Текст книги "Лик избавителя"

– Позвольте, я помогу вам, – услышала Люся за спиной знакомый голос. Это оказался дирижер их театра, невысокий мужчина с чеканным профилем. У него была репутация человека замкнутого. Он обратился к продавцу на немецком, и тот неохотно взвесил и упаковал в бумажный пакет десяток ярко-красных удлиненных яблок.

– Спасибо… Почему он так?

– Чехи нас недолюбливают, Людмила Николаевна. Не могут простить нам Галиции. Ну-с, возьмите меня под руку, я провожу вас. Вам сейчас надо бы прилечь, у вас, кажется, жар.

Рука у него была твердая. Он довел Люсю до дверей гостиницы и по дороге успел рассказать ей много интересного, даже один раз рассмешил, и на секунду туман, окутывавший ее плотным облаком, развеялся, стали выплывать черты лиц, вещей, явлений…

В номере Люся развернула пакет, достала одно яблоко, вымыла его и надкусила. Оно имело отчетливый ананасный привкус, и Люся вдруг тихонько засмеялась, захлебываясь душистым соком, чувствуя себя нестерпимо живой, настоящей, плотской…

Но дирижер больше не обращал на нее внимания, а потом Люсе показали его жену. Похожую на колибри – нарядную, смешливую пухленькую женщину. Рядом с ней балерина Ковалева почувствовала себя костлявой унылой дылдой. Огонек погас, не успев вспыхнуть, но у нее не было ни сил, ни времени на то, чтобы пожалеть об этом. Да и потом, разве она не чувствовала в глубине души, что рано или поздно тот, кому суждена ее жизнь, ее душа, придет и принесет с собой ключ от всех дверей, единственный ответ на все вопросы?

И снова – спектакли, гастроли, репетиции, травмы. В театре ее ценили, уважали, но вот любили ли? В интригах Люся не участвовала, сплетнями не интересовалась, на собраниях ухитрялась оставаться незаметной. Новому человеку Людмила Ковалева казалась скучноватой и надменной. Она не всегда понимала шутки, сама не умела вовремя вставить словечко, ни с кем не заговаривала первой. Родство с легендарной балериной бросало на нее какой-то высший отсвет, и трудно было различить ее собственное лицо. Но те, кто был знаком с ней ближе, знали, что Люся бескорыстно и ненавязчиво добра, может раздать все, что у нее есть. Из гастрольной поездки в Египет она привезла шитые золотом шарфы, много, дюжину – они были сказочно красивы. Другие тоже так делали и тихонько сплавляли барахлишко знакомым, знакомым знакомых, но уже по другой цене. Жить-то всем надо! Люся же свои раздарила: мол, зачем мне так много? Хватит с меня и одного! Но и последний отдала, сняв с узких плеч – у новенькой гримерши случился день рождения, а у нее в Ленинграде ни родных, ни друзей, никто и не поздравил, вот бедняжка и плакала в узком коридорчике…

К ней, к Люсе, шли со своими бедами и радостями молоденькие девочки «от воды», из глухого кордебалета. Все они, как одна, обожали балет, все стремились к лучшей жизни, все мечтали о красивой любви либо о выгодном замужестве. Некоторые не чурались древнейшей профессии, шкала их жизненных ценностей начиналась с икры и шампанского, ими же и ограничивалась. Странного рода душевная близорукость не позволяла Люсе увидеть сокровенную суть этих глупышек.

Люся жалела бедных девочек, выслушивала их сетования, давала советы и деньги в долг – как правило, без отдачи.

– Что у тебя общего с этой, как ее… Савкиной? – допытывалась у подруги Марина. Больше всего в эту минуту Маришка напоминала домашнюю рыжую кошечку, которая вышла погулять после дождя и пробирается между грязных луж, морща носик и потряхивая лапками.

– Да ничего. Так просто, болтаем по-девичьи. Советуемся.

– Она же, ты знаешь…

Склонившись к ушку подруги, Маришка шептала соленые подробности.

– Если и так, то что же? Это ее личное дело, – снисходительно отмахивалась Люся.

