Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

…и Глазов понял, проникся до мозга костей буреломищем новым – подкрадывающимся, наступающим, накатывающим буреломищем\

…и сотворил «ЗЕМНУЮ» свою, чтобы стала она для русских всех, для славян гордых тем же, чем долгие лета, века являлся и поныне есмь для них образ преподобного Сергия.

…и звукотворением, детищем оным вытребовал себе Композитор не память – прощение, а людям – новую Надежду, новую Веру, всегдашнюю Любовь.

ИЗ НЕПРИКАЯННОСТИ – К ОБИТЕЛИ ТИХОЙ – И ДАЛЕЕ – НА ПОДВИГ САМОПОЖЕРТВОВАНИЯ ВЫСОКОГО СКВОЗЬ ГЛУМЛЕНИЯ НЕХРИСТЕЙ И ЦИНИЧНЫЙ ЛАЙ ПСОВ СВОРНЫХ – В БЕССМЕРТИЕ, НА СКРИЖАЛИ ЗАПОВЕДАННЫЕ, К СТОЛПАМ ДУХА РУССКОГО!! ДУХА РУССКОГО… – истинно таков путь, предначертание таково пусть не человечества целого, а малой его части, зато и показательный пример её, части сей, в назидание другим вокруг.

И всё это – Родина.

…В который раз отошёл Бородин от окна, подсел к роялю. Собственная жизнь, былые, да и частично нынешние встречи с девушками, женщинами, отношения с ними, отношения нежные, острые, наконец, летучие воспоминания о том о сём, кроме, разумеется, мыслей о главном, кроме сакральной патриотической темы, показались ему чем-то игрушечно-маленьким, невсамделишным, принадлежащим не человеку, призванному исполнить такое, такое!! а слабовольному меланхолику. Внезапно в сознании раздался и, ширясь, заполняя потёмки-закоулки души, сущеполое, наполовину обезличенное «Я» междометиями, эпитетами набивая, загремел органно, благовестно, полифонически поток захлёбывающихся, через край бьющих и невыплаканных вечно слов благодарности в адрес композитора Анатолия Фёдоровича Глазова. Одного не мог взять в толк исполнитель: почему, за какие заслуги из доброго десятка выдающихся музыкантов эпохи тот выбрал именно его, Сергея Павловича?! И от непонимания этого чувство признательности становилось ещё значительнее, облекалось в тогу тайны, мистики… Хотелось прямо сейчас, не медля ни секунды, идти, бежать, разыскивать композитора, трясти его руку, говорить нескончаемо «Спасибо, спасибо!!» А ведь он даже не заглянул в 3-ю и 4-ю части!! Был охвачен первыми двумя. Чтобы осмыслить весь богатейший материал, так скромно и буднично присланный ценной бандеролью с доставкой на дом, потребуется не день и не месяц…

Наконец, умиротворился, прикрыл глаза… Ни к селу ни к городу всплыл в памяти давнишний монолог его в ходе одной из встреч с Натальей, именно этот отрывок, эта часть откровений – то взаимных, а то и… безответных!

– Недавно я попытался рассмотреть себя со стороны… – он тогда ненадолго задумался, продолжил. – И ужаснулся: что-то махонькое, похожее на ртутный шарик, такое же серое и чуточку поблёскивающее, катится, пылит, намыленно изворачивается… и догоняет, и убегает, не поймёшь, прокладывает путь или судорожно продирается сквозь уже навороченные тёмные завалы, ямы в неоглядную пустотень… Странно? Ничего общего с тем, что вижу в зеркале! Да и когда вспоминаю, всё также представляю иначе, пусть обрывочным, зато узнаваемым, родным, а тут… существо моё словно бы сворачивается, свивается в некую ускользающую от мысленного взора неопределённую массу. Я не могу сконцентрировать внимание, проследить за ней, но внутренний голос побуждает продолжить начатое занятие, он настойчиво шепчет: «Это твоя душа…» Не соображу, что заставило меня обратить свой взгляд именно в столь необычном ракурсе. Никогда прежде не представлял возможным наличие подобного угла зрения и – нате вам! Без каких-либо усилий, сам будто бы сужаю зрачки, навожу их вглубь чего-то изначального и наиглавнейшего, поверхностно проносящегося мимо, как реактивный снаряд… скорый поезд… и успеваю только приблизительно, иррационально распознать прилепившиеся к бокам осколки… пятна… изломанные линии… вздутия и прорехи… предположить скрывающиеся за ними вполне обыденные, земные вещи. Гм, вот ещё что – ОНО,

