Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

Губы пересохли, мучительно, нестерпимо захотелось пить… Облизывай, не облизывай их – без толку! «Что-то я расклеился!» – он усмехнулся. Усилием воли приподнял руки на уровень клавиатуры, коснулся пальцами матово-белой пластмассы («из чего они – из дерева… пластмассы??») и сразу почувствовал облегчение, будто рояль впитал в нутро струнное боль человека, дабы тот получил передышку… А зачем?!

Говорят, перед смертью каждый из нас вспоминает былое – и не просто пассивно, кадр за кадром, а заново, с обострённой тоской и мудростью переживает ещё раз своё прошлое, причём, делает это невообразимо быстро, часто подспудно, безотчётно, находясь в особом душевном состоянии, в той мистической почти плоскости, которая необычным образом пересекает и Бессмертие, и Небытие, являя уходящему человеку прозрение, беспокой-покой, лики… голоса… Свежо предание! Откуда знаем мы, что следующего мгновения для нас уже не будет? что этот, этот наш вдох – последний и что уже никогда не скажем «никогда»?!. Пока человек живёт, дышит, осознаёт собственное «Я», – он надеется, он мыслит самыми естественными категориями живых, инстинктивно отталкивая, отодвигая неизбежное – Порог, за которым не воспринимаемая Пустота… Человек борется. В страшном, скрытом от глаз посторонних поединке ему недосуг, нельзя растекаться мыслями по древу, блукать в призрачных фата-морганах… Жить! Жить!! ЖИТЬ, чтобы ещё раз приласкать доверчивого несмышлёныша-внука, заглянуть в родниковые глазёнки родимые, погладить лопнувшую бересту белоствольную, хвоей не надышаться, солнечный зайчик палевый уловить-углядеть сквозь тюлевую…

Говорят, перед смертью… Но кто сказал, что Сергей Павлович умирает? Подумаешь, прихватило сердце. Сейчас, сейчас… – не пройдёт и десяти, пятнадцати минуточек и он будет в форме, он ещё заиграет – свежо, молодо, экспрессивно. Кажется, во второй части, где двойное форте, он осторожничал – следует быть более раскованным, даже рискованным^), да-да… исполнителю, каждому, хорошо знаком неписаный закон: подай авторскую музыку так, чтобы стать соавтором её, чтобы продолжить и развить заложенные композитором чувства, идеи. Сергей Павлович не думал умирать! Совладал наконец с сердцем заупрямившимся и теперь, сутулясь, отдыхал, настраивался… привычно представляя себя неким приложением к огромному роялю, приложением, без которого оба мертвы… Тьфу ты, опять это слово! Всё вертится, вертится – если не на языке, то в воздухе где-то и мешает, не даёт полностью сосредоточиться на главном. А оно заключается в том, что, если не лгать самому себе, то исполнять «ЗЕМНУЮ» сейчас ему совершенно не хочется: какие-то связи, нити всё-таки оборвались внутри и оборвались много раньше… В данный же момент усилилось ощущение безнадёжности, обречённости: соединить разошедшиеся концы не удастся. Никогда.

Если бы случайно кто-нибудь понаблюдал за ним, то увидел: человеку неможется, человек ходит, хватается за грудь, тщетно массируя левую сторону, он то тяжело опустится на стул, то неловко встанет, чтобы, пошатываясь, бродить взад-вперёд, рискуя свалиться в оркестровую яму, убиться… Человек нелепо держится за воздух, ищет ли опору в пустоте вокруг себя, словно готовясь в пустоту эту шагнуть, перейти, но не решаясь, не решившись ещё, а может, наоборот, отталкивает прочь это чуждое пространство, боясь, что оно засосёт его… Протягивает руки, молит губами… Человек умирает так же, как и живёт, поскольку умирает живым. Умирание – не лучшая ли иллюстрация, эдакое клише, даже – логотип всего того, что есмь ЧЕЛОВЕК. Размахивает руками, цепляясь за что-то – эфемерное, временное; его мотает напра-налево, бедняга не ведает, куда идти, к чему стремиться, не в состоянии сделать единственно правильный выбор; он надеется, постоянно надеется на помощь абстрактную свыше, потому что родные, близкие, просто окружающие никогда не дадут ему главного, ибо не знают, что гяавное

Да, стороннему наблюдателю многое бы прояснилось в поведении Сергея Павловича Бородина и уж наверняка сторонний наблюдатель, не раздумывая долго, вызвал бы «скорую». Увы, в огромном зале нового здания филармонии Бородин находился абсолютно один. Да и в целом здании в минуты эти присутствовали всего лишь несколько штатных сотрудников из числа обслуживающего персонала и все они заняты были своими делами, не подозревали, что музыканту стало плохо, что он не просто физически отрешается от сущебренного в мире перед тем, как заиграть, не просто размышляет об особенностях «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ» – ну, молчит, и молчит себе, значит, так нужно, значит вживается в ткань гениального произведения и тишина способствует настраиванию внутренних струн души на должный лад, на вдохновенное исполнение, тишина – вроде камертона… – словом, не просто подготавливает себя к чему-то большому, значительному, но отчаянно борется с подступающей вплотную смертью. Борется из последних сил…

Впрочем, кто знает, вдруг он действительно подготавливает себя к переходу в непознанное измерение, угасающим сознанием радуется, что не в постели и не в окружении белых халатов и пилюль, а здесь, на сцене, завершает земную недолгу свою…