– Ну, не знаю… – Маришка, очевидно, считала себя зерцалом добродетели. Она дважды побывала замужем, дважды развелась, а теперь водила дружбу с каким-то начальником. Начальника она звала по фамилии – Иванов. Иванов, бывало, подкатывал к театру на черной «Волге», но сам встречать пассию не выходил, посылал шофера Жорика. Шофер был молодой, смуглый и белозубый парень. Он вручал Мариночке дежурный букет и вел под ручку к автомобилю, а она прижималась к нему горячим боком и вздыхала с намеком. – И что ты можешь ей посоветовать? На ней пробы ставить негде, а ты старая дева!

Люся не обижалась.

– Ты знаешь мои взгляды. Затевать любовную связь без любви… Я не говорю – безнравственно, нет. Но – очень хлопотно и утомительно. Мне вполне хватает упражнений у станка.

– Эх, Людмила, не знаешь ты, что теряешь, – сладко мурлыкала Мариночка. Она встряхивала волосами, запрокидывала голову, губы ее становились ярче, глаза мутнели. Вспоминала ли она о хозяйских объятиях Иванова, воображала ли себя рядом со смуглым Жориком? Люся лишь насмешливо наблюдала за преображением подруги.

– Ряд волшебных изменений милого лица, – язвительно комментировала она. – Не знаю, следовательно, жалеть ни о чем не могу. И, знаешь, оставим этот разговор. Несмотря на пробелы в моем образовании, я все же могу разобраться в простых житейских ситуациях…

Не только в простых, как оказалось. В театре работала массажистка Раиса. У нее были умные, сильные руки, волосы цвета сливочного масла и зеленые глаза, прекрасные глаза с золотистыми искорками, которые, казалось, испускали лучи света, но сами, увы, света давно не видели. Раиса ослепла в двенадцать лет. Но она не чувствовала себя несчастной, у нее были любящая мама, прибыльная профессия и жизнь среди музыки, которую она обожала. Но как-то Люся заметила, что Раиса не по обыкновению рассеянна, и нарочно задержалась после спектакля. Массажистка недолго запиралась и вскоре выдала свою страшную тайну. Оказывается, на ее сильную руку и не менее сильное сердце нашлось два претендента. С первым Рая познакомилась в обществе слепых, он тоже слепой, вернее даже, слепорожденный. Звать Оскар. Руководит артелью слепых, человек серьезный, корректный, состоятельный. Все взвесил и сделал Раисе предложение. Строит для них кооператив и вот подарил Рае пуховый платок, какие вяжут в их артели. А второй – Ваня, он моложе Раисы, только-только демобилизовался. Познакомились в автобусе. Парнишка подсел, заговорил и, кажется, ничуть не испугался, когда она, готовясь выходить, нащупала рядом с сиденьем свою тросточку. Он полюбил Раечку, стал ухаживать за ней и очень хочет на ней жениться! Но у Ванечки нет своей жилплощади, нет образования, он работает токарем на заводе и совсем не нравится Раечкиной маме.

Маму Раисы Люся знала. Она преподавала у них в училище английский язык. В языках Людмила Ковалева не была сильна и до сих пор своего бывшего преподавателя побаивалась. Так вот, Раечкина мама считала, что Ваня не подходит ее дочери, он совсем простой парень, к тому же он-то зрячий, и вскоре ему, такому молодому, надоест возиться со слепой супругой…

– Поживете пару лет, и найдет он себе помоложе, да к тому же зрячую! – таков был сокрушительный материнский аргумент против Ванечки. – А я уж не та, все прихварываю… Помру вот, как ты одна-то останешься? Неровен час, еще и с ребенком? А за Оскаром Андреевичем ты как за каменной стеной век проживешь, он, кроме тебя, и знать никого не захочет… Ты не такая, как все, тебе сломя голову нельзя, у тебя расчет должен быть!

Выслушав историю массажистки, Люся содрогнулась. Ей ужасна была сама мысль о том, что можно родиться слепым, никогда не увидеть неба, солнца, птиц… Но, быть может, и правда, чего не знаешь, о том не жалеешь? В конце концов, она сама – так ли часто смотрит в небо? Быть может, не так уж и плохо ощущать небо – как зачарованную бездну над головой, солнце – как нежную ласку тепла на лице, а птицу – как ее песенку, короткую и прелестную? Можно ли жить без зрения? Да. А без любви?

