Текст книги "Капелька. История любви"

У моих родителей четверо сыновей, три дочери. Я – самый последний. Какая музыка? Да у нас в семье понятия не имели, что такое музыка, не то, что о музыкальных инструментах.

А я… Я везде слышал ее, она звучала внутри меня, я закрывал уши, а она проносилась в голове, в груди, разрывая меня на части. Если бы я знал, умел, я бы мог записать ее и потом, в будущем, когда бы сам себе создал возможность, смог воспроизвести то, что не удалось раньше.

Но я не знал, что ее можно записывать. Я тогда нигде не мог увидеть это. Глухая деревушка, что меня могло окружать?

А я видел и слышал музыку везде – дождь прошел – музыка, коровы мычали – музыка, лес рубили – кровавая музыка, любовь, рождение и даже смерть – тоже музыка…

Витольский держался за грудь. Не было слов, чтобы передать то, что он пережил тогда. Он сел. Снова продолжил. Скорее это был разговор с самим собой, который он откладывал из боязни обнаружить, что что-то не доглядел, упустил, когда можно было решить свою жизнь, судьбу по-иному. Возможно, он искал сыновней поддержки. Возможно, ему просто хотелось выговориться, наконец…

Удивительно, но он был рад присутствию постороннего человека, стоящему невдалеке от них, совершенно им незнакомому, но имеющему одобрительно почтительное отношение к музыке и непосредственно к творчеству его сына.

Возможно, ему было просто легче говорить еще при ком-то…

– И во сне я не мог найти покоя, – вспоминал он. – Я просыпался от того, что играл целый оркестр. Я не понимал, что это такое, но, проснувшись, я все еще слышал его, музыку, которую играл оркестр. Я убегал в сарай, падал лицом в сено и рыдал, безутешно рыдал.

Я плакал так сильно, что однажды меня нашел отец. Я рассказал ему о том, что со мною происходит. Четырнадцать уж лет исполнилось в то время мне. Он выслушал меня, погладил жесткою рукой по голове, осушил мои слезы и произнес.

– Ничего, сынок, вот женишься, все и закончится. Успокоишься тогда. И все будет, как у людей…, – он замолчал и долго не мог после этого произнести ни слова.

Отец Витольского сидел в глубокой задумчивости. Только сейчас он осознал, что его отец так же, как и он, слышал музыку, что она также звучала в нем.

Виталий Витольдович тоже это понял. Он смотрел на отца с благоговением. Он никогда не видел его таким. И никогда не слышал о детстве, юности своего отца, жизни деда, и всего того, что сейчас открывалось ему.

И ему тоже, как и его отцу, необходимо было присутствие Яна, хотя сейчас он ничего не видел и не слышал, кроме своего убитого горем и прошлыми воспоминаниями отца.

Еще он думал, что, если бы не последние события, вряд ли его отец смог бы так откровенно пустить его в свое тяжелое прошлое, с которым он всегда справлялся в одиночестве. И только сейчас он понял, с ужасом осознал, что его отец до сих пор не смирился с ним…

– Но я не хотел, чтобы музыка перестала звучать во мне, – снова заговорил отец. – Да, она разрывала, душила меня, но я не хотел быть как все. Конечно, я не мог не знать, что у них тихо на душе. Я видел это. Завидовал и… ненавидел.

Я понял, что не хочу такой тишины. Я чувствовал, что моя жизнь другая. И я стал всеми силами рваться к ней. Через три года я убежал из дома. Я приехал в город и понял, что ничего не могу, ничего не умею. Какая музыка? Я и писать то не мог. Я и сейчас не научился этому. Ты знаешь…

– Папа, прости. Прости. Я очень виноват.

Только сейчас Ян понял, почему письмо, которое он держал в руках, было напечатано, а не написано рукою. Он думал, что человек скрывался под печатными буквами, но дело оказалось совсем не в этом. Ему писали то, что он не мог написать сам…

Машинально Ян подумал, кто же мог решиться помочь в таком…, он не нашел слов, чтобы дать определение данному действу. Но то, что это был не Виталий Витольдович, было ясно. Скорее всего, он не знает об этом письме. И не узнает, машинально решил Ян. Его сыну и в голову не могло прийти, что его отец, не умея писать, смог сделать это.