ОНА, ничтожность эта, и удаляется, и стоит на месте, а вокруг творится невообразимая свистопляска, образуется воронка, может, туннель и при всём желании моём не могу пробиться дальше… глубже… – к началу начал? К последнему тупику?! Понимаешь, одно дело, когда мы размышляем, воображаем… вызываем к жизни мозаичные пазлы прошлого и потом красочно, гротескно описываем их в наших сокровенных произведениях, будь то литературных, живописных, музыкальных, и совершенно другое – проникнуть за красную черту, где царит невидимка – твоё несбыточное «Я». Самое же страшное, неприятное – чем бы ЭТО ни являлось, как бы ни называлось, представляю ЕГО… сгустком живоначальным, из которого произошёл когда-то сам, который обезличен и падает, падает… не может упасть в некое лоно благодатное, заветное, так и зависнув нигде… в нигде! зависнув в ожидании, пока не станет мною… не переродится в мою плотскую душу, о чём и шепчет, не переставая, внутренний голос!! ОНО… либо ОН, голос, старается оправдаться перед зовом сакральным, стремится заполнить собой пространство и время, но в решающий момент исчезает, оставляя волнение в груди и смутное ощущение безнадёжности… Зачем рассказываю страсти такие, несу весь этот бред кобылы сивой?! Не знаю. Просто иногда мне кажется, что там, в этом сморщенном, каплевидном терпеливом, но и не терпящем промедления сгустке, живущем в особом измерении, настоящий я. И что однажды мы, оба, примем друг друга и нам запоздало откроются тайны миров, где первая из основных – не человек.

Она изумлённо и озабоченно смотрела на него, он же после некоторой паузы опять заговорил. Также быстро, на сей раз менее путано, словно сбросил с плеч своих основной спуд страданий, страхов…

– Знаешь, родная, как-то я сидел в раздумьях странных, сладких в скверике неподалёку… Вдруг подходит Осипов, не помню, рассказывал тебе о нём, нет ли, мы вместе в консерватории учились… так вот, подходит, бесцеремонно, даже беспардонно бросается ко мне – здорово, мол, ты, я слышал, на взлёте, ну, молодчага, даёшь, и всё такое прочее, да-а… Потом начал мне руку трясти, в глаза заглядывать. За пуговицу на пиджаке эдак запанибратски взялся… то ли открутить её, чтобы не торчала, то ли, напротив, в меня ввинтить решил? Понимаешь, о чём я? Человек, один! человек увидал другого человека, пускай и знакомого, с которым некогда бывал в приятельских отношениях, состоял, так сказать – не всё ли равно!.. И вот он, этот человек, врывается в того, в другого, без приглашения, сразу, как говорится, без стука, врывается в душу, лавиной обрушивается, сметая всё-всё на пути!! Это же уму непостижимо! А ведь каждый из нас, знаешь, течёт по течению… Душа каждого из нас постоянно куда-то летит, плывёт, объятая своими треволнениями, печалинками, гребтами, чаяниями, бог весть чем ещё… Мы же зачастую подходим вплотную к другому человеку и вытаскиваем его за шкирку из того состояния погружённости во что-то, в коем он пребывал до встречи со мной, с тобой… вообще… А ведь следовало бы сначала попытаться хотя бы заглянуть в святая святых ближнего своего, нырнуть деликатнее, не поднимая брызг, туда, где в своей купели, в течении своём находится некто, чтобы после сподручнее было вывести его на какой-то нейтральный уровень, не травмировать нахрапистостью и бесцеремонностью собственными, дескать, от радости великой – свиделись, мол! сколько лет, сколько зим?!! Согласна?

– Тебе частенько доставалось таким вот образом?

– Частенько не частенько, а иной раз и выйти на улицу тошно! Ни уединиться, ни помечтать, ни просто побродить, настраиваясь на очередной концерт, на очередное исполнение! Все на тебя таращатся, так и норовят сглазить! Шучу, конечно, хотя, если быть до конца откровенным, кто-то же меня когда-то сглазил! Иначе бы не чувствовал горькую неприкаянность, чёрт бы её побрал!

– Ну, успокойся, успокойся!..

– Эх-х, я спокоен, спокоен…

– Что-нибудь случилось? Не таи, поделись! Мы же для того и вместе!!

– Послушай, родная, у тебя бывает такое: с кем-то разговариваешь, разговариваешь, что-то кому-то доказываешь, в меру откровенничаешь, жестикулируешь и вдруг – стоп!! Сама же себя ловишь на мысли: Господи, я ли это распинаюсь тут битых полчаса, я ли говорю всё это? Верю ли сама тому, что произношу? Может, какой-то выселившийся, не вселившийся, а именно выселившийся из меня двойник мой якшается на столь непонятном, далёком от меня, чуждом совершенно мне языке… уровне?? Тогда как я сама – вот она, невидима никому, даже самой себе… Невидима и неведома… да-да… И глубоко запрятана в кокон странный и боюсь? не боюсь? выплеснуться оттуда по-настоящему. А?! И тогда вдруг что-то глубинное, истинное становится до того незнакомым, чужим, что не по себе даже делается… С тобой такое случается, часто?

