Текст книги "Западная Сибирь: мифы сказочной тайги"

– Я ведь не всегда была такой старой.

– Когда тебя оставили, как ты жила и что ела?

– Никто меня не оставлял, я сама сюда пришла.

– У тебя, наверно, были дети, они тебя оставили, или, может, ты бездетная была?

Я так сказала:

– Довольно, не дурачь ее! Мать, давно ты отправила из чума своего сына, дав ему худую паницу. Мы – твои дети, мы живы, не умерли.

Я пошла к нарте за паницей матери. Старушка-мать подбежала к сыну, хочет его поцеловать, но до лица не достает. Я посадила ее на нарту, укутала, дала ей еду.

Мой брат так сказал:

– Теперь ты вези мать в чум. Я пойду искать Хан Хаденгота.

Я поехала домой. Ночь переночевали. Утром я так сказала:

– Ребята стойбища, пригоните оленей! Если брат умрет, я должна посмотреть на него. Я ведь сама брата вырастила.

Я привязала замеченных моим братом четырех белолобых оленей и поехала в неизвестном направлении. В течение пяти дней звенят колечки у моих четырех белолобых. Через пять дней показалась сопка с острой верхушкой. На этой сопке пятьдесят чумов. Я дошла до чума – ни одного мужчины нет, только дети и женщины. Я вошла в чум, спросила:

– Где ваши мужчины?

Женщины сказали так:

– Десять лет его искали, не могли найти. В какой яме вырос сын Хозяина Ябта Саля? Теперь он наших мужчин одних убил, других прогнал и ушел за Хан Хаденгота.

Я так сказала:

– У тебя ведь много было оленей, пригони их. Раньше я целую неделю собирала ваше стадо, а теперь ты собери оленей. Тем временем сын Хозяина Ябта Саля придет.

Женщина оделась, не сказала ни слова против. Она взяла с собой посох и белого лохматого пса, направилась к крайнему чуму. Она, слышно, так сказала:

– Оленей надо пригнать.

Женщину я послала в стадо, а сама стала варить пищу. Еду приготовила, поела, легла спать. Тут я живу три дня. Брата нет. Я то выхожу на улицу, то вхожу в чум. Что-то долго его нет. Я думаю: «Поеду-ка я вслед за ним».

Поехала по дороге. По этой дороге, видимо, Хан Хаденгота ехал на двух быках. За ним мой брат. Я целую неделю еду. Передо мной раскинулась река, по этой реке они поехали вверх. В верховьях реки брат, наверное, прижал его к обрывистому берегу. У Хан Хаденгота упал крайний олень. Так брат его поймал. Теперь они все еще дерутся. Я думаю: «Сестра Семи Сохо ведь говорила, что Хан Хаденгота можно убить так же, как Младшего Сохо».

Туда я с ножом и пошла. Едва я между ними встала, как сразу же вонзила нож. Хан Хаденгота опустил руки и сел на землю. Он так сказал:

– Дочь Хозяина Ябта Саля, ты, оказывается, хитрая. Я думал, что ты встала между нами, жалея меня. А ты вон какая! Как же мне плохо стало. От простого ножа я перенесу рану, а от этого нет. Ты, оказывается, носишь нож, который не поддается колдовству.

После этих слов он упал на спину и умер. Я опрокинула его нарту, а крайнего оленя спустила под обрыв. Его хорей воткнула в землю между полозьями нарт. У моего отца хорей был воткнут так же.

Тут мы забили передового оленя, потом поехали. Теперь мы едем три дня. Через три дня приехали в стойбище Хан Хаденгота. Олени уже были около чумов. Женщина, которая ходила в стадо, сварила пищу. Я думаю: «Она, видимо, боится. Зачем мы будем плохо обращаться с безвинной, она ведь не говорила своим, чтобы были такими. Я так сказала:

– Младший мой брат, она не виновата! Рабы тоже не виноваты, виновные убиты. А эти пусть живут. Живых людей не оставляют на чумовище без еды и крова.

Мы пятьдесят чумов разобрали. Вот уже неделю кочуем. Не дошли до своих чумов. Тут стали, отсюда наши чумы видны.

Мой брат так сказал:

– Пока мы к себе поедем. А эти пятьдесят чумов пусть твоими будут.

Тогда мы поехали к своим чумам. Брат мой взял двух жен: сестру Ламба Хаденгота и сестру Семи Сохо. Справили свадьбу. Пришли в гости и жители пятидесяти чумов.

Нинмя Ябтако так сказал:

– Хотя вы и едите плохое мясо, но вы сидите вместе с нами, что в том плохого? Угощайтесь и живите!

