Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

Исходила-изливалась ночными вздрогами летняя сонная мгла и купы звёзд стоически, изучающе взирали на тропы земные, что одинаково путанно, странно стлались для всех-всех-всех и только для двоих…

– Ворожея…

– Что?

– Молодёшенькая…

– О чём вы?

– Н-ничего, это я так… просто! Извиняйте!

– Слова-т какие!

Плыло осязаемо, зримо и… стеная, плыло подлунное вечное по барханной словно, в межах несуществующих воображаемой степи… от горизонта до горизонта и дальше, дальше плыло оно… сквозь шелесты полыни, перекати-поля, разнотравий, той же осоки, что в пойменной, невдалече, низинке разрослась… сквозь серебристый позвон не то насекомого царства, не то колокольчиков в ушах… плыло и плыло – отдавалось со страстью, томлением, ответно нашёптывало сокровения… их-то и воспринимал Иван Евдокимович, они-то и завораживали его, внимающего ночной песне без слов, Гармонии уединения, невозвратимости минуточек этих, упоения бездонностью и новизной обуреваемых чувств. Екатерина Дмитриевна внимательно-несердито посмотрела на офицера, сронила вздох легчайший – случайный, нет ли – в без-адресность-нездешность… Полузвук тот затерялся-пропал было во глуши-оглуши… в цвете полной луны… да Опутин не позволил сие: подставил ненавязчиво-чутко уже не щеку, не скулу, недавно как, но собственную душу, тоску и одиночество неразделённые с половиночкой найденной(?!], кои ни работою, ни принципами-убеждениями не в состоянии был пересилить-перемочь, старайся-не старайся, хоти-не хоти того… Он НЕ МОГ, НЕ МОГ взять и преодолеть их, взывающих к милосердию женскому, требующих единственного – чтобы сейчас же, немедленно, изъятая, выхваченная из плывуще-вечного мига бытия всемирного, оторванная от пространства-времени злободневного, она, ОНА пожалела его!!!

Вздохнул…

– Вам, небось, тоже не сладко?

– Небось…

И казалось, пронзительнее стали звёздочки, пронзительнее и выше, будто приподнялись над самими собой, чтобы можно было шире, больше охватить сущеземного, воспринять, запечатлеть на мерцающей сетчатке некого громадного, запредельного ока вполнебного человеческую совестливую доброту. А может, напротив, опустились-навис-ли – и внимают речам несказанным, и осеняют горним сиянием их, обоих, – избранных родом людским?..

В крошечной «деревухе-Боровухе» (сельчане придумали!), что под Орлом, живёт-поживает маманя Ивана Евдокимовича – Степанида Васильевна; отец, Евдоким Мироныч, на русско-японской, под Порт-Артуром, голову сложил, не успел наставление мудрое жене сделать: сперва внучат дождись, потом, не раньше, гляди мне(!), на тот свет собирайся… Не успел – не смог. Но бабонька российская по своему верно рассудила: раз муж не дожил, значит, должна я за него куковать! За себя, это уж как водится, но и за него, да чтоб непременно внучаток дождаться, вынянчить! Вот и живёт-поживает мирно-ладно в деревнюшке, с окружающими не ссорится, никому не завидует, никого не цепляет – одной семьёй-душой с соседями, благо допрежь, во прежние присные лета, крови единобратней все они были: селеньице «ихнее» основал в незапамятную пору некий Опутчиков Семён – судя по фамилии, промышлявший тем, что волчьи тенета мастачил ловко, да и не токмо волчьи – на зайца, ещё на кого… Короче, был у них малёхонький семейственный раёк в Боровухе… был и не сплыл, от старших – к младшим передавался, а жители, в том числе Степанида Васильевна, обстоятельство данное ценили превыше прочих. Благо узы родственные не рвались с годами, потомственность была в почёте и вопрос «каким родом ты сюды затесался?» здесь не был возможен в корне. Род не род, а корми народ! И всё бы ничего, всё бы чин-чинарём в судьбе ейной шло – мужа лишилась, ну, так война, вестимо дело! – да только со внучатами накладочка раз на раз выходила. Во годы отроческие, молодые нравилась сыну, Ивану, Маруся Мазурова – жаль, не сошлись! С носом остался. Потужили порознь да малость (особливо она, маманя!], а делать нечего, перестраиваться надыть! Но тут… такое зачалось: Антанта… гражданская… революции в Питере… Водоворот событий бурных увлёквов-лёк – без остатка! Ни о какой женитьбе не помышлял более Иванушка-дурачок её! Ан, нет, на поверочку иначе получилось: на себе женила его одна… Хозяйственная, рачительная… С приданым даже! Померла, увы, рано, Зинаидушка! Оставила без потомства. Что ж, зато с двойным кипением отдался служению Родине…

