Текст книги "Звукотворение. Роман-мечта. Том 2"

В течение года он совершал этот свой прощальный круг, в двадцати шести населённых пунктах побывал, останавливаясь в тех же самых гостиницах, в тех же самых номерах, что и когда-то с НЕЙ. Зачем ему это был нужно? Ради неё ли, во имя светлой памяти о Наташеньке своей мотался снова и снова по городам и весям, истязая, мучая себя, искупая несуществующую вину? Или существующую… Существующую и усугубляемую!

Сейчас, прислонившись лбом к оконному стеклу, немолодой, всемирно известный музыкант не мог, не мог да и не желал отвечать на сакраментальное «почему?». Значит, так было нужно. Нужно… Ему. Он успокаивал себя этим словом – «нужно». Повторял его до бесконечности и что-то внутри озарялось вечным мерцанием – наверно, каждый человек совершает, обязан совершить неординарный поступок, ему несвойственный, удивительный даже для него самого. Иначе потом просто нечего будет вспомнить. Это ежели – «просто». А если всерьёз, то ведь человек – это нечто вполне сложившееся, сформировавшееся. Человеку «до зарезу» необходимо сознавать собственную исключительность, реализовывать право на ошибку, на риск, на Поступок. Он многогранен, неисчерпаем, посему горазд на такое, чего сам от себя ожидает менее всего. Он гармоничен. Поступки и проступки его органично связаны и друг с другом, и с прошлым… Они то ли коптят небо, то ли очищают синеву лучезарную над будущим, которое грядёт и нередко приходит внезапно, обрушивается, как снег на голову… Он гармоничен, да, и в нём с рождения заложен инстинкт самосохранения от лености праздной, от заведённости, подобно белки в колесе, мчаться по кругу, наконец, от зависимости рабской – покорности слепому случаю, обывательскому толку, мещанскому равнодушию… Он – Человек.

ЧЕЛОВЕК.

И всё, что ему нужно – оставаться ЧЕЛОВЕКОМ.

…Бородин отошёл от окна, где довольно долго стоял, погружённый в свои мысли-воспоминания, навеянные прежде всего музыкой Глазова, теми первыми самыми звуками, гармониями, что «считал» с присланных ему Анатолием Фёдоровичем нот, а после наиграл для себя правой рукой.

