Текст книги "Мама, я жулика люблю!"

36

Странные женщины! Когда у Александра не было постоянной девушки, Людка вроде и интереса к нему не проявляла. Это Сашкино собственное наблюдение. То, что происходит сейчас – и мне заметно. Как только она поддаст, сразу начинается: «Саша, выйди на минутку». Сашка ей даже пощечину дал, когда она к нему в брюки полезла. Она нас тогда выгнала; обзывая, бежала за нами по лестнице.

Но сегодня об этом инциденте не вспоминает никто. Хотя я отношусь к Людке с недоверием. Сегодня – «Натали!», завтра – «проститутка!». После двадцати пяти у женщин, говорят, критический период.

Людка разгуливает по своей довольно узкой комнате в кружевных трусиках и такой же коротенькой комбинашке. Наклоняется прямо перед нашими носами, демонстрируя половину жопы. Ищет пластинку Гинзбурга. На Захарчика ни Людкина жопа, ни сексуальный писк «Вья, вья…» Биркин не подействует – у него болит желудок. Людка издевательски смеется над ним, садится ему на колени, давя на его живот и пытаясь влить в него шампанское.

– Бедный мальчик, он не привык к грубой пище! Он может кушать только еврейской мамы приготовления. У меня есть слабительное… Пойди просрись, не сиди тут с кислой рожей!

Я бы на месте Захарчика отпиздила Людку. За все ее «жиденок», «просрись». Он лениво парирует. Ну, может, Людка тогда и права, раз он такой пиздюк! Даже бабу на место поставить не может.

– Соседки нет, так что вы можете спать на кухне. У меня матрас есть.

Александр не очень хочет оставаться. Ему, видите ли, неприятно «делать любовь» со мной в Людкиной квартире. А где нам еще «делать»? Людка точно в критическом возрасте! Сама предложила оставаться, а теперь вот кидается простынями, подушкой. Она, правда, пьяная. А может быть, предполагала, что мы вместе будем спать: «амур а труа», или как любовь втроем называется по-французски?

Александр лежит, закинув руки за голову. Молча.

– Саша, ну что ты такой? Они ведь в другой комнате…

Он поворачивается ко мне, обнимает. У него даже хуй стоит! Да мы в одной комнате с Захарчиком уже спали. Он тогда не с Людкой был, а с Ольгой. Наверное, Людка узнала и недолюбливает меня за то, что я подружку свою Захарчику подсунула.

Я не подсовывала. Она сама осталась. Они с Захарчиком на кровати Сашкиной матери спали. Весь следующий день Ольга уверяла меня, что Захарчик в нее не кончил. Маразм какой-то! Она ебется только для того, чтобы в нее кончили? Раз не кончил – значит, и не выеб? Она не чувствует ничего. Ха-ха, фригидная подружка Оля! Так ей и надо!

Я вначале очень пугалась, если мужик долго не кончал. Думала, что я плохая, не возбуждаю его. Но я тогда сама не кончала. Мне стыдно было из-за того, что он должен что-то специальное делать, для меня.

Клоп. Еще один. Клопы-ыыы! Александр вскакивает, включает свет. Ой, клопы по простыне побежали! Вот и провели ночь вместе! Людка, как только Александр свет включил, сразу прибежала. В пеньюаре – кружева, кружева.

– Что ж, бля, у тебя тут клоповник?!

Александр стащил с матраса одеяло и замотался им. Людка смеется. Мне с матраса виден треугольник ее пепельных волос в паху. Значит, она натуральная блондинка. И волос мало.

– Что ты лежишь среди клопов, еб твою мать! Вставай!

Ну, я и встаю. Голая.

– Ой, какие сисеньки! Дай потрогать!

Людка уже тянет ко мне руку. Она выползает из кружевного рукава, в колечках и браслетах. Александр ее отпихивает. Грубо. О, ей только это и надо было. Повод для скандала. Провокаторша! Она уже орет: «Убирайся вон со своей блядью!»

Мне смешно. Я одеваюсь в свои одежды, брошенные мне прямо в лицо Людкой. Сашка швыряет мне пальто, пиджак. Сам в брюках с незастегнутым ремнем. Я беру свои шмотки и иду в коридор. Заглядываю в комнату. Захарчик на нерасстеленном диване. Злой. «Пока, Захарчик!» Людка дает мне поджопник. Мне не обидно. «Ай виш ю э гуд тайм!» Еще один поджопник. Она чуть не плачет. Ваню в отель отправили, а Захар ее даже не выеб. Какое же это гулянье!