За высокими узкими окнами порхал тополиный снежок. Медленно, покойно. Обострённым зрением Сергей Павлович выхватил из сплошного роя одну пушинку, проследил за последним полётом её – падала, падала, приближаясь к нему, пока не коснулась стекла… на мгновение замерла, словно прилипнув к прозрачности стоячей, изумившись преграде, после чего продолжила теперь уже скольжение вниз, напоминая раненую белокрылую бабочку (такие существуют?] или потухшую звёздочку… И чем ниже к земле опускалась кроха неснежинная та, тем гуще, плотнее становилась тишина в концертном зале, пока умозрительно не сжалась, не схлопнулась телесная почти немота в кокон чёрный, заключивший в себя плоть и дух Бородина – сплошной чернизинный комище тот явил всё: что было, что есть, а также то, чего никогда не станется, не произойдёт – для узника внутри! Вспыхнула прощально во мраке стоячем таком же порошинка тополевая, подчеркнула бессветность: зга згою! Вздрогнул Сергей Павлович… Навалился грудью на клавиатуру, уткнулся в пластинки и родные, и неродные – прощальную какофонию, абракадабру издал инструмент.

Последний звук!

Осиротел рояль! Будто отдал душу свою…

А может, звук этот, утробный, измятый, мучительный, суть истинная душа Исполнителя – придавленная, тягучая, рыдающая, вместившая Судьбу и Суд??

…а может, звук тот стал ответом на мольбу-вопрос далёкий, далёкий и родной: «КЕМ ЖЕ ТЫ БУДЕШЬ, СЕРЕНЬКИЙ МОЙ!..»

Осиротел мир!..

Но почему корень слова судьба – суд?!

Мы судим? Нас судят?

Не судите, да не судимы будете??

Таки нет… Продолжаем денно и нощно выносить приговоры, совершенно игнорируя тех, кто приговаривает в ответ нас самих. Суд суду – рознь? Осуждая других (где суд, там и неправда!), загодя запасаемся нахрапистости, чтобы, когда придёт срок, выдержать суд собственной совести, который страшнее мистического Божьего, не говоря уже о так называемом… – ах, не всё ли равно! Разве во фразеологии дело? Без суда не казнят. Казнь – апофеоз! А покаяние – приговор, помилование вечное? Что-то среднее, чистилищное? и не привыкаем ли мы к словам, пусть и самым беспощадным, равно и самым прекрасным?!

2

…Сергей Павлович Бородин держал в руках нотные листы с текстом «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ», принадлежащим одному из величайших в плеяде великих (так он, Бородин, решил для себя давно!) композиторов – Анатолию Фёдоровичу Глазову. Пробегая взором («Клавир, партитура?? – он никак не мог определиться с названием рукописи – Здесь не просто соната!») главным образом канву, тему, испытывал смешанное, сложное чувство, в котором соединились изумление, страх, потрясение, раздвоение собственной личности… «Гениально! колоссально!!» – вышёптывал внутренний голос и тотчас эхом своеобразным отдавалось: «неужели мне, мне! предстоит исполнять такое???»

Музыка, читаемая, бросала его в дрожь. Заставляла заново пережить прошлое и окунуться… в грядущее. Это было всеобъемлющее сказание о… несказанном, о невыразимом – попытка заново осмыслить вся и всё на свете… История Родины перекликалась с конкретной судьбой личности, личности то узнаваемой, типичной, то совершенно незнакомой и необычайной, противоречивой донельзя, глубочайшей до бесконечности… а выше и ещё глубиннее названных ипостасей, пластов, миров представлены были, обозначались такие вселенные, такие сущностные параллели, взаимосвязи, самое упоминание о которых не может не бросить… да, в дрожь!.. Переплетения, переходы, перекличка, на первый взгляд, ничего общего между собой не имеющих чувств, разнобой тональностей, с одной стороны, и глобальный, пронизывающий, вполне очевидный рефрен – с другой… «Содержимое» каждого если не такта, то каждой нотной линии, не говоря уже о нотации, заключённой в рамках акколад[3]3
  Акколада – скобка, соединяющая две или несколько систем нотных линий


[Закрыть], вызывали в душе острое сопереживание, как бы конструировали проекцию на собственное… эго…

Жизнь свою он чаще проклинал, счастливым себя не считал и хотя причастен был к искусству, однако полагал: ничего особенного за пятьдесят девять лет и пятьдесят восемь зим, прожитых им, не совершил. Ну, концертировал, ну, добился широкого признания в музыкальных кругах – и что дальше? Ведь не зря гложет совесть: значит, на потом оставлял крохи, крупицы Богом данного, не в полную меру возможностей ума, сердца, таланта, жил, словно опасаясь того дня в будущем, когда выдохнется, сойдёт на нет и покинет сцену под улюлюканье злорадствующих критиканов и жиденькие, в основном за прошлые достижения, рукоплескания слушателей. (А может, интуитивно предчувствовал появление на свет «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ» и оставлял про запас не восполняемые силы души?!) Но почему поступал так? Не расходовал щедро дар свой? А кто сказал, что не расходовал? Человеку, скорее всего, вообще свойственно быть недовольным собой и недовольство оное делает личность более пытливой, ищущей, строптивой. И не в том, самом последнем, «прости» – суть! Всегда птахами загнанными бьются в каждом из нас высокая мечта, негасимая надежда, апостольская вера… – слова-то какие! И сколь много общего, объединяющего в понятиях приведённых! Именно всё впереди, есть зачем жить, к чему стремиться, на что уповать… Ну, не получилось, не смог, не добился – так ведь впереди целая вечность!.. Надо только внести коррективы, сделать правильный выбор – оседлать свой вектор!!