– Я приехал в город, – продолжал отец, понимая, что другого случая объясниться с сыном у него не будет.

Присутствие Яна, в какой-то степени помогало ему. Он видел, что юноша потрясен. И он желал, чтобы было лицо не заинтересованное. Он не давал себе отчета, но собирался воспользоваться помощью человека, поклоняющегося божественному таланту его сына, он знал, что юноша не останется равнодушным к судьбе своего кумира.

– Я ничего не знал о городской жизни, – продолжал Витольский. – Ничего не понимал в ней, но сразу увидел, что здесь я намного ближе к своей мечте. И это согревало меня. Я брался за любую работу, ночевал там, где приходилось. Работал буквально за кусок хлеба и возможность ночевать не на сырой земле.

И вот однажды, случилось чудо. Я услышал из окна квартиры одного дома музыку. Музыку ту, которая звучала, но не во мне. Я чуть с ума не сошел, я стоял и слушал, слушал, слушал…, но вот музыка прекратилась и…

В общем, я женился на той девушке, которая умела играть…Она была богиня для меня. Она была старше меня на четырнадцать лет, но, какое это имело значение, по сравнению с музыкой, которую она умела играть. Я был восхищен ее воспитанием, умом, красотой. Я влюбился в нее без памяти.

Она была родом из Польши. У меня не было документов. Она увезла меня с собой. Документы мы…, в общем, сделали. И, женившись на ней, я стал Витольском, по ее фамилии, а имя, тоже сменил. Я был Виктор, моего отца тоже так звали, а стал Витольдом. Мне тогда очень понравилось его звучание. Я был Витольд Викторович Витольский. Но я знал, что можно без отчества. Просто Витольд Витольский. Я умирал от сознания, как будет красиво звучать мое имя, как музыка, когда я буду выступать на большой сцене…

Это было безумство. Я был неуч, невежественен и просто слишком молод. Прости, Виталий, но я тогда совсем не задумывался о своих корнях. Слава Богу, что я сохранил имя своего отца …

Ян понял, что теперь всегда будет называть его по имени и отчеству. Витольд Викторович. Даже про себя. Его покорили мужество и сила этого человека.

Виталий Витольдович сидел бледным, но в его взгляде было немое поклонение отцу. Витольский видел это. Он продолжил.

– У меня все есть о моих родителях, братьях и сестрах. О твоем дедушке и бабушке. Я собрал родословную. У меня были деньги, возможность. Я делал запрос. Я получил, что хотел. Но я не могу даже прочитать это. Жизнь рассчиталась со мной за мое предательство сполна, – он замолчал.

Виталий Витольдович сидел в задумчивости. Вдруг он вскинулся.

– Но почему ты никогда не рассказывал мне об этом? Ты не хотел, чтобы я знал это? – прошептал он потрясенно.

– Нет. Дело совсем не в этом. Я хотел первым прочитать и узнать, что там. Но не мог. А прочитать с тобой, я боялся. Я боялся, что ты осудишь меня за все.

– Я благодарен тебе, отец, что ты сделал это. Я хочу знать все, все о своих корнях.

– Еще я взял у Веры альбом с фотографиями семейными. Для тебя. Там все.

– Зачем?! – Виталий Витольдович был в ужасе.

Он не мог поверить, они сами явились исчадием ада для этой семьи.

– Рената все равно не могла их видеть, – оправдывал свой поступок Витольд Викторович.

– Но Вера… Зачем ты сделал это, папа? Ты должен вернуть им альбом. Обязательно.

– Нет, – жестко ответил отец. – Когда ты возвратишься домой, у тебя будут воспоминания.

– Я передумал, отец. Я все уже решил. Я переезжаю в Россию. Я остаюсь здесь. Со своей дочерью.

Витольд Викторович вначале и не понял, что произнес сын. Если бы он знал, что его рассказ приведет к таким последствиям, он никогда не решился бы ему открыться. Он перевел на сына пространный взгляд и вдруг жутко закричал.

– Ты с ума сошел! – он задыхался. – У тебя контракт на семь лет! Ты можешь взять с собой дочь, сына, как ты хотел. Показать им весь мир.

– Незрячим показать мир? Ты смеешься над нами. Да, я сошел с ума, но именно тогда, когда только начал мечтать об этом.