* * *

Мы сидим на скамейке у Людкиного дома. Такси, конечно, не видно. Людка не унимается – выкрикивает нам ругательства из окна. Совсем рехнулась – бросает в нас подушку: «Спите под кустом!» Я кладу подушку на колени Александру и свою голову потом на нее, вытянувшись на скамейке.

– Саша, знаешь выражение – «и рыбку съесть, и на хуй сесть»?

– Знаю, оно обычно к бабам применяется.

К каким, он не говорит. Но мне очень весело. За один день столько происшествий!

– Ты, Сашенька, хочешь заниматься своими делами – фарцевать – и не быть связанным с этими людьми. Так не бывает. Я знаю ведь, что тебе больше компания Мамонтова нравится. Ты мне всегда говоришь, чтобы не связывалась с центровыми. А сам? По рукам и ногам с ними связан.

– Вот поэтому я и уеду от вас всех на Север, к ебени матери.

– Хорош гусь! А я, интересно, куда должна уехать – на юг?

Серьезно я не воспринимаю его «уеду», но мне неприятно, обидно. Он целует меня в висок, как бы успокаивая, разубеждая.

– Да, попали! Была бы ты мне малознакомой, как все легче бы было!

– Конечно, легче. Ты бы выебал меня и на клопах. А когда бы я задремала, тихо бы свалил.

И мне было бы легче с малознакомым. У него наверняка была бы квартира. Спали бы сейчас. У меня и хорошо знакомых не осталось. Откуда время на них взять? На Александра его не хватает. Вот они и разбежались, хорошо знакомые. То меня дома нет, то на хуй пошлю, то занята, то еще что-то. Александр прекрасно может и поебаться с кем-то, и пообщаться. Когда я на работе, в школе, когда у него «дела». А я? Не то что поебаться, встретиться с кем-то! Когда я могу? Ведь мужчина в конце концов инициатор. Да я и не хочу быть руководителем. В мелочах, может. Но что это за руководство – так, надутые губы, хныканья… Наглая я все же! О своих грехах не помню. И с Володькой-баскетболистом выеблась, и с ребятами на чердаке. И с другом еврея-инженера выеблась бы – с Рыженьким – будь он понаглее. Он меня и домой не раз провожал, и духи подарил… К моему собственному удивлению, больше не с кем. Дожили, что даже ёбарей нет!

Такси зато вот есть. Сейчас мы поедем в разные стороны. Как мне это надоело!

– Ну, поедем ко мне. Все спят. Никто не узнает. Двери в комнату я всегда запираю…

Действительно. Прошмыгнем тихонько. Утром он рано уйдет. Мать проверять не станет. Да ей в голову не придет, что я могу привести с собой Сашу. Набраться такой наглости?!

37

Начальница была права в своих подозрениях о моих пропусках работы из-за кино. Только в кино я пока еще не снимаюсь, а смотрю. По телеку, утренние передачи. Опять наши тезки нас приютили.

Маленькие молодцы – учатся. Уходят утром в университет, а мы с Сашкой остаемся на матрасе. Едим, пьем. Читаем американские журналы. Их у Наташки целые кипы и совсем свежие номера «Ньюсвика» есть. Что ни номер, так обязательно что-нибудь о Советском Союзе. Так они интересуются! Однобоко, правда, как-то. Фотографии мужиков в шапках-ушанках, бабок с рынка. Можно подумать, что у них колхозники – фермеры – одеваются у Кристиана Диора! Нет чтобы напечатать фото кого-нибудь вроде меня – «Сегодняшняя Советская Школьница». И обязательно увеличенная в размерах беломорина, набитая планом, в накрашенных губах, ха-ха! А то они думают, что мы все тут до сих пор в лаптях ходим и на балалайках играем. Заботились бы лучше о своих безработных. У нас ни хуя никто работать не хочет, а у них работы нет! У них рекламы сигарет и кока-колы, а у нас лозунги и «Требуется!». Безработные, приезжайте в Советский Союз – здесь «Требуются!», «Объявляется набор!», «Срочно требуются!..» Зарплаты маленькие, но вы же будете привилегированными людьми. Еще бы – сбежали из капиталистического рая в «страну, строящую гибель» всему миру.