– Да, и тогда я замолкаю. Ты сегодня странный…

– Не странный, просто я сам себе не рад. Не рад тому, как размениваю секунды, минуты, часы, годы! отпущенные мне чёрт знает кем и когда, не рад ходу мыслей вот этих вот самых, не рад тому, что подобные мысли приходят на ум, имеют место быть, как говорится… Послушай, ведь где-то же они, все наши мысли, думы, неизречённое всё, существует и только ждёт часа своего… Ведь не бывает дыма без огня. Мы же только случайно совершенно, как слепые, заведённые котята, как игрушки, что ли, только натыкаемся на них и тогда они больно царапают… Как и воспоминания… скажешь, мол, сам себя накручиваю? Старая песня! Что же, я по привычке себя накручиваю постоянно или мне очень нравится всякий раз распаляться таким макаром? Это стало моим образом жизни? Понимаешь, девочка моя, я бы с огромной радостью гнал от себя все эти мысли, чувства, сумасбродства, слёзы, сомнения, страхи, вопросы, вопросы, вопросы без конца… Не могу. Они во мне. Во мне и точка. Не отпускают меня ни на шаг от себя, ни на минуточку! Кто я? Зачем я? Для кого?! Сколько человек пойдёт за моим гробом – и пойдут ли эти люди по зову сердец скорбящих или только для проформы. Для того, чтобы после напиться на поминках, закусить икрой и, прости, позже обрыгать унитаз?!! Я так живу – ненормально, взвинченно, дико. Это… плохо, наверное, да? И наверняка страшно. Я – эгоист? Всё «Я» да «Я»! Господи, почему что-то в мире, в жизни происходит не так, не так…

– Но ведь если бы всё происходило правильно, нужным образом, то это было бы скучно, ненормально, неинтересно… да?

– Ты меня спрашиваешь или себя?

– Нас… Мы же ведь – половиночки. И ответ на вопрос этот нам с тобой придётся держать сообща. Перед чем-то великим, высоким, прекрасным, что пишется, а, значит, и читается с самой большой буквы! Перед чем-то несравненно более значительным, чем только ты, я, две наши судьбы… две души…

– Уже держим, родная.

– Да, уже… Мы все и всегда постоянно держим ответ перед собой за содеянное, несбывшееся, изчаянное… Или уходим от ответа в чьи-то души, жизни, находим там временное пристанище… но ответ всё равно приходит к нам, догоняет нас…

– Намекаешь на мои встречи, Наташенька? Понимаю, тебе это неприятно…

– Как тебе сказать, родной мой?.. Знаешь, сердцем понимаю, умом понимаю – представляешь? И умом, и сердцем понимаю тебя, твоё поведение, принимаю тебя таким, какой ты есть… Но, получается, этого всё равно мало, мало… Вот ведь беда-то какая! Есть, видимо, в человеке, во человецах! ещё что-то – потаённое, свербящее, прорывающееся наружу помимо его воли, желаний…

– Я противен тебе, отталкиваю тебя?

– Мужчина должен обладать эдаким статусом – статусом мужчины! И только женщина своим внутренним определителем способна выявить, насколько мужчина – мужчина…

– …и насколько достоин её?!

– Да. Серёжа, да. Если я тебе этого не скажу, тебе это никто не скажет.

Слово «определитель» врезалось тогда в него своей сухостью и злой необычностью. Где? когда? от кого слышал он это, похожее на приговор, это, разрушающее мечту, железное, отдающее цинизмом имя существительное? Женщина сразу определяет человека, речь идёт о мужчинах, о мужиках. Она практически с первого взгляда знает, пусть подсознательно, непонятно как: с ним, с одним, рано-поздно будет вместе, а вот с тем, с другим, с третьим – никогда. Они будут общаться только чисто по-дружески, она вольно, невольно станет использовать их, и возникнет непреодолимая стена, незримый барьер, и никто не переступит границ дозволенного, общепринятого, ибо выше всего здесь наличие женского неприятия… Исключения редки.

– И что тебе твой определитель подсказывает насчёт меня?

– Только то, Серёжечка, что я не ошиблась, когда отвергла твоё предложение руки и сердца. Ты ведь совершенно не приспособлен к семейной жизни. И не обижайся!

– На правду нельзя обижаться! Просто больно… Я, кстати, тоже кое-что понял…

– …?

– Женщина скорее всего природой запрограммирована взвешивать на своих внутренних весах те или иные стороны, качества человека, мужчины, который дорог… мог бы быть дорог ей. Происходит это подспудно, помимо воли её с помощью, возможно, материнского инстинкта, интуиции и оказывает определяющее воздействие при выборе на всю последующую совместную жизнь… Одной только слепой, безрассудной любви теперь маловато. Нужны известные плюсы: хозяйственность, ответственность, последовательность в отстаивании общих интересов, запас прочности, если хочешь, здоровый образ жизни… совпадение вкусов, интересов, общность взглядов на окружающее… перечень велик! И вот здесь-то я безнадёжно отстаю от созданного твоим воображением идеала. Верно?

– Что это на тебя сегодня напало? Какая муха укусила? Цеце?