– Раечка, ну а вы-то сами? Вы сами – кого из них любите?

Всегда такая сдержанная, массажистка зашмыгала носом и созналась, что любит Ванечку. Он веселый и добрый. И Раиса уверена, что он никогда ее не бросит!

– А и бросит потом, так что же? Хоть буду знать, что и в моей жизни была любовь, недолго, но была, хоть капелька-а! И пусть ребенок! Сама подниму, я все умею, со всем сама справляюсь!

– Раечка, прекратите реветь, вы же заболеете! Зачем так себя настраивать? Что значит «сама подниму», если вы уверены, что Ваня вас не бросит?

– Ни за что не бросит! А это я так, потому что мама говорит…

– Я думаю, что замуж все-таки вам выходить. И с мужем жить – вам, а не маме. При всем моем к ней уважении… А для ее спокойствия скажите ей, что при ваших исключительных внешних данных вы всегда сможете выйти замуж по расчету, а пока есть любовь – нужно выходить по любви!

А через пару месяцев Люся была свидетелем на свадьбе Раисы. И невеста тонула в облаке длинной фаты. И жених, совершенно обалдевший от счастья, кидался целовать то ее, то свидетельницу. И новоиспеченная теща, поздравив молодых, от души обняла Люсю, так что у той косточки хрустнули. Потом, уже во время застолья, шепнула ей, уведя в уголок:

– Спасибо вам, Людмилочка. Мне ведь Раиса все рассказала. Я сначала расстроилась, не хотелось Оскара обижать. Такой уж он галантный, большое впечатление на меня произвел. Дай, думаю, сама к нему схожу, поговорю, извинюсь. Пошла в их артель. А его там нет, сидит девушка, что-то типа секретарши. Разговорилась я с ней, то да се, как работается. Начальник, говорю, у вас такой обходительный. А она хихикает. Да, говорит, он уж тут всех работниц обошел, вот какой обходительный. Иные девки от него горючими слезами плачут, иные ничего против не имеют. Одна-то вон седьмой месяц дохаживает, а он все не уймется никак. Да еще, говорит, жениться собирается, кобелина-то ненасытная! Тут я и ахнула! Так что поклон вам низкий, кабы не вы, так и не знаю, что было бы!

Люся, смущаясь, кланялась в ответ. Ей было жарко в кримпленовом брючном костюме, новые туфли натирали. На столе угощение – все жирное, жареное, обильно сдобренное майонезом. Друзья жениха наперебой звали танцевать, а ей вспоминался пошлый анекдот: «Выходишь ты на пляж, а там станки, станки…» Ей было до странности горько смотреть на Раечку. Короткое и узкое, по моде сшитое платье обтягивало ее фигурку так, что заметен был округлившийся живот. И внезапно Люся впервые в жизни ощутила некое томление. Ей вспомнился рассказ, прочитанный недавно. Там было про кухарку, которая каждую весну начинала тосковать, садилась у окна и вздыхала: «Родонуть бы мне!» Вскоре она уже ходила с животом, к зиме опрастывалась, отправляла ребенка в деревню, а в апреле начиналось снова: «Родонуть бы мне!» Бунина, кажется, рассказ.

Так она смеялась про себя – над собой же, над своим томлением, от которого ныли суставы и сладко кружилась голова. Томление можно было забыть, отвлечься на выматывающие репетиции, на ежедневные занятия, заглушить звучными французскими словами, звучащими, как приказы – но у Люси была такая же неуемная, как у Раечки-массажистки, мама. Близнецы Козыревы, к несчастью, как-то быстро выросли, исправно служат в армии, пишут Александре Гавриловне письма. Звали даже на присягу: «Вы нам как родная, вы нам как мать, как бабушка!» Родная-то мать, когда им было по десять лет, выскочила-таки замуж за летчика, нарожала новых детишек. До воспитания уже готовеньких мальчишек у нее руки так и не дошли. Теперь они служили на границе, а мать тиранила Люсю:

– Охо-хо, жизнь моя! Ты замуж не выходишь – это твое дело, но я-то как же? Неужели не придется и внучат посмотреть!