Немудрено, что иностранцы сходят с ума от русских девчонок. В журналах они видят только «бабушка'с», а приезжают… Софи Лорен-Монро-Кардинале разгуливают по улицам. И главное, не избалованы – флакончик духов – высший кайф! О мраморной ванне с золотыми краниками, в которой плавает первая леди, ныне мадам Онассис, и не подозревают. Одно из своих заседаний Политбюро должно посвятить значению русской пизды в мировой политике. От этой русской штучки все охуевают – женятся, экспортируют.

Я не прихожу ночевать, но мать про милицию больше не говорит. Я работаю. Александр работает. Будто это была ее цель – отправить нас на работу. Сашка, как ее ни встретит, все комплиментами засыпает. И мне вполне серьезно сказал, что у матери сексуальные ноги. Я ей передала. Как она растерялась, раскраснелась! Пыталась возмущаться, но потом застеснялась и из комнаты вышла.

У нас дома новинка. Купили в бабушкину комнату диван. Оттоманку – на помойку. Перед тем как ее выбросить, я заставила бабушку обивку с валиков сдернуть. С изнанки она потрясающая. Бабка все пальцы исколола, пока шила мне пиджак – модель я в «Воге» высмотрела. Отпорола от стокилограммового пальто с лисой золотую пуговицу – и получился блеск!

Как весна меняет людей! Все будто похудели. Особенно женский пол. Волосы по плечам развеваются, ножки в капроне мелькают, жопы туда-сюда. И всех будто больше стало. Выпросила у Ольги плащ. На пробы велели прийти в школьной форме. Не переться же в ней по городу. Я посмеялась над Ольгой. Рассказала ей, что прочла в «Тайме» про убийцу, появившегося в Москве, – он за блондинками в красном охотится. А у Ольги как раз куртка красная от Мустафы. Ольга разинула рот, но потом успокоилась, заметив, что это – в Москве, и наверняка вранье. Специально, мол, написали, а то получается, что только за границей убивают. У нас, если бы такой убийца и появился, вряд ли бы написали – что народ зря пугать и давать каким-нибудь чокнутым лишнюю информацию. Тем более что блондинки все равно не перекрасились бы в брюнеток.

* * *

Когда я подхожу ко двору Ленфильма, мне кажется, что все прохожие знают, куда и зачем я иду. Не просто так, а на кинопробы! Вообще-то Борис сказал, что это просто формальность. В проходной меня встречает Татьяна – ассистентка Бориса. Мне нравится, что можно с ними по имени. Они с нами на «ты», мы на «вы», но по именам.

Татьяна постоянно здоровается с пробегающими, несущимися, стоящими у бесконечных дверей киношниками. Олег Даль пробежал, улыбнулся. А в фильме у Бориса будет сниматься Елена Соловей – любимица Никиты Михалкова. Проходим большую залу, увешанную фотографиями, но я никого не узнаю. Татьяна говорит: «Это те, кого зритель не видит». Грамоты висят. В коридоре двери с табличками. Фамилии режиссеров, названия фильмов. «Звезда пленительного счастья», «Дневник директора школы» – нам сюда. Борис похлопывает меня по плечу. Я снимаю плащ, и он недоверчиво смотрит.

– Слушай, а что, вам разрешают в таких коротких?

Это он о школьном платье. Я уже в прошлом году из него выросла. Но киваю головой на его вопрос. Приходит молоденькая девушка-гример. Подходит ко мне очень близко, рассматривает мою физиономию.

– Ну, ее гримировать не надо, кожа хорошая. Может, под глазами слегка. Ночью спать надо!

У меня «синяки» под глазами. Оттого что я сплю-не сплю! – с Александром.

– А что с волосами? Косички, может?…

Гримерша смеется над Борисом.

– Какие косички, Боря? У них в школах, в девятом-то классе, все курят на переменках в сортирах.

Борис недоверчиво поглядывает то на меня, то на гримершу. Ногти кусает.

– И не только курят, поверь мне. Пошли со мной, школьница!

Я улыбаюсь извиняющейся улыбкой и иду за ней дальше по коридору. На следующей двери табличка: «Синяя птица». Ничего себе! Джейн Фонда, Элизабет Тэйлор, может, я даже познакомлюсь с ними – «хау ду ю ду?»