– Зачем же ты тогда искал свою дочь? Ты же именно это хотел…, – Витольд Викторович не мог произнести больше ни слова.

– Я лгал. Я лгал самому себе. Я ехал за Верой, – сказал Виталий Витольдович.

– За Верой?! Ты ехал за Верой? Как, как за Верой? – Витольский не мог прийти в себя. – У тебя же семья, жена, дети…

Но Виталий Витольдович не слышал его. Его лицо озарилось надеждой. Он был весь в своих воспоминаниях. Он хотел говорить о ней, только о Вере. Слишком долго он молчал.

– Я полюбил Веру в то же мгновение, как только впервые увидел. Она несла на руках мою дочь. Я подумал, что это Ната вернулась ко мне. Я ведь погибал без нее, ты знаешь. Я кинулся к ней, упал, встал, снова упал, я никак не мог добежать до них. И только тут понял, что ноги отказывают мне.

Я просто сидел на земле и глядел на них.

Я хотел крикнуть, но не мог произнести ни слова. Я почти задыхался, я только в это мгновение осознал, что это не моя Ната.

что это… Вера. Вера…, дитя, несущее на руках мое дитя…

Он шумно, прерывисто вздохнул. Провел по лицу ладонями. И замолчал. Никто не осмеливался произнести ни слова, пока он не заговорил снова.

– Это было выше моих сил…, – продолжил он. – Я пришел в себя, когда наступила ночь. Я тогда считал, что семья моей жены очень жестоко поступила с нею, поэтому она родила нездорового ребенка. Я не знал, что она приехала к ним уже с нашей рожденной малышкой.

Я ненавидел их все это время. Не мог простить. И я заметался между прошлым и настоящим. Я любил и ненавидел одновременно. Я, буквально боясь сойти с ума, сошел по-настоящему. Не подойдя ни к Вере, ни к моему несчастному ребенку, я сел в ближайший поезд и уехал. Сбежал…

Он встал. И быстро заходил по комнате. Он и сейчас был в ужасе от того, что тогда натворил. Теперь он говорил, закрыв лицо руками.

– Я не могу без Веры. Я погибаю. Я хочу любить, я не могу больше жить без нее. И не хочу, не могу больше жить без любви. Моя семейная жизнь держится только на том, что я весь в работе, разъездах. Мои сыновья, которых я безумно люблю, спасают меня от гибели. Я никогда не любил свою жену – мать моих сыновей. И никогда не смогу полюбить ее. Я не могу творить. Я давно исписался, отец. Я повторяюсь. Я не творю…, я лишь пытаюсь это делать…, почти безуспешно…, скоро я иссякну… совсем…

В изнеможении он сел. Так и сидел, закрыв лицо руками.

Ян, не видевший ни одного из его последних слов, не мог понять, говорит он или нет. Он посмотрел на Витольда Викторовича. Тот был удручен. Он подошел к сыну и заговорил.

– Все пройдет. Все забудется, когда ты уедешь отсюда. Заберешь детей, сына, дочь…

– Папа, моя дочь не знает меня! Ей уже восемнадцать лет! Ты забыл. Ужас! Я не признавал своего ребенка восемнадцать лет! Как!? Как это могло случиться, папа? Я никто ей… Я – не человек, я – трус, я – ничтожество, которое не могло простить прегрешений женщине – девочке, которую любил больше жизни. И которая оказалась ни в чем не повинна.

– Но ты никогда не оставлял их. Ты помогал им всем, чем мог. И они знают это. Ты не можешь отрицать, что сделал им замечательный дом. Ты всегда помнил о дочери, – пытался поддержать он сына. – Ты никогда не забывал ни о ней, ни о Вере.

Виталий Витольдович почти не слышал отца. Но имя Вера вызвала в нем бурю новых воспоминаний.

– Вера, Вера…, – простонал он, – она жизнь свою положила к ногам моей дочери. Она… совсем не такая, как я думал. Она не может быть жестокой. Она доказала это своей жизнью. Я – безумный, я восемнадцать лет искал доказательств. Я – сумасшедший, давно выживший из ума…

А Вера? Что будет с нею? Она умрет без Ренаты. Я это знаю. Я видел ее все это время. Я приезжал чаще, чем ты думаешь. Я делал невозможное, я нарушал условия соглашений, контрактов, я менял свои графики бесконечно. Я писал, вынимая из себя душу, чтобы выиграть, хоть капельку времени для внеочередной встречи, чтобы хоть издали видеть их. Я перестал бывать дома.