Кричала, если Люся, на ее взгляд, слишком задерживалась после спектакля:

– Где ты шляешься? Уж не в подоле ли собралась принести? Родишь без мужа, я нянькаться не буду!

Вот и пойми ее.

Уже отчетливо было ясно, что Люся не станет звездой первой величины, мировой балетной феей, как Лепешинская или Уланова, не угонится за Плисецкой. Вот странно – первые партии она танцевала, критики ее хвалили, но своего зрителя у нее словно не было, большой народной любовью она не пользовалось, где же тут загвоздка-то?

И дожила бы она свой век с холодным сердцем да близорукой душой, когда б ее не включили в состав труппы для гастролей в Иране. Ковалеву вообще охотно брали в зарубежные поездки. Непривередливая, стойкая, конфликтов не любит, скандалов не затевает. Вот в Англию она не поехала, и чем дело кончилось? Репетитор труппы Трубникова очень просила Люсю:

– Людмила, будьте добренька, уступите свое место Дашеньке.

– Пожалуйста, – пожала плечами Люся. Ей было все равно – ехать, не ехать. К тому же не хотелось противоречить репетитору – та покровительствовала своим ученицам, продвигала только их, а Люся в их число не входила. Но Трубникова не удовольствовалась кратким ответом Ковалевой, пустилась в объяснения:

– Вы же видите, тут ей совершенно негде развернуться. Для дарования такого масштаба танцевать попеременно «Лебединое» и «Жизель» – это просто гибель. Из года в год одно и то же. Ведь ей почти тридцать. Мы-то с вами, Людмилочка, знаем, как это важно – вовремя поддержать талант.

– Да, да, – мямлила Люся. Разговор принимал неприятный оборот. Выходило, что она, Люся, должна уступить свое место в поездке молодой исполнительнице. Не зажимать, так сказать, юное дарование. Интересно, а о ней кто позаботится? Она тоже – из года в год «Лебединое» и «Жизель», а ведь ей уже скоро почти сорок, возраст для балерины преклонный. Шейный остеохондроз, изуродованные стопы, позвоночник. Что дальше? На секунду Люсе показалось, что жизнь обманула ее, поманила блестками и перьями, ослепила огнями, оглушила волшебной музыкой и… сбросила, искалеченную, в оркестровую яму. Какая подлость, так портить человеку настроение!

– Чего ж вам еще? Я согласилась, – стараясь, чтобы голос не дрогнул, сказала Люся.

А через неделю на репетиции она услышала потрясающую новость. Новость уже знали даже театральные уборщицы, но до Люси всегда все доходило в последнюю очередь.

– Теперь, значит, меня больше не выпустят, – пожаловался Люсе партнер, словно продолжая какой-то ранее начатый разговор.

– Отчего? – для виду удивилась она. – Ты что же, Димочка, нашелопутил где-нибудь?

Димочка с недавних пор был постоянным Люсиным партнером. Он перевелся в Кировский театр из Риги. При блестящих балетных данных в танцах он не блистал, но хорошо держался на сцене и был надежен в поддержках. О его победах на любовном фронте ходили легенды – впрочем, с Люсей он обращался запанибрата, а она не упускала случая над ним подшутить.

– Нет, не то. С тех пор, как Дарья соскочила…

– Что сделала? – не поняла Люся.

– Господи, ты как вчера родилась! Соскочила, ну, осталась за границей, понимаешь?

– Разве так можно?

– Да ты что – не знаешь ничего?

– Н-нет.

– Исчезла прямо из гостиницы. Даже не подумала о том, как она всех нас подводит. Теперь директора – вон, руководителя труппы – в шею. Трубникову уже попросили на выход. И нам достанется. Говорят, холостых, бездетных, бессемейных не будут выпускать. У тебя с семьей как?

– У меня мама.

– Мамы по нынешним временам маловато. Но ты не волнуйся. Тебя-то выпустят, ты благонадежная.

Выпустили их обоих.