Нинмя Ябтако посадили между двух жен. Вот мы угощаемся неделю. Через неделю кончилась свадьба. Я сама ушла к жителям пятидесяти чумов. Мы с братом живем на таком расстоянии, что видим чумы друг друга, у каждого из нас свое стадо. Старушка-мать живет у меня. С братом мы друг к другу в гости ездим.

Ябтане, Ябтако и Яндоко

Вдали от людных стойбищ одиноко стоит летний домик. Стоит он там, где нет леса, где замедляют бег бурные горные реки, а вершины гор царапают небо. Равнинная, слегка холмистая земля гола, как колено, и ветру не за что зацепиться.

В домике живут двое – Ябтако и Ябтане, брат и сестра, брат старше сестры. Он все дни ходит на диких оленей охотиться. Есть у них Яндоко – песик. Вместе с собачкой Яндоко в домике их – только три живые души. Если надо подвезти к жилью туши хоров[25]25
  Хор – взрослый самец-олень.


[Закрыть], Ябтако впрягается в санки вместе с Яндоко.

Удачлив юноша. Когда на охоте застанет непогода, Ябтако с Яндоко от ветра и снега рогами убитых оленей укрываются – так много оленей брат добывает. Так дружно и живут они. Ябтако все дни на тропах диких оленей пропадает, Ябтане дома остается, камусы[26]26
  Камус – шкура с голени дикого оленя или лося. Пушнину используют для производства обуви, рукавиц и украшений для верхней одежды.


[Закрыть] с оленьих ног снимает, сушит их, от мездры[27]27
  Мездра – это слой подкожной жировой клетчатки, мяса, сала, кусков сухожилий, который удаляется со шкуры в процессе осуществления подготовительных операций.


[Закрыть] очищает и шьет наряды себе и брату, хозяйство ведет, еду готовит.

Однажды, когда брат с Яндоко ушли на охоту, Ябтане перед работой решила прибрать волосы. Распустила косу, только взялась за гребень – и под самым потолком на одной волосине повисла. Испугалась девушка, все тело до краешков ногтей заныло! Когда опомнилась, стала биться, пытаться вырвать волос руками – волос руки режет! Одна только волосина, а не рвется! Так и висит Ябтане. Весь день висит.

Завечерело. Брат с охоты возвращается. Ябтане уже слышит, что брат с Яндоко на дворе объявились, и тут – волосина то ли лопнула, то ли опустилась – девушка на пол упала. Так и не прибрав волосы, Ябтане скорее принялась готовить еду.

– Ты и волосы не прибрала, – заметил брат. – Чем занималась?

– До косы ли? Весь день с камусами провозилась.

Брат замолк. Погас день, спать улеглись. Утром Ябтако – он же охотник, рано уходит – еще до зари ушел. Вместе с Яндоко они ушли. «Опять косу не прибрала. Чем все занята?» – уже днем представила Ябтане, что скажет брат, и стала прибирать волосы. Только распустила косу – и повисла на одной волосине под самым потолком. Попыталась раскачаться, чтобы оторваться, – не смогла. Хотела разорвать волос руками – руки в кровь изрезала. Волосина только одна, а не рвется! И снова висит Ябтане весь день.

Завечерело. Брат оленьи туши тащил на санках. Вместе с Яндоко тащили. Но вот они уже во дворе, и волос то ли оборвался, то ли распутался – Ябтане на пол упала.

– И камусы не сняла, и волосы не прибрала. Чем же ты все занята? – недовольно ворчал брат.

– Мало ли дел по дому! – обиделась Ябтане.

Ябтако ничего не ответил. После ужина брат из каких-то своих тайников семивершковую саблю вынул и начал ее точить. Весь вечер он ее точил, да так наточил, что, положи поперек лезвия волосину – она тут же пополам.

Утром Ябтако не пошел на охоту, на полати[28]28
  Полати – лежанка, устроенная между стеной избы и русской печью.


[Закрыть] залез. Там он, может, спал, может, так просто лежал – не шелохнулся, точно нет его. Яндоко в уголке калачиком свернулся, его тоже как будто нет. Когда рассвело, Ябтане принялась за волосы. Только распустила она тяжелые пряди, потянулась за гребнем, услышала, что брат вскочил, взмахнул саблей над самой ее головой, и тут же что-то со звоном на пол упало.