…И вдруг нынче, в степи этой колыханной, овеваемой сквозняками духмяными, днём, такожде ноченькой последующей, зачарованной, дикой, кипчакской, словно бы очнулся он от беготни, мыканий, вечных заданий специальных, особо важных, обращений к нему людей простых – и обомлел… годы идут, летят… Ну, был женат, ну, имел виды на Марусю, (впоследствии Никитину – не Опутину!], ещё на кого… А в итоге что? В сухом-то остатке?!

Один. Просто один. Как перст.

– Была, была молодёшенькая! – спустя минуту-другую с дрожью тихой в голосе и вдогон мыслям-чувствам Ивана произнесла Екатерина Дмитриевна – Бы-ла…

Ему же почудилось: защебетали вновь соловушки боро-вухинские – из тех, минувших, дней пичужки! Из дней ожиданий, дней предтеч, по большей части разлук-не встреч и не свиданий… дней бестолковых, что там ни говори, вобравших, губкой словно, обещания, надежды… из дней, что канули зазря… Знобко и уютно сразу! Самого себя не узнавал: жил – не жил? Он ли это – другой кто?? Ах, достать бы до дна души её, этой несчастной богини… Всё несбывшееся и утраченное, о чём грезил, мечтал, волшебно-мигом обрести – для неё… и оставить навеки в сердечке неродном! Тогда полегчает – обоим. «БЫ-ЛА» – нараспев повторила она, а Иван услыхал в переливах гласа катюшиного совершеннейшую добродетель – добродетель жертвенности за просто так, когда горе, гребты иного человека воспринимаешь острее собственных заморочек. Услышал журчание беспенное, кое кропило-исцеляло нежностью студёной-волглой каждый сколок, черепочек того, что образовывало и составляло, цельнонепреклонную натуру, духовный мир большевика Опутина, что формировало его гордую и правосудную личность. Во внутреннем кармане кожаной жилетки парили, торкались в грудь, но не доставали сердца большевистская книжечка и совдеповский мандат.

А потом и вовсе чудеса начались! Исчез мир вокруг, замедлило ход свой время, необычайное волнение охватило всего его и повело… повело – к ней. Из ничего возникали речи-не речи и того и другой… себе же наперерез, опережая мысли, неслись неслышимо-невидимо, сталкивались в не-тишине подлунной, разлетались-распадались на отдельные междометия, буковки, рассеивались в туманах необозримых, которые застили окружающее торжественное житиё… Рассеивались, да… оседали куда-то… но тотчас вновь собирались, возрождая вечную маету броуновскую, круговерти-хороводы… и вытягивая из прежнего «ничего» нити-вязи, и мостили тропочки исповедальные во имя взаимности, обоюдности – за ради двоих?..

– Потерял я головушку с тобой… – ОН.

– Имябожец ты… – ОНА.

– Небритый, в пылюке дорожной… Куда уж боле!.. – ОН.

– Человече хороший! А дорожная пыль, вестимо, небо не коптит! – ОНА.

– Как дальше жить – без тебя??? Как??? – ОН.

– Другую найдёшь! – ОНА.

– Погибель найду! – ОН.

– Зачем я тебе? Чтобы потерять? Хотя… – ОНА.

– Да разве ж находят для того, чтобы потерять? – ОН.

– Я сама себя потеряла, лебёдушка вдовая, так что и терять нечего! Как не стало Павла, так и потеряла… А живу – ради них (На деток кивнула] – ОНА.

– Неужто и впрямь любила его? И за что?! Белогвардейца, графёныша?! Не по-ни-маю! И отчего мы раньше не встретились??? – ОН.

