Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

И вдруг взрывом:

…запекшиеся на крови невинной слова падре, епископа Монтанелли, с амвона: «ГДЕ ТЫ, БОГ? НЕТ ТЕБЯ!», слова, рождённые отчаяньем, слова, вырвавшиеся на волю из уст его после казни усыновлённого им же прежде Артура, ставшего впоследствии Оводом, и перенесшим неслыханные страдания духа, телесные адовы муки, совершенно несопоставимые с христовыми, ибо были гораздо страшнее, длились долго и герой главный, Артур, испытывал их на чужбине… Так вот, слова эти взывают к разуму, к отмщению, к любови сострадательной – Бородин проникся тем, насколько мощно, точно, единственно возможными звуками преподнёс Глазов мысль не крамольную, но праведную, что кроме человека, ЧЕЛОВЕКА, никакого другого Бога нет. Иллюзии, самообман, ложь… присная!! эксплуататоров, грёза сладостная – да! Мысле-формы, космический разум, что угодно ещё – пожалуйста, на здоровье!! Но – не более того. И биться лбом в иконы, терять волю к борьбе, уходить в лоно церкви от реалий, от злобы дня – недостойно человека. Вот и весь сказ. Сам же он, композитор, ушёл под землю, чтобы не стать попом, чтобы не уйти от борьбы за грядущее отчего края. Чтобы сотворить щит и меч разящие, создать идею русскую! Стать вторым Сергием Радонежским, новым Мининым и Пожарским на Руси святой в преддверие грядущих испытаний…

Да, но как же тогда наш творец безымянный, возвращающийся с электрички пригородной домой и ни с того ни с сего ощутивший благодать неземную, откровение снизошедшее, кои разлились в душе его, приподняли на мгновение над миром миров, зарядили мудростью, счастьем на годы вперёд? И как слова другие, не книжному епископу Монтанелли принадлежащие, не с амвона после казни Артура брошенные в вечность, но произносимые мысленно тем, кто тихо, мирно шёл домой и только повторял в уме: «ТЕБЯ НЕТ, НО Я ВЕРУЮ… ВЕРУЮ!..»? Ответ прост: высокие силы духовные, чувства и мысли планетарные, и, если хотите, пассионарность нужны, нужны, конечно, для насыщенной, цельной и удивительно плодотворной жизни человеческой, которая дана… Стоп! Вспомните: однажды мудреца спросили, во имя чего мы, люди, существуем на свете белом и тот ответил: во имя всего, поскольку чтобы я ни ответил, как бы ни конкретизировал существо вопроса и какой бы алгоритм парирования не сыскал, этого будет недостаточно, мало, ведь жизнь наша тысячекратно многограннее, неисчерпаемее! И мы ещё не ведаем о предназначении своём, однако узнаем, постигнем обязательно его и что бы не оплошать в миг тот, чтобы оправдать самоё наличие рода людского, цивилизации земной, нужно быть готовыми к борьбе, к открытиям изначального… и надо идти вперёд, к горизонтам неведомого, опережающими и с запасом прочности шагами, а не биться лбами в иконы и не лобыбзать кресты.

И вдруг – ещё один взрыв:

…Бог заменяет человеку то, чего ему, имяреку, вечно недостаёт! Мысль не новая, но в Сонате зазвучала свежо, выразительно и заразительно, так, словно автор, Глазов, являлся одним из наиболее нуждающихся в вере спасительной. Сергей Павлович лично не знал Анатолия Фёдоровича. Понаслышке осведомлён был, что тот считался неверующим, пусть и не воинствующим атеистом, но – неверующим. Убеждения свои композитор мастерски воплотил в 4-й части «ЗЕМНОЙ», напомнив слушателям об их человеческой прежде всего ипостаси, о долге перед природой, сотворившей нас, долге, только вернув который (мыслимо ли это?] мы, каждый и все вместе, сделаем первый шаг на пути уразумения истинного предначертания рода людского… Проникновения интеллектуальные свои в диалектические глубины-выси автор по полочкам разложил рядом с образами иными, в дополнение к упомянутым именам! То напрямую, то иносказательно поведал о героях прошлого и сегодняшнего дня – о людях, у которых слова не расходятся с делами и которые выходят победителями при любых обстоятельствах, превозмогая самих себя… Композитор объединил предыдущие темы – «ЧЕЛОВЕКА», «РОДИНЫ», «МИРА», дал волю собственным прорывающимся чувствам. Он превознёс непременно человеческий фактор, человеческое в человеке, на недосягаемую высоту и выдающимися гармониями Сонаты опять же напомнил смертным, к которым принадлежал и принадлежит, что и сам, весь, состоит из плоти и крови и ничто человеческое не чуждо… ему! О, не чуждо! но ведь сумел, смог из бездн и недр своих родить литургию аки… таинство причащения святого, евхаристию… благодать – гимн нетленный чадам земным. «Чадца, храните себе от треб идольских. Аминь».[10]10
  Прп. Иустин (Попович) Толкования на 1 Ин. 5:20