Девушка взглянула на пол и возле ног увидела кисть человеческой руки с браслетом из бубенчиков на запястье. Обрубок руки еще покачивался, прозрачные бубенчики, точно водяные пузырьки, переливались на свету и нежно звенели. Ябтако схватил кисть и, подав ее сестре, сказал:

– Это кисть руки того, кто два дня держал тебя за одну волосину под потолком. Теперь возьми ее и храни. Положи в свою тучейку[29]29
  Тучейка – сумочка для хранения вещей. Считалось, что все девичьи «тайны» спрятаны в тучейке, сшитой из двух оленьих шкурок.


[Закрыть], горловину зашей, а тучейку спрячь так, чтобы никто не нашел.

На глазах у брата Ябтане положила кисть в тучейку, горловину зашила.

– Когда-то я женюсь, – снова заговорил Ябтако. – Будет у меня сын. Не успеет прорезаться на небе и второй месяц после его рождения, мальчик начнет ползать и говорить. Будет веселым, бойким. Но однажды горько заплачет. Так, без причины разревется. Ты станешь успокаивать его, разные игрушки будешь давать, но он ни одну не возьмет. «Есть у тебя самая красивая игрушка, – будет он твердить, – ту мне дай!» Это он кисть с браслетом из бубенчиков будет просить, но ты, смотри, ни за что не отдавай.

И снова течет жизнь по-прежнему: брат с Яндоко на охоту ходят, Ябтане дома остается – камусы с оленьих ног снимает, рукодельничает. Скучно одной в доме и страшновато после случая с кистью. Однажды – это было около полудня – слух Ябтане уловил, что вроде бы на дворе послышались шаги. И не ошиблась она: из-за приоткрывшейся двери женская голова показалась.

– След моего единственного братца вижу только до края твоего дымохода, а дальше куда он пошел – не вижу, – сказала она. – Не видела ли ты его? Не проходил ли?

– Нет, – пожала плечами Ябтане, – не видела, не знаю. – И словно опомнилась: – Да ты что за дверью-то стоишь? Заходи. Поговорим, свежих жил из оленьих ножек вместе поедим.

– Ой, нет! – всполошилась женщина. – Братище-то твой, наверное, дома! – и хлопнула дверью.

– Нет братишки. Дома ли быть ему? Все дни на охоте, – запоздало сказала Ябтане, а женщины уж и след простыл.

Завечерело. Вернулся брат. Вместе с Яндоко они туши хоров приволокли на чунках[30]30
  Чунки – санки для перевозки и хранения орудий и других тяжестей по зимней дороге или с помощью катков.


[Закрыть].

– Днем кто приходил? – спросил Ябтако. – След вижу.

– Женщина была, – не замедлила Ябтане, – да в дом не решилась зайти. «Братище-то твой, наверное, дома!» – сказала она и хлопнула дверью.

Утром Ябтако не пошел на охоту. На полати залез. Спал ли, просто ли так лежал – не слышно его, точно, кроме Ябтане, в доме нет никого. Яндоко в уголке калачиком свернулся, и его тоже будто нет.

Прибрав волосы, Ябтане, как всегда, занялась камусами. Увлекшись, она вроде бы забыла о присутствии Ябтако и Яндоко. Ровно в полдень объявилась женщина, из-за двери заглядывала.

– Зайди, милая. Не бойся, – первой заговорила Ябтане. – Зайди хоть ненадолго: поговорим, жилами из ног молодых олешек полакомимся. Днем я всегда одна. Скучно.

– Ой, нет! – отозвалась та. – Не нужны мне жилы! Не нуждаюсь! Братище-то твой, наверное, дома!

– Нет братишки. Дома ли быть ему? Все дни на оленьих тропах пропадает, – заверила Ябтане.

Женщина открыла дверь пошире, ступила на порог одной ногой, второй подалась было вперед, чтобы занести ногу, и в этот миг выскочил Ябтако, схватил ее. Сильной и верткой оказалась женщина: так и ускользала от юноши. Когда наступил вечер, на уголках рта выступила у нее розовая пена – так она рвалась на волю! Женщина села на пол, пьяная от усталости.

– Ой! Весь дух ты из меня вытряхнул! – воскликнула она.

– Глупая! – сказал Ябтако. – Я не собираюсь тебя убивать. Я на тебе женюсь.

– Вэй!.. Пусть буду твоей. Пусть! Выйду я за тебя замуж и клянусь, что буду самой верной, самой покорной твоей женой.

И поженились. Два года прошло, и все, как надо, – родился сын. Мальчик быстро рос. Не успел прорезаться в небе второй месяц после рождения, а мальчик уже на четвереньках ползал, заговорил. Мать тогда и сказала озабоченно:

– В зыбку[31]31
  Зыбка – колыбель, люлька.


[Закрыть] ребенка скоро нечего будет класть. Схожу я, древесной трухи поищу на подстилку.