Не только прилив сил внутренних и эмоций ощутил он при этом. Над многими вопросами, кои мучали прежде, словно бы приподнялись мутновато-дымчатые завесы. И действительно, почему человека неудержимо тянет посетить, навестить края, урочища, земли, где бывал, жил, с которыми связано либо хорошее, либо… Говорят: убийц также влечёт на место преступления! А не являемся ли мы невольными палачами, губителями собственных жизней… судеб? Существуем часто безотчётно и лишь иногда мудро выуживаем из прошлого те мгновения, которыми распорядились особенно легковесно, необдуманно, бездарно? И не потому ли происходит умозрительное возвращение наше на пресловутые круги (своя? не своя?!], что подсознательно желает живущий каждый перечеркнуть, уничтожить последующий промежуток времени, отрезок суженого и всяко пройденного пути, как нечто фоновое, несостоявшееся, тянущееся эхом, отголоском слабым и рождённое из подлинно звёздных часов, когда был на гребне, на белом коне!! Пусть даже не из часов прекрасных возникшее, а из суток, недель, реже – месяцев, лет… Ведь только тогда, мнится, был он по-настоящему счастлив, а позднейшее – чистейшей воды времяпрепровождение, полоса [чересполосица!] сплошных сумасбродств, неудач, пустых обещаний, бесплодных усилий, упований, отчуждения… возможно, расплат за грехи-грешки. И чтобы вновь почувствовать свою полноценность, чтобы перехитрить, обмануть самого себя иллюзией приторной, мол, ничего плохого, посредственного в судьбе не было, а чаши весов, сакральных и далеко не призрачных, уравновешены, он, человек, и ныряет в детство розовое, в отроческие годы, куда-либо ещё… Тщетно пытаясь вдохнуть упоительный воздух якобы сбывшегося, бросается… в зазывище, в полымя, ибо нельзя в одну и ту же реку войти дважды, а в реку Жизни – тем паче заказано сие, исключено! В полымя кидается он из жара-пыла вчерашнего, поскольку в том чудесном прошлом на поверку оказывается столько было не идеального, не гладкого! Но память почему-то закрывает глаза на отрицательные стороны, моменты и услужливо, жалеючи, подсовывает сердцу образчики наичистейшего, светоносного, добропорядочного (редкие шероховатости не в счёт…)! Почему? Ответ прост: человек постоянно самоутверждается, а лучшим материалом для этого служат как раз положительные чувства, впечатления. Когда же мы в стрессе, в зашоренности, в тоске и в покаянии вечном, в раздумьях мучительных, память всеядна. Работает против нас… Однако иногда нам удаётся ловко подчинить её воле, умонастроениям своим… Или – кажется так. Вот и подпитываем угоревшие, обожжённые сердца надеждой наоборот! И ещё одно понял Бородин, отошедший от окна: будучи в тех населённых пунктах, где когда-то предавался любви с Наташенькой, он уходил от настоящего, на тот момент – нынешнего, он спасался в хрупкой, вместе с тем и прочной скорлупке, прикрывался ею, будто панцирем, от ударов судьбы, самобичевания, тягот одиночества, в том числе и холостяцкого… Не без Наташиной помощи построив из слов, прикосновений, взглядов, жестов уютный домик на двоих, построив шалашик отдохновенный и милый, он теперь (знал ли, что будет так?) находил в нём единственный овеществлённый, для него не призрачный синоним домашнему очагу – малую родину. Там, в гостиничных номерах, на тропочке абрамцевской, в Мутовках, даже на мосту ленинградском… там, на не забытых улочках, в сквериках глубинок городских он был не одинок, рядом всегда присутствовала её, Наташи, родненькая тень, её голос напевно звучал, звучал, то ответствуя, то вопрошая, то примиряя душу исполнителя с окружающим, а то и ласково, совершенно безобидно подшучивая над превратностями судьбы…

Там был его дом.

ДОМ ДУШИ ЕГО.

И ещё: Бородин уходил от себя, от прошлого вне Наташеньки, от того безобразного, униженного, измордованного прошлого, которое тянулось и тянется за ним неотступно, преследуя по пятам больное нутро, самоё сущность. Он уходил во встречи, встречи с ней, как в МУЗЫКУ или в воспоминания, шагал странною, и проторенной ненайденной сразу дорогой, потому что самая жизнь каждого из нас – суть движение… Ход.

Или – уход.

Поиск выхода…

3

…Расставшись с дедом Герасимом, оказавшись в школе-интернате, Серёжа вступил в полосу сплошных душевных и, к сожалению, физических страданий. Как и с чего всё началось, ни он, ни другой кто объяснить не смогли бы. Конечно, многое решил проклятый тот паровозный гудок, случайно совершенно прогремевший в тот момент, когда Серёжа с кем-то из взрослых находился на перроне. Мальчик потерял сознание. Потом чуть ли не месяц заикался… Но главное заключалось в другом, хотя всё в жизни взаимосвязано. Ни один психолог и педагог, будь он семи пядей во лбу, наверняка не сумел бы определённо сказать, в какой миг, из-за чего именно дети начинают ненавидеть, травить севе подобных – каким таким дьявольским чутьём угадывают неполноценность ровесника, ровесницы, его (её!) неспособность дать отпор насилию, неумение просто постоять за себя. Наконец, образом каким ощущают собственную ненаказуемость, которая развязывает им руки, способствует усилению глумления над сверстником… однокашником… Делает «героем» в глазах ребятни.

Игорь Палищук являлся одним из тех подонков, которые регулярно, садистски избивали Серёжу практически ни за что. Сказать, что Палищук этот был здоровее, амбалистее, занимался боксом – нельзя. Равно как и утверждать несомненное лидерство хлопца в классе. Только от постулатов оных Серёге нашему ни холодно, ни жарко не приходилось – было больно. В самом прямом смысле – больно. Ибо бил, избивал его Игорь тот не за понюшку табака. НО ЗА ЧТО?!