В театре закончился ремонт. Он длился полтора года, репертуар был сильно сокращен, спектакли шли во Дворце культуры Горького и Дворце культуры Ленсовета, где работать было сложно – в общем, натерпелись. Но было бы из-за чего терпеть! О да, балет получил четыре новых репетиционных зала, с раздевалками и душевыми. Но в бочке меда оказалась ложка дегтя. Полы в новых залах были без амортизации. На первой же репетиции, сделав свой коронный grand jetи и приземлившись, Люся ощутила весьма болезненный толчок в многострадальном позвоночнике. Скоро в новых залах никто не хотел репетировать. Полы пообещали перестелить. Сцена явно требовала доработки – люки перенесли с привычных мест, поставили неровно, кое-где пол ненадежно прогибался, покрытие «гуляло» под ногами. Режиссеры и дирижеры тоже выражали недовольство ремонтом… Так что поездка пришлась как нельзя более кстати.

К тому же и гастроли ожидались не совсем обычные – не так давно шахиня Ирана навестила город на Неве, посмотрела «Щелкунчика» и пришла в восторг.

– В Иране любят зрелища. У нас есть театр при Тегеранском университете и частные театры, а недавно открыли музыкальный театр имени Рудаки и создали симфонический оркестр, – с гордостью сообщила шахиня. Ее звали Фарах Диба, и она была азербайджанкой из Тебриза, коронованная шахбану[3]3
  императрицей.


[Закрыть] Ирана.

– Театр самый современный, а вот труппа еще не набрала силу.

– У нас тут все наоборот, – ехидно заметил кто-то.

Теперь шахиня возжелала показать русский балет у себя дома и для этих целей предоставила свой личный самолет. Он-то и должен был отвезти советскую труппу в Тегеран и обратно.

– Иметь свой самолет! Это потрясающе! – восторженно заметил Димочка, которого все-таки выпустили. Не без Люсиного вмешательства, нужно заметить. – Ковалева, можешь себе представить! Собственный самолет! А я даже на «Запорожец» накопить не могу!

– Наверное, у шаха деньги крепче в кармане держатся, – поддела его Люся.

– Просто у него их больше. А что, Ковалева, ты шахиню видела? Красивая она?

– Размечтался…

Внутри самолет был похож на шкатулку для драгоценностей – розовый бархат и позолота.

– График, товарищи, у нас напряженный – за три дня четыре спектакля, два «Лебединых», две «Жизели». Завтра «Жизель» начинается в три пополудни, заканчивается в пять тридцать, потом небольшой фуршет прямо в помещении театра и в семь часов «Лебединое озеро», – суетился руководитель труппы. – На обеде, возможно, будет присутствовать шах, так что смотрите вы у меня!

Выражение лица у него было самое драматическое. Возможно, шах представлялся ему непременно в парчовом халате, с окладистой черной бородой и ятаганом на поясе. Но Мохаммед Реза Пехлеви, Его Императорское величество Шахиншах Арьямехр был скорее похож не на жестокого владыку из «Тысячи и одной ночи», а на доброго университетского профессора. Шахиня рядом с ним казалась старшеклассницей в скромном коричневом шерстяном платьице. От Валентино…

Виллисы из кордебалета держались стайкой и вовсю пялились на шаха.

– Держите меня, у него ботинки из крокодиловой кожи!

– Откуда ты знаешь? Ты и крокодила-то видела только в передаче «В мире животных»!

– Ой, да поди ты! Вот спроси хоть у Людмилы Николаевны!

Но Люся не была настроена болтать. Она устала. В заграничных турне ее прежде всего утомляла иностранная речь вокруг – катастрофически неспособная к языкам, она усваивала только самый необходимый словарный запас, всегда возила с собой разговорники и старалась свести общение к минимуму. Она и на этот раз надеялась тихонько улизнуть в гостиницу и лечь спать, отдохнуть перед вечерним спектаклем, но оказалось – нельзя. Она – личный гость шаха и шахини. Знакомство прошло удачно, только Димочка проштрафился, поцеловав шахбану руку, чего делать, разумеется, не следовало. Затем Люся церемонно поклонилась царствующей паре, выслушала свою дозу комплиментов. Так, «бьютифул» – это понятно, «вандерфул» – тоже ясно, «экстаси» – почти по-русски. Потом шах спросил что-то, и Люся разобрала – интересуется, как ей понравился театр. Но для ответа ей слов не хватало, оперировать теми же «бьютифул», «вандерфул» и «экстаси» казалось неудобным и, побарахтавшись некоторое время (о, как она «плавала» в свое время у доски, с каким укором смотрела на нее Раечкина мама!), она прибегла к помощи сопровождающего.

