Текст книги "Мама, я жулика люблю!"

18

Укурились мы не в куски, но прилично. Я позвала Ольгу, и мы вчетвером кайфовали. Флер принес бобину «Дорз». А бабушка, кайфолом, все время заходила в комнату и просила сделать музыку тише. Я в конце концов заперла дверь, и мы смеялись, когда она дергала ручку, а я не открывала. Я сперла у нее папиросы. Флер выдувал табак из беломорины и смешивал с планом, который держал в сапоге под пяткой.

Дым стоял. Мы плыли. Ромчик сидел на полу в уголке, и я все время ждала, что он плюнет. Он только хихикал. Мы все смеялись. Я иногда впадала в тоску, прислушиваясь к словам песен. «Донт ю лав хер мэдли?» Никто не понимал слов, и я с возмущением и восторгом переводила: «Неужели ты не любишь ее по-сумасшедшему?» Странно по-русски звучит. Или я не так переводила?… Они ушли, и я еще долго слушала «Дорз». Саша, неужели ты не любишь меня по-сумасшедшему? «Девочка, ты должна любить своего мужчину» – я-то его люблю, а он…

Бабушка возмущалась, что мы так накурили. И что, мол, за табак такой едкий! Она, конечно, не знает, что такое план. Она из другого мира. И про свой мир она ничего не рассказывает. Родители боятся рассказывать. Я им тоже ничего не рассказываю. Так и живем – ничего друг о друге не знаем. Только предполагаем, догадываемся. И они, конечно, подозревают меня во всех грехах, которые я совершила?…

В школе, как всегда после летних каникул, задано сочинение. О том, как провели лето. И о чем же я напишу? Придется врать. Ношу Ольгино платье цвета хаки – вроде школьного. И передник ношу. Выхожу из школы и засовываю его в портфель-сумку, по поводу которой уже сделали замечание – вы, мол, не студентка. Передник придется гладить каждый день. Под пальто его не спрячешь – теплынь еще. Иду по каналу Грибоедова, а вокруг… Бабье лето.

Свист. На моей спине, наверное, выросло что-то – я съеживаюсь, горблюсь. Иду. Не оборачиваюсь. Я знала! знала, что он вернется! Но страшно, стыдно. Перехожу на другую сторону улицы – подальше от воды. И я уже вижу его.

Нет, не его. Белую рубашку. Мой брат носил белую рубашку, когда был женихом. Он был такой испуганный и влюбленный, когда привел свою будущую жену к нам домой. А я сидела на горшке в бабушкиной комнате и поглядывала на них из-за шкафа…

– Ну что, сука – не оборачиваешься?

Он уже держит меня за руку. Поддатый. Но какой же прекрасный! Нахальная рожа блестит. Подстригся. Брюки новые. Какой наглый и любимый! Наверное, я унаследовала от тетки нервный тик – руки трясутся.

– Во-первых, я не сука. А если и сука, то ты мне больше не хозяин!

Мне хочется ударить его. По голове. Мать навела столько справок о нем. Свободный диплом у него из-за травмы, полученной во время военной подготовки. Мать уверена, что это травма головы – он кажется ей ненормальным. Вот по его травмированной голове и ударить. Как смел он уйти?! Как смеет он возвращаться?!

Мой возлюбленный нахал вдавливает меня в стену всем своим атлетическим телосложением. И целует, целует меня. Говорит мне что-то в ухо. И в него же целует.

Мать сказала, что он запугал меня. Что я под его гипнозом и боюсь теперь с ним расстаться. Пусть! Пусть тогда гипноз не проходит!.. Я плачу, но мы идем уже рядом. Он несет мою сумку, а я держусь обеими руками за его бицепс.

И скорей, скорей в постель. Шампанское – на потом! Потому что, когда он будет во мне, это как бы до конца докажет, что мы да-таки, вместе! Неважно, что не получается у нас ничего. Будем трогать друг друга, ласкать. У нас столько времени…

– Ну что, школьница, где же твоя форма?

Довольно оригинальная идея – передник школьный на голое тело. Я достаю его из сумки-портфеля. Было бы здорово повязать и галстук пионерский! Но я уже не пионерка. Вместо красного галстука я крашу губы красной помадой.

– Вот. Это вся ты – голая школьница!

Пух! Шампанское. Александр сажает меня себе на колени, поглаживает левую грудь, выскользнувшую из-под лямки передника.