Витольд Викторович, слушая сына, бледнел.

– Благодаря Вере и моей солнечной славной малышке, я еще пишу…, – последние слова он прошептал.

Витольд Викторович был потрясен его откровением.

– Но что тебе будет мешать приезжать еще и еще…, когда ты только сможешь? – ошеломленно шептал он.

– Вера, – кратко ответил сын.

– Вера? – удивился отец. – Но, почему?

– Вера начала… пить. Это я толкнул ее на это.

– Вздор! Ты здесь совсем ни при чем! Человек или пьет, или не пьет. Тем более она тебя, я так понимаю, никогда… не видела, – отец говорил и уже сомневался, все ли ему сказал сын.

Виталий Витольдович, молча согласно кивнул головой.

– Вот видишь, – успокоился Витольд Викторович. – Ты здесь ни при чем.

Старший Витольский встал и заходил по комнате. Он уже не гневался, он рассуждал.

– Но почему ты решил, что Вера будет с тобой? Что она будет, по крайней мере, рада тебе. Она же тебя никогда не видела. Она видела меня, и то не знала, кто я.

Он пропустил слова «не знала», задумавшись над заданным вопросом. При имени Вера он уже ничего больше не воспринимал.

– Она одна. Всегда. Я знаю точно. Она ждала все эти годы.

– Ждала? Кого? – отец говорил с вызовом.

– Конечно, не меня. Но он не появился. Я знаю точно. Он не появлялся здесь ни разу. Иначе бы она не была одна, – с уверенностью подытожил он.

И только сейчас Ян понял, кого ждала Вера. Он понял, что творилось в душе молодой женщины, когда она, едва дождавшись, теряла навек.

– Откуда ты можешь знать это? Возможно, он появился, но зачем ему женщина с чужим… ребенком? – он чуть не сказал с больным, еле успел сдержать себя. Потому что так может считать, кто угодно, но только не он, не Витольский.

– Ты хотел сказать со слепоглухонемым…, – почти безучастно произнес сын.

– Нет. Я хотел сказать с больным, как говорят те, кто видит таких детей. Но я считаю, и всегда считал, что девочка здорова. Она просто живет в своем мире. В своем удивительном, волшебном, недоступном для нас мире. Я наблюдал за ней много лет. Она – удивительное создание. Вера смогла сделать ее счастливее… нас с тобой, – он осекся. – Но Вера…, – Витольд Викторович не стал продолжать. Он мрачнел на глазах, но не собирался продолжать. Его губы дрожали.

Ян слушал и поражался цинизму старшего Витольского. Он читал письмо, он знал, как Витольский относится к таким людям. Ян запомнит на всю жизнь слова этого чудовищного письма, которое он не смог даже дочитать до конца. Он смотрел на говорящего и… поражался. Он видел его глаза. Они не лгали. Ян был в смятении.

– Не надо, не надо, отец, прошу тебя, – не сразу откликнулся Витольский младший. – Не надо ничего плохого говорить о Вере. Я никогда теперь, ни при каких обстоятельствах не переменю мнение о ней. Об этой удивительной чистоты и высокой души женщины – девочки. Она чиста перед нами… Она – ангел…, а я …, – он не нашел слова и замолчал, сникнув.

Витольд Викторович вскочил со словами:

– Зато ее сестра и мать – другие люди. Жестокие. Бессердечные. Я писал. Я просил. Я ждал. Я умолял ее приехать к тебе. К нам. Мы с твоей матерью молились о том, чтобы она не винила тебя в несчастье, я писал об этом в своем письме, чтобы не лишала тебя ребенка, а нас внучки. Мы плакали с твоей матерью, когда она так и не приехала. Она даже не ответила нам. Не написала. Ни слова, ни единого слова. Я писал адрес в письме, на конверте, но она даже не объяснилась с нами. Она не посчитала нас за людей. Не считалась с нашими чувствами.