ПОЧЕМУ дети ни с того ни с сего начинают измываться над другими детьми?! Самоутверждаются за счёт чьих-то слёз, комплексов, при этом не задумываясь об эффекте бумеранга? В более поздние времена учёные станут убеждать, что маленькие дети, до 2–3 лет, обладают некими особенными, паранормальными, суггестивными способностями видеть, ощущать на тонком, астральном уровне ЧТО-ТО НЕОБЫКНОВЕННОЕ… Тема данная носит характер противоречивый, сложный. Многогранный. Одно, к горечи вящей, очевидно и прискорбно: с возрастом научаются они подлой нетерпимости к слабостям товарищей своих, ближних, вымещают на последних собственные тайные недуги душевные…

Итак, Палищук. Он третировал, унижал Серёжу. Обожал бить его носком ботинка по ноге. Плевал в лицо, а Серёжа… боялся дать сдачу. Боялся изначально, с какого-то первого раза, о котором, хоть убей, не припомнит впоследствии… Как будто всегда так было – Палищук или прилюдно или с глазу на глаз измывается над ним. Серёжа терпел боль, плакал, оставаясь в одиночье горклом, представлял себе, что рядом с ним – красивая, хорошая до невозможности девочка – утешает, говорит ласковые слова, гладит ладошкой… Серёжа рос странной, во многом дико неполноценной жизнью! Узнавал и не узнавал сам себя в Зазеркальях немых, когда походя заглядывал на отражения собственные в серебристом глянце – кто это? я? Незнакомец какой? Старался избегать встреч с двойником оттуда… Но порой подолгу изучал себя, стремясь проникнуть за грань зыбкую и непостижимую…

Однажды против него в одночасье почти ополчился весь класс, точнее – мальчишки. Вспоминать детали, вдаваться в подробности – зачем? Сейчас, по прошествии стольких лет, он держал в памяти одно: какую-то записку, переданную ему прямо на уроке этим самым Палищуком. Записку, где чёрным по белому говорилось: ближе к вечеру на пустыре, что неподалёку от здания школы, с ним будут выяснять отношения практически все одноклассники. Мол, пусть готовится! Мало не покажется… И тогда на виду у коллектива, смакующего душевные страдания, предвкушающего испуг, отчаянье «белой вороны», он, Серёжа, хладнокровно, не дрогнувшими руками разорвал на мелкие клочки лоскуток бумаги с угрожающими словами. Он хотел рыдать, хотел уткнуться в колени хорошей, красивой, доброй-предоброй девочки – Оленьки! той самой Оленьки… – но только демонстративно ухмыльнулся, в глубине души понимая, что совершил поступок, настоящий, смелый, за который предстоит расплата буквально кровью и новыми слезами. Кровью из носа и новыми слезами…

Вечером, когда контроль над детьми несколько ослаб, он без понуканий со стороны «товарищей» отправился на задний двор, переходящий в пустырь, где собирались ребята – не только интернатовские. Встал один на один – против всех. Чувствовал себя героем? устал бояться и униженно сносить постоянные издёвки? Был полон глухой решимости хотя бы одного мальчишку придушить, выцарапать хотя бы одному гадёнышу зенки? Внутренне сознавал, что прощается с детством, что дальше так жить просто себе же дороже? Любое из объяснений верно, ибо каждое соотносилось с тогдашним состоянием отрока…

– Ну, что, очкарик, что надумал?

Серёжа был близорук и носил очки, которые ему часто разбивали, и вопрос этот адресовался именно ему; оказывается, в утренней записке, переданной через Палищука, содержалась некая альтернатива, наличествовала возможность выбора, он же, демонстративно и уверенно порвав тот листок, автоматически, разом отмёл их от себя, отмёл, не задумываясь, гордо отмёл и «геройство» это, кстати, не показушное, красивое, а проявленное вполне естественным движением не могли не оценить («заценить»!) парни. Вот они и предоставили ему шанс оправдаться, вымолить буквально на коленях прощение у коллектива…

– Чего молчишь?

Он стоял против пятнадцати, может, семнадцати пацанов, стоял в нескольких метрах от них и чувствовал пустоту. На него навалилось безразличие… Безразличие ко всему, что может произойти, граничащая со смертельной усталостью и скукой отрешённость, наплевательский «пофигизм». Тупо смотрел сквозь стёкла с диоптрием на всё более растущую толпу и – ждал.