Стоп. А ещё нужно остановиться и оглянуться. И тогда с ужасающей ясностью поймёшь ты, живущий, что всё это иллюзии, самообольщения твои, ложь во спасение… Ты – ноль. Ничего не сумел, ну, почти ничего и всё-то про исключительность свою выдумал. Поскольку закрывал глаза на правду, вечно оставлял себя в себе, правильно – «на потом». Как на чёрный день. Под любыми предлогами! Искал оправдания, вместо беззаветного служения Музе, вместо того, чтобы реализовывать неисчерпаемость, бездонность свою. Ждал, видите ли, вдохновения! Уставал от быта, от пятого-десятого… Когда же так называемый чёрный день приходит – поздно что-либо переиначивать, изменять. Остаётся одно: принять терновый венец…

…а перед этим крепко задуматься о смысле жизни, о необратимости и… несовершенстве её. В твоём, по крайней мере, исполнении!

Исполнить свою жизнь во сто крат сложнее и мучительнее, чем исполнить величайшее музыкальное произведение! Жизнь – категория базисная. Однако настройки частенько влияют соответствующим (или не соответствующим!) образом на этот базис. Иногда даётся шанс и упустить возможность сию – грех. Но как распознать этот шанс?

…Итак, Сергей Павлович Бородин держал в руках нотные листы с текстом «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ» Анатолия Глазова.

То была история историй, звукописание, поскольку судьба Героя динамично прослеживалась с первого до последнего такта. Подобно жимолости, обвивающей плетень, в эпохальной саге для рояля переплелись, как принято выражаться, ярко, зримо, рельефно(!) почти характеры, души соотечественников, имяреков независимых, гордых, рвущихся соборно и порознь к звёздам… Переплелись также и страсти их плюс мудрые, веками выверенные и отшлифованные думы – по размаху народные, по накалу героические с оттенками драматического и романтического сразу. Ноточкой каждой, знаком иным провозглашалась и доказывалась непреложная истина: человек – венец природы и долг человека осмыслить её, стать инструментом созидания для совершенствования, эволюции и прогресса на качественно более высокой ступени. И пусть в человеке борются полярные, часто несовместимые (однако и совмещённые!) начала, он пройдёт предназначенный путь и станет тем, кем ему предназначено стать, а предначертание это он будет постигать, пока бьётся пульс цивилизации земной – единоцельное сердце землян! Ярчайшим примером поступательного движения на вершину гармонии духовного и плотского служит опыт Ленинской Руси, которая явилась для большинства людей огромным данковским сердцем, чей удар первый невозможен был без исторического залпа «АВРОРЫ» в 1917 году. Собственно говоря, музыкой утверждался лейтмотив величественной исторической спирали: всё вернётся на круги своя!

Сонатой произведение это назвать было, конечно, нельзя, ибо по форме, содержанию эпическому, уникальности в смысле полифоническом оно далеко выходило за означенные рамки, ибо заложена здесь была и реализована новаторская возможность расписать, оранжировать смежные, нескончаемые темы, голоса, по размерам, масштабам своим и целому ряду других, только специалисту понятных, признаков, нюансов… темы и голоса, претендующие на лидерство в общем ансамбле – так вот, совокупностью названных выше особенностей и характеристик творение глазовское больше походило на остов, каркас грандиознейшей симфонии… на кантату, как минимум, а вообще-то и вовсе на нечто невиданное и неслыханное досель из всего созданного для клавира!

Бородин прекрасно знал глазовский «РЕКВИЕМ», неоднократно исполнял величавую, скорбно-торжественную музыку Анатолия Фёдоровича, коей предшествовали «ПРЕДТЕЧИ» – цикл самостоятельных пьес; часть из них впоследствии вошла в «РЕКВИЕМ», получила там своё развитие, второе дыхание… сцементировала его, остальные продолжили самостоятельное плавание по безбрежным просторам слушательских сердец, как прорыв творческого гения, духа человеческого за горизонты возможного, за пределы понимания… И сейчас, держа в руках взволнованных л исты с нотами «ЗЕМНОЙ», Сергей Павлович невольно вспоминал давнишний свой разговор с известным поэтом. Тот сетовал: после каждого удачного, сильного стихотворения в душе автора борются два противоположных и абсолютно несовместимых чувства. С одной стороны, на волне вдохновения, с искоркой Божьей в груди хочется тотчас же читать людям строки новые, а главное – писать, писать, создавать ещё и ещё, при этом часто жестикулируя, смеясь и плача, нашёптывая слова и уносясь в светы горние, Фаворские… однако, со стороны другой – вползает холодком непрошенным трезвое осознание… и не осознание даже – страх от того, что это его творение суть лебединая песнь, что последнее оно, потому что вряд ли сможет он превзойти себя, найти-таки ресурсы в душе и повторить неповторимое. Конечно, проходят часы, дни, иногда и годы – рождается из-под пера очередной рифмованный, либо не рифмованный, «белостишный» «чистейшей прелести чистейший образец»(!), ведь подлинное искусство несметно и бессмертно!.. Только ощущение исписанности, обречённости на грядущий творческий недуг, коллапс, ощущение последнего слова (не в скорбном, не в траурном значении – и то хорошо!), увы, возвращается также, по спирали, возникает тенью… Почему? Случайно ли пришли на ум Сергею Павловичу грустные откровения литератора? Потерев лоб, сам же и ответил: конечно, не случайно. После «РЕКВИЕМА» только промыслом высшим стало мыслимым вымахать этакое звукосогласие личности, сущеземного, Гармонии!! Причём, личности неординарной, многосложной, неизведанной, хотя и предстаёт в ней, выкристаллизовывается эпоха рода людского на планете. Сколько воли, веры, веры! нужно было иметь, чтобы начать и завершить сей титанический, монументальный труд. Бородин вспомнил, мимоходом, как отдельные критические лужёные глотки орали, тявкали: дескать, «РЕКВИЕМ» – это вершина, случайная в творческой судьбе Глазова, что после «РЕКВИЕМА» он замолчит надолго, навсегда. И особенно выделялся в хоре недоброжелателей некто Рубан, в бытность свою сокурсник Анатолия Фёдоровича… «Глазову и без того крупно и незаслуженно повезло… Надо ещё разобраться, организовать специальную комиссию, чтобы выявить истинного автора столь значительного музыкального произведения…» Ан, нет! Не-ет!! Из недр души, из всей жизни своей родил композитор на свет и на суд тот «РЕКВИЕМ». Пусть правда и колола кое-кому глаза, но отступничества не ведает она. Правда сама себя очистит. И очистила… Теперь вот – «ЗЕМНАЯ». «ЗЕМНАЯ СОНАТА» – и тоже из недр души, из всей жизни собственной родил он, Глазов, на свет и суд новое творение своё, подхватил незримую перчатку самого Людвига ван…