В комнате, в которую мы проталкиваемся, в самом ее дальнем углу, стол. Это для меня. Около, как мне кажется, слишком большой кинокамеры – восточный человек в кожаной куртке и кепке. Вот такими все себе киношников представляют, обязательно в кепи. Меня усаживают за стол. Гримерша отходит к камере, смотрит в объектив. Тут же возвращается ко мне – подмазывает и припудривает мои круги под глазами, поправляет волосы. Приходит Борис и объясняет мне, что делать: «Очень естественно, смотри в сторону… дайте ручку и тетрадь… пишешь что-то…» Так тихо стало – из комнаты вышли, стоят за камерой. Мне как-то грустно даже. Голос Бориса: «Мотор!» – камера затрещала. Я пишу в тетради: «Мне грустно». Поднимаю глаза, смотрю в камеру, потом в сторону. Подпираю рукой щеку – на стене висит картинка подмигивающего Чарли Чаплина. Я подмигиваю ему. «Стоп!» И тут же все забегали, зашумели, провода куда-то потащили.

– Все хорошо, Наташа. Сделаем еще один дубль. Только в этот раз вообще в камеру не смотри. И очень хорошо с подмигиванием получилось.

Во второй раз я уже не нервничаю. Чирикаю что-то в блокноте. Борис – слева от камеры. Я смотрю на него, улыбаюсь. И подмигиваю ему, а не Чарли. «Стоп!» Оператор показывает большой палец. Борис кивает головой. Вот и все.

Хотелось бы по студии пошляться, но Татьяна ведет меня к проходной. Борис ее попросил. А то, сказал, какой-нибудь старичок получит инфаркт от этой школьницы. Ну что, теперь к Сашке? Будем сидеть-лежать – у него… Взлететь хочется! Фейерверк устроить! С сожалением оглядываюсь на двор Ленфильма – когда я опять сюда приду? Съемки ведь только в середине лета…

38

Подхожу к метро «Горьковская». Всего две остановки до Васильевского острова. До Александра… Рыженький! Приятель еврея-инженера. Он так всегда краснеет, что, кажется, веснушки исчезают.

– Володя! Рыженький, я сейчас на Ленфильме была. Меня снимали!

Он берет меня за руку. У него и на руках веснушки. Какой-то он уж слишком застенчивый. Из-за своей рыжести? Глупо. Это же редкость – голубоглазый, светловолосый. Все нации смешались – грузины с русскими, русские с евреями, евреи со всеми…

– Можно тебя пригласить куда-нибудь? Я так рад тебя видеть, ты не представляешь! И за тебя рад.

– Конечно, можно, Рыженький! Пригласи меня. Вот только матери позвоню.

Я зачем-то вру ей, что еду к Саше. Чтобы лишних разговоров не было? Куда, мол, с кем, немедленно домой…

– Володя, давай куда-нибудь с музыкой. Не в ресторан только.

Я совсем очумела – я ведь в школьной форме. Рыжий не верит, смеется. Я расстегиваю плащ, как только мы садимся в такси, и он заливается краской смущения, но и какого-то возбуждения. Может, действительно, строгое платье монашенки эротичнее голого тела? Поедем в бар «Баку», у Рыжего там знакомые, так что в плаще пропустят. Я просто слюной захлебываюсь, рассказывая ему о пробах. Привираю, конечно, будто бы я буду сниматься в главной роли. Он с восторгом смотрит на меня и все время подносит мою руку к своим губам. Не целует, а осторожно прикасается.

«Баку»… Сколько я не была уже тут? Год. С прошлой зимы, когда мать искала нас с Ольгой в этой, по ее выражению, клоаке. Мы «отдыхали» на чьей-то квартире… Как нежно я называю еблю: отдыхали! Дуры набитые! С кем только не уезжали мы из этого бара! Да и все девчонки, приходящие в бар, покидали его с кем-то. Бегали в туалет и решали – ехать или нет… дать – не дать… как свалить? номерок от гардероба у него…

Сейчас я вхожу сюда со странным чувством превосходства. Все-то я об этом месте и его посетителях знаю…

Рыженький дает гардеробщику трешку, и меня пропускают в плаще. Поднимаемся по лестнице. По той самой, по которой зимой девчонку за волосы тащили.

– Наташа, у меня ведь рубашка под пуловером. Ты надень его на платье, получится, будто у тебя юбка коричневая и бордовый свитер. Передник только сними.