[Закрыть]

Глазов сохранил. Иначе не родил бы веру высокую, счастливую, восторженно-трепетную в несуществующего Бога и не родил бы веру в неизвестно для чего слывущего Человека! Иначе не соединил бы обе веры безраздельных в звуках «ЗЕМНОЙ». И при этом – ни тени намёка на бахвальство, кичливость, эгоцентризм! Он просто ставил своеобразную точку под очередным этапом жизненного пути. Заслуженную, для него искупительную – последнюю? нет ли? – и во многом знаковую в перспективе для русских всех.

Человеку однозначно чего-то не хватает, увы, посему подавляющее большинство живущих заполняет ниши, пустоты ВЕРОЙ. Что ж, не самый худший вариант, пожалуй… И вновь подумалось Бородину: да, да, конечно, всё так и есть. Но откуда Глазов прознал, как я, исполнитель, в бытность свою проживая под Москвой (временно], возвращаясь с электрички, проникся счастием снизошедшим уверовать в то, чего нет? И понял Сергей Павлович: Глазов ни сном, ни духом не ведал того. Это я, исполнитель, ассоциирую с ним, с его музыкой собственные ощущения, переживания, воспоминания – она невольно делает меня таким. Такая музыка!..

Но почему они столь похожи? Что общего в них – в Глазове и в Бородине??

Однажды, незадолго до переезда своего к Сергею Павловичу, Светлана пригласила его к себе домой, где разбирала мамины вещи и Бородин впервые оказался в квартире – у Наташеньки, покойной… С тихим трепетом, внутренне сосредоточенно бродил по комнатушкам (их было две), разглядывал окружающие предметы быта, посуду – самую простую, незатейливую и недорогую, одежду, часть которой видел на любимой при жизни, даже обои, представлял, как хозяйничала здесь та, которую он, возможно, никогда не знал, но любил, постоянно выдумывал, помнил… Слушал и не слышал привычное щебетанье дочери, а потом…

– Вот, ещё… мама, оказывается, не только стихи сочиняла, но и рассказы, сказки…

Светлана протянула ему несколько школьных листиков. Прочёл название – «ХРУСТАЛЬНЫЙ РОЯЛЬ». Сразу вспомнился Фредерик Шопен… «ХРУСТАЛЬНАЯ ГРУСТЬ», изумительная по красоте мелодия, чистая, прозрачная, от ангелов светлых… Обворожительная!..

– Я почитаю, прямо сейчас… Захотелось!

