Текст книги "Мама, я жулика люблю!"

30

Как же рано они будят! Я-то думала отоспаться здесь. Нет, уже в семь утра – «вставайте, бабоньки!». И, как на смертную казнь, так же рано, кому-то на аборт. Доктор тоже рано встает, как и палач. Когда солнышко январское еле-еле, как лампочка сорокаваттная; когда воздух за окном, как проспиртованный, крепкий… На казнеубийство.

Сразу после завтрака мне на осмотр к врачу. Вот они – шесть пизд, включая и меня, раскинули свои ляжки, развалились в креслах, которые здесь кровати. Сразу шестерых осматривают в одном кабинете. Хорошо, что шесть разных врачей. А если бы один? Вот бы ему кино – ух ты, рыженькая, воспаление придатков! Тореадор, смеле-э-э-э-е! Кармен! эрозия шейки матки! Нежная розовая блондинка – не миновать тебе аборта!

Женщины в таком количестве, да еще вывороченные наизнанку – и изнанка эта больна, – должны действовать депрессивно и даже отвращение вызывать. Врачи этого не скрывают. Ругаются. Женщины, правда, тоже хороши – никто даже не помылся перед осмотром. Вонючие, залезли на кресла. Надо мной стали смеяться, когда я пыталась задом на раковину залезть, чтобы помыться. Сказали, что сломаешь и, мол, и так сойдет.

Врач вставляет в меня холодный металл и, переговариваясь с врачом-соседом, тыкает в меня палочкой. Анализ берет, мазок. Какое жуткое ощущение. Ведь этого же места касался Александр своими длинными пальцами. Его член касался, упирался в это место. В матку! И я охуевала, рыдала под ним от восторга. А теперь чувствую, что я ничего не чувствую. Омерзительная палочка, обернутая на конце ватой.

Все у меня в порядке. Но сделаем, мол, анализы, то да се. В общем, имеется в виду, что подержат меня в больнице по просьбе уважаемой Маргариты Васильевны.

Курилка в том же коридоре, где и операционная. Я бегаю туда и стреляю сигаретки. Мать, видно, не сказала Александру, что я здесь. Иначе бы он пришел под окно, сигареты бы мне принес. Я бы их в мешочке на веревочке подымала… В третий мой забег в курилку я не успеваю еще прикурить, как раздается дикий вопль. Животный крик. Через несколько минут слышно, как дверь операционной открывается. Женщина в больничном халате, значит – на аборте, выскакивает в коридор. Дверь остается открытой. Мы все видим.

Старая нянька с отвисшими щеками несет сверток из простыней. Несет, выставив его вперед, отстраняясь от него. Подальше от себя. Женщина в больничном халате к ней:

«Ну, как она?» Нянька останавливается и злобно смотрит на нее. Ее отвисшие щеки шевелятся, будто она пережевывает что-то маленькое или будто слова погадливей подыскивает. И неожиданно она открывает простыни. Мы все видим. И мы молчим.

В простынях что-то темно-коричневое, с желтым оттенком и с красными подтеками. Ма-аленькое. Это же ребеночек!.. Он негритосик?

– Вот как она! Обосрала всех, да еще вот эту гадость выкинула! Йодом жгла и спицами колола, блядюга чертова!

Это он от йода такой коричневенький!.. Нянька уходит в кладовку, или черт его знает куда там, со свертком. Женщина в больничном халате затягивается сигаретой, протянутой ей все той же брюнеткой с выжженной прядью. Все молчат. Она плачет.

– А что, что ей было делать? На пятом с половиной месяце. А этот хуй, чтоб его яйца отсохли! – оказался женатым! Вот как оно получилось после года страстной любви! А они – вам нельзя аборт делать! Да так, как они делают, никому нельзя. Живодеры!

Я ухожу. И чувство – будто это меня спицами кололи и йодом жгли.

Ночь. Все спят. Посапывают, вздрагивают во сне… Бедная баба, бедный ребеночек! Как она орала! Что они с ней там делали, что она так орала? Живодеры, сказала ее знакомая. Потому что аборт делают без наркоза. По живому, в живое, и ты живая. А в кладовку нянька ребеночка понесла, чтобы потом в научно-исследовательский институт отправить. В баночку со спиртом – и студентам показывать: вот, мол, какие убийцы женщины! Почему за любовь надо платить такими вот воплями? Такой вот непредставимой мне болью? Тем, чтобы мерзкая нянька сказала при всех, что ты обкакалась… Атомные электростанции они строят… Пусть у вас в ушах стоит ее, этой бедной бабы крик, когда вы на Луну летите!