– Мы что, его бить щас будем?

– А то нет?!!

– Да ну-у! Неинтересно даже.

– Пускай один на один с кем-нибудь подерётся!

– С тобой! Дерись с ним!

– А чевой-то я?

– Зассал?

– Да нет, могу, раз хотите, только неинтересно…

– А мы поглядим, ага?

– Ну!!

И тогда Серёжа неожиданно для самого себя сказал:

– Давай подерёмся. Прямо сейчас.

Тот, на чью долю выпало расплачиваться за собственную же инициативу, странно как-то поглядел на Серёжу, потом:

– Место плохое! Нужно подальше отойти! А то всё как на ладони видно.

– Пошли. Пошли подальше!

Кто-то из парней приблизился вплотную к Серёже:

– Не боись, Серый! Он тебя сильно бить не будет!

– Я не боюсь. Я согласен драться когда угодно и где угодно.

– Слышь, пацаны, пошли подальше! Серый будет драться. Чё, Мурза, не передумал? Ты только не сильно его, а то сам знаешь…

– Ну что, пацаны, пошли подальше!

– Айда!

– Смотрите, шоб Серый не сбежал!

– Серый сказал, что будет драться когда угодно и где угодно!

– Всё равно глядите за ним! Сказать-то со страху-сдуру сказал, а вот возьмёт, да улизнёт!

– Не улизну.

Спокойно, с отчаянной, но не деланной решимостью произнёс Бородин и зашагал бездорожьем в сторону от пустыря на задворках. Он совершенно не боялся того, что предстояло – был готов сразу же, первым нанести удар ногой в пах Мурзе, потом ринуться на врага(!] и бить, бить, исступлённо бить куда попало обеими руками, если понадобится, вцепиться в глотку… душить, душить… выдрать волосы, располосовать ногтями харю… выдавить глаза… Главное – первым и посильнее ударить носком ботинка ниже пупка, в самое причинное место, и он ударит, не сомневайтесь! Мало никому не покажется. Да он сию минуту готов двинуть со злости – «по яйцам», одним махом рассчитаться за все былые обиды, зуботычины, унижения и страдания, неужели действительно «белой вороны»?! За плевки, оскорбления, синяки на ногах! За тот долбанный гудок, который сломал всю его жизнь, превратил детство в сплошной кошмар. «Неинтересно»! А мне как раз интересно!!!

Шагал крупно, внешне совершенно спокойно и уверенно, и очень целенаправленно. Не оглядываясь. Словно его вызвали к доске и сейчас будет мелом что-то на ней изображать… Наконец, отойдя макаром таким ещё метров сто-сто пятьдесят, позволил себе остановиться, обернулся…

От большой группы сорванцов, намеревавшихся побить его, хрупкая горсточка осталась, меньше половины – заядлых драчунов. Мурзы среди них не было.

– Да ну, он тебя одной левой зашиб бы, потому и ушёл, сказал, неинтересно ему!

– А чё тут интересного? Семеро на одного?!

…Что сталось дальше, потом, он Сергей Бородин, забыл – запечатлелось только миражное воспоминание: кто-то похлопал его по плечу (может, просто положил на плечо руку?)… Несколько дней он был героем в классе, пока на волне этой не докатился до прежнего своего положения – «белой вороны». А однажды всё тот же Палищук опять больно ударил его ногой по голеностопу и Серёжа со слезами на глазах проглотил выпад сопливого ублюдка. Но самое страшное подстерегало впереди: пацаны как-то достали чёрт знает где колючую проволоку и привязали ею Серёжу к забору какому-то, после чего измывались над ним, сверх меры глумились… Конечно, Мурза находился в первых рядах.