– Конечно, я всё забывала их принести… Устраивайтесь, читайте…

Он приступил…

«Закованное в панцирь мшистый крутых, оскалистых берегов, глухо и тяжко вздыхало в своём вековом плену чёрное, как смоль, и жидкое, как ртуть, пламя затерянного посреди просторов диких угрюмого барского пруда. Низко, серо стлался над ним сырой, дымный войлок тумана, и густая, тревожная тишина словно бы сторожила сокрытую здесь Тайну… Страшные, странные истории, были и небыли подпитывали откровенное неприятие редкими аборигенами этого места, края целого! зато неведомой, властной силищей они же, легенды, притягивали, манили иноземцев. Сказывали: цепко держит омут в объятиях мглистых, мрачных тела утопленников и если проникнуть взором в глубь, то, содрогнувшись, можно будет увидеть силуэты, очертания несчастных – стояче, в рост по дну замедленно шагают, а всплыть, выбраться на поверхность невмочь им, будто сапожищи железные на ногах, и волосы у них дыбом – волосочек каждый вверх тянется. Мурашки поползут по коже у прильнувшего оком к воде… Ещё говаривали: придонно дремлет до поры, водорослями обвитое, необъятных размеров чудово о головах горгоньих-неисчислимых – однажды вынырнет с шумом-брызгами, изрыгнёт струи палящие, и не станет ни усадьбы старинной, давно пустой, с колоннами и башенками обшарпанными, ни сада заброшенного, ни лип-дубов, ни аллей… Ничего, кроме сожжённых склонов лобастых, за которыми, сразу почти, – лес, первозданный, зловещий, обтекающий сомкнутыми кронами дерев гору неприступную, низко обложенную тучами грозовыми. Возвышалась торжественно, нерушимо, напоминала собой перст указующий – указующий в безвестность, ибо не от Бога был, надоблачный… Что до преданий, находились и такие, кто утверждал: покоится в незыбке синюшной, матово-седой на солнце сокровище несметное, якобы аккуратно, хотя и впопыхах, при отступлении вынужденном, опущенное туда монгольским ли? османским? завоевателем, и что драгоценности неописуемые пахнут кровью невинной, смердят погано кровушкой, оттого и помертвело озеро, помутилось оно. Последние, однако, не отваживались на поиски лалов-яхонтов!.. Словом, кому что на ум взбредало, тот и фантазировал своё, талдычил винегрет фольклорный, вплетая сюжетец, тему небывалые в общую канву. Нагнетая страсти. Изменений же к лучшему, увы, не предвиделось. Изустно множились мифы, бредни, сумасбродства… Непослушных детей ими пугали, мол, перестаньте проказничать, не то… В озере, понятно, не купались, не рыбачили. Небо над гладью тусклой… падающим! казалось, пудовым… Без птиц. В лес дремучий охотники старались не забредать. Громада горы хмурокаменной околдовывала, навевала тоску, леденила кровь. Мельтешили-метелили годы… исконной тьмы напуск – чащоба окрест… Зов зёва жерластого (суеверно мнилось!) – горы наважденной зык. А озеро ужасное – и не озеро вовсе, а бельмо бездушное циклопа гигантского, изо лба вытекшее и разлившееся пятном по клочку три девятого царства окаянного…

Но вот объявился в краях здешних инок. Именно к озеру пришёл. Подыскал укромный для жизни-жития уголок, поселился, обустраиваться начал… В глухоманную тишину далей этих по нескольку раз в день надолго вплетаться стали молитвы недолгие, шепталые… Слова старославянские, святоотеческие! Была в монотонности басовитой упругая, властная сдержанность. Сквозь кротость и мягкость проступали недюжинная вера и воля стальная. О чём вёл речи уединённые странник? За кого молился истово? За сына. И не потому, что непутёвым был-слыл Константин. В неполные двадцать лет добился успехов значительных на музыкальном поприще. Виртуозно исполнял сложнейшие сонаты, этюды… Главное – подумать только! – молодой человек собственноручно мастерил скрипки, флейты, гармони, другие инструменты, охотно приобретаемые у него теми, Кого Поцеловал Бог, кто концертировал повсюду. Изготовленные необычно, несли в себе душу их творца струнные, смычковые, духовые… Особо подчеркнём: Константин и сам сочини-тельствовал: его мелодии звучали по городам и весям, «заставляя учащённо биться сердца слушателей»(!) Спросите, в чём заключалась уникальность поделок, хотя результаты кустарного труда качеством не только уступали, но в большинстве случаев превосходили аналоги фабричные? Разница имелась. Состояла она в материале используемом и в том, что обладали вещи оные, штучные, не на заказ! сказочным даром – не просто радость, счастье приносили, но неузнаваемо изменяли характер, судьбу, обстоятельства жизненные, положение дел внимающего, внимающих! мелодиям извлекаемым в лучшую сторону. Пусть не надолго, пока звучит музыка, но ведь и это – заслуга творца, надежда окрыляющая!.. Что же до сырья, заготовок – применялись – не поверите! – найденные в ходе предпринимаемых лично им путешествий дальних поисков, раскопок: драгоценные и полудрагоценные каменья, минералы, стекло, фарфор, ткани, доселе незнаемые, невиданные-неслыханные растения, цветы, удивительные по свойствам сорта бумаги… Сызмальства отыскивал он Невероятное, Неожиданное, Невозможное… Кто сподобил? Не суть важно. Иное значимо: находки потом кропотливо обтачивал, шлифовал, сшивал, короче – доводил до ума, небезделицы из них создавал, творил…