Я захожу в туалет. Боже мой, я ведь только о ней подумала, о девчонке, которую за волосы… Она опять здесь, и глаза опять заплаканные. Опять ее что-то заставляют делать. Засовываю передник в рукав плаща, как шапку и шарф в детстве… Хочет она, значит, хуй, например, кому-ни-будь отсосать в этом же туалете – раз здесь!

В баре темно, как у негра в жопе, – Зося бы так сказала. Две девочки танцуют. Все та же публика – наглые центровые хуй и парочки, троечки пиздюшек типа – и хочется, и колется.

За наш столик уж, конечно, никого постороннего не подсадят – Рыжий что-то пошептал бармену. Официант шампанское приносит. Мы сидим друг против друга, и наши колени касаются под столом. Странное ощущение в момент их соприкосновения. Будто спазм в паху, прямо между ног. Какая я блядь! Мы выходим танцевать. Под Азнавура. «Ля богема, ля богема» – да, очень кстати для этого места. Богема… ха-ха! Рыженький боязливо держит свои руки на мне, не пытается привлечь к себе, прижать. Ну и хорошо! Пусть я как что-то хрупкое в его руках, к чему он боится прикасаться. Особенно это приятно в этом баре, где столько грязи было. Да и сейчас есть. Не со мной только.

– У тебя тушь на пальцах. Зачем ты ходишь на работу? Тем более такую… не подходящую тебе?

– Это временно… как и все, впрочем. Но я уйду. Вот съемки начнутся, и я брошу. И вообще я хочу уйти из дома. Я с мамой и бабушкой живу. Так они мне надоели!

Рыжий опять держит мои руки, но сейчас не просто касается, а целует. Сашка мне никогда руки не целует. Официант вытирает лужицу вокруг бутылки.

– Хочешь, живи у меня.

Ничего себе! А он сразу как бы оправдывается.

– Я все равно там не живу. Я у жены живу… пока.

Господи, жена какая-то! У всех свои проблемы.

– Трудно объяснить ситуацию… Ну, у нас договор такой. Из-за денег. Контракт своеобразный.

Людка рассказывала, что за границей, когда женятся, то заключают брачный контракт. Чтобы в случае развода не произошло никаких казусов с делением имущества. Это значит, они, еще не поженившись, уже думают о том, как бы кто друг друга не объебал при разводе. Чтобы не было потом удивленного лица – как, это разве не мое?! Как логично, умно… мерзко.

– Спасибо, Володя. Но… Я ведь тебя и не знаю совсем. Да и ты меня, может, я аферистка?

– С такими глазами? Не поверю.

Мне грустно. Если бы я согласилась, то не обошлось бы без ебли. Не то что я не хотела бы с ним переспать, но это было бы, как плата. За квартиру. И он наверняка не обрадовался бы, узнав, что я в квартире буду жить с Александром. Но, может, я напрасно так думаю, может, Рыженький от всей души и, может, не все только из-за пиписьки, будь она проклята…

Рыжий провожает меня домой. По Садовой, мимо Гостиного Двора, мимо Банковского сада. Дальше, дальше – переулок. Как смели переименовать его из улицы Гороховой в переулок Дзержинского?! Ведь там же Рогожин жил! Может, взаправду… Там он Настеньку бритовкой… Может, Достоевский сам, как Идиот, шел по Гороховой! искал рогожинские окна…

Мы входим в мой переулок. Я держу Рыжего под руку, но, пройдя несколько шагов, почему-то опускаю руку. У самого моего парадного автобус. Туристический. Как странно – в переулке стоянка запрещена.

– Володя, спасибо! Было очень хорошо. Правда.

Он стесняется до глупости. Мне действительно было хорошо. Я обнимаю его. Мы стоим напротив парадного. Я целую его в ухо, и его волосы касаются моей щеки. Шелковистые, рыженькие. Он боязливо касается моих плечей. И потом вдруг, как задохнувшись, сжимает их и целует меня в рот. Сильно. Он наклоняет меня назад, и я уже чувствую затылком свою спину – он целует меня в шею. Мы можем пойти в подъезд и целоваться, целоваться… Не надо. Лучше так все оставить.

– Иди, Володя. Пока.

– Я встречу тебя завтра с работы.

Я целую его в веснушчатую щеку и убегаю в парадное. Как хорошо, что мы не вошли в него – как всегда, темно и воняет мочой.