Когда я вернулась в палату после колизейного зрелища, услышала новый голос. Как раз о противозачаточных средствах. О пасте. «Они» решили ее попробовать. «Они», я думаю, они и были, а не ее подружка с мужем, как она сказала.

– Ввела она ее себе туда, и стали они… ну, в общем, понимаете. Но паста эта оказалась, как белок от яйца. Его взбиваешь, знаете, как для безе, и пена получается. Видно, паста рассчитана всего на туда-сюда. А они люди молодые, им туда-сюда недостаточно… В общем, поплавали они в этой пене, белье постельное от нее не отстирывается. Анекдот просто.

Действительно, хуйня какая-то! Спираль вредна – от нее эрозия. Таблетки, которые и не купишь нигде, – от них пигментация кожи. Презервативы – никакого удовольствия!.. Природа – нет чтобы устроить менструацию один раз в год! Захотел ребеночка – вот тебе возможность. Хули просто так беременеть? Выражаясь по-Зосиному, рожать огрызков?

«Опасайтесь случайных связей!» – это в брошюрке было написано о венерических заболеваниях, и даже в диспансере я успела разглядеть плакат. На нем трое были изображены – она в пальто, почти как у меня, с лисьим воротником, он у двери, а третий – уходящий по лестнице. Сваливает, мол, заразитель.

* * *

Окна бабушкиной комнаты выходят на этот же переулок. Бабка спит уже, конечно. И я в ее комнате спала. Засыпала под тик часов, под эти же звуки, которые сейчас слышу. Троллейбус шуршит шинами – снег опять растаял. Вспышки, как молнии, освещают палату. Это троллейбус своими усами за провода задел. Короткое замыкание. По стене плывут тени дома Зоей, Оли. Да, и Фаинка – глиста во фраке – там живет. Часы в бабушкиной комнате – тук, тук, тук. Бабушка кашляет и сплевывает мокроту в тряпочку. Когда она умрет, мы много таких засохших тряпочек найдем у нее под матрасом, наверное. Она мудрая – сказала: похороните меня рядом с Жоржем (это мой папа), а то вы ленивые, на могилку лишний раз не придете, так – будем рядом, вместе, вы и меня заодно проведаете.

По коридору шаги. Не няньки, не больной. По коридору жесткие и твердые шаги. Каждый шаг на секунду утопает в линолеуме пола. Но все равно – быстрые и верные шаги, знающие дорогу. И я уже знаю, чьи это шаги.

Дверь распахивается, и я успеваю увидеть, что он в пиджаке – и шарф вокруг шеи. Но так высоко, что рот закрывает. Он уже движется на меня. Как зверь. Два шага-прыжка, и его руки на моем горле.

Нет, это не руки! Это что-то черно-гладкое. Перчатки.

Я закрываю глаза.

– Сука, сука подлая! Я убью тебя!

Все так шумно, но где-то там, далеко. Бегут, дверьми хлопают, кричат. Я слышу совсем близко: «Сука!» и рядом: «Свет, свет включите!» Короткое замыкание троллейбуса. Я успеваю прошевелить губами: «Саша». Мне дыхания не хватает. А он уже бежит. Сбивает кого-то с ног, и шаги его не успевают тонуть в линолеуме пола.

Свет. И все в белом и застиранно-цветастом надо мной. Милиция приехала. Меня ведут вниз. В пункт приема передач.

– Так это он на вас напал?

Все им известно. И фамилии, и адреса.

– Кто он? Я не знаю, кто на меня напал. Может, он палату перепутал?

Милиция думает, что я сейчас в таком состоянии, что наговорю им про него. Хуй вам! Я устала. И не меня, а Ольгу надо было бы душить и кричать ей: «Сука! Подлая сука!» Это она, предатель мерзкий и завистник, рассказала ему.

31

Она всегда вовремя. Дня три прошло, как Александр уехал. Я мерила бирюзовый костюм. Соседка позвала к телефону.

– Ты, конечно, занята?

– Ошибаешься, к сожалению. Он уехал.

– Ну и прекрасно! Алка твоя объявилась. Я с ней договорилась в семь часов встретиться. Она с какими-то ребятами идет на джаз-сешн в институт. Тебя звала. Пойдешь?

Я согласилась. Из школы выгнали, всю дальнейшую судьбу мою без меня решили. Если бы я знала, что меня к прокурору вызовут, а потом в эту больницу упекут, я бы и не то отколола!