– Любила? Не знаю. Люб был, а любила, не любила?.. Мудрёно как-то… К праху не ревнуй только. К имени, к памяти не ревнуй! Лады? А что раньше не встретились, так, значит, и не разошлись! – ОНА.

– И не разойдёмся! – ОН.

– Сам себе не лги! – ОНА.

– Не хочу ничего и никого – только тебя! – ОН.

– Ведь не знаешь меня, не знаешь, какая я… – ОНА.

– Не хочу, боюсь знать! Какая сейчас – такая и есть. Приму! – ОН.

– Неразборчив, значит? – ОНА.

– Молчи…

По мере развития диалога странного приближался к ней. Притягивали луны глаз родниковых, примагничивала аура задушевная… и вся она, Екатерина Дмитриевна, приваживала-привлекала – не касалась, нет, конечно, но словно облегала вкруг него – объятно. Откровенно и тихо, тайно… несмело… Внезапно начавшись, неожиданно и закончился счастливый, безумный полубред ночной… Волна восторга блаженного окатила приливно, преогромно – и каплюсенечкой, былинкою – «ах!..» Трепетали губы не встретившиеся, звездопад воссиял и нужно стало желание загадывать спешно…

Слитный, сдавленный вздох… Непорочный стон-не стон в унисон… Из слов не слепишь ничего! Талант, шедевр… – их нет в помине. Есть ощущенье твоего безгласия в… родной! пустыне…

БЫЛО ЛИ ВСЁ ЭТО, НЕТ ЛИ??!

…Заря обдала розоватой пеной восток и дальше, дальше в путь-дороженьку многострадальную раскулаченные двинулись. Иван Евдокимович, суровый, жёсткий, раздавал команды направо-налево да матерился угрюмо. От злости не на самого ль себя? Он один – вру, ещё ОНА, знал… знали, какая неистовая нежность кромсала по живому плоть, душу, рвалась на люди, чтобы смеяться, гладить детей – чужих детей не бывает, утешать горемык в лихой, горький час и казнить себя за ошибки роковые – свои-не свои…

Екатерина Дмитриевна Серёжу на коленях держала. Тот кувыркался, прыгал, звонко лопотал на радость маме (о том, что приёмная, забудем, пожалуй…) Скрипели телеги, ржали лошадки… Тут и там вспыхивала было перебранка-перепалка словесная, инициатором которой нередко становилась неугомонная Пульхерия Семёновна, одначе вскоре и затихала, выдыхалась – дольше, «длиньше» делались паузы… выше, круче забиралось солнце, опаляя изгоев и гонителей их, выжигая надежды, выбеляя перекоры недавние… Казалось, пепел и прах, не колея малоезженая, волочатся полынной пустошью вдоль и мимо российских деревень… На одной из стоянок ночных, когда все они, конвойные и выселенные, похожие друг на друга неотличимо («Иногда мне здаётся, что это меня раскулачили и гонят взашей к чёрту на рога» – признался ЕЙ в сердцах ОН), уже достаточно далеко углубились вверх по Черемшану Большому, в направлении заданном, когда расположились привалом очередным под сыпким, косящим слегка дождичком, первым, кстати за время пути, в немотной шелестящей округе раздался надорванный, искательный и… обесчещенный голос женский – вся скорбь мира, вся горь мира, вся мучительная безнадёга мира слились воедино в нескольких внятных словах, ставших и рупором беды, и мольбою кровною:

– Кем же ты будешь, Серенький мой???!!!

Екатерина прижимала к груди Серёжу, сквозь слёзы непролитые заглядывала в глазки озорные, чистые-пречистые, будто омытые рыданиями всех мам мира для того, чтобы нести ясность, прозор небосклонные, чтобы нести свет, который неизбывно прекрасен и создан из искр божьих во спасение живых. Слитно дрогнули сердца – удар этот, должно быть, дошёл-проник повсеместно днесь и ребром встал, пронзив пласты времён-пространств-материй высоких, грубых на короткий миг, но миг любой тянется вечно, вечно… комом встал в глотке Бога? Дьявола?., и тогда, только тогда до людей вдруг дошло, что же именно случилось с ними, что ждёт впереди, что непременно произойдёт с Родиной… Страшно мне…

НЕ ТОПОРОМ, НЕ ГИЛЬОТИНОЙ ОТСЕКАЮТ ПУПОВИНУ.