– Не знаю… Я просто смертельно устал. От жизни, от самого себя, от разговоров по душам, от схемы, по которой строю взаимоотношения с девушками, с женщинами… От всего! И только иногда, в глухие звёздные часы, я сажусь за рояль и даю волю чувствам, играю, плачу, скрежещу зубами, проклинаю себя, тебя! проклинаю вся и всё. Хочу чего-то огромного, заласкивающего до смерти, слышишь? а звуки льются, льются потусторонне, упоительно, требовательно, уносят меня от меня, убаюкивают, нежат, как самая прекрасная, несуществующая женщина, как чёрт знает что… и тогда я вскакиваю от рояля, ухожу на улицу, бреду под одинокими голыми взглядами одиноких прохожих… Мне страшно, тошно, противно… Господи!! Наташенька, зачем, я всё это говорю?? Как мы живём? А?! Ведь каждый человек по-настоящему счастлив бывает всего ничего – каких-то пару-тройку суток! Представляешь? Пару-тройку суток из тех нескольких десятков лет, что отпущено ему всевышним! Разве же это справедливо!!

И самое страшное: вот я тебе всё это сейчас говорю, говорю, а сам хочу броситься на тебя, смять, зацеловать до смерти, отдаться тебе в исступлённом и обречённом порыве, скорее с тобой расстаться, чтобы мы оба не мучились больше… да! да!! да!!! Хочу – в небо, в волны войти и там, там быть… слыть… а ещё, ещё… говорю, говорю всё это и одновременно, одномоментно не верю желанию этому самому своему, ничему не верю! Ибо лгут слова, лгу я, всё ложь, ложь, эгоизм и беспросветная, неясная тоскотища поганая! Оползень слов, чувств, противоречий!! Как же жить-то, как, как?! Неужто, как все??! А?!!

Его голос дрожал, срывался, слёзы солёные, горькие проступали в умоляющих, лихорадочных глазах – слёзы доведённого до отчаянья, до истеричного ничегонепонимания мужчины, слёзы Жизни, мокрота вочеловеченных веков!..

– Ты бы могла жить ради кого-то, ради такого вот, как я… и – прощать, и беречь, не обижаться ни на что, не чувствовать себя униженной, а? Могла бы жить так ради кого-то, кому это нужно до зарезу?! Ради меня?

– А ты бы сумел, Серый?

– Но ведь я…

– Хочешь сказать, ты – особенный, ты – служитель Музы, гений. А я – простая смертная, обойдённая искоркой Божией? Но не думал ли ты, родной мой человечек, что простые смертные тоже творят… творят себя, свои серые будни, да хоть у плиты… хотя бы, когда воспитывают детей? Что они страдают от того, что не дано им большее, что не в состоянии они создать шедевр? Признайся, думал так? Пытался поставить себя на их место?

– Нет…

– Вот видишь! Но вопрос прозвучал и я тебе честно на него отвечу. Да! Да, я смогла бы, смогу прожить только, исключительно ради тебя одного Закрыла бы глаза на всё. Не ревновала бы и пестовала душу твою… Помнила бы о том, что некогда тебе пришлось пережить… Да. Я бы смогла. И даже более того: в глубине души своей гордилась бы предназначением таким. Это правда, ни на йоту не лгу ни себе, ни тебе, Серёжа, милый. Но только ты сам отверг бы мою роль подобную, конечно, отверг бы не сразу, но – отверг, хотя я бы ни разу, ни словом, ни жестом, ни взглядом едиными не намекнула бы, что постоянно жертвую собой! Ты бы сам не принял от меня всех ежедневных подачек, подарков в виде улыбок часто вымученных, слов поддержки, по сути, одних и тех же, повторяющихся изо дня в день, а также кажущейся неоценимой, в действительности судорожной помощи… Ты просто перестал бы меня уважать! И вот тогда случилось бы самое страшное, что может произойти во взаимоотношениях двух любящих сердец – мы с тобой возненавидели бы друг друга, мы бы отвернулись друг от друга! Ты никогда не простил бы себе собственное малодушие, слабость, зависимость от меня плюс – моё женское безволие, отсутствие женской мудрости, а я бы стала думать, почему он, то есть, ты, Серёжа, почему он не удовлетворился? Неужели я не смогла дать ему то, в чём он так нуждался, в чём ощущает постоянную нехватку… Неужели я такая неполноценная?.. Вот и весь сказ…

– Откуда ты знаешь всё это?