Смешная, картавящая Алка! Как же она рада была мне! Ольга ее как-то прошмандовкой назвала. Так мы всех петэушников называли в самопальных одеждах. Пизда-Оля разбаловалась со своим Мустафой. Если бы не он, то ее саму можно было бы назвать прошмандовкой. Что, у нее есть деньги на фирменные тряпки, на духи французские?

Пожалуйста, в магазинах навалом, стоят сорок пять рублей. Москвич у художника в студии рассказывал про какого-то поэта с фруктовой фамилией, который выпил флакон «Шанели № 5». В то время как художник с птичьей фамилией продавал иностранцу картину под названием «Желтый Масон». Живут же люди – шанели пьют!..

Милиция уехала. Всех разогнали по палатам. Нянька сказала: «Жулик этот по водосточной трубе залез, и окно в операционной разбил. А там беременная на сохранении лежала…» Не дай бог у нее выкидыш от страха будет! Сашка, Сашка! Сумасшедший ты парень.

Знакомые Алки контрамарок на концерт не достали. Парень, обещавший нас провести, не появился. Толпу при входе в институт просили расходиться. Нам неохота было расходиться, и мы пошли по Невскому к Дворцовой площади. Самый маленький и шустрый парень собрал со всех деньги – у кого сколько было – и сгонял в магазин за портвейном. И мне нравилось быть с ними. Я отвыкла уже от своих одногодок. Хотя ребятам было лет по девятнадцать. По сравнению со знакомыми Александра они «сопливые шкеты», как бы он их назвал. С деньгами напряженка, квартиры, свободной от родственников, ни у кого нет.

Сели в скверике перед Исаакиевским собором. Решили выпить прямо на скамейках. Тусклые фонари, снег синий. Мы с девчонками уселись на колени ребятам, чтобы задницы не отморозить. Но мальчики долго выдержать не могли. Все они были в коротеньких курточках. А у парня, на чьих коленях я сидела, курточка была из кожзаменителя. Так она хрустела громче снега под ногами прошедшего мимо нас и усмехнувшегося дядечки. Бутылка портвейна не согрела. Кожзаменительный – его называли Вал, от Валентина, наверное, – топал ногами в высоких ботинках на шнурках. Для согревания. Мне такая тряска не очень нравилась. Тот, что бегал в магазин, предложил пойти в подъезд, чтобы в тепле допить. И Ольга, сука, была ведь с нами!

Вал побежал вперед по переулку, забегая в парадные. Из одной он выскочил очень довольный. Чердак в подъезде был открыт. И какой! Громадный, теплый, с лампочкой. Трубы обмотаны ватином, а сверху пергаментом. На них мы и расположились. Алка рассказывала смешные истории, читала стихи. Ольга ломала кайф. Все ей не нравилось. Когда Вал вывернул лампочку и стало темно, она сказала, что уходит. Ее пошел провожать безуспешно пытавшийся понравиться ей парень. Мы остались впятером. И что же она могла рассказать Александру? Только то, что я сама ей рассказала, прибежав тем же вечером в одиннадцать часов к ней домой. Ее родители смотрели телевизор, и мы тихонечко пробрались к ней в комнату. Малюсенький чердачок, антресоль на кухне. Я положила пальто на батарею. Сохнуть. Мокрое оно было из-за того, что мы сломали трубу. Или она сама сломалась под нашей тяжестью и раскачиваниями на ней. И такой мерзкий запах пошел от трубы! Ржавый и гнилой.

Алка ебалась с бегавшим за портвейном. Очень долго. Они не знали, что им больше хочется – ебаться или портвейн пить. Передавали друг другу бутыль и еще ругаться умудрялись – «ты больше глотнула, ну-ка!» Я… Я целовалась с Валом и, упершись спиной в балку, полулегла на трубе. Он пытался ебать меня, но было очень неудобно. Надо было сделать наоборот. Я должна была сесть на него. Но холодно было снимать сапоги, колготки. Вал слез с меня и стал оглядываться в темноте, соображая, что бы придумать. В этот момент я почувствовала на своих губах хуй. Сэма. Сеня его звали! Он поднял меня и повернул к себе спиной. Я, как баба-яга, оседлала трубу. Держась за нее, как за метлу, отставила свой зад подальше и повыше. И мы даже смеялись тихонько. Красные шрамики чуть выше коленок были еще заметны, когда я прибежала к Ольге. От резинки колготок и трусиков.