…За окном комнаты, где находился исполнитель, мягко и сочно цвёл погожий летний денёк. Всё в нём – обычно и необыкновенно. Необыкновенно, поскольку в руках Бородина трепетали белоснежные крылья нотных листков и как бы готовы были, находились в преддверии того, чтобы отряхнуть с пёрышек своих невероятные звуки… Настало время сказать, что бесценную бандероль получил он сегодня утром, почтой. Тут же была и приписка небольшая: «Знаю Вас, уважаемый Сергей Павлович, как самобытного, глубоко русского по духу, одержимого, бесконечно многогранного и темпераментного Музыканта, исполнителя сложнейших произведений. Потому лично прошу первым ознакомиться с этим новым трудом моим и, по возможности, донести до широкого слушателя «плоды ночных бдений». Верю в Вас, не сомневаюсь: правильно прочтёте текст и то, что стоит за ним. С признательностью и ожиданием Вашего поиска, Глазов». Необыкновенно, да… И – обычно, поскольку всё даже очень странное, непредсказуемое, однако, вполне вписывается в более широкие рамки человеческого бытия: здесь срабатывают свои законы. Важно только быть готовым приять и принять новизну любую, как данность. Признаемся, что далеко не всякий способен на такое.

Бородин присел на краешек дивана, задумался… Просмотрев бегло ноты, он пережил самые светлые минуты в жизни, подлинное потрясение, если не сказать больше – был раздавлен мощью, духом гения, сотворившего столь величественное музыкальное полотно – музыкальную диораму, если применить смежную, из живописи, терминологию, и ещё более значительное, колоссальное… Ему стало вдвойне страшно: страшно браться за работу над «ЗЕМНОЙ» и… страшно, ужасно хотелось тотчас, немедля наброситься на кабинетный рояль в светлом углу и начать наигрывать, наигрывать, пусть правой рукой, отдельные мелодии, темы, погружаясь в мир сказочного, неизведанного, фантастического – именно так представлял себе Счастье!.. Наверно, подобное испытывает кладоискатель или тот, кто готов с головой ринуться в омут… с обрыва…

В тисках противоречивых, прекрасных страхов этих, причём, второе чувство назвать страхом следовало бы чисто условно, Сергей Павлович испытал, почти не ведая, не сознавая, ощущения, близкие к тем, которые досужие умы называют вторым рождением… сбрасыванием кожи…. Понял: всё предыдущее было одной лишь ступенькой, подготовкой к грядущему моменту истины. Судьба предоставляла ему шанс… нет, не войти в историю, не превзойти себя, не заполучить в руки уникальную панацею от душевных мук, разломов и раздоров… – просто такое бывает раз в тысячу лет с кем-то избранным и этот счастливчик – он, он, Бородин Сергей Павлович, становящийся отныне миссионером не от мира сего…

Взглянув в окно, заполненное светом июня, решительно шагнул к белому роялю, откинул крышки… Да, его ждут гастроли, встречи… Но… Быстрым, нервическим движением установил на пюпитр верхние листы из довольно толстой кипы, увесистой кипы, многоопытно, изучающе посмотрел на испещрённый магическими письменами (пронзило: рунами священными!] самый первый лист – сколько таких нотоносцев стояло перед ним! – потом одной правой рукой начал играть…

…не играть – отдаваться музыке. Его словно всасывала огромная, незримая воронка. Сначала медленно, затем всё стремительнее, до головокружения, падал-погружался в бездну – и замирало сердце, сковывало дух… и не хотелось конца этому полёту, с которым не сравнится ничто, даже реяние надмирное тургеневского героя в объятиях непостижимой Эллис.