И она горько улыбнулась ему, посмотрела так, как до сих пор не смотрела ни разу – о, взгляда того он не забудет никогда. Может, она уже знала, что дни её сочтены?.. Но какая муха(!) действительно укусила его? От самоуничижения до отчаянного эгоизма, эгоцентризма – всё вывалил ей, а подумал ли, что любимая женщина останется один на один с этими его странными-пространными монологами, что, в отличие от него, не будет находить утешения в случайных, подвернувшихся под руку встречах?.. Тогда – позже он поймёт и… не простит себя! – его снедала тоска по новому имени, имени в музыкальном искусстве; он, сам того не подозревая, ждал, предвосхищал нечто особенное, великое, историческое! Был готов принять бесценный дар Глазова. Не новаторства, не модного стиля, не ритмического эксперимента… И – бесился, сходил с ума, путался в повторяемости, одноитожести всего и вся… Взвалил на её, Наташеньки своей, плечи груз безысходности из-за вечной неразрешимости личных проблем – ведь его раздирали, жестоко преследовали противоречия: неустроенность судьбы, кровоточащая почти память о девочке Оле, затаённая ненависть к однокашникам и Бокову – с одной стороны и радость приобщения к произведениям лучших композиторов всех времён и народов с другой, и короткое, наповал бьющее счастье знать, что есть на белом свете она, его Наташа, следовательно, неистребимо томительное ожидание полнейшего слияния с её душой прекрасной, мудрой… И многое иное! И многое-многое иное…

«Откуда ты знаешь всё это?»… Как же он её недооценивал!

– Иди ко мне, Серенький, иди… Я приму тебя со всеми твоими потрохами! И помни: мы не просто мужчина и женщина, не просто люди планеты Земля – мы две половинки, разлучённые для того, чтобы стремиться быть вместе…

Да, недооценивал он Наташеньку… И – однажды понял это – совершенно не знал. Как-то раз, после смерти мамы, и несколько позже, Светлана принесла домой средних размеров тетрадь:

– Вот что я откопала в столовом бюро, мне раньше доступ туда был строго запрещён…

Бородин открыл тетрадь… Аккуратным, убористым почерком на него смотрели столбики стихотворений. Перелистнул… начал читать.

 
Я напишу, как тихо падал снег
И мне дышалось чисто и легко,
А утро покидало свой ночлег
И уходило в небо – высоко…
И как позёмка заметала сны,
С которыми расстаться было лень…
Я напишу, как белка у сосны
Встречала этот первый зимний день!..
 

Перевернул листок назад:

 
Зачем тебе знать правду обо мне?
Той правды сокровенные приметы
Стыдливо затаятся пусть на дне,
А не сияют пышно, как кометы.
Сердечный друг!
Есть память тайн – и ран…
Сама к ней прикоснуться я не смею:
Хранит в себе немало личных драм,
Что не исчезнут даже вместе с нею.
 

* * *

 
Я лучики солнца вплетаю в строку —
Пусть светит и греет она!
Развеет ненастья, сомненья, тоску
На будущие времена.
И пусть в простоте этих искренних слов
Высокой поэзии нет, —
Есть главное:
Вера, Надежда, Любовь.
И снова —
Любовь да Совет.
 

* * *

 
Я – стих. Поэта воплощенье,
Любовь и ненависть его.
И милосердие, и мщенье,
Глас вопиющего – всего…
Я призрачен и бестелесен.
И неподкупен, словно честь.
Мне даже космос мал и тесен,
Когда несу благую весть.
И каждое пребудет слово
В строках и между строк моих
Предтеча как, первооснова…
Как тайнопись души!
Я – стих.
 

Стихов было много – разных, в том числе, немало о природе… Сергей Павлович особенно не интересовался

поэзией – всё свободное время уделял работе за роялем, фортепиано… Тем более считал себя не вправе давать оценку чужим строкам – не его это дело. Существуют критики, наконец, в чём убеждён был, как говорится, на сто процентов, последнее слово однозначно окажется за временем – главным судьёй и беспристрастным ценителем высокого, прекрасного. Конечно, есть Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет… Здесь – классика. Она неприкосновенна. К другим же поэтам, авторам Бородин так и не выработал своего отношения. Читая произведения Наташеньки, ловил себя на мысли, что далеко не женские они… Например, если сравнивать их с лирикой Анны Андреевны Ахматовой, которая, лирика, будучи необычайно мягкой, тонкой и проникновенной, и несмотря на высочайшие запреты, плюс разгромные, жёсткие рецензии и отзывы отечественных литературоведов, ему очень нравилась. (Достал и, заметим, с большим для себя трудом, эти творения кто-то из старинных знакомых Ахматовой, искренний поклонник творчества Сергея Павловича, достал, также подчеркнём, по собственной инициативе!) Не женские… да… Бородин сразу почувствовал огромную внутреннюю силу – силу характера, духа своей ушедшей в небытие «половинки». Со страниц рукописных в упор глядели очи незнаемой прежде, другой, новой! Наташеньки. Ошеломляющее впечатление…

 
Иным стихам, как венчикам
Жемчужной,
Пронзительной, чистейшей белизны,
Сиять в росе, наплаканной, не чуждой,
В росе России, возвращая сны.
Дарованное музой совершенство.
Земная инкарнация его,
Они рифмуют горе… и блаженство,
Сердца врачуя
Все до одного.
 

* * *

 
Чужие мы.
Чужие мы друг другу:
И две души, и сто. И мириад…
Мчит каждая по замкнутому кругу,
Как будто не планет, а душ парад.
Сердечным пересечься бы орбитам
И породнить тончайшие миры
В согласии заветном, но забытом,
Высоком, но забытом…
До поры?!
 