И все это Ольга рассказала ему?! За что? Как можно так предавать? Он мог сказать ей, что нас кто-то видел, припугнуть ее. Он хитрый. Но как он мог что-нибудь знать? Мать сказала ему, что я в больнице, и он сразу что-то заподозрил, наверное. Ольга – друг. Да будь я тысячу раз неправа – ты мне об этом скажи, в лицо мне плюнь!.. Алка никогда бы такого не сделала! Она позвонила на следующий день. Сказала, что в «Вечерке» напечатали маленькую заметку о вредителях, которые в такую погоду, в заморозки, сломали трубу отопления, и полдома осталось мерзнуть. Смеялась, говорила, что хоть наших имен нет, но о нас уже в прессе пишут. Труба отопления, а так воняла! Когда она треснула, из нее побежала вода и запах. Мы побежали вниз по лестнице.

* * *

Это уже даже не смешно. Из больницы меня тоже выгнали. Мать пришла за мной, и мы вышли через служебный вход, как два обманщика, пойманные за руку во время жульничества.

– Ты не повреждена?

Что я – с фронта, что ли? Я захихикала.

– Смешно тебе напрасно. Веселенькую ночку он мне устроил!

Как я и предполагала, мать ночевала в «моей» комнате. И милицию она вызвала.

– Боже мой! А что же я должна была делать? Ночь. Вдруг стук в стену. Как Валентин когда-то стучал, с ночной смены возвращаясь.

Я рассказала Сашке про этот условный сигнал. И он не раз так стучался, чтобы соседям на глаза не попадаться.

– Я выскакиваю из комнаты, как мышь. Открываю. Саша. Взгляд обезумевший – и в комнату. Схватился за штору. Она оторвалась, и он с ней на пол повалился и, как сумасшедший, повторяет, причитает: «Я убил ее, Маргарита Васильевна, я сейчас убил ее!» Боже мой! И я ему еще двадцать капель валерьянки…

Я еле сдерживаю смех. Картинка!

– Я схватила его и потащила в больницу. Он мне по дороге рассказал, как он залез туда. Кто бы знал, что я вместе с ним шла, а не убила его тут же!

– Зачем же ты милицию вызвала? Тебе же сказали, что я жива-здорова, никто меня не убил.

Мать стоит у пианино, змея извивается над ее головой.

– Ему все с рук должно сходить, по-твоему, так? Тебя по милициям и прокурорам будут таскать, а он будет с тобой развлекаться и уезжать на свои темные дела? И грязью тебя еще обливать! Наговорил мне, пока мы по лестнице спускались…

Я мать презираю за то, что она бежит за помощью к посторонним. Александр, выходит, то же самое делает. Бедненький мальчишечка, прибежал жаловаться матери обидчицы. Убил ее, мол, за то, что она такая и сякая, так что вы меня, мамаша, не очень ругайте. Кретин!

– Я надеюсь, что милиция его поймала. Еще и это ко всему приплюсуется. Возьмутся за него серьезно! Он не на необитаемом острове живет! В обществе, государстве, в котором существуют законы.

По Сашкиным законам, он должен был убить меня за измену. За предательство, как он это называет. Но и моя мать тогда должна была его убить. Я его, он меня, она его. Глаз за глаз!

– Он тебя достаточно напугал, надеюсь! Теперь уж ты побоишься с ним общаться. Я бы на твоем месте даже к телефону не подходила.

Ах, мама! Если б я боялась, то сидела бы сейчас в школе за партой. А я думаю совсем о другом – написать ему письмо, просто пойти к нему? Да, и обязательно набить морду Ольге!

32

Мне скучно. Ничего в жизни не происходит. Все заняты накопительством в свой собственный гроб и увиливанием от участия в жизни. Мне надо было родиться в другое время. Во времена революций, переворотов. Какие люди были!.. Сейчас все опошлено. Никаких идеалов. Для нас вот любой мудак на «жигулях» и в «сейке» может быть героем. А как же Корчагин? Как же марш, гимн нашего пионерского отряда – «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»? Мечта всех моих знакомых девчонок – выйти замуж за фирму и валить, валить отсюда. Но потом приезжать – разодетой иностранкой в гости к маме, на зависть всем подружкам. Заодно фарцануть свои поношенные шмотки, заработать рублики на икру в кабаках. «Ах, этим летом мы с мужем едем в Италию, но осенью придется вернуться в чопорную и консервативную Вену…» Бляди!