Она… решила все по-другому. Для себя одной. Она не подумала ни о тебе, ни о вашей малютке, ни о нас, ни о ком на свете, кроме себя. Я, думаю, Вера такая же, поэтому она считает тебя врагом. И меня теперь тоже.

Она пойдет на все, на все, но никогда не отдаст нам нашу кровиночку, – он, тяжело дыша, сел, держась за сердце.

Ян стоял белым, как стена, за которую он держался. Он не понимал, что происходит. Какую игру затеял его отец. Так вот зачем он не прогоняет меня. Он хочет, чтобы я встал на его сторону и подтвердил его слова. Его слова. Ян не смог бы даже произнести их, он чуть не умер, пока читал их.

– Ты…писал? Папа…, – Виталий Витольдович не мог поверить.

– Да. Ты был на гастролях. Мы не могли тебе всего рассказать. Мы ждали твоего приезда. Мы хотели, чтобы твоя жена и дочь приехали к нам, а потом мы встретили бы тебя все вместе. Все вместе…

– Но ты не умеешь писать! Ты лжешь! Ты даже читать не умеешь! Ты не мог написать письмо. Мама плохо изъяснялась по-русски. Писать она тоже не могла. Меня рядом не было. Никто не мог написать его.

– Я – мог! Да, ты прав, я не умею писать и читать. Но ты знаешь, что я начитанный человек. Мне читали твои репетиторы. Я с тобой в школе прошел всю русскую классическую литературу. Я могу говорить, изъясняться хорошо. Я умею выразить словами, что думает мое сердце. Я… Я все могу! Я сделал из тебя великого композитора. Я сам хотел им стать. Я научил нашу малышку играть на флейте. Я все могу сделать для тебя, для других… Я только для себя ничего не смог. Ты знаешь это.

Виталий Витольдович не смел произнести ни слова. Отец встал, заходил по комнате. Не сразу заговорил.

– Она еще долго, долго звучала во мне. Моя музыка. Я думал, что это будет вечно.

Я поздно вспомнил слова своего отца.

«… вот женишься, все и закончится. Успокоишься тогда. И все будет, как у людей…» Как у людей…, – глухо повторил он и сник. Обессилев, сел.

– Разве ты не любил маму? – потрясенно прошептал Виталий Витольдович. – Не может такого быть. Я мальчишкой был, но я видел, как вы… тепло относились друг к другу. Я рисовал с вас свою будущую семью, жену. Я помню, как заразительно вы смеялись, когда я сказал, что моя жена будет еще старше. Как мама. Как ты объяснил мне, когда я подрос, что возраст для любви не имеет значения. Что моя жена будет обязательно моложе, потому что у всех по-разному. Что любят независимо ни от чего. Просто любят и все. Без слов. Любовь она не в словах, не нуждается в них…, – он не находил слов, но отец молчал. – Любовь…, – он совсем растерялся, – ты же знаешь, что такое любовь…

Витольд Викторович сидел, потупив голову. Ян увидел, что он…плакал. Но его сын не видел этого. Он был потрясен.

– Не может быть, чтобы мама запрещала тебе писать, – он поправился, – сочинять музыку. – Она любила тебя. Всю жизнь! Она пошла за тебя против воли своего отца. Он много лет не мог простить вас. Потом смирился. Он видел, как вы любите друг друга.

Ты…, ты бы мог напевать ей, а она играла бы. А потом смогла бы записать все на бумаге. Мама не могла помешать твоей мечте.

Витольский плакал уже открыто. Плечи его сотрясались.

– Ну, почему, почему, папа? У вас же все было для этого. Тебе не нужно было больше голодать. Вы были богаты…

Виталий Витольдович встал, подошел к отцу, обнял его за худенькие, трясущиеся плечи и они сидели молча. Когда Витольский немного успокоился, он осторожно отстранил сына, встал, подошел к окну, а потом заговорил.

– Ты, сын, объездил весь мир. Ты видел много. Неужели ты не понял, что такой, как Россия, нет больше на земле страны? Это я настоял, чтобы ты говорил по-русски. Это я лелеял мечту вернуться.

Это я мечтал, чтобы твоя жена была обязательно русской. Я был так счастлив, что это случилось. Да. Счастлив, – он нахмурился, – но недолго.

Он помолчал. Потом продолжил.