* * *

 
Дуновенье, словно поцелуй…
Облачка мечтательного вздрог…
Певный шелкопад ивовых струй… —
Ветерочек звал всё за порог!
Улеглась на небе синем зыбь,
Шла до самой горней что волны…
В тишину вплела свой голос выпь —
Выпила немножко тишины.
 

– А ты их читала? – спросил девушку и на её утвердительный кивок продолжил – Неужели мама никогда не говорила тебе, что пишет стихи?

– Не все… Я потрясена. Есть одно стихотворение… оно… послушайте… – взяла из рук Сергея Павловича тетрадь, нашла нужное, сама же продекламировала:

 
Чей образ, облик чей?
без имени
Сквозь суету и смуту
лет,
Как ясный месяц
в звёздном инее,
Свой светлый
оставляет след,
С улыбкой тихой
возвращается,
Опять доверчиво
любя,
И – навсегда ль? —
с тобой прощается,
И не прощает ли
тебя…
 

Оба молчали. Молчали несколько долгих, красноречивых секунд. Потом:

– Ты хочешь оставить эту тетрадь себе? В память о маме?

– Не знаю. У нас память общая, пусть и стихи её принадлежат обоим. Справедливо?

– Справедливо. И мудро. Знаешь, они помогут мне в моей работе… В них имеется внутренний стержень. Я ещё пока не разобрался, в чём тут дело, но они какие-то… Да разве в словах дело! Просто…

– …просто трудно говорить об одних словах другими словами, Сергей Павлович. И тут действительно дороже золота – тишина.

В какой-то момент Бородин ощутил свою отсталость от этой юной особы. «Неужели я настолько погрузился в музыку и в свои встречи, в ожидание Главной из них, что не заметил, как быстро взрослеет поколение молодых?»

Тем временем Света зачитала вслух ещё несколько стихотворений:

 
Ночь закроет глаза
И забудется сном…
Тихо вспыхнет лоза
Первых звёзд за окном.
Даже вечным пером
Не объять, что вокруг,
Словно пред алтарём
Мы застыли – не вдруг.
И наступит тогда
Изумительный час —
Наши судьбы… года…
Станут благом для нас.
 

* * *

 
Как будто сбрасывало кожу
На грозные карнизы скал
И в небосерую рогожу
Вперяло штормовой оскал,
И разъярённо ликовало
Волн взмыленных корёжа вязь,
Девятым, айвазовским валом
Пред вечностью остановись.
 

* * *

 
Мои стихи
То здесь, то рядом —
Во мне скорее, чем вовне.
Как струны, трогаю их взглядом,
Как жемчуг в море… на Луне!
И – как следы грядущих странствий,
Не стёртые ни злобой дня,
Ни временем и ни пространством…
Как продолжение меня.
 

«Откуда на Луне моря? – мелькнула было в голове Сергея Павловича мысль – Впрочем, ведь предсказал же задолго до наших дней Джонатан Свифт наличие спутников Марса… Так что ничего удивительного! Ах, да, кажется, итальянский астроном Джованни Риччоли первым назвал эти образования именно так… И Наташенька моя знала! Вот умничка…»

Пока Бородин думал обо всём этом, Светланка продолжала упоённо читать мамины стихи…

* * *

 
Глаза закрою – память вижу…
Она – как тёмная вода,
Что подступает ближе, ближе,
Колышется чуть иногда.
Со дна встают изображенья,
Расходятся кругами въявь…
И вот, сквозь всуе мельтешенье,
Сама за ними в воду… вплавь… —
Куда же?
К берегу какому?
Вся словно светится вода…
И красноречию немому
Опять завидую тогда.
 

* * *

 
Нежнее нежного белели терема
В росе… берёзового сока.
Тут по ночам светлей, прозрачней тьма.
Ты Родины своей здесь у истока!
Твой каждый шаг, как будто каждый вздох,
Спокоен и сосредоточен…
Побудь же там, где отдыхает Бог.
Очистись, если ты порочен.
 

* * *

 
Есть слова, которых будто… нет —
Не рождённой Музыке сродни!
С них и начинается Поэт.
Только где слова те? Где они?!
Есть стихи, как отголоски снов,
Фугам Баха истинно под стать.
Кажется: открой созвездье Слов,
Лучше всё равно не написать.
 

* * *

 
Седые пены кружева
В распадках волн – как тлен прибоя,
Дар «мёртвой зыби», что… жива
И породнит с морской судьбою,
В которой свяжутся узлом
Песнь Сольвейг… рифы… сны лагуны…
И – шторм, берущий на излом…
И – облака,
прозрачно-лунны…
 

* * *

 
Потому ль забываются сны,
Чтобы не было вдвое больней
Жить в предчувствии вечной весны —
И душою не встретиться с ней?
От того ли так зыбки они,
Так щемящей полны… суеты,
Что блуждают в потёмках, одни,
Возвращая земные мечты?..
 