«Тебе скучно? Да другой человек за всю жизнь не познал, что ты к пятнадцати годам знаешь! – маме-то самой, конечно, не скучно. – Ты доскучаешься до того, что в один день без рук, без ног домой приползешь!..» Да я не только о своей телесной скуке! Я люблю секс. В этом моя самая большая вина перед вами. Но я знаю, что на одних телесах отношения не могут продержаться долго. А что же у меня другого в жизни есть? Чем она заполняется, когда судороги в ногах после оргазма проходят? Работой!

Одно слово – работа. Занимаюсь злоупотреблением государственного имущества – сижу и кальку перевожу. Во-первых, это не чертежный отдел, а копировальный. В двух смежных комнатах двенадцать теток. Самой молодой под пятьдесят. Уро-одины!.. Одна такая толстая, что сидит на специально для нее сделанном стуле. Единственное, что утешает, – дорога к институту. Он прямо за Исаакиевским собором, напротив Александровского сада.

* * *

Каждое утро иду через канал Грибоедова, оставляя позади переулок с Домом пионеров. Первый раз меня привела туда бабушка – в хореографический кружок. Я даже октябренком еще не была. Дальше – по переулку Гривцова и выхожу к Фонтанке. Заворачиваю налево, иду вдоль речки к мосту. На площади – Горисполком. У-у, тетка проклятая! Но вот – «Астория». Вкусный кофе делают там в баре. Как раз перед тем как потерять невинность, я откушала в «Астории» кофию. За «Асторией» бывший отель «Англетер». Бедный Сереженька Есенин! «Чтить метель за синий цветень мая, / Звать любовью чувственную дрожь…» Исаакиевский. Сквер. Сидели в сквере. Ебались на чердаке. Институт со львами.

В отделе копировщиц никто и не подозревает, что я племянница директора и что для меня придумали должность – ученица. А хули, государство не обеднеет, лишаясь сорока рублей в месяц! Начальница отдела – пресквернейшая бабища. Ни черта не делает целыми днями, а только ходит из одной комнаты в другую, шаркая тапками без задников. Рассказывает подробности из жизни своей дочери, только что вышедшей замуж. Ничего нового. Живут втроем в однокомнатной квартире.

Накалываю прошлогодний чертеж – я ведь ученица, ха-ха! – на доску. Отрезаю такого же размера кальку и накалываю ее сверху, сильно натянув.

– …То она – ах! то он – ах! И ворочаются и охают. Потом она – шмыг в ванну! Нальет воды на пол. И он потом в ванну – тоже весь пол замочит. И чего в ванну-то бегать? Пользовали бы тряпочку…

Во-во, все вы одинаковые – тряпочку!.. Тетки сидят, согнувшись в три погибели над досками. Они сдельно получают, вот и стараются побольше скопировать. Даже в столовку не ходят. Все с собой из дома приносят. Толстая всегда интересуется, кто что принес, и просит попробовать. Сама она в кастрюльках еду приносит.

Смазываю кальку специальным маслом. Из матовой она становится прозрачной. Макаю перо в тушь, стряхиваю на пол – весь пол в двух комнатах в кляксах. Прикладываю линейку к линии на чертеже и аккуратненько провожу пером по кальке. Теперь надо как-то умудриться отодвинуть эту линейку, чтобы линию не размазать. Но я, конечно, смазываю. По концам линии подтеки. Крылышки.

– …Нельзя же месяцами в одних и тех же брюках ходить! Это мужики могут. Она их бросила на кресло, так я смотрю – там аж засохло все! Ну, понятно, бабой стала. У нас там всегда чего-то…

Начальница поглядела на меня и замолчала. Я бы хотела дать ей доской по голове, вылить на нее тушь, чтобы она навсегда заткнулась. Что за дикость! Как ей не стыдно только? Никто ее не просит, сама рассказывает о ебле своей дочери. Прямо кайф ловит! Может, ночью их комнату освещает фонарь с улицы, и она, затаив дыхание, смотрит, как силуэты их движутся под одеялом. Они ведь точно одеялом укрываются! Даже посмотреть друг на друга не могут. А начальнице, наверное, завидно. Ее муж десять лет назад умер. Она десять лет не еблась?