39

Лифт открывается. Свет из него освещает площадку. Откуда-то из угла выходит Александр. Он выгоняет из лифта Людмилу и Жана и впихивает в него меня. Мы поднимаемся вверх, и он вдавливает меня в тонюсенькую стеночку. Кто-то выцарапал на ней: «Эльвис Пресли – король рокен рола». Он, как котенка, держит меня за шкирку – за ворот плаща.

– Открывай.

Как просто и скупо! Военный приказ. Он буквально по воздуху пронес, протащил меня к дверям квартиры.

– Тише. Уже поздно.

– Открывай, я тебе говорю.

В «моей» комнате свет.

– Вот, Маргарита Васильевна. Ваша невинная дочь.

Торшер включен. Мать на расстеленном диване. В пижаме, чуть прикрывшись одеялом. «Капитанская дочка» в руках. Она не поверила мне, когда я прочла: «…чем прикажешь заняться? Ведь не все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на бильярде…» Она будто и не удивлена нашим появлением.

– Я только что был здесь. Ты, оказывается, со мной! Ты со мной сейчас перед парадной целовалась?

Он ударяет меня по лицу. Какие глаза у него… Он ненормальный и пьяный, и у него травма головы.

– Саша, прекратите здесь… Что происходит, Наташа?

Александр хватает со стены, срывает, змею.

– Происходит то, что ваша дочь, как эта змея, заползла ко мне в душу и изжалила всю. Сука!

Это уму непостижимо! Соседи… мать… «Сука» – при матери!

– Убирайся вон отсюда! Что ты устроил тут? Как ты смеешь, негодяй!

Александр пытается переломить змею о колено. Он согнулся над ней, и я вижу, как слезы капают из его сумасшедших глаз. Он напрягается, стукает змеей о колено и наконец разламывает ее. Змею. Меня.

– Саша, немедленно прекратите! Приходите в нормальном состоянии и выясняйте отношения.

Он выкидывает половинку змеи в форточку. Она с грохотом приземляется на груду ящиков в закутке, куда я бросала ключ девушке-маляру. Потрясая второй половинкой, он медленно движется на меня.

– Все выяснено, вся она выяснена, все…

Я пытаюсь вытолкнуть его из комнаты. И он, бросая вторую половинку змеи на пол, шарахается от меня и со словом «уйди!» выбегает. Несколько минут мы слышим грохот его ботинок, сбегающих вниз по лестнице.

– Боже мой, Наташа! Боже мой! Что же ты делаешь?

Я подбираю обломок змеи, верчу его в руках, потом бросаю в кресло и ухожу. Иду в бабушкину комнату, где ее нет, и причитаю на ходу какую-то галиматью.

Как я всегда негодовала, когда бабушка приносила украденные бутылочки с работы. Она один раз не выдержала и наорала на меня: «Курочку есть хочешь, печеночку парную любишь?!» Господи, да есть курочки – с Володькой-баскетболистом мы покупали. Они, правда, импортные, а значит – в два раза дороже. Вот моя бабушка и снабжала местных мясников винцом да спиртиком – за курочку. Как это все… стыдно.

Мать не пошла за мной ночью. И утром не заглянула в комнату.

* * *

А может, я повесилась?! Я пила портвейн всю ночь и ревела в подушку – чтобы соседи не слышали. Я проклинала всех и тут же молилась на иконку. Ударила себя пепельницей по лбу. Из-за того, что я сука и блядь. Гладила себя по шишке, возникшей на лбу, называя бедной, несчастной девочкой, не знающей, как жить, что делать и зачем. Проклятый собственник – я шептала-шипела в адрес Александра, – и я еще хотела с тобой жить! Да ты бы связал меня веревками, приковал бы к кровати…

Голова болит от портвейна. На работу даже звонить не буду. Врать, придумывать. Зачем? Чтобы не уволили? Так я же сама хочу бросить. Вот пусть и уволят. Трудовой книжки все равно еще нет – будущему не повредит. Какому будущему?…

Три длинных, два коротких… Что он хочет? И смеет еще нашим условным сигналом звонить! Три печальных, два веселых…

Не пьяный. Не злой. Строгий. Стоит посередине «моей» комнаты. Я у пианино. Руки на груди скрещены, как мама говорит, по-наполеоновски. Наполеон закладывал одну руку за спину, другую за борт шинели. Как Гитлер потом, как Сталин…

– Передай мои извинения Маргарите Васильевне, я ее больше не увижу.