 
– А вот с названием: ОСЕНЬ. Послушайте!
 
 
В неровен час, поди, вернулась!
Тих, ненавязчив листопад…
И с тучкой солнце разминулось,
До дна вызванивает падь —
Той гулкости пустой броженье
Расколет воздух, душу, ум…
(Так донесёт волны крушенье
Ракушки побережной шум.)
 

* * *

 
На человека стать богаче,
На душу вечную его!
Зачем, не знаю, жить иначе —
Ни для чего,
Ни для кого?!
Листать бесцельно сутки, даты,
Бояться смерти, как огня,
Иль верить: кто-нибудь, когда-то
Богаче станет… на меня?
 

* * *

 
Стал обретением… потери
Прохожий день календаря.
Казалось так, по крайней мере,
И оказалось, что не зря:
Мы встретились, чтоб не встречаться,
Расстались, но не навсегда.
…Не может, не должно кончаться
Не начатое никогда.
 

* * *

 
Неогранённость тишины…
Когда опаловое утро
За нас досматривает сны
О Таиах и Брахмапутре…
О битвах, бархатных полях,
О зимних, в новолунье! грозах,
Пирамидальных тополях
И – фуэте… па… жестах… позах…
Когда в излучинах тоски —
Предчувствия, надежды, искус
И веет свежестью с реки,
И поцелуя долог привкус,
И хочется мечтать, брести
Средь облаков, и серн, и мяты…
Вторую! душу обрести,
Не забегая в час расплаты,
Не сожалея ни о чём,
Предпосланном с небес заране…
Подъятым солнечным мечом
Гранить… несбыточные грани.
 

* * *

 
Безснегопадный зимний вечер.
Чужие окна. Фонари.
С разлукой ты бредёшь на встречу
Сквозь декабри и январи…
Ни слов. Ни слёз. Шаги в тумане.
Что было – снова не сбылось!..
И только память не обманет,
Которая, как в горле, кость.
Один. Одна. Постигнешь, нет ли,
Что суждено, что – никогда?
И душат нас пустые петли.
А память – мёртвая вода.
 

* * *

 
Белый лес,
Храм хвойный на снегу,
Тишину, хранимую морозом,
В сердце огрубевшем сберегу
Всем назло пьянящим, летним
Грозам:
Твой там, безмятежный и простой,
Образ —
Миломудрый, горемычный…
…Время, быстролётное,
Постой!
Поверни назад свой бег
Обычный.
Необыкновенное —
Верни!
Повтори неповторимость эту:
Белый лес… как сон…
И мы – одни?
Нет, —
Друг с Другом
На тропинке
К лету…
 

«Да, я как сейчас помню ту нашу прогулку! – Восторженно и грустно подумал Сергей Павлович – Наташенька много шутила, радовалась каждой своей визуальной находке, каждому маленькому открытию в природе оснеженной… Говорила, что хорошо бы написать миниатюру, в которой каждое слово начиналось бы с буквы «с»…» Интересно, успела ли сделать это? Я тогда ведь ничего не знал, не понимал, а она…

 
Ноябрь, угрюмый и безликий.
Ни желтизны, ни белизны!
Лишь воронья степные клики
Из-под отвесной крутизны.
А сердце ждёт и не отлюбит.
Но гуще, ниже ранний мрак.
Всё тонет в нём. Он всё погубит,
Как метастазы,
Если рак.
 

5

Осиротел мир! На одну обнажённость в нём стало меньше, на одну человеческую искренность, незащищённость и на одно человеческое непостоянство.

Бездыханное тело Бородина сползло-свалилось со стульчика, неуклюже, словно проваливаясь, медленно свалилось-сползло. В концертном же зале домирал случайно задетый нерв – «до»… «ми»… Последний неосознанный взмах, отмашка, хотя музыкант и не цеплялся пальцами за инструмент. Сначала было что-то какофоническое, когда, сознание теряя, ткнулся в клавиши, после – этот вот мажор догорающий из ноточек двух, как из двух половиночек, не скреплённых навеки…

Но… показалось, нет ли – два голоса слились в один. «ДО» – голос мамы покойной, её восклик бедовый: «КЕМ ЖЕ ТЫ БУДЕШЬ, СЕРЕНЬКИЙ МОЙ?!», а «МИ» – голос божественной женщины, Женщины, чью неистребимую и несбыточную ласку так и не сыскать на земле, ибо мужчине всегда будет мало того, что имеет, но никогда не добьётся он того, ради чего готов, наверное, на всё. На ВСЁ.

Два вскрика лебединых… «СУДЬБА» и «СУД» А может, две незримые ладони… чтобы поддержать, сделать малость самую… последнюю… какую? Иначе…

– ЛЮ-ЮДИ!!!