– Ну, ослик. Как жила без меня, с кем еблась? Говори, как на духу.

– Ни с кем я не ебалась! Я страдала. А ты – негодяй! Отправил в школу и бросил.

Сашкин член, чувствуя мою попу, смешно подпрыгивает.

– Я укурилась на днях. Во сне я, кажется, что-то делала. Но ваш член, Александр Иваныч, незаменим. Так же, как и ваши руки.

Этими руками он кладет меня на спину и трогает, трогает.

– Я скучал по твоим ноготочкам обкусанным. По этому среднему пальчику, всегда в чернилах…

Нам приходится идти на улицу. К телефону-автомату. Звонить моей матери.

_ Слушай, мамуля, ты только не переживай. Я не приду. Но в школу я пойду завтра. Обязательно.

У матери незнакомый голос по телефону. Может, это от шока. Она-то думала, что все! закончено…

– Опять потянулся его шлейф… Как ты можешь, как тебе не стыдно!

– Мне не стыдно – я его люблю!

Последние слова я говорю больше ему, чем матери. Он прижался лицом к стеклу кабинки. Корчит рожицы. А мама повесила трубку.

Какой он хозяйственный! Все умеет. Несмотря на то, что с матерью живет. И такой чистюля! Тысячу раз руки вымоет. Он их даже перед писаньем моет – «что же, я свой член грязными руками трогать буду?!» Оказывается, чтобы картошка быстрее сварилась, ее надо класть в кипящую уже воду. Я люблю кусать помидоры, а не разрезанными на дольки есть. Это напоминает пляж Дачи Ковалевского и двухдневную дорогу в поезде.

Какие жаркие дыхания у нас под одеялом! А я еще пою: «Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом. Это значит – наступило бабье лето, бабье лето…» Кто-то сказал, что это вовсе не Высоцкого песня. Хоть что-то не Высоцкого! «Я кучу напропалую с самой ветреной из женщин…»

Эти слова надо очень четко произносить – раскатисто – напрррропалую, вветррреной…

– Все, что нельзя, – тебе нравится… ветреная ты женщина…

19

Голова, как свинец. Александр тащит меня из постели, а я не выпускаю подушку из рук. Будильник тарахтит. Пожалуйста, еще минуточку, сон досмотреть. Ну не тащите вы меня…

– Ну, давай же, вставай! Опоздаешь ведь!

Я не открываю глаз, улыбаюсь и тяну его на себя, обратно в постель.

Как можно ебаться утром? Не соображаешь ведь ничего! Рот слипшийся, с неприятным вкусом. Тело бесчувственное. Фригидное. Но лучше поебаться, чем идти в школу. Поебаться – значит опоздать. А раз опоздать, то и не пойти…

Ты меня еби, Сашенька, а я посплю еще немного. Какая пиписька утром склеившаяся! Как дольки зефира. И хуй кажется колючим. Почему у мужиков всегда хуй стоит по утрам? От постельного тепла, может? И все они хотят этот свой хуй колючий засунуть в тебя. Впихнуть, затолкать. И им даже безразлично, как ты реагируешь. Самая эгоистичная ебля с их стороны по утрам. Днем, вечером и ночью – совсем иначе ебутся!.. Но сейчас ведь я сама его позвала!

– Ты нахалка, Наташка! Учти, что этот твой прогул не на моей совести. Я тебя поднимал.

Мы сидим на кухне. Я завернута в одеяло, он – в трусиках. Пьем кофе.

– Что ты так переживаешь? Не ты ведь школу прогулял.

– Я переживаю, потому что Маргарита Васильевна с меня спрашивать будет. Понятно? Не хватает только, чтобы я стал злодеем, лишившим тебя образования!

Сижу, покачивая голой ногой в огромном Сашкином тапке, помешиваю лениво кофе.

– Ты и так уже злодей. Никуда от этого не денешься. И ты от меня никуда не денешься – потому что не хочешь. Вот.

Нагловато с моей стороны. Я чувствую себя победителем, но и не перестаю удивляться и восторгаться. Тем, что я любима вот этим человеком. Он, правда, собирался расстаться со мной. «Внять разуму» и Маргарите Васильевне во главе общественного мнения. Он вернулся. Из-за меня? Да-да, из-за тебя, Наташка. Ну и тогда – да здравствую Я! Да здравствует моя пиписька! И ноги, «растущие из ушей»! Моя жалость к ослику. Да здравствует моя любовь! Мой раскрытый рот и распахнутые глаза! Да здравствую Я! Уррр-аааа!