Вокруг дивно разворачивались неописуемые, феерические, упоительные калейдоскопы – расцветали темы, вспыхивали, перевивались кружева многоголосий, возникала, чтобы сей же миг исчезнуть, легчайшая рябь стаккато, кругами по воде разбегались от незримых эпицентров словно органные волны арпеджио на правой педали… И всё это прекрасное здание звуков зиждилось на ровном, строгом пульсе органично вплетённой в общую ткань канвы – нитью Ариадны скользила-сквозила она, соединяя такие непохожие зачастую берега, нанизывала на себя аккорды, множила аккомпанементы, вела нескончаемый диалог через него, исполнителя, со слушателями. Что-то механическое и вместе с тем трепетное, живое, одухотворённое было заключено в стержневой её, канвы той, мысли – наверно, так сами себя отсчитывают минуты, секунды, приближая роковое, страшное, неподвластное воле и разуму, что грядёт Армагеддоном обещанным… А может, наоборот, будущее, какое бы оно ни было, всегда притягивает, но – парадокс! – притягивает, именно отталкивая неотвратимостью своею? На миг кратчайший возникло в Бородине искушение отбросить прочь первые листы и нырнуть глубже в «ЗЕМНУЮ» – наверняка там, дальше, встретится он с неизбежным и завершится кажущийся бесконечным тягучий подъём в бездну, истает в отзвучавших лучах раструб призрачный из всеядных воспоминаний, умерших и воскресших образов, странных ассоциаций, приголубленного эха далёко-близких голосов, неразгаданных таинств, тайн… и лицом к лицу столкнутся Посвящённый и истинная Суть. Однако он сумел обуздать естественный порыв, сдержался, подумав «Каким же гением надо обладать, чтобы возвысить дух человеческий из недр сознания, инстинктов до…»

Да, сонатой шедевр глазовский никак нельзя было назвать. Просто само произведение именовалось так – «ЗЕМНАЯ СОНАТА». Здесь было четыре части. Четыре глыбы! Четыре Атлантиды, найденных в пучине вселенского бытия… Повторюсь, не грех: десятки тем и каждая по праву могла бы стать первоосновой для целой симфонии, оратории либо краеугольным камнем в любом из чисто камерных жанров – будь то вокализ, скерцо, этюд, прелюдия, настолько насыщенно, плотно, лаконично легли звенящие даже на пианиссимо семь цветов радужного звукоряда: до, ре, ми, фа, соль, ля, си… («По ступенькам поднимись, вспомнилось случайно… си, ля, соль, фа, ми, ре, до – и обратно вниз спустись!») Сквозь все эти россыпи проторённо, тревожно, нервно бился огромным сердцем пульс надтемы – канвы. Позывные его пронзали время, пространство, уносились безоглядно в дали взакрайние, отражённо возвращались, напоминая о Главном, нащупывая Главное и обнажая подходы, предтечи, причины причин… и не пропадая в ослепительной мгле встречных веков! Несколько минут… полчаса пролетели фантастической феерией, сном наяву. Наконец, приложив немалое волевое усилие, он оторвался от нотоносца и клавиатуры. Былые противоречивые страхи улетучились, сменились восторгом, завистью белой, наконец, некоторым разочарованием в собственной судьбе – последнее стало исподтишка, но злобно, яро подтачивать, глодать, грызть душу. Ах, если бы, если бы!..

Раздумчиво встал, отбросил прочь смуту, обложившую со всех сторон… Сделал несколько шагов медленных, нерешительных, к окну – и не к окну вовсе, а в прошлое, в те времена, когда всё только-только начиналось, казалось прекрасно розовым, голубым, сверкающе легкокрылым… Ах, если бы, если бы!.. Он будто хотел что-то там подправить, изменить, переиначить… Или ему так представлялось, ведь «ЗЕМНАЯ» и была…

…«ЗЕМНАЯ» – оправдание его! – поразила вдруг молниеподобная мысль – И ЕГО!! И… ЕГО!!! Не только Глазова…

…сам же продолжал двигаться по направлению к окну. В глаза бил яркий луч, единоцарственный! московского летнего полдня. Свет жгучий заставил не просто зажмуриться – остановиться. Что, ЧТО?! именно сможет он, Бородин, переделать в лучезарном всегда детстве, в детстве нежном, цветущем, светлом? И поможет ли это ему, даже если (ах, если бы-если бы!..) совершится чудо, случится невозможное?

Уткнулся лбом в прозрачную тонкость стекла, остудил чувства. Ощутил себя… Оторванность, заброшенность и беспомощность почувствовал было в потоках вихревых судьбы, но… но потрясающая глазовская музыка продолжала звучать гордо в груди, музыка вызывала на спор, на бой во имя высшей правды, сокрушала внутренние миры исполнителя каскадами ответных эмоций, вал за валом победительных гимнов… Вдруг страшно захотелось ему, чтобы не было перед ним этой невидимой вертикальной преграды, чтобы сюда, в его гостиную, напрямую вливались волны бушующего человеческого моря и – вот оно, самое-самое – чтобы облистали живые волны те скалу – «нерукотворную» (усмехнувшись, простил себе плагиат невольный…), чтобы разделили с ним счастье первооткрывателя… Пока-то он изучит, отработает текст, неоднократно прорепетирует исполнение, договорится о показательном выступлении, о генеральной репетиции, пока-то сверху назначат дату, скажем так, премьерного концерта – а хочется сейчас же, немедленно подарить слушателям диво дивное, этот несказанный сноп сияющих звуков, пусть люди станут ещё богаче, счастливее…

Распахнул настежь створки. В комнату ворвалась Москва – её душа, её говор, её многоликий взгляд. Почудилось: столица сегодня немного другая, она словно бы подслушала отдельные фрагменты, куски из «ЗЕМНОЙ», наигранные в экстазе первопроходца им… – подслушала и замерла в предвосхищении обновления.

А потом Сергей Павлович вновь отошёл от окна.