И отошёл в сторонку, словно по нужде малой, Опутин, и схватился за голову… Не его вина, что вышло так, не он, не он раскулачивал несчастных, ему велено было доставить их за Обь в верхнем её течении, в какой-то условленный пункт… он несёт персональную ответственность…

Слитно дрогнули сердца… Удар вскрика женского приняла земля родимая – не привыкать ей!

Отпустило? Полегчало?

Ребром вставшее – изникло? плашмя легло?!

А потом ОН подошёл к НЕЙ:

– Образуется ещё, потерпи…

Тихо, взвешенно сказал.

Даже пальцем не прикоснулся к той, кто стала его судьбой, его вселенной. Ни разу за все эти чёрные дни. Одно знал: без неё ему не жить.

…Понурый, болотный, моросный завечер утопил в непрогляди шерстяной воплище неженский, растворил без эха в шелесте зудящем капель, вбил в бездонье повечное русское… так и оставил мать ответа дожидаться. Тускло, зябко вновь и вновь догорали головни и страшно стало жить, но ещё страшнее было между жизнью и смертью находиться, участь горькую проклинать.

1

Концертный зал филармонии пуст. На сцене двое: человек и рояль. У Сергея Павловича Бородина последняя репетиция перед генеральной, на которой в присутствии мэтров отечественного искусства впервые будет исполнять «ЗЕМНУЮ СОНАТУ» Анатолия Фёдоровича Глазова.

Странно, нет ли, но вот именно сейчас играть ему почему-то не хотелось, вернее – не моглось. Бородин прекрасно знал акустические возможности помещения, где предстояло выступать, неоднократно работал, беззаветно и одержимо, на прекрасном рояле и потому твёрдо был убеждён: инструмент не подведёт. Шедевр глазовский – мир музыкальных образов, коими полнится «ЗЕМНАЯ СОНАТА», не просто изучил вдоль-поперёк, но и осмыслил, проанализировал, равно как и предыдущее, меньшее по объёму, но такое же глобальное, значимое творение, широко известный «РЕКВИЕМ» сибиряка. Посему наработки немалые, опыт пропаганды гения композитора в активе творческом имел, часто выносил на взыскательный суд слушателей и в целом работой проделанной был удовлетворён. И дело не в положительных, доброжелательных отзывах – просто сердцем всем собственным ощущал, что проникся духом глазовской музыки (начиная, кстати, с «ПРЕДТЕЧ»), стал громким рупором её, пожалуй, одним из самых мощных на сегодняшний день. Сейчас же, в эти минуты, положа руку на совесть, он совершенно не рассчитывал на какое-либо новое открытие в грандиозном замысле автора – хорошо сие? Плохо? В подобные дебри философско-этического и насквозь профессионального характера не вдавался. Тем более, не сознавался душе исполнительской своей, что, возможно, перегорел, переусердствовал…

Сергей Павлович одиноко бродил взад-вперёд по сцене, бросая странные взгляды и в тихий полумрак над рядами кресел, и в сторону старинного рояля, венчающего, украшающего помост, и… Внезапно остановился. Мысли, того не желая, выкристаллизовались, прояснились, приняли-таки «неожиданный» поворот: подумаешь, он перетрудился, ничего нового в гармонии глазовские не привнесёт? Причём тут сомнения? И что слушатели? Ведь они заполнят партер, ложи не во имя встречи с серой посредственностью! Они ждут, они всегда ждут встречи с уникальным, великим произведением, да, конечно, и любое воплощение «ЗЕМНОЙ» для пришедших на концерт будет априори в новинку, станет откровением!! Ведь только наиболее искушённые, подкованные, истинные ценители музыки запомнили, как преподнёс некогда Сонату сам Анатолий Фёдорович, и, следовательно, лишь единицы смогут сопоставить два подхода, если хотите, две концепции равновеликих мастеров – Композитора и Музыканта, Глазова и Бородина. (Ему вдруг стало противно от непомерно завышенной оценки личностного уровня, оттого поморщился…] А ежели так…