– Наглая ты девица! Для твоего же блага и хотел с тобой расстаться…

Хуй-то! Испугался за свою шкуру! Побоялся ответственности, представил себе бесконечные разговоры с моей матерью. Фу, лучше не думать об этом, а то стыдно.

– Сашуля, давай устроим… праздник. Поедем в гости к кому-нибудь. Пожа-алуйста. Мамонтов не вернулся?

Он хмыкает. Но, по-моему, сам не против.

– Вернулся, вернулся. Может, еще не успел наклюкаться.

Я выманиваю у Александра джинсы.

– Наташка, они тебе велики. Смотри, все в гармошку.

– Ты хочешь сказать, что у тебя ноги длиннее? Я штанины подогну. И куртку твою надену поверх, попу прикроет, и ничего не будет заметно. Буду, как хиппи… Волосы вот распущу. Еее, хали-гали!

Волосы выросли. Формы от стрижки не осталось. Беспорядок на голове, будто только что из постели. Это-то мне и нравится больше всего. Тем более что мы таки только что из нее.

Мамонтов загорел и поздоровел. Ручищи, как у гориллы.

– Витенька, ты что же, рыл что-нибудь в экспедиции?

Мы пришли, и он тут же отменил все свои дела и достал вино.

– Да, мы действительно рыли. И киряли. Иногда с похмелья казалось, что упадешь в яму. Так что, можно сказать, могилы себе рыли.

Весь август в квартире жила жена Мамонтова. Как только он вернулся, она свалила. Даже детские игрушки оставила. Сашка выходит из маленькой комнаты, и в руках у него… ослик. Маленький пластиковый розовый ослик.

– Витька, подари ослика. Наташке необходимо иметь ослика.

Мамонтов пожимает плечами, говорит: «Да берите, она все равно не вернется». Это звучит уже не с такой безнадегой, как летом. Безразлично как-то. Он свыкся с тем, что она не вернется. Привык без нее. И это ужасно! Вот так же мы с Александром привыкли бы друг без друга. Привыкли бы?

– У меня прекрасная идея. Олечкино училище недалеко. Поедем за ней. Витьке веселее будет.

Мне Сашкина идея не кажется прекрасной. Почему-то не хочется присоединять Ольгу к нашей компании. Это же не фирма. Сашка сам меняется среди своих студенческих другов. Будто слой пыли с него слетает. Вот он звонит еще одному товарищу по институту. Беленькому, смешному Эдику. Он тоже на Васильевском живет. Может, еще и поэтому они все дружат.

– Ну, чего ты приуныла? Праздник ведь хотела, а?

Хотела. И хочу. Может, немного иной?… Ну, за Ольгой – так за Ольгой. И пусть еще спасибо скажет, что о ней помнят.

Ее не надо уговаривать. С радостью бежит в класс за сумкой и выпрыгивает из училища. Я пошептала ей в такси, какая это будет компания, так что она не выебывается.

К нашему возвращению в квартире орет музыка. Битлз. Песня, в которой отчетливо звучат только три слова, как, в принципе, и во всем роке – «лав», потом что-то непонятное и «намбер найн». Этот номер Сашка переделывает на «сиксти-найн», чего мы, кстати, с ним никогда не делали. Мамонтов здоровается с Ольгой поцелуем взасос. От такого поцелуя и опьянеть можно. Витькин желудок выделяет алкоголь.

Помимо окосевшего Мамонтова, в квартире Эдик с женой Верой. Она очень простенькая и домашняя. Расставляет тарелки на столе, который почему-то выдвинули на середину. На нем уже блюдо в луковом оперении. В глубокой вазе салат. Я не могу не заметить, что он слишком мелко нарезан, по-деревенски.

– Саня, мы тут, пока вас не было… ты уж не обессудь, друг…

Мамонтов пытается что-то объяснить, но деловая Вера перебивает его.

– Подожди ты, Витька. Все сейчас испортишь. В общем, раз вы не решаетесь, то мы решились…

Виктор встает с дивана и отдает честь Сашке, но, не устояв на ногах, плюхается обратно на диван.