– Есть же пока сухой мох, – сказала Ябтане. – Потом я сама схожу.

– Где найдешь его, когда все замерзнет? – отрезала мать. – Да и мне – все с ребенком да с ребенком! Надо же погулять. Пойду трухи поищу! – и, шагнув за дверь, наказала: – А племянничек твой пусть не плачет: и до беды недалеко!

Только скрылась мать за дверью, мальчик – в рев! Ногами и головой бьется об пол, все тело красными пятнами покрылось, нос побелел, губы посинели. Испугалась Ябтане, взяла мальчишку на руки, качала, давала ему разные игрушки, а он швырял их на пол, пуще прежнего ревел и просил:

– Есть у тебя самая красивая игрушка! Ту мне и дай!

«Мать наказывала, чтобы мальчик не плакал: до беды недалеко! – подумала Ябтане и вспомнила о кисти руки с браслетом. – Ее он, может, просит? У меня, кроме кисти, ничего вроде бы нет». И достала тучейку, но кольнуло сердце, и она будто услышала голос брата: «Будет просить кисть с браслетом из бубенчиков, ты не отдавай!»

Ябтане огляделась вокруг: кроме нее и мальчишки, в доме – никого. А малыш ревел, задыхался, весь посинел, руки и ноги стали холодными, и все просил игрушку, самую красивую! Ябтане распорола горловину тучейки и показала кисть с браслетом. Мальчишка залился смехом, будто и вовсе не плакал.

Ябтане подала кисть, и малыш стал кидать ее то к двери, то в переднюю часть комнаты – бубенчики на браслете переливались, звенели, будто смеялись. Ребенок носился за кистью и хохотал. Рад! Рада и Ябтане. Но мальчик замахнулся посильнее, и кисть упала у самой двери. Женщина – она, оказалось, и не ходила за трухой, за дверью стояла, ждала – схватила кисть, взяла сына и исчезла.

Ябтане выбежала на улицу, но разве разглядишь, куда убежали, разве найдешь? Женщина исчезла, и следа нет! Ябтане весь день выбегала на улицу, весь день ждала. Так и не появилась женщина с ребенком. Да и зачем она появилась бы, если она этого только и хотела?

– Ох, и виновата я! – схватилась Ябтане за голову. – Она и трухи-то не искала, за дверью стояла, ждала, когда кисть выкатится!

А день угасал. Далеко, где светила узенькая полоса заката, Ябтане увидела брата и Яндоко. Выбившись из сил, наклоняясь почти до земли, тащат они чунку.

Ябтане прождала весь вечер, но они не появились. Идти навстречу? Стемнело уже. Ночь. Где их в темноте найдешь? И она легла спать, но сон к ней не шел. Ябтане всю ночь прождала, но брат с Яндоко так и не появились. На рассвете она пошла туда, где видела их вечером. Нашла, но Ябтако и Яндоко были мертвы.

Ябтане раскидала туши оленей, вместо них на чунку уложила брата и Яндоко, приволокла домой, положила обоих рядышком на кровать и накрыла одеялом.

– Ох, и дура я! – корила она себя. – Зачем я отдала эту поганую кисть? Пусть мальчишка поревел бы – от капризов еще никто не умирал! Теперь же, сколько ни плачь, толку мало! Мертвый не встанет. Что-то надо делать, куда-то уходить!

Ябтане распутала косу, расчесала волосы, подстригла их, как у мужчины. Достала пимы[32]32
  Пимы – национальная обувь финно-угорских народов и коренных народов Крайнего Севера.


[Закрыть] брата с узором в семь белых и черных полос, повыше икр и ниже колена подвязками в семь цветов радуги затянула. Ловко надела рубаху брата, поверх нее малицу[33]33
  Малица – мужская одежда народов Крайнего Севера.


[Закрыть], подпоясалась, взяла его вересковый лук, облицованный мамонтовым рогом, и вышла на улицу. Встала она на лыжи Ябтако, обшитые выдрой, и пошла куда глаза глядят, куда лыжи катятся.

Месяц идет Ябтане – ни людей, ни жилья. Попросит желудок – дикого оленя убивает. Туши оленей – не тащить же их на себе? – на месте коротких привалов оставляет: зверья и птиц полно, съедят. На исходе зимы Ябтане протерла глаза – не чудится ли? – впереди показалось множество чумов. Людей возле них – видимо-невидимо! То сходятся, то снова разбегаются. «Наверное, в стрельбе состязаются, мишени смотрят», – решила Ябтане и ускорила шаг. Вскоре и ее заметили. Стали кричать:

– Эй, мужчина! Кто ты? Ноги торопи! Забавную игру мы затеяли: девушку делим! Дочь вождя рода Ламдо делим! Надо расколоть стрелой толстую иглу, да вот не можем. Если расколешь иглу от ушка до острия, дочь вождя рода Ламдо – твоя! Хозяин стойбища отдаст ее без всякого выкупа, да еще в придачу сто оленей даст. Скорее шагай! Ноги торопи!