– Я слишком поздно понял, что моей главной музыкой была Россия…

– Ты говорил об этом маме? Мама знала это?

– Я же сказал. Я слишком поздно понял это.

– А мама?

– Что мама? – Витольд Викторович сидел отрешенным.

– А мама была счастлива?

– Со мной? – он все еще был в своих горьких воспоминаниях.

– Нет. Я знаю ответ на этот вопрос. Я хочу понять совсем другое. Смогла ли мама осуществить свою мечту. У мамы была мечта?

– Конечно. Была. Без мечты нельзя.

– Она исполнила свою мечту? Какая мечта была у мамы?

Витольский, не став отвечать на вопрос сына, продолжил тяготящие его воспоминания.

– Когда это случилось со мной, я чуть не умер. Я, мечтавший о том, чтобы моя музыка перестала меня мучить, потому что она разрывала меня на части, не давая ни сна, ни отдыха, не заметил, когда это произошло.

Я был слишком, непростительно счастлив в любви, семейной жизни, я буквально купался в любви. Я боготворил свою красавицу жену. Я был безумно счастлив твоим рождением. И я… стал забывать свою музыку.

Сначала я и не понял это. Шел дождь и для меня он был просто дождь. Гремела молния, и я прятался от нее, как все. Я смотрел на облака и не видел их.

Первое, что я заметил, это исчезли все звуки. Мир во мне померк. Иногда во сне я пытался что-то вспомнить, но не мог. Просыпался в холодном поту…

Так продолжалось недолго. Потом я уже не видел снов. Вот и все. Все было кончено.

– Но мама…Она же играла. Она любила сидеть у рояля. Эти звуки для тебя тоже исчезли? Она играла Баха, Бетховена, Чайковского, Моцарта, Шопена…

– Вот именно они и спасали меня от сумасшествия, которым щедро одарила меня моя внутренняя тишина, когда я вернулся на родину, чтобы… творить. Твоя мама корила себя за то, что мы не уехали раньше. Но, кто же из нас мог предположить это?

– Что?

– Что нельзя мне, именно мне, было заказано покидать родину. Потому что… у каждого человека своя музыка внутри, но звучит она не везде. Я этого не понял. Вернее, понял, но слишком поздно. И еще я понял, что она приходит и уходит неожиданно, не испрашивая разрешения ни в начале, ни в конце…

А если ушла, то все. Навсегда.

– А на родине, разве она не зазвучала снова в тебе? Сколько ты не был в России?

– Семь лет.

– Это же немного. Можно было все вспомнить. Можно было, – Виталий Витольдович говорил, словно сейчас можно было все исправить, помочь. Он не мог, не хотел поверить, что так может случиться. Музыка – это все, что у него оставалось и что держало его.

– Да. Немного. Мы с мамой тоже так думали. Но для меня это был срок смертельным.

– А если бы ты не уехал из своего родного дома, из своей семьи, ты бы мог там…, – он не договорил. Он понял, что его отец был обречен изначально.

– Ты спрашивал о маме. О ее мечте. Твоя мама безумно мечтала о том, чтобы ты стал великим, известным на весь мир музыкантом. Чтобы весь мир ждал твоих произведений, замирал от счастья, слушая твою музыку. При ее жизни ее мечта сбылась. Она сама вдохновенно исполняла твои произведения, обливаясь слезами восторга.

– Я хотел знать о личной мечте, которую имела мама. Она же мечтала о чем-то до меня?

– Это и была мечта твоей мамы. Потому что она тоже хотела писать музыку, но не умела, она не звучала в ней…

Воцарилась тишина. Никто не посмел нарушить ее.

Ян понял, что ему нельзя больше оставаться здесь. Он и так слишком долго испытывал судьбу. Он тихонечко встал и направился к выходу. Он думал, что о нем все забыли. Ян не услышал, как сын задал вопрос отцу.

– Папа, как ты думаешь, может ли человек быть счастлив и в семье, и в мечте, и в работе? Может ли такое быть?

– Спроси у юноши. У него любимая жена, полуторагодовалая дочка, здоровенькая. Они любят его, ждут. Правда, я не знаю, есть ли у него мечта.

Они повернулись и только сейчас заметили, что юноша выходит из комнаты.