Странник, обретший второй дом на берегу барского пруда, по праву гордился таким сыном. В отсутствие матери воспитал чадо-чудо и добился этого, считал, благодаря неустанному общению с Богом, правильнее сказать – своим к Нему обращениям. И теперь, здесь, молился, чтобы Господь подвигнул Константина изгнать дух злой, осевший невесть когда и как на озеро, лес, Горищу вдали… чтобы вернулось навсегда Спокойствие Очарования! Спокойствие очарования… Мудрый и добрый, он, инок, отверг первобытные страхи, сумел взглянуть на природу непредвзято, сквозь призму любови земной. Увидел: скань ряби легчайшей, озёрной, что под пелериной дымки сизоватой колеблется дрожко, едва… синеясность неохватную, в цвет морской волны переходящую, особенно после дождичка в четверг(!) – тогда свежо, лучисто небо, аквамариново… Узрел и объятия дебрей зовущие, Гору ту, вознесшуюся мечтою и согретую тучечками дружными-приветными, дабы не застудила горло на ветрах семи! Рыбок махоньких, юрких, оленей-ланей непуганых, прочих зверушек-поберушек, которых с руки подкармливал охотно. Когда? почему? и возникло, и корни свои пустило отношение настороженное к местам этим, перешедшее быстро в страх у жителей здешних! За какие-такие грехи, чьи? накинуло провидение суровое холодящую поначалу вуаль, мантию смуты, насупленности и хмурости на плечи тех, кто глубинку сию малой родиной называл. Да, холодящую поначалу, а затем и вовсе как бы посыпающую золой сердца. Конечно, дыма без огня не бывает, факт! Но вестимо от чего и глаза велики!!

Странник не вдавался в предысторию, в истоки поверий прадедовских. Он – молился. За сына. За правое дело святое.

…Первые же образования кварца поразили воображение – напоминали собой иглы, обелиски, призмы, схожи были с… бочонками, искусно вырубленными изо льда природой. Казались скипетрами царей заморских. Сон, грёзы наяву! Живописные полотна пейзажистов, исполненные акварелью, маслом… С речушками тихоструйными, покатыми холмиками, увенчанными берёзой, либо часовней ветхою… с полянами, испещрёнными тенями от крыл ветряных… с… А вот – дюны песчаные, пылающие тускло, вполнакала… фиорды гранитные, зачарованные угадываемой музыкой поэтически-трепетной и монументальной сразу, которую переложит на ноты великий кудесник Григ… Плёсы-затоны под сенью склонённых ив и, поодаль, – белокипенный вишнёвый сад!.. Богатство, буйство красок озарено яркими радугами, разбросано щедро… и перемежается, пронизанное светом магическим, и переплетено подтёками, прожилками, являя взору нечто единое, колоритное, в привычной действительности несовместимое. А друзы! Соляным столпом застыл Константин, переводя глаза ошеломлённые с одной кристаллической «подошвы», предварительно освобождённой тщательно от наносного, на другую – там, на них, произрастали так называемые головки стекляниц (точь-в-точь, яблоки наливные!), самогранников, фигур иных, невиданных, непредсказуемых, будто источаемых амврозию блаженства… Вдруг как бросился навстречу и кварц с рутилом карминным – алмазный блеск завораживал, пел:

– Не медли, Мастер! заждался Тебя! Вдохни жизнь…

Россыпи мелких кристаллов в обрамлении более крупных… Чем не восточная сказка о кладе несметном и стражниках чудовищных, ни днём, ни ночью не смыкающих глаз?.. Грудки гранок на прозрачности литой превратились… в башни древних крепостей… в омытые подводными течениями дворцы Нептуна!.. Внезапно вынырнул аметистово стеклянистый кварц – он перерождаться в орлец стал. Сейчас внешне на странный топаз дымчатый, синеалый походил: потребуются века, тысячелетия, чтобы новой судьбой зажил, кроваво-красной ипостасью обозначился. Долго смотрел на него Константин, сравнивал с гроздьями друз малиновых, голубоватых, оранжевых оттенков. Прикидывал, из чего будет клавиши делать. Решил: да, этот стеклянистый кварц, обжигающий ладони ровным полыханием, лучше всего подойдёт для нижнего ряда. Верхний же станет… Открытия, озарения. Зуд творческий в руках. Неуёмный порыв вдохновения. Порыв не сдерживаемый, ибо нет силы, могущей остановить стремление человека приступить к делу жизни, душе предначертанному.

Создав основательный запас хрусталя, приступил Константин к осуществлению чудесного замысла. Приступил – ступил твёрдо, прочно на путь торный, крестный. Приступил – пошёл на приступ, казалось бы, не выполнимого. С утра и до млечности поздневечерней, мерцающей обрабатывал породы, вырезал, подрихтовывал, скалывал, соединял… Придавал необходимые, заданные формы образцам превосходнейшего материала – отборным, избранным! Чертежи в уме держал: всегда так было. Работал под открытым небом. С отцом ни разу не свиделся – недосуг, хотя чувствовал, знал: тот рядом, сопереживает сыну, продолжает возносить Господу молитвы за него, за благое начинание. Нередко раскалывался хрусталь, сквозистый кварц, то есть… или зря назывался так? – прорезывался насквозь. Отчаянье подступало непрошено тогда, злость обуревала. Приходилось добывать точно такие же куски, конечно, если в «загашнике» подобных не находилось. А разве легко было затаскивать готовые части, детали будущего музыкального инструмента на самый верх горы? Мука смертная! Следовало вырубить в камне ступени. И он вырубил… винтовую лестницу, которая серпантином обвила-опоясала палец-перст самодержной Горищи той… самородковой! Затратил не год, не два…

Чтобы соединить небольшие, довольно крупные, правда, тонкие плиты, в том числе с округлостями многочисленными, по лекалам собственным же сделанным, чтобы пригнать их друг к другу без микроскопических зазоринок, изобрёл способы специальные, привнёс новшеств хитроумных не раз-два и обчёлся – на десятерых умельцев бы хватило! Изрядно повозился и со струнами – серебряными. Сплетал-вил каждую из вервей, толщиной с волосиночку – серебряных вервей, не простых! То холодною ковкой, то плавя, ибо требовал металл сей легатуры (сплава) с медью, то вытягивая, иножды и приплющивая, кропотливо ткал-создавал паутиночки аж невесомые, раскладывал их под боком, на камнях и блистали волоконца лучевые, будто лезвия сабель дамасских, что пушинку парящую на лету рассекают! Нити-бити те, сутужинки[11]11
  Сутужинка – струна


[Закрыть], потом натягивал на колки импровизованные, при помощи камертона проверял их на пригодность к дальнейшему использованию – сплетению струн, от тонюсеньких – для высоких звуков, до толстых – чтобы низко, басом пели. Из струн одних другие творил.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Педали, правую и левую, создавал в последнюю очередь. В завершение – к обтяжке, облицовыванию каркаса со всем внутренним «хозяйством» – акустическим и ударно-механическим – приступил, то есть, ступил твёрдо, помните?

Если кто видел концертный рояль, то представит размеры его и поймёт, чего стоило Мастеру состыковать вкруг остова хрупкого хрупкие же плиты хрустальные! Сто потов сошло, сто мозолей набил! Боялся, что пальцы утратят чувствительность, гибкость, но и тут помогли молитвы отца любящего – ничего не потерял из навыков, умений прежних. Потерял…