Конечно, были и другие примеры, только зачем акцентировать внимание на мерзости, берущей начало своё в стадных инстинктах неблагополучных детей? Тем более что кошмарный сон этот сменился на относительно спокойное пребывание парня в квартире Анастасии Васильевны, загоревшейся желанием видеть в жильце своём музыканта. Но… тут начинается очередная страница судьбы Серёжиной, перевернуть которую, не прочитав, также нельзя. Его подстерегало бесчеловечное, подлое отношение к нему главы семьи, хозяина дома – Бокова Виктора Петровича, (напомним, что имя-отчество последнего Сергей впоследствии забыл начисто!), который поначалу был нейтрален, равнодушен и вроде бы не замечал паренька, но впоследствии стал понемногу доставать-допекать намёками о бесперспективности занятий музыкой, наконец, попрекать куском хлеба, а когда Серёга наш в сердцах заявил, что в интернате его бьют, издевательски к нему относятся, то и сам перешёл к аналогичным действиям. Стал втихомолку наказывать мальчика за те или иные детские провинности, шалости, которых со стороны последнего, прямо скажем, было не так много. Что вымещал на бедном сироте взрослый, сложившийся мужчина – неспособность иметь собственного ребёнка, глухую зависть к одержимости юнца (проявленной позднее, после знакомства с Головлёвым], меркантильное настроение, то бишь, элементарную жадность?? Скорее всего – и то, и другое, и третье. Так ли иначе, но пребывание в доме учительницы превратилось для Серёжи в сущую пытку. В ад.

Как-то раз, наводя порядок в квартире, Анастасия Васильевна натолкнулась на антресолях на игрушечные кубики, приобретённые невесть когда ещё её старшей сестрой для собственного чада и почему-то оставленные-забытые здесь. Кубиков было много, ярких, отливающих радужной палитрой и служащих бесценным строительным материалом при сооружении домиков и возведении башен(!) Не раздумывая долго, женщина отдала чужое добро это Серёже – пусть на досуге возится, правда, забава сия не по возрасту ему будет, но… чем бы дитя не тешилось… Кабы знала, к чему легкомысленная доброта спонтанная приведёт! Во-первых, сам, Виктор Петрович, всю плешь проел да уши прожужжал: зачем балуешь, не заслужил, и так хлеб даром ест, он тебе кто – сын родной?.. Ладно, тут полбеды. Но однажды…

…в отсутствие Анастасии Васильевны Серёжа, оторвавшись от пианино, причём, не без вмешательства хозяина дома, решил от нечего делать отгрохать из кубиков вожделённых высоченную стелу. И с упоением искренним за работу принялся. Взметнулась то ли вышка, то ли колоколенка импровизованная выше его роста, потому что верхние «кирпичи» укладывал, залезая на стульчик вращающийся, круглый, предназначенный стоять возле ф-но. Конструкция сия мальчику в целом понравилась и по детской простоте своей решил поделиться радостью редкой с тем, кто устал от «вечных гамм ваших». Нехотя, припозёвывая, вышел Виктор Петрович из спальни, где проводил большую часть свободного, «личного» времени за чтивом досужим…

– Ну и что? Башня как башня, ничего такого…

– Я её аккуратно строил, чтобы не рухнула. Трудно, зато стоит теперь надёжно. Вот как я её делал, смотрите!

И что тогда дёрнуло Серёжу развалить гордость рук золотых – да, что? Показать захотелось процесс воздвижения чуда света нового, решил похвастаться! Словом, с грохотом домашним рассыпалось на кусочки вавилонское диво, и взбешённый произведённым шумом супруг Анастасии Васильевны избил Серёжу. В первый раз. Ремнём. А потом лупил его регулярно.

Побои, оскорбления, издевательства и в школе, куда продолжал ходить, ведь учёбу никто не отменял, он только ночевать перебрался к «училке», и дома… Плюс обиды. Обида – это когда тебя лишают того, что доступно всем и каждому. Когда натурально обделяют теплом, называя отношение доброе, хорошее медвежьей услугой (налицо двойные стандарты и явный перекос в осмыслении и ценностей жизненных!], хуже: когда, наконец, благие намерения и необходимость святую, общеизвестную напрочь подменяют циничным гонением, остракизмом! Для полноты картины: праздники новогодние Анастасия Васильевна и Виктор Петрович регулярно встречали в гарнизонном доме офицеров (осталось добавить, что сам носил звание майора и служил в одной из здешних войсковых частей], где оба организованно веселились, а Серёжу перед этим запирали дома, ведь в школе-интернате его, не дай Бог, побьют, и мальчик, прижавшись к оконному стеклу, глядя на огни ёлок, разноцветно горящие в соседних домах и лучиками весёлыми-яркими пробивающиеся в морозную предполночь, взирая на суету, какую-то вокзально-праздничную, слыша смех, шутки, разноголосицу горожан, спешащих к очагу ли родному, в гости, угадывая сердечком растущее напряжение волнительное, в коем пребывает страна, весь советский народ – ПЛАКАЛ ГОРЬКО… Брошенный, никчёмный, не от мира сего!