– Велика ли хитрость иглу расколоть! – сказала Ябтане, подойдя к стрелкам.

Она развернула облицованный мамонтовым рогом лук и выстрелила, не замедляя шага, еще издали, и толстая игла от ушка до острия пополам расщепилась.

– Тут мы бессильны! – разом выдохнуло все стойбище. – Равных тебе нет. Сильный – силен. Слабы мы, жилы у нас тонки. Уступаем невесту и разъезжаемся.

Тут Ябтане и посадили женихом за свадебный стол. Невеста и правда красива: от ее взгляда, куда ни глянет, шесты чума будто огнем занимаются. «Не зря, видно, делили невесту: красива!» – подумала Ябтане.

Год живет Ябтане в стойбище зятем. Когда запорхали первые снежинки второй зимы, Ябтане сказала тестю:

– Там, у меня дома, сестра есть. Совсем одна. Соскучилась, наверное. На лик своей земли хотелось бы взглянуть. Отпустишь ты меня или нет?

– О чем разговор? Коли сестра есть, и она одна – ехать надо! Почему же не отпущу? Поезжай, когда тебе надо, и приезжай, как надумаешь.

В тот же день вождь рода Ламдо сани наладил, аргиш растянул. Пригнали на стойбище оленей. До дальнего края, стоящего кучно стада и глаз, не достанет – так много оленей! Хозяин стойбища в нарту своей дочери четырех белых быков запряг. Сто белых быков в аргиш запрягли. К нарте Ябтане тоже четырех белых быков привели, накрыли сиденье нарты шкурой белого оленя. Потом вождь рода Ламдо к саням на самом конце аргиша дочери одну престарелую важенку[34]34
  Важенка – название взрослой самки северного оленя.


[Закрыть] привязал, и аргиш тронулся. За престарелой важенкой отделились от стада сто белых оленей и пошли рядом с ней. Видно, потомство пожилой важенки – дети, внуки, правнуки.

Все дальше уходит аргиш от стойбища вождя рода Ламдо. Ябтане прокладывает путь, но сама толком не знает, куда едет. Смыкаются веки – чум разбивают. Откроет день глаза – снова кочуют.

Однажды Ябтане увидела впереди множество чумов. Возле стойбища людское море волнуется. Упряжкам счета нет! Не война ли? Ябтане ведет аргиш прямо на них. А ей навстречу кричат:

– Эй! Мужчина! Ноги оленей торопи! Тонкую иглу надо расколоть! Три года бьемся – и все не можем!

Ябтане подъехала, подошла к стрелкам и сказала:

– Велика ли хитрость тонкую иглу расколоть!

Она развернула облицованный мамонтовым рогом вересковый лук, натянула тетиву, отпустила, и тонкая игла от ушка до острия на две половинки со звоном распалась. Стойбище умолкло на миг, потом выдохнуло:

– Сильный – силен! Нет тебе равных! Кроме дочери своей вождь рода Хаби отдаст двести оленей. Невеста – твоя. Обиды на тебя у нас нет, и на вождя Хаби мы не в обиде!

– Чума своего не разбивайте, к нам заходите, – сказал вождь рода Хаби.

Хаби, оказалось, уже приготовили для них вторую половину чума. Тут и поселились. От лица дочери вождя Хаби, куда она ни взглянет, светло, как от солнца, ее же под дорогими украшениями почти не видать. И стала жить Ябтане в зятьях, с двумя женами.

Прошло два года. Когда закружились над землей снежинки третьей зимы, Ябтане сказала тестю:

– На лик своей земли надо бы взглянуть. Сестренка там у меня осталась. Совсем одна. Соскучилась, наверное. Отпустишь ли?

– Как не отпущу? Если сестренка, и одна, конечно же, скучает! Поезжай, когда тебе надо, и приезжай, как надумаешь.

Пока шли к стойбищу олени, хозяева аргиш растянули, сани сукнами накрыли. Оленей у вождя рода Хаби оказалось гораздо больше, чем у вождя рода Ламдо: и до середины стада глаз не достает. Хозяева стойбища запрягли в аргиш сто пегих[35]35
  Пегий – пестрый; имеющий неоднородную окраску.