Нет-нет! О чём он? Слушатели должны не только насладиться неповторимыми по красоте, совершенными по форме-содержанию темами, которыми насыщена Соната, не только проникнуться философией СВЕТА и ТЬМЫ, не только выйти из концертного зала потрясёнными, но и… Стоп! Но что? За всем этим увидеть вклад пианиста, воздать должное ему, Сергею Павловичу, победителю и лауреату международных и союзного значения конкурсов, обладателю стольких премий, заслуженному деятелю культуры и прочая, и прочая… иначе грош цена его работе! Бородин не понаслышке ведал о странностях в психологии «среднестатистического» слушателя: восторгаясь каскадами звуков, невольно отодвигать главного творца их – композитора, на второй план и сиюминутно боготворить и благодарить того, кто со сцены щедро выплёскивает в зал аккорды, арпеджио, стаккато, форшлаги, берущиеся то на форте двойном-тройном, то на пианиссимо. Значит, с него, с него спрос-то! И он сам себе не простит, если не сумеет передать кончиками пальцев, педалями обеими(!) биение бурного и мудрого сердца нелюдимого сибиряка, человека-легенды – боль и прозрения, порывы страсти и тоску… и гнев Титана.

Сергей Павлович вновь было замаячил по сцене, но тотчас опять застыл. Подумал ясно, пристально: всё, это – конец. Пресыщен музыкой! Никогда уже не найдёт в ней что-то новое, прежде не замечаемое, волшебным образом сокрытое до поры ото всех. А высасывать из пальцев, из «подушечек», старательно, профессионально расцвечивать плод чужих раздумий, грёз, надежд нюансами собственного мировосприятия, «изюминками» в исполнении – добавлять своё! – надоело. Устал. Устал и точка. Он, Бородин, исчерпал себя. И потому не имеет никакого права морочить головы сотням других меломанов и просто любителей музыки, пришедших отдохнуть душой. Отдых нужен ему, Бородину! Так что же, – расписаться в творческой несостоятельности, отменить и генеральную репетицию, носящую часто формальный характер, и уже поставленный Всесоюзным комитетом по делам искусств при министерстве культуры СССР в какой-то там план скорый концерт?..

Или усилием опыта, таланта, воли возродиться, «пробудить» внутри себя второе дыхание?! Быть достойным Глазова-человека, чтобы вновь явить миру Глазова-композитора!! Он понимал: можно многократно исполнять конкретно взятое произведение (любого размера…), но всякий раз будешь играть иначе: нельзя дважды войти в одну и ту же реку, нельзя чисто физически! абсолютно одинаково, словно ты запрограммированный автомат, нажимать на клавиши, до мельчайших долей секунды копировать паузы… дублировать, тиражировать душу вкладываемую – немыслимо! И, перенося сущность свою, а в большей мере – автора, на клавиатуру, он, Сергей Павлович Бородин, черпает – откуда, из чего?! – восполняемый ли запас чувств, страстей?..

И опять стал прохаживаться вдоль сцены по едва скрипучему дощатому настилу, а в тусклой глубине огромного зала, чудилось ему, ждут первого звука Сонаты призрачные посетители… невидимые тени… Ощупывают с ног до головы сотни пар внимательнейших глаз… и вот уже сгущается, неумолимо, исповедально, некое высокое напряжение, повышается градус внутренней борьбы, учащается немой пульс вопрошающей тишины… Такое случалось прежде. Он будто намагничивался, собирался с духом. В мгновения жутких самокопаний, угрызений совести, раздумий улавливал готовность наивысшую свою – тогда буквально набрасывался на клавиатуру, сотрясая воздух набатами громогласными, либо извлекая одинокий, задыхающийся минор…

Сейчас, однако, перед лицом грандиозного свершения – по иному представление на суд музыкальной общественности «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ» в его, Бородина, исполнении, прочтении, понимании и не назовёшь! – накануне этого самого действа он уловил смутное, нарастающее волнение небеспричинное и беспокойство оное глухо росло, распирало грудную клеть, вызывало острое неприятие чего-то до конца ещё им не сформулированного, неопределённого, корнями уходящего во все стороны и уходящего очень-очень глубоко, глубже, чем в аналогичных ситуациях до сих пор. Что-то было не так…

Что???