ПЛАКАЛ неутешно, после чего садился за фортепиано и, откинув крышки обе, начинал изливать звуками душу. Ему становилось понемногу хорошо и только одного не мог взять в толк Серёжа: где оно, счастье – здесь, в одиночестве, в наплывных гармониях нежных, или – там, среди ряженых Дедов-морозов со Снегурочками, такими ласковыми, красивыми, стройными у прекрасных ёлочек в игрушках на фоне блестящей кутерьмы, аттракционов, подарков необычайных, в том числе и сладких?..

Можно долго, пространно рассуждать на тему становления личности. Избиваемый, презираемый, ненавидимый всеми почти (так ему казалось!), он, Серёжа, делал себя сам. Погружался в книжный мир, подумывал о суициде, с головой уходил в музыку, искал ту, кто приютила бы ущербную, косолапую душу его – и оставался при этом чистым, добрым, нетерпимым к насилию, злу. Он научился обострённо воспринимать людей, видеть глубже и утончённее чувствовать всё то, что происходит вокруг…

Шли годы. У него появился ДРУГ. Полная противоположность Сергею. Коля Торичнев. Точнейшая копия Шерлока Холмса – предельно конкретный, практичный, занимался фотографией, увлекался радио, показывал фокусы, пантомиму… Конечно же, Сергей идеализировал Николая, однако было за что. Например, мало кто из фотолюбителей имел у себя дома около 50 (пятидесяти!!) всевозможных химикатов, из которых сам делал для нужд своих различные проявители, белители, фиксажи…

А потом – потом появилась и ОНА, Наташа Родионова…

ДЕВУШКА ЕГО МЕЧТЫ…

Стало легче жить на белом свете. Было кому отвести душу. Поплакаться в жилетку. Он стал неплохо (на любительском уровне!) играть в шахматы, до самозабвения полюбил футбол, который в те годы только набирал обороты и завоёвывал любовь, популярность у миллионов соотечественников…

…Шли годы. Не шли даже – летели! И вот теперь, когда Натальи не стало, когда, казалось, обрушился мир, почернел небосвод, он, Сергей Бородин, вдруг как бы нырнул – но не в прошлое, такое, а в гостиничные номера, где, мерещилось! легко и нетленно бродят призраки, добрые, милые, раскло-нированные памятью ли, воображением призраки, щедро и совершенно ненавязчиво оставленные той, кто шагнул невесомо и безвозвратно из сбывшейся (такое возможно?) мечты в ностальгический мираж. Нырнул в комнатёнки казённые, где сбрасывал кожу и снова становился счастливым…

– …Скажи, почему ты нуждаешься в этих твоих встречах, знакомствах, связях с посторонними совершенно девушками?

– Они помогают мне. Помогают освободиться от чего-то избыточного, нехорошего, причём, поодиночке никто из них не выдержал бы груза, который тащу… столько лет! Я растворяюсь в них. И знаешь, каждая – звучит, звучит на свой лад, на свой манер, подобно музыкальной пьесе, которую в данный момент осваиваю, изучаю… Девушка-фуга, девушка-сонатина… Девушка-вальс… Ведь к произведениям, этим, другим, я часто питаю довольно странные чувства, а к девушкам – очень отеческие и очень-очень… щедрые, щедрые на меня, щедрые на то человеческое, что произрастает во мне и стремится к людям, на свет… Порой не знаю, как относиться к девчушкам этим, дочерям… женщинам… Мне просто нужно быть таким, быть с ними, и всё тут. Понимаешь? Иногда они заменяют мне тебя… А иногда, страшно сказать, они кажутся мне продолжением меня самого… Вот ка-ак…

– Понимаю…

– Ревнуешь?