[Закрыть] быков. Вождь рода Хаби в нарту своей дочери и в нарту Ябтане по четыре пегих оленя запряг, а к последней нарте аргиша своей дочери двух престарелых важенок пегой масти привязал. Аргиши тронулись, и за двумя пожилыми важенками отделились от стада двести пегих оленей и пошли за аргишами. Пошли с ними и прежние сто белых оленей.

Аргиши кочуют на родину Ябтане к летнему домику. Смежает день веки – чум разбивают, откроет день глаза – снова кочуют. Ябтане попутно на диких оленей охотится, а двум женам говорит:

– Уши и почки оленей собирайте: сестра моя потом, может, навстречу прибежит. Все эти гостинцы и отдадите ей.

Долго ли, коротко ли кочевали, младшая жена говорит старшей:

– Странно! Муж наш одеяния свои никогда не снимает, спит всегда на одном боку и ни разу не повернется ко мне лицом. Мне кажется, он вовсе не мужчина.

– Что ты! – опешила дочь вождя Ламдо. – Не трогай мужчину. Может, стыдлив он?

Находящаяся в стаде Ябтане все это слышала. Вот старшая жена начала умолять младшую:

– Не трогай ты его. Сама знаешь, как он иглы стрелой раскалывал. Отец говорил мне: «Ты, доченька, не перечь мужу, не испытывай его. Слово не так скажешь – всех нас погубить можешь. Если уж он начнет биться с нами – и на одну ночь не хватит нас: всех уложит!»

Дочь вождя рода Хаби промолчала. И снова кочуют они. Ябтане знает, куда едет, а потому уверенно прокладывает путь.

Однажды дочь вождя рода Хаби снова сказала:

– Я все же никак не верю, чтобы он мужчиной был, – и добавила с улыбкой, – когда тронутся аргиши, на этом чумовище[36]36
  Чумовище – место бывшего чума, перенесенного при кочевке.


[Закрыть] я тучейку под сани брошу. А на новом месте, как станем разбивать чум, ушко нюка[37]37
  Нюк – постель из оленьих шкур.


[Закрыть] разорву. Схожу к нарте, не найду тучейки и скажу: «Тучейку никак не найду, на чумовище, видимо, выронила, когда постромки[38]38
  Постромки – ремни.


[Закрыть] вытаскивала». Тут мы и узнаем: если поедет за тучейкой – женщина, не поедет – мужчина.

Откочевали и чум разбивать начали. Поставили уже остов, принялись нюки натягивать, но дочь вождя рода Хаби обнаружила вдруг, что ушко нюка разорвано. Она побежала к своей нарте и не нашла тучейки.

– Ой, тучейка на том чумовище осталась, – сказала она. – Выпала, видимо, когда постромки вытаскивала.

– Глаза твои где были, если она выпала? – вспыхнула Ябтане. – За тучейкой твоей, что ли, я поеду? Нужна она мне!

И снова они кочуют. Ябтане уверенно прокладывает путь. Иногда они стоят, чтобы олени отдохнули. Дочь же вождя рода Хаби опять шепнула дочери вождя рода Ламдо:

– На этот раз я у него мастеровые инструменты выброшу, а у одного из вандеев[39]39
  Вандей – нарта, в которой хранятся и перевозятся зимние (или летние) вещи, ненужные в хозяйстве в данный момент.


[Закрыть] на месте загиба полоз сломаю. Если он поедет за инструментами – мужчина.

Дочь вождя рода Ламдо отговаривала ее, умоляла, чтобы не трогала она его, но та и слушать не желала. Ябтане же слышала весь этот разговор. Тронулись аргиши, и дочь вождя рода Хаби мастеровые инструменты мужа под нарту выбросила. Дочь вождя рода Ламдо глазом косила на нее:

– Не трогай мужчину. Не испытывай!

Аргиши ползли весь день. Когда наступила пора разбивать чум и подошел к упряжке Ябтане аргиш дочери вождя рода Ламдо, они увидели, что аргиш дочери вождя рода Хаби отстал. Далеконько отстал.

– Что с ней? – бросила Ябтане. Не дожидаясь ответа, распорядилась, – распряги оленей своего аргиша, а я посмотрю, что с ней.

– Как не вовремя-то! Грех, что ли, какой? – вопила виновато дочь вождя рода Хаби, когда подъехала Ябтане. – Полоз вандея сломался.

Ябтане взглянула на полоз и велела:

– Сверло мое подай.

Женщина долго рылась под суконными чехлами своей нарты.

– Еще беда! – сообщила она. – Инструменты твои на чумовище остались! Выпали, видимо, когда постромки вытаскивала.