И тут осенило: «не так всё!» И дело даже не в том, что не может унять сердце своё, толчками и до срока выталкивающее из груди душу… унять, в противном случае порежется в кровь о рёбра, бессмертная и неприкаянная, прогрызаясь из костлявой тюрьмы; не в том, что слишком много сил отняла «ЗЕМНАЯ СОНАТА», что фактически он, Бородин, исчерпал себя… Опыт, инстинкты, жажда творческого бытия помогут, обязательно помогут преодолеть физические и нравственные страдания, беды, подскажут пути реализации скрытых возможностей, резервов, о чём, к слову, упорно твердят учёные мужи и врачеватели, и психологи… Не так – главное: прошла жизнь, ему давно за шестьдесят и он жил не так, он не так, как нужно было, жил и он не знает, почему? не знает как же ему следовало бы жить. Поскольку живи он в тысячи раз насыщеннее, полезнее, одержимее, всё равно ужаснулся бы – не сегодня, пускай не сегодня, а завтра или через год, через… 10 лет… Ужаснулся бы тому, что – всё, поздно. Ничего нельзя исправить, изменить, можно только каяться, бичевать себя, утешать иллюзиями, наградами, воспоминаниями, выдавая желаемое за действительное. Перед человеком всегда стоит выбор и (если не – «но»!] выбирает человек спонтанно, стремясь к лучшему, к прекрасному однозначно, но – стихийно, сумбурно, руководствуясь сомнительной сиюминутной выгодой, блажью… Возразят: любой из живущих продумывает каждый последующий шаг, строит планы, советуется… ну и что? Поступает же с точностью до наоборот, образом таким, слышите, родные, таким именно образом поступает он, чтобы потом убиваться, совеститься, отдавать себе отчёт: а ведь ничегошеньки не оставлю после… другим, окружающим! Ровным счётом ни-че-го, кроме неизреченной на смертном одре мудрости всепонимания позднего и невозможности, увы, всепонимание оное реализовать! И какая здесь мудрость, спрашивается? Тщета! Самообман человеческий! Последний наш самообман… Не потому ли и называется таковой: «последнее прости!»??

Сергею Павловичу пришлось даже присесть на стул «возлерояльный» – не оттого, что «в ногах правды нет» – спёрло дух. Кто сказал, что искусство приносит творцу счастье, радость? Нет, оно исступляет, делает изгоем, калекой, подчиняет своим законам и железобетонной воле, ритму самую незаурядную личность. Перемалывает талант и выплёвывает бессмертные крохи гениального… Гений – это и вовсе громадное перенапряжение нервов, это вечные тоска и одиночество, две неразлучницы-сестры, это запёкшаяся внутри тебя горечь, которую не имеешь права подсластить, ибо тогда потеряешь право творить.

Так и живи, в противном случае труд твой пойдёт насмарку, гроша ломаного не будет стоить.

Так и умри, чтобы остаться в веках.

…На сцене двое: Исполнитель и его Инструмент. Мастер и Рояль. У Сергея Павловича Бородина собственная, перед генеральной, репетиция.

Бородин…

Не в нём дело. Дело в том, что в момент какой-то из недр сознания, из сокровенных самых приделов души вдруг всплывает странное, сатанинское в чём-то наваждение: вот, мол, я, творец, создаю образы, сюжеты, гармонии, создаю их в цвете, в звуке, в камне, из слов удивительных… – ну и что? Воздвигаю над нашим, существующим, вымышленный мир (или мирок?..), но для чего? Даю-таки выход накопившимся эмоциям, хочу поделиться наболевшим, набившим оскомину… самореализоваться, воплотить себя, обессмертить жажду… грежу о том неизгладимом следе, который оставлю потомкам, шире – человечеству благодарному?! Дарую ближним, и не очень, сказочную химеру, сон наяву, ибо стесняюсь собственной переполненности, нежности, страсти высокой, стесняюсь неистового желания своего отдавать всё без остатка тем, кто вокруг и рядом и лишь с помощью творчества, искусства нахожу способ облегчить душу?? Не я, – так герои, образы мои будут прекрасными, открытыми, искренними запредельно! Мой же удел – замкнуться в кабинете, уединиться с кистью средь полей-лесов, сохранить всё, как есть и только через них, опосредованно! давать выход чувствам, идти от себя – к людям.