– Что ты?!

Это её «что ты» в очередной раз больно полоснуло его по живому: почувствовал и никчёмность свою, и какую-то нереальность происходящего вокруг, творящегося с ним. Особенно же остро ощутил её, Наташеньки, благородство жертвенное, целомудрие, чистоту алмазную…

– Странный ты человечек… И нужна мне, господи, как же ты мне нужна!

– Так ведь это самое главное, родной… Ну-жна-а-а…

– Знаешь, наверняка кто-нибудь толстокожий, разбитной ляпнул бы сейчас, мол, он, то есть, я, бабник первостатейный, а она – ты, не имеет элементарной девичьей, женской, суть не меняется, гордости…

– Ты же…

– Я? Я думаю, что никогда нельзя быть категоричным и однозначным в оценке человеческой личности, поступков наших… Легче всего оскорбить, обозвать, приклеить ярлык. Вот поддержать ближнего, предварительно его поняв хотя бы на столечко (показал кончик мизинца), помочь… Это куда сложнее!

Ткнулся губами в её предплечье, мягенькое, отдающее чем-то невостребованно-материнским – хорошо, обетованно стало… Продолжил:

– А по-моему, даже молоденькая девушка, вчерашняя девочка, по отношению к любому мужчине питает частенько чисто материнские чувства… Природой дано… заложено, а может, просто души у вас, у девушек, женщин, гораздо нежнее и мудрее, отзывчивее и трепетней… А?

– Иногда это происходит подсознательно. Мы… как бы пробуждаемся, в нас просыпаются глубинные чувства – нет, не жалости, не сострадания, хотя и они присутствуют… Просто поднимается во весь свой рост что-то древнее, исконное, чего мы и сами в себе не подозревали, чему не придумали названия…

– А сейчас… у тебя… тоже? Мне так уютно… здесь… Тепло… Дивно!..

– Сейчас? Глупышенька ты моя! Я ведь твоя половиночка! И не стесняюсь тебя. Мне хорошо от того, что хорошо, любо тебе. И чем тебе лучше, тем счастливее, богаче я. Вот так, мой родной! Просто?

Разговоров, подобных этому воркованию чудному, было превеликое множество. Да они обсуждали всё: от летающих тарелок – до самых интимных, сокровенных тайн друг друга, находя взаимное облегчение в доверительном тоне, в душевной близости, в такой близости, когда глаза в глаза, ближе некуда… когда срастаются и сливаются в единое целое два мира человеческих, две жизни… Что облегчение?! Им надо было видеть каждую чёрточку лица напротив, читать со дна мерцающего родимых очей поддержку, понимание, прощение! И – великую, изумлённую радость от осознания полёта над вселенными, сосредоточенными в каждом из них. Им нужно было читать пожары в глазах своих – пожары пламенные, прекрасные, протуберанцевые, захлёстывающие фантастическими волнами света и благодарения…

– Серенький! Не скажешь, почему художник слова жаждет немедленно прочитать своё очередное удачное творение людям?

– Наверно, в поэтах много детского, впрочем, как и в представителях других творческих профессий. Ребёнок тоже делится с мамой или с папой своими первыми открытиями, показывает и, заметь, без хвастовства, что он только что построил, из кубиков, из мокрого песка, из конструктора… Ты знаешь, то, что тебе сейчас скажу, наверняка не ново и странно, но мне кажется, что одарённые, творческие натуры – те же дети. А в роли мамы и папы выступает перед ними всё человечество.

…Сергей Павлович приблизился к роялю. Новый вал воспоминаний обрушился (иначе не скажешь!) неистово, внезапно. Города, города, города… Дороги, дороги, дороги… И опять – города и дороги… сколько их! В прежние годы мнилось: не меньше, чем людей! И все они – это одна-единственная бесконечная дорога, которую никогда не осилишь, не пройдёшь, потому что нет у неё ни начала ни конца и называется она жизненным путём, проложенным через трущобы и дворцы, пустыри и проспекты магистральные. Проложенные до нас и прокладываемые нами… Он вспомнил, как однажды пришла к нему домой Наташина дочка, Света, благо тогда, после второй их встречи на кладбище, оставил ей свой адрес московский (со временем перебрался в столицу!), правда, прибавив, что застать его на месте она сможет в случае везения огромного. Что ж, девочке подфартило!