– Часто что-то у тебя все нужное выпадает, – ехидно заметила Ябтане. – Вандей пока оставь здесь, а сама отправляйся и ставь чум. Я поеду. Как же мне без инструментов? И аргиши без них не тронутся!

И Ябтане по следу аргишей помчалась на чумовище.

– Зачем ты смеешься над ним?! Зачем издеваешься? Мужчина, если он торопится, конечно же поедет за инструментами! – такими словами встретила старшая жена младшую.

Утром, пока женщины разбирали чум, Ябтане ремонтировала полоз. Дочь вождя рода Ламдо косилась на дочь вождя рода Хаби, корила ее:

– Ты хоть сейчас-то не смейся над ним! Да и сама спокойно рассуди: разве поехал бы мужчина за тучейкой? Нужна она ему! Думаю, он знает и то, что ты нарочно оставила его инструменты, чтобы испытать. Нельзя так! Был бы он простым человеком, не ходил бы по нашим землям. Верю, что он все слышит. И сейчас он нас слышит. И знает, что ты его проверяешь.

Аргиши ползли с утра до вечера каждый день. Дочь вождя рода Хаби уже не пыталась испытывать мужа, хотя сомнения не покидали ее. «Какой же это мужчина, если и в одежде спит и в постели – всегда спиной к жене?!» – разочарованно думала она, представляя унылое, бесцветное будущее, если таким он будет всю жизнь. «Молодчина!» – похвалила слышавшая ее мысли Ябтане. А на одном из привалов Ябтане сказала:

– До моего летнего домика отсюда – ровно семь кочевок. Сестра моя, должно быть, очень соскучилась. Да и как не соскучиться: с собачкой Яндоко их ведь только двое. Вы пока не трогайтесь: слишком долго уже кочуем, устали и вы, и олени. Я один налегке поеду, а вы, если скучно будет, по следу моей нарты кочуйте – снега его долго не заметут. Я же давний свой обет вернуться домой в таком виде, в каком ушел, выполню, если за все время моего отсутствия сестренка не потеряла девичьей чести.

Услышав это, дочь вождя рода Ламдо с посветлевшим лицом обернулась и посмотрела на удивленную и растерянную дочь вождя рода Хаби – вот, мол, все твои испытания! Когда день открыл веки, Ябтане пригнала оленей. Она запрягла четырех белых быков, постелила на сиденье нарты шкуру белого оленя и, уезжая, наказала:

– Если семь дней будет пурга, не трогайтесь с места. На восьмой день я сам приеду. Обязательно приеду, потому что след моей нарты снегом заметет, и вы плутать будете.

Ябтане к своему домику приехала за день и ночь. Четырех белых оленей привязала по отдельности к четырем столбам, отгребла снег от дверей, дров наколола, повесила на крюке огромный медный котел и сдернула с брата и Яндоко одеяло: сто мышей метнулись в разные стороны! От Ябтако и Яндоко одни кости только остались. Ябтане все до единой собрала косточки, положила их в котел, налила воды, раздула костер и, не зная сна, два дня и две ночи варила. Варила и палочкой перемешивала.

Когда кости превратились в густой навар, похожий на клей, Ябтане опрокинула котел на середину пола. Опрокинула так, что ни одна капля не брызнула в сторону. Потом она легла на кровать, накрылась с головой одеялом и уснула. Три дня и три ночи Ябтане точно мертвая спала. На четвертые сутки она услышала сквозь сон далекий голос:

– Эй, Яндоко, отодвинься, что ли! Бок у меня онемел и руку отдавило.

Ябтане вскочила, подняла лежавший кверху дном котел: Ябтако и Яндоко свернулись на полу калачиком. Еще и позевывали, будто спали. Ябтако встал, потянулся, сел на кровать и удивленно спросил сидевшую уже на своей кровати Ябтане:

– Что это? Почему мы с Яндоко под котлом оказались? Где моя жена? И сын?

– Жена твоя ведьмой была, – сказала спокойно Ябтане. – И сын ее не твоим был: она его еще до тебя от дьявола нажила. Ушли они. Навсегда ушли, и дорогу к ним не найти. И не надо искать.

Ябтане подробно рассказала брату о своих похождениях, о первой и второй «женитьбе», о том, как испытывала ее «младшая жена», о ста мышах, метнувшихся в разные стороны из-под одеяла, о костях, о котле.

– Да, – расширились глаза у брата, сон будто рукой сняло, – так, значит, мы уснули?