– Все равно вы никуда друг от друга не денетесь. Так что мы вас женим. Играем свадьбу.

«Ураа!» – Мамонтов. Перевалившись через Эдика, он хватает гитару и ударяет по струнам, беря неправильный аккорд: «Сегодня свадьба в доме дяди Зуя!» Эдик подходит к Александру и наигранно по-деловому пожимает ему руку: «От имени присутствующих, а также отсутствующих…» Мамонтов, под уже правильный аккорд: «А также от тех, кто на пути к нам…»

– Да, прими, брат, соболезнования!

Эдик смахивает воображаемую слезу. Мамонтов наяривает в полный голос: «Маруську, крякалку кривую, за Сашку замуж отдает!»

Ну вот и праздник. Саша, ты хочешь быть моим мужем? Он уже занят с Эдиком изготовлением колец из фольги от шоколада. Мамонтов ставит новую бобину Битлов. Все же я предпочитаю «Дорз», «Пинк Флойд», «Лед Зеппелин». Но для Сашкиных приятелей Битлы – это юность. В разгар их триумфа я под стол пешком ходила.

Мы с Ольгой обдумываем мой свадебный наряд. Идем на кухню, и Вера снимает с окна тюлевую занавеску.

– Вера, подожди. Хоть пыль с нее стряхни.

– С кухонной пылью на фате, может, ты станешь хорошей хозяйкой!

Александр смеется, услышав.

– Да уж! Единственное блюдо, в котором она ас, – это из яиц что-нибудь.

– А-ай! Больно! Не надо из яиц!

Неугомонный Мамонтов.

Я иду в маленькую комнату. Александр приходит. Конечно, это шутка, игра… Но в этой, пусть игре, что-то ведь есть и от правды. Мне грустно и неловко.

– Ну вот, у тебя теперь есть ослик.

Он обнимает меня, и я прячу лицо у него на груди.

– Да. И ослик, и ты.

20

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Да будет вечный покой, Божьи твари.

Все уже немного устали и напились. Олька красная, как свекла. И Эдик красный. Может, это свойство блондинов? Пришел Коля – единственный центровой приятель Александра. Тот самый, которого я видела летом. В ужасное утро после Дурака. Сашка сказал ему: «Это моя любимая женщина, Коля». Он-то помнит меня с припухшей скулой, в помятых брюках.

Мамонтов тихо перебирает струны: «Август, уходя, с берез листья растерял…» Ольга рядом с ним. Александр на полу – у дивана, на котором я полулежу, – гладит мою ногу, просунув руку в штанину джинсов. Коля трезвый, шепчет ему что-то на ухо. Коля, не надо про «доски», фирму, валюту…

– «Спасите наши души! Мы бредим от удушья!» СОС! – все вместе мы поем-орем. И вот Эдик спасает от Коли.

– Саня, пока погода стоит хорошая, надо собраться, мячик погонять.

Вера не очень довольна предложением.

– После ваших гоняний мячика мне стирать не перестирать, а вам похмеляться три дня!

Как было здорово! Футбол на небольшом стадиончике. Вера, я и еще одна рыжая «болели». Один раз действительно после футбола упились. А в другой – Александр купил два литра молока, сказал, в форму, мол, надо приходить. Ну и пришел. В тот же вечер мы выдули с ним четыре бутылки шампанского и поехали на Финский залив. Ночью. Он заплатил кучу денег таксисту, чтобы тот вез нас туда и обратно. Сашка купался. Я стояла на камушке на берегу, а он все шел и шел по колено в воде. А потом вдруг проваливался и плыл. Потом вставал, и вода опять была ему по колено. Я продрогла, шофер стал сигналить, а Александр долго не возвращался – и опять проваливался, и появлялся.

Тихоня Ольга вдруг предлагает играть… в жмурки! И все в восторге. Коля свалил, а Мамонтову завязывают глаза. Его раскручивают – ой, он и так на ногах еле стоит! Я залезаю на диван. Свет гасят. Мамонтов стоит посередине комнаты, растопырив руки, вертит головой. Над ним посмеиваются, окликают, хлопают перед самым его носом в ладоши. Он требует водки – для подкрепления.

– Ну, иди сюда! Ку-ку, вот она, водочка, тут.

Как только Витька бросается в сторону голоса, Эдик отпрыгивает, и Мамонтов ловит воздух.