У Люси, как и у многих женщин, а у балерин в особенности, было хорошо развито боковое и даже «заднее» зрение. Мужчины, как правило, видят только то, что у них перед носом, женщины же – краем глаза… А если что-то интересное происходит у них за спиной, то видят и спиной тоже, персиковым пушком на загривке, чувствительными хрящиками позвонков и даже застежкой лифчика. Вот и Люсе показалось, будто перышко щекочет ей шею, так бывает, если на тебя пристально смотрят, покосилась раз, два, и вдруг у нее занялось дыхание.

Он был очень высок. Люсе показалось – вдвое выше обычного, среднестатистического человека. И он был очень худ, один костяк. Пиджак висел на широких плечах, как на вешалке, ворот рубашки был широк, шея в нем казалась трогательно тонкой. А лицо – очень некрасивое, очень мужественное. Раздвоенный подбородок, нос с горбинкой, длинный, нависающий над верхней губой… И золотые, медовые, раскаленные глаза. Как у тигра. Левый отчетливо косил к виску.

«Какой странный! – подумала Люся. – Даже на человека не похож. Словно с другой планеты. Надо отвернуться, неприлично так глазеть. Но я не могу, не могу отвести от него глаз. Что за черт!»

– Не чертыхайся, – шепотом заметил стоящий рядом Димочка. – Тут религиозная страна.

Неужели Люся сказала это вслух?

– Посмотри, как этот тип на тебя уставился. Голову влево поверни!

Пришлось повернуться и посмотреть.

И тогда «инопланетянин», поймав ее взгляд, поклонился и улыбнулся. Это была не холодная официальная улыбка, в ней сквозили и ласка, и печаль, и тонкая ирония. Над чем? Над своей некрасивостью, особенно заметной перед красотой русской балерины? Но он уже не выглядел некрасивым – только своеобразным, необычайным, необыкновенным. Люся улыбнулась в ответ.

И в ту же секунду что-то изменилось в мире – света прибавилось, что ли? Люсе даже показалось, что она исправила какое-то навек заученное, затверженное каждой мышцей ее тела движение, и двигаться стало легче, дышать стало легче. Будто танец и жизнь наконец-то соединились и она смогла победить земное притяжение не только на сцене… Он сделал один только шаг и уже оказался рядом с ней, а ведь только что был в дверях. Она ждала – он заговорит. Но он склонился к сопровождающему.

– Людмила Николаевна, позвольте вам представить господина Кабуса Бахтияра.

Теперь формальности были соблюдены. Они не пожали друг другу руки, но Люся ощутила, что его длинные, смуглые ладони-ладьи словно дотронулись до самого ее сердца, заключили его, неотогретое, в теплый плен.

Их посадили рядом. Обед был изысканный, но Люся ничего не запомнила, только шербет – густой, словно янтарный сок, в котором плавали кусочки льда и ломтики незнакомых фруктов. И запомнила только потому, что Кабус Бахтияр сам, опередив официанта, наполнил из хрустального кувшина ее бокал, на мгновение прикоснувшись своей рукой к ее руке. Прикосновение было как ожог. И оно не прошло незамеченным для окружающих.

В автобусе к Димочке подступил сопровождающий.

– Безобразие! Какая самонадеянность! Вам, может быть, неизвестно, что в Иране, как и в Европе, не принято целовать руки царствующей особе?

– Надо было предупреждать заранее! Откуда мне знать такие тонкости иноземного этикета? Могли бы, пока вели нас в фойе, провести кратенький инструктаж!

– Да откуда мне было знать, что вы полезете с кувшинным рылом в калашный ряд?

– С мякинным, – вмешалась Люся.

Она и предположить не могла, что ей в этой перебранке тоже кое-что причитается, поэтому и влезла со своим неуместным замечанием.