– Все это уже в прошлом, – сказала Ябтане и начала торопить брата. – О жизни надо думать. Одевайся скорее. Все свои наряды надень. Жены твои уже сюда кочуют. Теперь у тебя триста свободных оленей. У старшей твоей жены олени все белые. Сама она – дочь вождя рода Ламдо. У младшей твоей жены олени все пегие. Она дочь вождя рода Хаби. С ними я много не разговаривала. На первых порах и ты язык придерживай: догадаться могут. Особенно своенравна младшая жена. А теперь иди и оленей запряги. Они к столбам привязаны. Жены твои сейчас на расстоянии семи кочевок находятся, но ты до их чума за остаток дня и за ночь доедешь. По следу моей нарты поезжай, он тебе будет виден, хотя шесть дней и ночей пурга бесновалась. И помни: пройдете кочевку – на половину чума старшей жены садись, а после следующей кочевки к молодой жене переходи. Не спутай оленей: у старшей жены они белые, у младшей – пегие. Во второй кочевке первыми запряги оленей младшей жены.

И поехал Ябтако. Как его встретили жены, как они живут, этого мы не знаем. И зачем знать? Ябтане же возле своего дома прибирает, кладовые ворошит. Открывает одну – набита она шкурами диких оленей, открывает другую – голубые и белые песцы, серебристые и красные лисицы, есть куницы и даже соболи.

– Жить бы, как жили. На все это добро разве оленей не купили бы? – вздохнула она запоздало.

Ябтане долго любовалась своим богатством. Потом все же закрыла амбары, прибралась в доме, и жизнь вошла в свои обычные берега, словно так всегда и было. А однажды, скорее от безделья, Ябтане надела свои наряды, заплела косу, и, куда ни посмотрит, на стене напротив нее играют солнечные зайчики.

– А ведь и от моего лица светло, как от солнца! – вслух удивилась она. – Выходит, и я не хуже своих «жен»!

На пятый день после отъезда брата аргиши показались. Близко уже подошли. Ябтане побежала навстречу. Сначала она встала на полоз нарты дочери вождя рода Ламдо, ехавшей вслед за Ябтако. Невестка подала ей уши, почки и языки оленей. Потом Ябтане на полоз нарты дочери вождя рода Хаби вскочила. И та ей подала уши, почки и языки диких оленей, достав их из-под суконных чехлов нарты. Все это Ябтане домой унесла. Когда разбили чум, приезжие сестру мужа в гости позвали. И Ябтане пришла. Младшая жена Ябтако толкнула локтем старшую:

– Брат и сестра что-то уж больно похожи друг на друга. Мне кажется, мужем нашим она была, – показала дочь вождя рода Хаби на Ябтане.

– Что ты говоришь-то? Дети одного отца и одной матери – как же не быть им одинаковыми?! – искренне возмутилась дочь вождя рода Ламдо.

Так они и начали жить. В стороне от жен Ябтане учит брата, когда и каких оленей ему запрягать. Ябтако иногда ездит на охоту. На нарте с собой он возит и Яндоко. Три года прожили они. Пошли дети. Старшая жена родила дочь, младшая – сына. На исходе третьего года Ябтане сказала брату тайком:

– Женам твоим, видимо, глаза родных повидать надо, да и самому тебе на тестей посмотреть нужно – четвертый год пойдет, как жены твои приехали.

Выпал первый снег четвертой зимы, и они откочевали. Месяц кочевали, два, три. Ябтако, как положено мужчине, охотился. Когда вдоль речных берегов потянулись на север проталины, аргиши поднялись на голый хребет. Впереди, на равнине, чумы стойбища вождя рода Ламдо показались. На пологом холме, на расстоянии двух кочевок, чумы стойбища рода Хаби видны. Тут, на голом холме, и решили разбить чум.

Утром из стойбища рода Ламдо к одинокому чуму Ябтако упряжки подлетели. Позже, в первой же половине дня, к чуму на голом хребте и из другого стойбища, как снежный заряд, упряжки повалили. Вождь рода Хаби упряжку свою рядом с нартой вождя рода Ламдо остановил. Гости из обоих стойбищ тут же принялись за сватовство – одни красноречивее других. Сваты из того и другого стойбища так и ходят юлой вокруг одинокого чума. Не видавшие еще такой красавицы, каковой оказалась Ябтане, стали они сватать ее за своих сыновей. Ябтако растерялся.

– Одну лишь девушку как поделю надвое?! Одним пообещаю – другие обидятся.

– За сына вождя рода Ламдо ты меня отдай, – сказала Ябтане, отведя брата в сторону. – Другим же, чтобы не было обидно, – у тебя же скоро дочь вырастет! Дочь свою пообещай. Пусть подождут, пока она вырастет.