– Ну, все! Кого поймаю – выебу. Так что, Эдик, готовь зад!

Я пихаю Веру на Мамонтова. Он почти ловит ее, и ей приходится буквально уползать от него. Под рояль. Она шутливо ругает меня из-под него: «Наталья-каналья!» Мамонтов говорит, что так нечестно, и если мы все залезем под какие-нибудь предметы, кого же он ловить будет – осликов пластиковых, которого я как раз подсунула ему?

Александр берет меня за руку и уводит в маленькую комнату. Щелк – дверь закрыл. Темно. Слышен Ольгин визг – Мамонтов таки поймал ее. Эдик стучится в дверь, мы не отвечаем, он желает нам брачной ночи, уходит.

* * *

На Украине официально можно выходить замуж в пятнадцать. И даже справки не надо о том, что ты беременна. Бедная Зося! Зачем мать заставила ее сделать аборт? Нянчила бы она своего младенца, варила бы борщи, ругала бы Пашку, приходящего пьяным после получки с завода… А теперь школу Зося будет прогуливать, Павла будут вызывать к мастеру, ебаться им будет негде…

Слышно, как Мамонтов опять играет на гитаре. Что-то грустное. Александр принес шампанское, свечу. Я подумала – неужели есть еще кто-то, кто прикасается друг к другу впервые в брачную ночь? Старомодность, глупость? Это то, о чем мне бабушка и мама твердят – «сохрани себя для единственного». Стыдно себе признаться, но в этом что-то есть.

Наши тени со стен заламываются на потолок. Огромные. Сигаретный дым безумным клубом. В темноте дым виднее. И лица острее. Какие же острые косточки скул у Александра!

– Не будь грустной, Наташа. Давай выпьем за нас!

Да-да, за нас… Ах, мы не ебемся. Мы будто в другой мир уносимся. И из оставленного нами доносится: «а я люблю, я люблю, я люблю, я люблю – не проходит любовь у меня…» И да, это в первый раз. Значит, и Александру хотелось что-то в первый раз со мной, не как всегда…

Как же бесшумно мы разделись! Будто боялись своими движениями пошевелить пламя свечи – оно такое ровное, почти не колышется. И мы – ровные, вытянутые на постели, влившись телами друг в друга. И так же, не нарушая внутреннего пульса в нас обоих, он опускается, скользит по мне. Ниже, ниже. Медленно. Будто по застывшему озеру, на одном коньке, на лезвии его, оттолкнувшись один раз, продолжая скольжение до бесконечности. До того, что страшно становится – неужели же тело мое так длинно?! Я чувствую его губы на курчавых волосиках, которые сейчас не курчавы из-за того, что были прижаты трусиками. Он трогает впадинки по краям треугольника волос. Мне стыдно, но я хочу, хочу, чтобы он целовал меня внутри. И он, раскрывая, целует. В первый раз.

– Я никому этого не делал…

Стыдно! Из-за того, что не верю. Но почему же тогда так неуверенно? И почему бы мне не поверить, что в первый раз? Потому что мне это не в первый? Но он ведь мой любимый. И с ним у меня это впервые.

Я не кончу. Я не могу превратиться сейчас в зверька, истекающего белями. Но то, что со мной происходит, – больше чем оргазм. Он держит мои ноги, разводя их, соединяя. Он касается вспотевшим лбом моего живота. Так же и я вот касаюсь, когда ласкаю его. У него лицо мокрое. Нет! Я не в восторге от того, что вот еще один лижет мою письку. Нет. Я с каждой секундой, с каждым движением его еще больше люблю. Все больше принадлежу ему.

Мы не встаем, когда утром приходит Ольга. У стены, как раз напротив постели, куча пуфиков. Ольга залезает на них и смотрит на нас, лежащих, сверху. Улыбается. Какие мы дуры с ней! Надо было хоть мне домой позвонить, у Ольги нет телефона. Теперь вот вторую ночь не дома, второй раз школу пропустила. Ольге легче – в петэу не так серьезно к прогулам относятся. Там многие девчонки чуть ли не замужем, во всяком случае, многим по восемнадцать. В восемнадцать, значит, можно ебаться, а в пятнадцать – нет?