…отца. Закончил работу, ощутил раздвоение – души: ликовала и рыдала она, святогрешная. Понял: непоправимое случилось. «Никогда не прощу себе, что с отцом не встретился…» – покаянно-горько подумал. Спустился с Горы, зашагал было куда глаза глядят да сердце подсказывает. Добрые люди случайные про инока, что отшельником жил и преставился несколько дней назад, поведали, покручинились, узнав, что сын старца необыкновенного перед ними, к озеру Мастера направили… Поклонился до земли праху отцову Константин, помянул усопшего, чьё последнее слово было «сердцемилующие!» и заспешил обратно, к детищу Хрустальному. Бережно, благоговейно нёс в груди опечаленной и просветлённой нещечко невыразимое, напутственное, которое вобрал там, у креста на холмике, куда, увы! погости ходил. Словами чувство это не объяснишь. Слов же сказочных не бывает… Он, Мастер, отдавал отчёт в том, что именно ему надлежало содеять. Задача, стоявшая перед ним сейчас, труднее, величественнее была, чем тогда, когда скрипки-дудочки творил, пусть и волшебные. Раньше как? – приболел, скажем, сосед, прознает умелец наш о недуге затянувшемся, зайдёт, на «огонёк» вроде, исполнит на инструменте самодельном незатейливый мотив – и выздоравливает человек. Ненадолго, но облегчение чувствует. Передаст Константин поделочку свою домочадцам, те по очереди играют, играют, пока хвороба полностью не пройдёт. Или: поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем… а молодой мастер тут как тут. Выдаст на гармошке своей вальс, вчера сочинённый – мирятся тёзки, по плечам друг друга похлопывают, обнимаются. Вручит гармонь одному из них – играй, мол, не сложно! от души – для души только!! Глядишь, пораздвигают меха посменно Иваны – через час и вовсе забудут, из-за чего бранились. Нынче иное, более масштабное, совершить должно…

Поднялся на Гору, отдышался… за рояль сел… Словно встрепенулся тот… и откинулись сами собой крышки прозрачные – будто распахнулись крылья птицы сказочной, возлететь готовой в небовысь лазурную… И первый аккорд взял… второй, третий… и полетела она, пичуга, но – остановилось сердце победительное и оборвалась мелодия звукощемящая на ноточке недосказанной… И пробили часы полдень… И тогда кто-то из людей внизу воскликнул:

– Музыканты среди нас имеются? Пусть продолжат песнь недопетую!!

Ибо пока исполнял Мастер прелюдию свою, на секундочек несколько изменилось всё в краю том, проклятом словно. Пропала Гора. Пропала, хотя никуда не девалась. Просто в миг случившийся сплошь кристальной стала, сверкающей углами, гранями безтенными и на вершине её горделиво, чётко прорисовался ХРУСТАЛЬНЫЙ РОЯЛЬ С СЕРЕБРЯНЫМИ СТРУНАМИ!., а звуки волшебнорожденные обрели такую силищу, что преобразили Озеро, Лес… Выпростались гармониями из плена пленительного, долгожданно-вдруг вырвались и, не ослабевая, наоборот, подхваченные просторами родными, ширясь и множась тысячекратно, низринулись с Горы, вторглись в синету Фаворскую, помчались взакрай, до без краёв понеслись… возжгли пламена чистые – очищающие!.. Поныне пенятся светоносные аккорды, арпеджио, мерцают стаккато и узорочья витиеватые форшлагов украшают звукотворения, потому что сменяют друг друга Исполнители, Мастера… В одно и то же время, в полдень, садятся за Хрустальный Рояль и щедро осыпают букетами звуков три девятое царство. И такую мощь вложили в Хрустальный Рояль этот молитвы негасимые старца и добрый гений сына его, что и не обязательно стало непрерывно играть на нём – улетучились духи злые! – достаточно было подарить людям одно только произведение… но с чистыми помыслами, с чистейшими, как горный хрусталь, как молитва рукокровная, как сыновья слеза… Иначе не зазвучит Хрустальный рояль, не откликнутся Серебряные Струны, призванные дарить нам счастье, миропонимание, доброту взаимную – наперекор ложным страхам и беззвёздной мгле».