– Удочерите меня, Сергей Павлович! – то ли в шутку, то ли всерьёз попросила вдруг, когда сидели-чаёвничали в его необжитой, совершенно холостяцкой квартире, предоставленной Мосгорисполкомом по ходатайству Союза композиторов, и от гостьи, хоть и принявшей с дороги ванну, веяло именно дорогой, даже двумя дорогами – одной, проделанной только что из провинциального городка в стольный град, а второй – не дорогой, скорее ручейком, отросточком той самой единственной Бесконечной Дороги, которая в былые годы часто представлялась ему Жизненным Путём. – Знаете, у меня ведь никого теперь нет…

– Несчастные мы с тобой! – Он кисло улыбнулся и положил широкую ладонь на слегка шероховатую кисть. – Отморозила? – спросил участливо.

– Да, пару лет тому… По глупости!

– Расскажешь?

– Ничего особенного! Заигралась с подружками, варежку потеряла… Пока искала… А морозец был знатный. Вот и угораздило! Мы тогда снежную крепость у мальчишек с боем брали!

– Успешно?

– He-а! Зато впечатлений разных надолго хватило! Начитались Гайдара, комендантами снежной крепости все стать хотели…

Светлана живо напомнила ему Наталью – воскресшую, родную! Засаднило в груди… Хотел было признаться в ощущениях нахлынувших, противоречивых – сладостных и пыточных сразу, однако она опередила:

– Я вам напоминаю маму… то есть, её?!

Вздохнул, кивнул.

– Знаете, мама была очень одинока. К ней почти не ходили мужчины… Вы меня понимаете? Так, старинные бабушкины друзья. Бабушка, кстати, тоже совершенно одна жила.

Папу я не видела уже много лет… Он и на похоронах не был. Знаете, Сергей Павлович, мне часто кажется, что на семье нашей лежит, так сказать, тяготеет какое-то проклятие… Я боюсь остаться одна. Боюсь, что продолжу судьбу бабушки, потом мамы… Вы понимаете ведь?

Смотрела в его глаза, он тихонько поглаживал кисть её руки, перебирая доверчивые, детские совсем пальчики нежно-нежно, словно клавиши чудесного рояля.

– И что мне делать с тобой?

– Любите меня.

– Я ведь тебя совершенно не знаю.

– Вы знали мою маму, а я не только внешне похожа на неё. Мы с ней были неразлучны, а любили друг друга, как сёстры. Ближе неё у меня никого не было.

– Ты дивная девочка, Светланка! И ты стала мне особенно дорога после того, как помогла мне там, на кладбище… Сам не знаю отчего, последнее время часто плачу… или не плачу, не рыдаю – просто на глаза наворачиваются слёзы… Так и тянет зареветь, дать выход чему-то внутри… И постоянно жалко кого-то, а прежде всего – себя. Эгоизм?..

Он что-то говорил, говорил тогда, в тот не поздний ещё час, говорил… а она внимательно слушала, сидя в такой же позе, какую некогда принимала Наташенька… Он воодушевился, стал откровенничать, на что-то сетовать, превращаясь в обидчивого, слегка занудливого, предельно искреннего максималиста, которого покойная знала, любила больше жизни, сохла по которому в часы прогорклого одиночья, недоступная и целомудренная для большинства других мужиков.

– И почему вы не уговорили маму выйти за вас замуж?! Почему оставили её одну?

– Но ведь она была замужем… правда, недолго. И ты – плод её брака с твоим отцом – почувствовал корявость фразы, по сути верной, смутился. – Ты меня упрекаешь? Винишь?

– Имею ли право? Не судите, да не судимы будете! Кажется, так говорят православные… христиане… кто там? Вы сами всю оставшуюся жизнь будете осуждать себя за мягкотелость, за эдакую послушность полудетскую… Нет, я никого не виню, просто мне очень жаль, очень-очень жаль, что у вас с мамой ничего путного не получилось.