Солнце стояло высоко в небе, выше, наверно, некуда, и опаляло синеву, мирный город, его, Бородина, со спины. Исполнитель проклял вдруг обыденность, повторяемость, одноитожесть: лето, свет-дождь, машины, гудки, провода, голуби… Как всё просто! Облака плывут, волны разбиваются о гранитные утёсы, пальмы отбрасывают длинные ажурные тени, дети ходят в школу… Как скучно! Ему стало опять немножечко не по себе от мысли, которая, помнится, впервые посетила его ещё на заре жизни: разве же можно так?! Разве можно, чтобы всё шло по кругу, замкнутому, чтобы никогда ничего не менялось в заведённом порядке вещей, чтобы даже гигантские катаклизмы, апокалипсисы в принципе были вполне предсказуемы и закономерны, и неизменны: стихийные бедствия, войны, голодомор? Действительно, скучно. Страшно и скучно. Тогда, в юности, он ужаснулся: подавляющее большинство имяреков, по сути, не живёт, а существует на свете белом – занимается времяпрепровождением!

Утром встать, совершить положенный туалет, позавтракать, потом – работа, учёба, служба… далее – обед, короткий отдых, снова активная физическая и умственная деятельность, наконец – возвращение домой, в семью или в холостяцкий приют свой, ужин, отдых, сон… А на следующее утро – то же самое. До бесконечности. Под одним и тем же солнцем, под одной и той же луною! С ума сойти! И лишь считанные единицы испытывают ни с чем не сравнимый экстаз вдохновения, переживают чувство, что день сегодняшний принёс новый стих, новый мазок на холсте, что ты, человек, сотворил на века нечто прекрасное, что ты – не как все остальные, пусть даже и очень близкие, родные тебе, но только несчастнее, беднее, ибо не дано им созидать в искусстве ли, в науке… в спорте!

Сейчас, ознакомившись вкратце, поверхностно с «ЗЕМНОЙ», он впервые ощутил себя на месте тех простых смертных, по-над которыми невольно, того не желая, самовозвышался, которых жалел за их человеческую обыкновенность, совершенную невыделяемость из общей массы (и серость, ограниченность – добавлял в уме, понимая: думать так неприлично, просто отвратительно!) Да, сейчас, беспорядочно вышагивая от окна к роялю и обратно, он глубоко, глубинно проникся той, из юных лет, мыслью, прежде так и не задвинутой им куда подальше и некогда ставшей порождением его внимательных наблюдений за окружающими людьми. И вдруг задрожал: какое он имел право судить их, ведь не так уж далеко отстоит от соотечественников, ординарный во всём, а на фоне глазовской личности, глазовской музыки просто тля, букашечка невзрачная! И ежели возьмётся за этот труд, за это эпическое, новаторское по форме и содержанию музыкальное произведение, если взвалит на плечи сей крест, то лишь для того, чтобы осудить былую заносчивость свою, мнительность, фанфаронство собственного «Я». Вот – главное. Вот – вывод, урок наипервейший. По горячим, так сказать, следам, по прочтении начальном и неполном. Стоп! – сказал вслух. Опять не то. Не ради себя, нравственных своих подвигов и достижений примется он за СОНАТУ и передачу её слушателям. Конечно, нет! Бородин сразу успокоился. Уверенность вливалась в грудь. Всё встало на заказанные места. Лучше позже, чем никогда. Да, никогда. Никогда он не будет заноситься. И время покажет: прав ли был Глазов, отдав «ЗЕМНУЮ СОНАТУ» ему. А может, отказаться? Вернуть?! Не смогу!!! Спасибо, но…

И всё же…

…как запутанно, сложно и, действительно, гениально просто в мире!

В какой-то момент он принялся вспоминать собственную жизнь, сравнивать её с судьбой Композитора – почти фантастической, нереальной, похожей на живую легенду. И – судить себя. От имени Бога, не иначе, а скорее всего, от лица того нового самого себя, избранного Глазовым, каким почувствовал «Я» своё вскоре по ознакомлении первичном, беглом со страницами первыми «ЗЕМНОЙ». Судить себя… Ибо в противном случае творец незаметно превращается в обывателя, довольного всем на свете. Судить, а не критиковать. Судить, втайне надеясь, что многое в его жизни ещё изменится к лучшему. Хотя и отдавая отчёт в том, что такой судьбы, как у Анатолия Фёдоровича, таких потрясений он в отпущенный ему век никогда не испытает. Конечно, бурная, полная впечатляющих событий жизнь вовсе не означает, что конкретная личность станет мудрой, целеустремлённой, сильной, добьётся успехов и свернёт горы на творческом (применительно, опять-таки, к нему, к исполнителю!) пути.