– Что?

– С мякинным рылом. Кувшинное рыло – это безобразное, вытянутое вперед лицо. Поговорка звучит так: «Куда ты с мякинным рылом в калашный ряд». На самом деле тут мякинное рыло и не лицо вовсе.

– Чего?

– Говорю, имеется в виду не лицо, а совок. Которым рыли мякину. Рыло, понимаете? В калашном ряду, где торговали, понятно, калачами, совок для мякины был без надобности.

– Откуда ты всего этого нахваталась? – разинул рот Димочка. Но сопровождающий не оценил Люсиных познаний.

– А вам, Ковалева, я должен сказать… – он закатил чудовищную паузу, очевидно, чтобы артистка успела как следует испугаться. Но та за собой никакой вины не чувствовала, поэтому продолжала смотреть безмятежно.

– …будьте осторожны! – закончил сопровождающий. За время паузы он сам успел сообразить, что балерина Ковалева, каким бы возмутительным ни казалось ее поведение, в преступлении против морали или этикета пока не замечена.

– Благодарю вас. Непременно буду осторожна. Не стоит беспокойства, – церемонно ответила нахалка. – А тебе, Дима, нужно хоть изредка читать книги. Запишись в библиотеку, что ли. Там книг много. И по этикету тоже есть.

– Подумаешь! – надулся Димочка.

– Девушкам нравятся начитанные мужчины.

– Правда?

– Точно тебе говорю.

Но ей самой никогда ни один мужчина, даже самый начитанный, не нравился больше, чем господин Кабус Бахтияр. Она видела его первый раз в жизни, она ничего не знала о нем, да и стоило ли думать о нем? Нет. И все же она думала и совсем не удивилась, увидев его в первом ряду. У него блестели глаза так, что больно было смотреть.

Все говорили потом, что в этот вечер Ковалева танцевала как никогда. И она сама знала об этом. Она не танцевала Жизель – она стала ею. Эта Жизель была радостным, святым ребенком, впервые постигшим любовь. Она не сошла с ума – всего лишь беспечно отвергла жестокую реальность. Она не умерла – просто выпорхнула из жизни, как птица из надоевшей клетки. До сих пор восставшая из могилы Жизель в трактовке Ковалевой внушала трепет искушенным зрителям, теперь же во втором акте на сцене появился не зловещий загробный дух, но все та же чистая девочка, разве что более легкая, невесомая, вся – на просвет…

Букет, который принесли ей в гримерную, полыхал красными, как кровь, розами, и только в середине была одна белая. Цветы пахли невероятно, и Димочка, который, возможно, что-то все же читал, сказал, увидев букет:

– Розы Шираза…

И быстро ушел, очень грустный почему-то.

А Люсю у выхода ждал автомобиль.

Это был странный вечер. Два человека, совершенно чужие, воспитанные разными культурами и мирами, имеющие в этих мирах разные точки опоры, по-разному говорящие, неблизкие по возрасту, всеми мыслимыми преградами разделенные, встретились и потянулись друг к другу, их души на ощупь искали друг друга…

Так дети в темной комнате играют в жмурки.

Такая бывает любовь.

– Я полюбил тебя, как только увидел. Мне кажется, я знаю тебя с детства. Бывало так, что я оставался один дома или в саду, и в эти минуты мне казалось, что кто-то окликает меня и смотрит так ласково… Я говорил об этом матери, но она всегда пугалась. Она говорила, что это шайтан смущает меня, и приказывала читать покаянную молитву. Но когда ты взглянула на меня, я узнал твой взгляд. Бедная моя девочка, чужеземная моя птица! Как поздно мы встретились, как странно мы встретились! Я хотел бы подарить тебе весь мир, но не могу отдать даже самого себя, ведь я себе не принадлежу. Ты понимаешь меня?