Несмотря на то, что мы накрыты одеялом, видно, что у Сашки стоит хуй. И я автоматически беру его в руку. Ольга не удерживается, поглядывает на вздрагивающий холмик. От этих ее поглядываний мне хочется еще сильнее сжать хуй в руке. Чтобы холм вырос. И чтобы Ольга видела.

Александр должен уезжать. Меня оставлять. Это его Коля взбудоражил. Мамонтов уже пьет пиво. Я уже думаю: «Что мы скажем, что мы скажем?» Надо возвращаться в другой мир. Мир оправданий перед взрослыми. Но эти люди разве не взрослые? Мамонтов, с опухшей физией, Александр, приглушенно говорящий по телефону, Вера, пьющая пиво из бидона… Они разве не взрослые? В жмурки, правда, играли…

Состояние у меня, как у нашкодившей кошки. Была у меня кошка. На даче у Валентина. Я ее стерегла, чуть ли не привязывала – очень не хотела, чтобы она из дома убегала. Она убегала. Но потом – жрать-то хотелось – возвращалась, сучка! И шмыг между моих ног, юрк под кровать из-под моих рук, которые, она чувствовала, побить ее хотели. Но я ее прощала и жалела, и она, слыша мое доброе «кис-кис-кис», вылезала из-под кровати. А потом котят родила, блядь такая.

Мало того что все мои – и бабушка, и мать – дома, так еще и Ольгина мать заявилась! Мы-то хотели тихонечко отсидеться, а тут – комитет в полном составе. Отсутствует только мужской род. Ну, в моей семье он сам хромой, а у Ольги папаша оберегается от всего.

Всю дорогу в метро Ольга приставала: «Чего говорить-то будем?!» Мне так надоело отдуваться за нее. Что она, маленькая? Никто не заставлял ее оставаться на ночь. Ольгина мать, конечно, думает, что это я во всем виновата, что я сбиваю Олечку с пути. А Ольга, как слабоумная – бормочет себе под нос, ничего не понять. Моя мать меня злит. Они обе с бабкой в халатах, и у матери волосы мокрые. Что она распинается перед Ольгиной матерью, вовсе я не хочу с ней обсуждать свою жизнь.

– Что это за игры – жмурки, свадьбы? Я думала, он взрослый!

Какое ваше дело, Маргарита Александровна? Ольгина мать – тоже Маргарита. Но моя Маргарита ее поддерживает – «он ответственен!»

– Что же он не пришел? Муж с молодой женой! Переговорил бы с родителями.

Какие вы ужасные. «Переговорил бы!» Пока бы он говорил, вы бы милицию вызвали!

– Пусть он и содержит тебя, раз муж! Чего ты домой явилась? – У бабки свой подход.

– Я бы с удовольствием не приходила, бабуля. Если бы была возможность. Я тебя, конечно, объедаю, бедную.

– Во-во, была бы возможность. У самого жопу нечем прикрыть, а свадьбы играет!

Бабка курит беломорину, сбрасывая пепел то в ладонь, то на пол. Мы с Ольгой идем в ванную, запираемся. Тоже курим. Ольга старается быть серьезной, но хуево у нее это получается.

– Что ты, бля, хихикаешь, как полудурок? Забирай свою мамашу в пизду! Идите домой и обсуждайте!

Самое ужасное, что я чувствую себя виноватой. И мне стыдно. Они в чем-то правы. Что же он, действительно, не пришел со мной? Не надо было бы говорить, что он мой муж – чушь какая! – но я хотя бы не должна была стоять одна «на ковре», выкручиваться, защищать его, вечно обеливать!

Я им должна, раз живу с ними. И они меня, как я кошку, хотят приручить, привязать, лишить права выбора… Никогда не буду больше мучить животных.

Ольга делает последние мелкие затяжки. Дым режет ей глаза. Слезы выступают. Так бы и дала по ее круглой и трусливой роже! Засовываем сигареты под ванну.

– Оля, платье-то свое забери.

Я и забыла, что в Ольгином платье. Родители не сконфузятся. Ольгиной матери и в голову не придет, что сейчас об этом можно было бы не говорить.

– Оля брюки мне должна. Принесет – отдам платье.

Я злая. Происходит маленькая заминка. Бабка машет рукой – пепел с беломоринки летит на пианино. Мать возмущается: «Ма-ма!» Выходя, бабка хлопает дверью и шипит что-то вроде «на хер».

Давайте, давайте! Все уходите.