И всё же… «Одним абзацем» если…

Сергей Павлович знал, что в детстве Глазова чуть не забили до смерти и лишь редчайшей силы бурелом спас его, с ним ещё несколько мужиков от мученической гибели под розгами, плетьми да шомполами в руках озверевших выродков. Знал, что потом долгое время был Глазов эдакой «игрушкой», реально же – единственным и наиродимейшим другом для дочери миллионера сибирского, первостатейного, который собственное же дитя похотливо развращал. Откуда знал? ведь сам Анатолий Фёдорович отличался и немногословием, и тактом природным… А вот откуда. Довелось как-то Бородину побывать на одном «великосветском» приёме, где, в числе прочих, присутствовал некто Николай Рубан, подвизавшийся на ниве не то музыкальной, не то напрямую связанной с органами государственной цензуры в сфере культурной, более того – с органами чуть ли не безопасности – что здесь преобладало, не поймёшь. Так вот, когда собравшиеся назюзюкались, и кулуарно, перекуривая в биллиардной, о всяком-разном лёгкий трёп завели, кому не лень косточки перемывая, живчик сей поделился «по секрету» информацией небезынтересной, касающейся личности Глазова. Тем более, что Анатолий Фёдорович вызывал у подавляющего большинства людей противоположные чувства, кои подогревались искусно некомпетентностью общей, загадочностью и необъятностью, что ли, фигуры композитора плюс досужими сплетнями, слухами, вымыслом… Но о последнем ниже. Итак, побывав «игрушкой» при дочери миллионера, впоследствии убитого «взбунтовавшимися мужиками» (по выражению того же Рубана), Глазов затем долго носился с идеей какого-то там памятника – предлагал оный в форме гигантского барельефа высечь на одной из сопок – на манер скульптурного, в Соединённых Штатах, увековечения американских президентов и обстоятельством сим не преминули воспользоваться давние недоброжелатели сибиряка, самородка: по телефону беспроводному представили грандиозный замысел этот в невыгодном свете, после чего таковым странным (мягко говоря!), отдающим запашком прозападным, был он доложен Хозяину… (Мы помним, что в столице нашлись и порядочные, трезвые головы, нашедшие проект удачным, что позволило композитору «набрать очки»…) Далее – «антиреснее»: завёл Глазов шашни, роман, то бишь, с дочерью репрессированного генерала какого-то московского… Бог ему судья! И не только Бог(!] Вот здесь и пошли сплетни да выдумки, Бородин тогда их мимо ушей пропустил, – что ему до отношений любовных двух тоскующих сердец! Однако краем уха уловил последующие разглагольствования Рубана и таким образом наслышен стал об относительно более поздних годах жизни Глазова, которого оставили в покое по той лишь причине, что не поступило никаких категоричных и жёстких указаний в его адрес сверху… Видимо, что-то в «затее» композитора сибирского вызывало на самом верху и положительные эмоции. Сам же Анатолий Фёдорович стал автором нескольких пьес, названных им «ПРЕДТЕЧАМИ», создал знаменитый на весь белый свет «РЕКВИЕМ», несколько интересных миниатюр. Накануне Великой Отечественной войны приглашён был в Германию, где его принимали с почётом, с уважением люди, относящие себя к музыкальному искусству и принадлежащие к ближайшему окружению главного рупора фашистской пропаганды – Геббельса. Незадолго до поездки памятной оной с официальным визитом там, в третьем Рейхе, побывал советский министр иностранных дел Молотов и подписал в логове врага, в Берлине, акт о ненападении взаимном… Тогда, на волне эйфории непонятной, раздутой активно в известных целях, реализовывалась установка – всячески пресекать панические настроения, могущие по тем или иным причинам возникнуть у населения, в нужном свете показывать отношения между СССР и Германией, наконец, учить людей революционной бдительности, чтобы не поддавались они провокационным выходкам со стороны нежелательных элементов. На волне всезахлёбывающей веры народной в непогрешимость вождя многим казалось, что война с фашизмом отодвинулась лет на пять-семь, хотя трезвомыслящие головы, истинные патриоты понимали и предостерегали, нередко во вред себе же: столкновения не избежать и столкновения, судя по наглеющим гитлеровцам, скорого. В такой обстановке, многосложной, насыщенной и оптимизмом осторожным, и шапкозакидательством («Воевать будем на территории врага!»), и даже высокомерным отношением к стране, захватившей практически Европу! и отбыл Глазов на родину Вагнера, Гейне, Гёте… разумеется, подробностей и деталей не ведает никто, подробности событий не так давно минувших дней известны одному Анатолию Фёдоровичу, он же не «особливо охоч» (с его, кстати, слов!) откровенничать. Ясно было одно: фашисты показали ему железную мощь и несокрушимость рейха, фанатизм и мистический почти (по образному выражению асов геббельсовской пропаганды) дух Шикльгруббера и при этом попросили Глазова написать Гимн Гитлеровской Германии!! Создали ему прекрасные условия для работы. В Саксонской Швейцарии, посреди живописнейших озёр, венециеобразно соединённых протоками, каналами, на зеленотенистом бережку выделили домичек с прислугой из переодетых гестаповцев – твори, гений! Предложили иные – назовём вещи своими именами – интимные развлечения – да осенит, мол, Тебя её величество Муза!! Тебе, Тебе по плечу сверхзадача! От услуг оных, последних, Анатолий Фёдорович решительно отказался (произнося это, Рубан от себя добавил: «якобы»): душа не лежит. Немцы, опытные психологи, не настаивали, не торопили, выделив, правда, в услужение композитору красавицу Гертруду. Единственно что – постарались, насколько возможно было, надёжно изолировать его от внешнего мира, от войны, разразившейся в ночь на 22-е июня 1941-го. Танковые армады Гудериана, воздушные акробаты Геринга саранчесвастиковой лавиной двинулись отовсюду к столице первого в истории человечества государства рабочих и крестьян, а также на север и на юг СССР… Глазов же (тут Рубан опять с неохотцей в голосе добавил «якобы») ничего этого не знал, окружённый заботой, вниманием приставленных к нему «телохранителей» и поварят с Гертрудой. Он