ЧТО ОБЩЕГО В НИХ – В ГЛАЗОВЕ И В БОРОДИНЕ?! Сергей Павлович, разумеется, не ставил вопрос именно так, однако подспудно недоумевал и… проникался всё большим восхищением по отношению к Глазову, причём, в чувстве оном сначала украдкой, после довольно явственно сквозило предощущение некоей тайны… загадки… Он, исполнитель, будто бы прикасался к чему-то совершенно неподвластному его рассудку: отрабатывая огромные части «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ», внезапно ловил себя на мысли, что им руководит какая-то сила, чья-то воля! Увлечённый, скажем так, чисто тренировочным процессом (Соната требовала высочайшего исполнительского мастерства!], шлифовкой, он старался не обращать внимания на свои подозрения, наваждения, приписывал их, таки дарующих солидную помощь извне, богатому практическому опыту, вдохновению, прекрасной рабочей форме. Вместе с тем иногда его охватывало смятение – он действительно зависел от замысла свыше… «ЗЕМНАЯ СОНАТА» подчиняла его себе!! И даже во время редчайших встреч он, Бородин, больше думал о музыке, чем о той, кто находился рядом… Кстати, отношения со Светланкой также складывались весьма неоднозначно. Трудясь в поте лица над шедевром Глазова, отдаваясь Сонате, «ЗЕМНОЙ СОНАТЕ!», целиком, без остатка, Сергей Павлович, вообще склонный к некоторому раздвоению личности, сроднившийся с противоречивостью характера собственного, с одной стороны, словно верный обету внутреннему, замыкался в музыке, неделями целыми игнорировал прекрасный пол, страсти, откровения, даже на Светку не поднимал глаз, с другой же, вдруг, как с цепи срывался, становясь донжуаном, ловеласом, любовником – проще говоря, самым натуральным бабником! Не искал себе оправданий, не терзался угрызениями совести. Его реально вела по жизни (и по Сонате!) чья-то длань; она, эта мощная, искушённая, недвусмысленная лапа, будто поглаживала по головке, подталкивала в спину: иди, да спишутся с тебя грешки невольные… Чего медлишь, сомневаешься… кого боишься? Вон, Глазов, тот чуть ли Родину не продал – зато сотворил шедеврище! А твои делишки – лёгкий паводок по сравнению с гигантским наводнением! Так что, дорогой, дуй напропалую, утешай плоть, холи душу – имеешь право на то! После нас хоть потоп! Хоть трава не расти! Кто тебе указчик, судья?! Ты ведь тоже немало пережил… И тогда Бородин пускался во все тяжкие, а Светланка невольно вспоминала более поздние и редкие беседы с покойной своей матерью, которые та вела про него… и в разговорах покойной нет-нет да проскальзывали высказывания в адрес музыканта, типа «креста на нём нет…», «ничего святого за душой…», «Бог ему судья!..» Наивная не наивная, она, выросшая без отца, думала: «Господи, неужели мамочка была в мои примерно годы настолько проницательна и мудра, что уже предвидела: с ним жить нельзя, он ведь фактически маньяк, тихо помешанный, больной, ему абсолютно чужды постоянность, последовательность… Какое там чувство долга, какой там статус главы семейства! (Наталья, покойная, про статус этот не раз говаривала и дочери – загодя готовила девушку к будущему замужеству…) Да ведь Бородин наш совершенно свободен. Раскрепощён, да-да… не сдержан в известном смысле настолько, что это просто неприлично… И почему я с ним? За что терплю унизительную роль домработницы? В память о матери? Так ведь мамочка сама же меня сегодня загрызла бы: уходи, доченька, с кем ты связалась? разве не видишь, дурочка, что это за человек?! Спасайся пока не поздно! А я?!.»

Странное существо – человек. Светлане дороже всего была память о безвременно ушедшей матери. Память заглушала даже глубинную душевную боль, которой однажды поделилась с Бородиным: «…мне часто кажется, что на нашей фамилии лежит, так сказать, тяготеет, какое-то проклятие… Боюсь остаться одна. Боюсь, что продолжу судьбу бабушки, потом мамы… Вы понимаете, о чём я?» (Иногда она обращалась к нему на «Вы»…) Что-то в Светлане перевернулось, когда увидела на могилке маминой, впервые в жизни своей увидела горько плачущего, малознакомого мужчину. Так искренен и беспомощен был тот, что она подсела к нему и принялась успокаивать, утешать его, словно маленького ребёнка… простив за всё, возможно, простив и наперёд… А доселе вынашиваемые планы отмстить, втереться в доверие, потом сделать Сергею Павловичу плохо, сделать гадко, мерзко, что бы понял никчемность собственную – задумки эти рухнули в одночасье. Внезапно тогда ощутила себя взрослой не по годам, зрелой женщиной, в которой заговорил материнский инстинкт. Бородин стал ей дорог, потому что оказался единственным связующим звеном между нею и покойной мамой… Его руки обимали её мамочку, его губы целовали её в минуты сокровенной взаимности, а его глаза любовались… в них и сейчас видит Светланка облик родименькой… Наталья жива в нём, в Бородине! Значит, долг дочери всегда быть рядом с ним, больше просто не с кем – одна, одинока, никаких воздыхателей, ухажёров… Никого не подпускает к себе. Уж не обессудьте, молодые люди, – вся в мать!