Но что? какая сила побуждает-таки ваять, писать, исполнять… – творить???

Эгоизм?!

Откуда в художнике уверенность в том, что искусство его – дитя творческих мук родовых, самодостаточно, совершенно, под стать шедеврам невымышленным той же природы вокруг? А не скрадывает ли он истинный плеск волны, говоря, что плеск оный – утомлённый, тихий, обещающий, того хлеще – сладкозвучный? Не притушёвывает ли (вольно-невольно?) румянец охровый зари в полнеба, когда кладёт на мольберт именно такую краску, размешивает её именно с белой, либо разбавляет лимонным цветом, успокаивая себя тем, что невозможно один к одному, идеально передать естественный – закатный, обманываясь сам и вводя в заблуждение (мягко сказано] других – дескать, видит её, красотищу эту вечернюю, именно в охровых, не в иных каких тонах?

А человеческие судьбы?! Вымышленные, взятые словно напрокат у живых, разных! людей! Непредсказуемая, странная комбинация встреч, разлук, рождений, смертоубийств! Характеры?! Ведь, что ни говори, но разложить по полочкам личность, сделать эдакий спектральный анализ души, которая в потёмках – немыслимо!!! Тысячи толстенных томов не хватит для того, чтобы переписать с Человека, перенести с Человека на бумагу нюансы, оттенки, движения и омуты глубинные, человеческие же!! Всё подсознательное и впитанное с молоком матери, наносное и образовавшееся в результате непредсказуемо-хаотичных, до нелепости диких подчас внутренних смещений, сопряжений, разломов в личности, в натуре его!.. Омуты, да – но и звёзды, грязь бездорожий – и причалы, занудства, ересь, стихи, утопии, ханжество, меркантильность, толстокожий эгоизм и трепет нумизмата… какое там – восторг первооткрывателя!.. И Бог весть что ещё…

…определяющее судьбу.

Наверно, рано или поздно каждый Художник задаёт себе далеко не праздные вопросы: не самообольщаюсь ли я на протяжении долгих лет созидательной жизни? не занижал ли перед собой (за неИмением-неУмением!] творческую планку? не обманулся ли по большому счёту?

Мысли подобные, да и другие, то сумбурные, то последовательные, не раз и прежде посещали Сергея Павловича Бородина, однако лишь сейчас обрушились на него с беспощадством, с разящей в самое сердце какой-то провидческой ясностью. «Кто я и что я? – думал исполнитель. – Тень, пусть и одухотворённая, но тень Зодчих Звуков? Передаточное звено? За что получил признание слушателей, если сейчас вот казню себя? Для кого исполнял? Чья оценка была мне дороже – людей, которые рукоплещут, украдкой вытирают слёзы, смеются над шутливыми гротесками Дебюсси, улыбаются игривым пассажам в непринуждённых, лёгких пьесках или – критиков, других маститых коллег, музыкантов? А может, – моя собственная? Всё вместе?! Но тогда чего же больше в этом удивительном симбиозе? И почему вопросы безответные вдруг разбередили душу? Гм, теперь уже поздно что-либо менять, поздно, увы! но я хочу, хочу разобраться, понять, ну, хоть ты убей, хочу…»