Проникнитесь веществом серым своим: сотворите хотя бы самую малость для ближнего, ближней, не поздно пока…

И не ищите ответов. Ибо найдя ответ, не поставишь новый вопрос. Только в вечном задавании вопросов – смысл, суть, ответ Другого не дано. Огромный вопросительный знак – символ постижения ИСТИНЫ, олицетворение вечного поиска решения. А путеводное светило утверждает на все времена закон: НИ СМЕРТИ, НИ БЕССМЕРТЬЯ НЕТ.

6

Ни смерти, ни бессмертья!..

Творческий, ни с чем не сравнимый трепет обдал душу впечатлительную Сергея Павловича – он начал работу над «ЗЕМНОЙ». Долгими закатными часами штудировал (если применительно слово это!) текст сонаты, отрабатывал сложнейшие пассажи, при этом постоянно представлял себе возможное исполнение авторское – Глазовым: если бы состоялось несколько месяцев назад, и транслировалось бы в записи по радио, телевидению; последнее стремительно входило в жизнь москвичей, ленинградцев, киевлян… Сергей Павлович приступил к работе над эпохальным музыкальным произведением, ещё не ведая, что отдаст этому грандиозному труду всего себя, без остатка, что исчерпает собственный потенциал, подойдёт к концерту, который так и не состоится, выжатым, как лимон, полным противоречий, сомнений, смут, взлётов и падений в провалы мрачные… полным боли сердечной – боли, перелопатить, пережить которую не сможет… Если сначала его преследовала одна-единственная нужда – отблагодарить Композитора за оказанное высочайшее доверие, дать вторую и долгую жизнь Сонате, то позже он осознал весь уровень ответственности за самое главное дело всей своей жизни. Понял, что обязан донести до людей, нет – постоянно доносить до соотечественников, до людей Земли звукотворение Глазова. Нужда… В толковом словаре Владимира Даля слово это дефинируется, как надобность, потребность утверждать себя, наполняться личной самодостаточностью и в глазах Светланки, и перед немеркнущей памятью о Наташеньке… наконец, в пику былым слабостям, привычкам, кои топил и не мог утопить в потоках поредевших, однако не менее отчаянных встреч, встреч… Всё так. Но перевешивали упомянутые моменты чувства глубоко патриотические, пусть даже идущие вразрез с новой поведенческой линией – прекратил досужие, ничего не значащие, накоротке, свидания с членами Союза композиторов, надолго оборвал деловые знакомства, связи… Полностью уединился, отрешился от людей. Почти прекратил встречаться с представительницами слабого пола!.. Зато стал чаще бывать в библиотеках, новым, пристальным и критическим оком, изучающе! разглядывал прошлое: эпохи, веси, судьбы, случайное и закономерное, лежащее на поверхности и сокрытое до поры, но при этом обязательно затрагивающее ход событий, влияющее на те или иные обстоятельства, воздвигающее, либо, напротив, разрушающее препоны поступательному движению человека на голубоватой планете своей. Он понял: в Сонате подняты пласты гораздо более величественные и необъятные, чем показалось, почувствовалось ему сначала. Музыка «ЗЕМНОЙ» представляла собой некий архангельский собор, под сводами которого реяли былины и саги, рунические письмена и предсказания волхвов, грёзы обездоленных и клики гарибальдийцев, спартаковцев, пугачёвцев, также индейцев и негров, уничтожаемых конквистадорами всех мастей. История великой России, судьбы сильных мира сего, наших соплеменников, их жертвоприношения на алтарь всемирной справедливости ли, мировой скорби словно увенчивали сияющими куполами монументальность этого непостижимого почти храма… Кровь, слёзы, пот проступали на незримых стенах, образовывая сплошные подтёки, создавая свой, поверх уже высеченного веками лишений и славы барельефа, сермяжный, в отблесках колоритных узор – лохматой, рваной бахромой тянулся он, узор, застящий композиции, сцены, сюжеты… наложенный на фрески, орнаменты фундаментального исторического плана. Вот сердце выхватывает из скопления, нагромождения образов двуединый один – что это? И пока подыскивается памятью, совестью исторический ответ, начинает разрастаться, ярче яркого светиться изнутри – светиться яростно… тщетно^] предмет внимания, и уже нет сомнений, разночтения, их просто не может быть: речь идёт о Минине и Пожарском, подвиге обоих в Смутные времена. Да-да, конечно! Но разве не созвучна тема сия со славою Орлеанской девы, Жанны д'Арк?! Ведь всё в мире прошито-скреплено нервущимися нитями – красными нитями, поскольку обагрены кровью людской, ибо оставлены на скрижалях кроваво… Шёл Человек, торил Путь по земле, творил духом, руками золотыми… а потом принял венец мученический и капли багряно-алые проложили след, тонюсеньким вервием легли на сталактитовые громады веков и тысячелетий… Нужно учиться видеть, находить в сплетениях, узлах, разрывах случайных фосфоресцирующие волоконца этих самых нитей – ариадновых в том числе, прочих-любых… Видеть и перебирать трепетно, распутывая перевои гибких концов, не обрубая сплеча, ибо вестимо: не подведут нити оные в надёжных, верных руках.