– Да, да, – отвечала она, почему-то заливаясь слезами. – Я тоже так устала! Жизнь обманула меня, поманила яркой мишурой, лучистыми огнями, а дала только одиночество, холод, непрестанную боль. Знаешь, в каирском театре было много крыс. Там были и кошки, но они, кажется, сами их боялись и прятались по углам. И вот меня укусила крыса. Я готовилась выйти на сцену, моя юбка зацепилась за что-то, за какой-то ящик, я протянула руку, а там сидела крыса. Она меня укусила. И тут мне надо выходить, и я сразу про нее забыла, вспомнила уже только после спектакля. Мне перевязали руку, сделали какой-то укол, но хуже всего было то, что я вспомнила глаза той крысы. Как она на меня смотрела! Она меня ненавидела. Она бы убила меня, если бы могла. И я все думала – за что, за что же она меня так ненавидит? Ведь я ничего ей не сделала дурного! Ты меня понимаешь?

– Да, – отвечал он и гладил ее по голове как ребенка. – У меня свои крысы. Они хотят мне зла, они угрожают мне и моим близким, они убьют меня, если смогут…

Невидимые слуги приносили им и фрукты, и медово пахнущий кальян, но от кальяна Люся со смехом отказалась.

Она сидела у него на коленях, ела какую-то белую, очень сладкую пасту и перепачкала пальцы. И он облизал ее пальцы, и это было незнакомо, щекотно, очень приятно и немного стыдно.

Он целовал ее, и она отвечала на его поцелуи. Сухими и горячими были их губы, словно жар, сжигавший их изнутри, грозил вот-вот прорваться наружу. И был миг, когда у них стало одно на двоих дыхание и одна на двоих душа. И был миг, когда она, изнывая от муки любви, запрокинула голову и увидела перед собой окно, а в окне, в бездонной тьме – крупные, незнакомые звезды, мириады светил, составленные в узор созвездий, и впервые ей удалось уяснить в созвездиях смысл и строй… Но тоже – только на миг. Только на мгновение приходит космический порядок в хаос и бессмысленность человеческого бытия, только в секунду зачатия вечное торжествует над бренным…

А утро подкралось к ним как враг.

– Ты… останешься? Я выстрою для тебя дом, только не здесь. В другой стране, на пустынном берегу океана, – он сделал движение рукой, словно очерчивая силуэт будущего дома, и Люся внутренне переняла это движение, почувствовала его ложь и его правду. – Я выстроил бы для тебя дом из белого камня. И чтобы вокруг – никого…

– Мы будем там вместе?

– Прости. Я не могу. У меня… Я…

– Жена? И дети?

– Да. И еще долг перед моей страной. У нас мужчины умирают за это.

Она кивнула, смирившись. Дом из белого камня, дом на берегу океана, на пустынном берегу не был для нее чем-то реальным. Это была горизонталь, а она всегда жила по вертикали – в вертикальном городе, тянущемся к небу, в вертикальной профессии, где то, что не является взлетом, считается падением…

Нестерпимо яркий, красный, как апельсин, солнечный диск выкатился на небо. Вдруг Люся поняла, что она находится в огромном доме, где, помимо этой комнаты (прохладный каменный пол, окно во всю стену, коллекция оружия на стене), есть еще много комнат и, вероятно, много людей. Слышались, правда, едва-едва чьи-то отдаленные голоса, звуки шагов, заливисто звонили телефоны – не меньше пяти, честное слово! В дверь кто-то осторожно постучал, Кабус отошел и вернулся с подносом. Но Люся едва отхлебнула огненный, крепкий кофе и отлучилась в ванную. Там Люся быстро приняла душ, скрутила узлом на затылке волосы, с удивлением заглянула в зеркало, словно видела себя впервые. Разве ей принадлежали эти глаза в пол-лица, до краев налитые сиреневым светом, яркие без помады губы и хрупкая, как ножка цветка, шея с глубокой подвздошной ямкой?

– Позволь, я сделаю тебе подарок, – сказал Кабус, когда она, уже затянутая в латы одежды, вышла из ванной. – Он будет залогом нашей будущей встречи. Возьми. Оно принадлежало моей матери.

Это было ожерелье из бирюзы старинной работы. Люся провела пальцем по синим камням, по золотым звенышкам.

– Такое красивое… Прости, я не могу его взять. Оно принадлежало твоей матери, оно должно остаться твоей жене, твоим дочерям.

– У них довольно украшений.

– Все равно. Мне будет казаться, что я ношу чужое. Что я его украла.