– Ну, что же ты? Спроси. А то он сейчас уйдет.

– Молодой человек! – крикнул ему Виталий Витольдович. – Подождите! Подождите, пожалуйста, не уходите, прошу вас!

Ян уходил, опустив голову. И вот он уже покинул их.

– Догони его! Он задумался. Он услышал здесь слишком много. Тяжело ему. Пойдем вместе, – предложил отец. – Я сам хочу слышать его ответ. Я тоже хочу знать это.

Они выскочили из дома. Ян ушел недалеко. Он шел задумчиво, неторопливо. Они быстро догоняли его. Но старшему Витольскому это было сложно.

Каждый хотел окликнуть юношу, но ни один из них не имел представления, как его зовут. Витольский старший был поражен. Молодой человек знал о них все, а они даже не узнали его имя, хотя доверили ему историю своей жизни.

– Догони юношу. Неудобно звать его без имени, – предложил сыну отец.

Виталий Витольдович прибавил шаг и преградил юноше дорогу. Ян от неожиданности вздрогнул.

– Простите нас, – несколько смутившись, произнес Виталий Витольдович. – Мы не успели узнать ваше имя. Как вас зовут?

– Ян. Меня зовут Ян Горлов, – ответил Ян, расплывшись в широкой улыбке. Он был невероятно польщен. Сам Виталий Витольский интересовался его именем.

Уже подходил старший Витольский. И Ян снова повторил имя. Обоим мужчинам стало неловко вот так в лоб интересоваться жизнью юноши.

– Мой сын обещал вам дать автограф. Вы желаете иметь его?

– Да. Я хочу вам в знак признательности оставить свой автограф, – подтвердил Витольский.

Ян чуть с ума не сошел от счастья, услышав снова об этом.

– Да. Да, конечно! У меня здесь в номере есть ваша афиша, фотография тоже есть. Здесь недалеко. Я скоро уеду. Я привезу ее своей жене. Она будет счастлива. Моя малышка, когда подрастет, тоже будет благодарна вам. Здесь недалеко. Я покажу. Я хочу показать вам еще кое-что, я так мечтал об этом…, у меня есть мечта…, – он осекся. Ему предложили всего лишь автограф, а он размечтался…

Только услышав слово мечта, они уже были в полной власти молодого человека.

– Если вы не против, я бы тоже хотел взглянуть, – попросил старший Витольский.

– Да. Да, – Ян умирал от счастья. – Конечно. Конечно, пойдемте, – сказал он и побежал. Он опережал их, все время оборачиваясь, поспевают ли они за ним.

Отец и сын были очень заинтригованы, они видели перед собой редкостного, до обладая сумасшествия счастливого человека, который даже не понимал, какими силами, притягивает их, словно магнитом.

Ян спешил в гостиницу, он совершенно забыл, что здесь находится Рената. Но у него был первый этаж, и они вошли в номер Яна, никого не встретив.

Ян радостно распахнул дверь, пропустив гостей вперед. С первого шага они поняли все.

Все стены были увешаны листами, исписанными нотами. Все происходило в мертвой тишине. Какой автограф? Витольский медленно проходил страницы, бегло просматривая их. Вот он остановился, замер, сорвал листок со стены, обернулся, поискав инструмент глазами, выразил удивление и повернулся к Яну.

– Это написано с ошибкой. Это нельзя проиграть. Если бы здесь стояло, хотя бы пианино, я показал бы вам, и вы бы услышали это сами, – говоря это, он не глядел на Яна.

Витольский, отец, ходил, как завороженный, он смотрел на то чудо, которым не обладал. Сердце его обливалось кровью, когда он видел перед собой счастливого юношу, который был счастлив уже тем, что умел записать свою музыку, музыку, которая так щедро звучала в нем. А главное, он мог навсегда увековечить ее. Витольд Викторович смотрел на записи Яна в благоговении. Он не мог произнести ни слова, он был нем от восторга.

Его сын был весь поглощен нотами, написанными юношей, хотя и с ошибкой, но это было фантастично ново. Он и сам умирал от желания, сейчас же придать им звучание. Он и не понял сначала того, что услышал, что ему сказал Ян.

Когда Ян сообщал ему снова и снова, он все еще смотрел на нотную страницу. Наконец, он услышал то, что говорит юноша. Он перевел на него взгляд и не верил его словам.