Что ещё нашла в исполнителе? Силу? мудрость? достаток материальный? Нежность, отцовской сродни? Кем являлась?.. Продолжением во плоти Натальи – матери своей? дочуркой (Бородин всегда мечтал иметь доченьку)? впоследствии – любовницей, что, кстати, поначалу и саму её смущало?.. Любовница… Странное слово, немногое, если не единственное из всех, имеющих корнем – «любов», но отдающее неким цинизмом. А может быть, стала маленькой хозяйкой, «хозяюшкой», цититируя того же Бородина, его большого дома? КЕМ???

Всю последующую жизнь денно и нощно стояли перед мысленным взором, перед душою девичьей слёзы те, когда затрясся он в объятиях её и отдался в самом высоком, чистом, человеческом смысле ей – беззащитно уткнулся – это и помогло ему в миг тот не сойти с ума. Какая-то незримая связь, пуповина образовалась между ними – отрицать сие Светланка не могла: себя не обманешь, от себя никуда не денешься. Обнажённость пронзительная фактически постороннего человека потрясла Светлану, и она мысленно зареклась, что не бросит Сергея Павловича. Пусть тот перемежается, живёт своей судьбой… И пускай отношения их с годами осложнились – привыкли друг к другу, и она не хотела делить его с другими женщинами, а лгать, притворяться, что ничего не было он и не умел, и не считал нужным – просто уходил в свою музыку и по особым приметам Светлана улавливала нечто новое, воздушное, дивное в исполнении, нечто такое, что само собой вряд ли родилось бы в его груди. Конечно, возникали подозрения, начинались упрёки, слёзы… Ревность? эгоизм? – не всё ли равно. Она не желала, чтобы Сергей Павлович стремился к новым и новым знакомствам. Одно время он было взялся за ум, но потом опять, опять… Такой беспорядочный образ жизни, непредсказуемость и непостоянство раздражали… Но проходило некоторое время, он каялся и в ней снова трепетно оживала пуповинка та – оба бросались в объятия взаимные, упивались нежностью обоюдной, страстью несдерживаемой, потрясающей и… и куда только пропадали слова насчёт «горбатого и могилы»? куда исчезали встречи, имена?.. Они, оба, безраздельно, дьявольски принадлежали её величеству Любви! И даже «ЗЕМНАЯ СОНАТА» отодвигалась на второй план.

Разумеется, бесконечно так продолжаться не могло, понимали это – с годами реже и реже смотрели пристально в глаза ближнего… боялись не сглаза – боялись увидеть на дне зрачков пустоту… А однажды она сама влюбилась – в отместку, нет ли, но только со всей силой молодости огневой. Часто пропадала, возвращаясь же, вела себя как-то иначе, ново, свежо… воздушно, дивно… ходила по дому чутко, бережно, словно боясь расплескать переполнявшее её счастье. Сергей Павлович в мгновения такие испытывал собственную никчемность, хотя, признаться честно, ревности не питал ни к кому – будь то абстрактное или вполне конкретное, реальное лицо. А потом она забеременела, на стороне, и походка из одухотворённой стала осторожно-зрелой и тоже многозначительной… Ребёнку не суждено было осчастливить появлением своим на свет маму – родился мёртвым. Молодой человек, от которого зачала, оказался вертопрахом, задолго до этого бросил Светланку; последняя, справедливости ради отметим, не больно и расстраивалась.