отдыхал, работал над какими-то новыми «ПРЕДТЕЧАМИ»… Пока однажды случайно совершенно не увидел наших граждан, захваченных по большей части силой и вывезенных в Германию для выполнения рабских работ и, чего скрывать, медицинских исследований… Произошло это в начале сентября того же 41-го – близился к концу срок, отведённый (предварительно пока, только предварительно] теми, кто «заказал музыку», ибо по плану «БАРБАРОССА» вот-вот должна была пасть Москва и Гитлер желал услышать величайший из гимнов, находясь на Красной площади города, обречённого им в будущем на затопление… Цинизм, верх самонадеянности и варварства. Но всё враз изменилось. Великан вырвался на свободу, сокрушил охрану, голыми руками заломал невесть сколько эсэсовцев… И – начались его скитания по чужой земле… Гигант рвался на Родину, к линии фронта, по пути освободил небольшую группу военнопленных, которых, словно скотину, гнали на заклание. Несколько раз ему помогали немецкие антифашисты, у которых надёжно прятался в, казалось бы, безысходных, тупиковых ситуациях… – однако заветная линия фронта отодвигалась дальше, дальше, на восток. Уж больно мощно и неудержимо наседали фрицы, захватчики. Ещё знал Бородин (и не только от Рубана, у исполнителя имелись и свои источники информации!]: Глазову удалось пробиться к своим, вызывали его в соответствующие органы, где долго и занудливо допрашивали и не поверили ни единому слову композитора. Его арестовали, но богатырь, верный слову собственному в полон боле не попадать, вторично вырвался на волю, разбросав несколько, на сей раз своих, конвоиров (не до смерти шуганул их – помял слегка…] – и… исчез. Его искали, прочёсывали лес, для чего выделены были специальные подразделения, суровое наказание понесли и лица, прямо виновные в недогляде, в том, что упустили Анатолия Фёдоровича. Военный трибунал судил и вынес суровейший приговор особистам армейского звена, которые допрашивали композитора и при этом ничего толкового, конкретного от него не добились, наоборот, побудили к побегу столь необычным, отчаянно бесстрашным образом. Да и бессовестным, к тому же. (Бородин не знал и не мог знать, что в ситуации этой также подсуетился знакомец наш давнишний Рубан-младший, проклятый впоследствии и музыкальной богемой, и вообще всеми советскими людьми – вылил ушат грязи на бывшего сокурсника по консерватории, попомнил заодно и Анну Шипилову, наговорил того, чего в помине не было. Завистник, сволочная душонка, одним словом! На что рассчитывал? Сделать шажочек очередной в карьере?) Да, бессовестным, что поразило всех, кто знал Глазова… Искали же Анатолия Фёдоровича долго, но безрезультатно. Пропал бесследно иголкой в стогу сена! И никто не догадывался, предположить не мог, что Глазов ночами, ползком, питаясь чем попало, опять же совершая дерзкие в одиночку налёты на ненавистных врагов (зазевавшихся, оторвавшихся от своих подразделений, частей по причинам объективного и субъективного порядка), помогая партизанам, мирным жителям, остающимся на оккупированной немцами территории снова, как недавно, самостоятельно, поскольку ни с кем ему, к сожалению, не было по пути, продвигался в родную тайгу, к Яркам и Беловодью, дабы там, найдя Зарудного, добиться правды, истинного правосудия! Вот они – судьба и суд. Суд и судьба. А теперь начинается самое невероятное. Потом, позже, он, Глазов, неохотно и весьма скупо объяснял кому следовало (также и журналистской братии!), что совершенно случайно оказался в подземных жилищах странных, давным давно отошедших от жизни мирской людей – чудей; несколько десятков этих несчастных долгие-долгие годы, а практически десятилетия и века, поколениями не видят света дневного, обитают в глухомани, в отрытых ещё предками «ихними» глубоких норах, а иначе-то местопребывание публики сей крохотной не определишь! Чудями назвал народец оный малочисленный, изгоев поневоле? нет ли? Иван Зарудный и назвал так, ссылаясь на легенды забытые, небылицы, ещё его матерью рассказанные ему в детстве, а она, оказывается, при жизни многое знавала такого, о чём шёпотом только посвящённые друг с другом уединённо говорят… Словом, на многие годы осел в краях тех Глазов, почему-то изменивший решение своё добиваться с помощью Зарудного полной для себя реабилитации, отказавшись даже, в случае попадания в штрафное подразделение, громить ненавистного врага и кровью смывать позор, вымещая горе народное, внося посильную лепту в Победу грядущую и несомненную. Там, у чудей, повстречал он и какую-то знакомую давнишнюю, монахиню, имени её никому не открыл, сообщив единственно, что последовал совету её, остался с подземцами и в урочный час готов понести любое наказание за всё, что совершил. Когда же Глазова спросили, каким образом доставал он бумагу, чернила, иные принадлежности для написания эпохального произведения своего (создавал ведь «ЗЕМНУЮ СОНАТУ» свою он у чудей, да!], композитор ответил, что была у него помощница, только вот имени её «ни в жисть, под угрозой смерти страшной» не назовёт. А потом… потом настала оттепель, его, осуждённого, приговорённого к скольким-то годам, амнистировали и это произошло не заочно, как при вынесении приговора, а в присутствии сына Фёдора, немного, но странно изменившегося внешне, и стало событие данное знаменательным, поскольку наглядно продемонстрировало высокий гуманизм советского социалистического правосудия. (Хотя, чего греха таить, сам композитор наверняка воспринял такое решение Верховного суда СССР в качестве подарка судьбы… им вряд ли заслуженного!] «ЧТО СУДЬБА СКАЖЕТ, ХОТЬ ПРАВОСУД, ХОТЬ КРИВОСУД, А ТАК ТОМУ И БЫТЬ!» Теперь зато поубавилось слухов, сплетней, распускаемых длинными, без костей, языками злопыхателей, завистников, давящихся от распираемой их ненависти к озарённому светом гению. Поубавилось в количественном отношении – содержание же наговоров смутных и пересудов, кочующих от одних «сливок общества» к другим, оставалось неизменным: струсил, предал, нет ему прощения! У бабонек да чудей всяких отсиживался, пока герои кровь за святое дело проливали!