– Я – абсолютно глухой, – повторял Ян. – От рождения. Я могу только записать, что у меня внутри. Я не могу это прослушать. Я не слышу, я не слышу ничего на свете…

Старший Витольский, как в тумане слышащий признание юноши, оторвал взгляд от стен. Он подошел к Яну.

– Но вы же говорите. Вы слышите нас. Вы слышите и понимаете, что я говорю вам сейчас, – Витольд Викторович внимательно наблюдал за Яном. – Я вижу это, – в его голосе было скорее удивление, чем недоверие. Он искренне хотел знать, как юноше удается это.

– Нет. Я не слышу. Я только понимаю. По губам…

– Не может такого быть! – воскликнул младший Витольский. – Вы слишком, слишком хорошо говорите. Я не могу поверить, – он был потрясен.

– Меня научила мадам. Она научила меня слышать без звука.

– Он говорит истинную правду, – глухо отозвался старший Витольский. – Он абсолютно не слышит. Я видел это, только не понял тогда. Когда я вошел в дом, он сидел спиною ко мне и читал мое письмо. Я кричал от возмущения, и не понимал, почему он не реагирует. И только, когда я встал перед ним, он увидел меня и услышал… по-своему.

Виталий Витольдович не верил тому, что слышал. Он уже забыл, что Ян своим заявлением вызвал у него сомнение. Он слышал совершенно другое. Ян читал письмо его отца. Он посмотрел на юношу, потом на отца.

– Когда это было? – Виталий Витольдович теперь хотел знать только одно. Ян уже не интересовал его.

– Что? – не понял отец.

– Когда он читал твое письмо? – членораздельно повторил сын.

– Сегодня, – Витольский видел, что сын в ужасе. Но понял это по-другому. Юношу срочно позвали в дом. Он пришел, а на столе письмо. Он подумал, что оставили ему специально. Я тоже знал, что оно там, я пришел, а Ян…

– Когда сегодня? – Витольский уже негодовал.

– Прямо перед тем, как ты пришел. Не волнуйся. Не волнуйся. Я забрал свое письмо.

– Где оно? Где письмо?

Витольд Викторович опешил. Он видел, что с его сыном творится неладное, но не мог постигнуть, что.

– Не волнуйся, не волнуйся. У меня. Здесь, – он похлопал ладонью по своей груди. – Вот оно, – он стал доставать его со словами, – я дам тебе его. Прочти. Вслух. Там такие слова. Я не мог писать, но я мог говорить, изъясняться сердцем…

Он говорил и дрожащими руками протягивал письмо сыну. Ян готов был закричать, чтобы Витольский не читал его, но не в состоянии был пошевелить и пальцем. Он понимал, что сейчас произойдет что-то непоправимое, но не мог предотвратить это.

Старший Витольский приготовился, что вот сейчас сын заговорит, заговорит его словами. Ян онемел, видя это. Витольд Викторович даже открыл рот от нетерпения и ждал…

Но его сын читал письмо молча и бледнел на глазах отца. Вот он уже не мог читать, держался дрожащей рукой за сердце, его губы затряслись…

– Я говорил, она писала, потом читала…, – старший Витольский застыл на полуслове. Он не понимал, что творится с его сыном.

– Кто? – упавшим голосом спрашивал он. – Кто помогал тебе писать это письмо?

– Она…, она была твоей поклонницей тогда, она… боготворила тебя. Она считала тебя великим, гением. Она вызвалась помочь нам, чтобы с тобой были твои родные и близкие, она говорила, что сделает все, все, чтобы твой талант не угас, чтобы ты только писал. Что ты нужен миру, людям. Чтобы твоя любимая жена и дочь были всегда с тобою. Чтобы они не бросили тебя в тяжелое время.

Он говорил, говорил и видел, что у его сына опускаются руки, а он не мог подобрать для него слова.

– Как…, как ты мог довериться незнакомому, совершенно чужому человеку, – Виталий Витольдович понимал, что никогда не увидит эту жестокую фанатичную поклонницу и не сможет сказать ей, что она сотворила с его жизнью.

– Как? Как незнакомому? – опешил отец. – Как чужому? Она же твоей женою стала…