Мог бы ей на работу позвонить, раз такой порядочный. Я стою молча в длинной, до полу, юбке, сшитой из старинного бабушкиного платья. В огромном, ее же, свитере.

– Давай все наши фотографии. Все, что со мной связано.

У Рыжего с женой контракт… Платок – лошади, цепи – висит на стуле. Я достаю из туалетного столика фотографии. Мелькает – я в одной босоножке, опираюсь на его плечо… Он кладет платок на крышку пианино и в него фотографии. Выхватывает их у меня из рук. На шкафу стоит пластиковый ослик. Он берет его и кладет в платок. Снимает маску со стены. Я подаю ему джинсовую куртку. Потрепанную. Он усмехается.

– Надеюсь, что следующая твоя жертва будет щедрее, ха…

Даю ему иконку. Он вертит ее в руках, а потом… кладет в задний карман джинсов.

– Это слишком дорогая вещь. И, тем более, ты никогда не заслуживала ее!

Ааааа! Игра. Все это игра его! Подаю ему часы. Опять усмешка.

– Оставь их себе. Чтобы знать время, когда из коек вылезать и домой возвращаться.

Мне хочется повалить его на пол, бить по нему кулаками и орать: «Аааааа!» Я молчу. Он связывает платок всеми его четырьмя концами. Гостинчик бабушке от Красной Шапочки.

– Пошли.

– Куда?

– На канал Грибоедова. Бери это барахло и пошли. Через черный ход.

Я умею быть послушной. Идем. Вниз по лестнице, через двор. Пасмурно и ветер. Это не Ленинград, а Ветроград. У Хлебникова кто-то так сказал. Из двора к набережной. Как это громко звучит. Только для Невы это название и подходит – Медный всадник, гранит, набережная. Я знаю, что он хочет сделать, – утопить узелок в канале Грибоедова. Прямо по Достоевскому играет. Подходим к чугунным решеткам. Вода какая грязная.

– Бросай.

– Почему я? Это твой… сценарий, ты его и разыгрывай!

Он зло смотрит на меня. Тянет мои руки с узелком за парапет. Но ведь он тоже держит узелок. Я отпускаю свои руки. Узелок у него в руках. И он как бы выпадает из его рук, будто бы он не удержал его, упустил.

«Откуда вы?» – спросил Пушкин, путешествующий в Арзрум, у встреченных им грузин, сопровождавших арбу. «Из Тегерана». – Что везут? Они: «Грибоеда». Тело Грибоедова они везли, убитое и изуродованное тегеранскими бандитами.

Круги на воде. Но узелок не тонет. Покачивается на ряби воды. Сашка матерится. Ветер – и подол юбки прилип к моим ногам. Какие-то люди прошли. Даже не посмотрели. А может, мы младенца убили и теперь вот утопить хотим? Им и дела нет. Сашка нашел палку. Длиннющую. Как для прыжков в высоту с шестом. Господи, прямо тыкает ею в узелок! В моего ослика! Я закуриваю. Такой ветер, что дым мне обратно в горло влетает. Глубоко в легкие. И Сашка узелок палкой глубоко под воду погрузил. Пузыри. Он убирает палку. Узелок не всплывает. У Александра пот на лбу. Смотрю на воду, ну?… Нету больше узелка. И пузырьков больше нет.

– Хочешь выпить?

Как я могу ему предлагать выпить после того, что он сделал? А он – как может он согласиться? Он соглашается.

Сидим напротив. Пьем порт. Курим. Его сигаретка между большим и указательным пальцами. Моя почти у виска, у волос, которые так выросли, что можно стянуть в хвостик… Может, это и грех – иконку утопить, но должен был. А так, все это поза. И часы…

– Все. Я пошел.

– Я тебя провожу до улицы.

Он не очень хочет. Но я пойду. Чтобы не чувствовать себя оставленной.

Я стою на углу переулка и площади Мира. Под деревом, на круглом газончике вспаханной земли. А он уходит. Быстро, почти бегом. Как всегда. Я вижу его фигуру у стеклянных дверей метро. Он смотрит в мою сторону. Конечно, видит меня. Стоящую под деревом, полами своей собственной юбки избиваемую, саму себя обнимающую. Он поднимает руку. Взмахивает? Прощается?…