Я ненавижу то, что я делаю. Я ненавижу, что я ничего не делаю. Никогда ведь я не стану копировщицей! Тоже мне, удружили, родственнички! И я ведь только четыре часа здесь. А если бы восемь? Да лучше завербоваться в экспедицию гeoлогическую! Поварихой. Пусть переебут все, но только не здесь. С десяти до шести, каждый день, всю жизнь! Кто тебя заставлял? Сама виновата. Могла бы учиться в нормальной школе, всего полтора года еще. А ты? Бросилась с головой в эту любовь свою, которая на волоске держится. Но я всегда оправдание найду. Спасибо, Окуджава: «Разве можно понять что-нибудь в любви…»

В воспоминаниях о проводах белых ночей осталось – дрожащая вода, дрожащий воздух, дрожащие огни кораблей. И ожидание. То же самое было и после больницы. Несколько дней ожидания. Такое состояние бывает после крутой поддачи. Наутро. Знобит и трясет. И не пройдет эта дрожь, пока не опохмелишься.

Его звонок был началом моего похмелья. Он позвонил и приказал приехать. На угол. Конспиратор… Пока я ехала в такси, я будто держала в обеих руках похмельный стаканчик. Но глотки спасительные сделала будто, только когда увидела его стоящим на углу. О, эти первые глотки похмелья! Дрожь как бы усиливается, и думаешь, что никогда не донесешь до рта эти спасительные глотки. Но ничего. Выпиваешь… Я опохмелилась будто, когда он схватил меня за руку выше локтя. Бывает, что похмелье затягивается и переходит в новое опьянение. Так и со мной случилось. Входим в подъезд, а я как пьяная. Все мне равно.

Подъезд был шикарный. С зеркалами. И как только сохранились? Все ведь портят. Мы поднимались наверх, на чердак. В голове мелькнуло несколько сценок – там, на чердаке, он убьет меня.

Нет. Там он собрал компанию, и они сейчас будут меня насиловать и бить. А он смотреть.

Дверь открыл бородатый Павел. Художник. Все художники бородатые. И этот, и Женя Рухин, который Сашкины иконы реставрировал. Это их форма, как у пионеров галстук, у ковбоев шляпа… В коридоре было темно. Павел шел вперед, освещая путь лампой на длинном шнуре. Несколько пустых комнат осветилось. А где же картины, если он художник?

Вот настоящий кабинет следователя. Александр сидел на высоком кресле, я на топчане, у него в ногах. В глаза мне прямо была направлена яркая лампа без абажура. Он пил коньяк. Приказал: «Рассказывай!» Что рассказывать? Я подумала, может, он кайф собирается словить от моего рассказа? Но нет, он собственник. Делиться не хочет. Моеоооо!

Он обзывал меня, несколько раз замахивался. Злые слезы блестели у него в глазах. «Может, я опять болен? Может, тебя наградили какой-нибудь скрытой формой сифилиса? Или ты уже успела подлечиться? Сссука!» Входил и выходил бородатый Павел. Просил: «Тише», – когда Александр со злого шепота срывался на крик. «Я должен тебя наказать!» Но мне не стало страшно. И я вспомнила, как так же он сказал о Гарике. Мне казалось, что я уже наказана. Раз не с ним, раз я виновница этих злых слез, этого шипящего «с» в слове «сука».

Еще несколько вскрикиваний, удар кулаком по столику, так что стаканчик подпрыгнул и выплеснул из себя коньяк. И тут же – удары в дверь. Вломились, вбежали. Сразу стало темно. Александр схватил меня за руку и потащил за собой по коридору, дальше, в квартиру. Быстро, не задевая ни за что, к дверям, о которых он, конечно, знал. И я только услышала его шепот: «Менты!»

Мы выскочили на чердак и, пригибаясь – балки очень низко были, – побежали. Еще одна дверь – и мы оказались на крыше. Сашке надо было жить во времена гангстеров, у него нюх на спасательные ходы и реакция бульдога. Мы добежали по плоской крыше до барьерчика – перегородка от другого дома или просто конец этого? Александр выглянул за барьер, перекинул через него одну за другой ноги и спрыгнул. Загремел металл. Я посмотрела вниз – два метра. И там стоял он и протягивал руки вверх. Ко мне! Я прыгнула. Мы пошатнулись, чуть не упав. Но он удержал нас, и мы опять побежали. Крыша гремела и прогибалась железными квадратами.

Дверь. Опять оказались на чердаке. Благословен будь архитектор этих зданий, связанных между собой чердаками, переходиками, крышами, проходными дворами! Молча спустились по лестнице неизвестно куда выходящего дома. Выйдя из парадного, оказались на совсем другой улице. И вскоре увидели зеленый огонек приближающегося такси. Как в поезд, уезжающий в Сочи, мы вскочили в него.