Размышляя примерно так, он ни на минуту не забывал о Глазове. «Глазову удалось подняться над смертными. Анатолий Фёдорович сумел гармонией, музыкой своей доказать самодостаточность, непреходящую красоту и жертвенность Искусства, творимого им. В нотах и в камне воплотил Чёрное и Белое!.. В камне и в нотах… Вряд ли он, с большой буквы Созидатель, задавался вопросом, какая сила подвигала его на акт творения! Судя по «РЕКВИЕМУ» и особенно по «ЗЕМНОЙ», вряд ли… В этих вещах всё: дух и мудрость ратоборцев, святость и нежность наиродимейших душ… Его исполнять – значит, самому становиться таким же. Становиться вровень – выше нельзя! Немыслимо и представить, что можно – выше… А я? Что сумел, что не смог? Глазовская бездна всосала меня, поглотила всё моё без остатка! Я выдохся, вышел весь, сошёл на нет! Как в расход! Почему можно сотни раз перечитывать «КАРАМАЗОВЫХ» и открывать там что-то новое? Открывать, не будучи критиком, «ведом» по Достоевскому – являясь простым смертным, обыкновеннейшим человеком?! Почему, глядя на полотна русских передвижников, всякий раз находишь что-то прежде не замеченное – в цвете, в штрихе, в позе, в фоне – на фоне! во взгляде, в выражении глаз?! Значит, подлинное искусство неисчерпаемо, как атом, как душа человеческая! Ибо здесь прослеживается некая сакральная взаимосвязь… Но я-то больше ничего не могу добавить к тому, что прежде щедро выдавал на-гора, исполняя его произведения, шлифуя куски, части «ЗЕМНОЙ», вкладывая всего себя в его музыку, умножая её и его силу!.. И повинен в этом не он, не Глазов – я сам. Я обрёк себя на творческую кончину до срока. Не просто безмерно устал, но отвратительно распорядился своей жизнью… Сделал, возможно, когда-то не тот выбор… Теперь, здесь, наедине с роялем, могу признаться в этом, так сказать, горько проконстатировать сей непреложный факт!! Творческий инфаркт!! вот что случилось со мною! А все эти регалии, звания, награды – чушь собачья! Люди, в большинстве своём, не очень требовательны, мало подготовлены к восприятию истинных шедевров, с трудом отличают шедевры эти от просто хороших вещей, от замечательных вещей… Мурашки по коже, слёзы на глазах – этого всё-таки мало для того, чтобы оценить по достоинству то или иное произведение искусства! Не говоря уже о его стоимости… продажной, рыночной!! Пусть так, если я прав… Но рассчитывать на это в канун, считай, премьерного исполнения «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ» – нельзя! Тогда что делать мне, делать сейчас? Нажимать на клавиши с такими мыслями нельзя… Нельзя… Даже если мне, так называемому авторитету, мэтру, столпу исполнительского искусства, и доверят… позволят концертировать с «ЗЕМНОЙ», то ведь самого себя я не обману! Только продлю свою агонию. И выйду в тираж.

Бородин опять поднялся, принялся по новой мерить шагами сцену… Остановился… Что-то нехорошее прошелестело в стоячем воздухе огромного зала – будто тёмное крылище сделало взмах непрошенный… судорожный… исчезло, оставив под сводами некий призрачный сгусток – предчувствие конца… Исчезло, да, но не унесло с собой прочь ломоту сердечную, не унесло. Бородин расстегнул ворот рубашки, помассировал грудь слева – вроде бы отпустило. Но предчувствие, его, Сергея Павловича Бородина недоброе предчувствие – представить сложно! – продолжало между тем собственную, независимую от воли хозяина жизнь под потолком, расписанным великим мастером прошлого, – жизнь в форме аморфного, расплывчатого пятна? не пятна? поскольку невидимым было, хотя (мыслимо ли такое?] и слабо мерцало, испускало неприятные, фиолетово-едкие, горькие лучи, которые просвечивают, пронзают и плоть, и нечто более важное в человеке, которые достают до сердца и тут уже не поможет массаж, бессилен валидол – всё это будет бедняге, как мёртвому припарки!

Не успело отпустить, только полегчало малость, и снова заныло, словно кто облил горячим киселём… киселём! И не просто заныло в груди, а прямо спасу нет, хоть кричи «караул!» Барахтается, тонет, даёт сбой за сбоем сердце, щемит, выкалывает сознание… душу, вязнет окончательно в тягучей, липкой массе… Холодный пот прошиб Сергея Павловича. Стало худо, дурно. Хватая ртом воздух, слепо расставив руки, едва добрёл до рояля и обессиленно всё же не рухнул – присел на кончик стула. Руки свисали плетьми, пальцы однако же не инстинктивно, а повинуясь сознанию человека, вцепились в полированное дерево… Понимал Бородин: свалится – без посторонней помощи не встанет. Наверно, оттого они, музыкальные(!) не дрожали мелкой дрожью, а в очередной раз выполняли волю хозяина. Несли ему службу. Зато по спине жирно, зябко, противно пробежала струйка, остановилась у брючного пояса, расползлась… Не так ли начинает вытекать и скапливаться, перед тем как растянуться вдоль и вширь, кровь из раны?