Текст книги "Мама, я жулика люблю!"

15

Мы вернулись в Ленинград. Мужчины в белых рубахах с закатанными выше локтей рукавами, женщины в цветастых бесформенных платьях с желтыми подтеками под мышками стукали кулаками по полосатым шарам, потрясали ими над ухом. Арбузы продавали на всех углах.

Все спешили. Всех было много. Много загорелых лиц. Бабок с детьми. Они шли из универмагов, где покупали новые портфели, школьные дневники для новых двоек и замечаний родителям. Кучки толпились у автоматов с газированной водой. Там был всего один стакан. Ожидающие с нетерпением смотрели на уже пьющего: «Поторопитесь, гражданин, всем пить охота!» Вода капала с подбородка на рубашку.

Даже в окно «моей» комнаты, той, что выходит во двор, влетал шум города, прощающегося с летом. Было время обеденного перерыва. Мы сидели с Александром на диване. Рядом на полу лежали сетки с помидорами, грушами, огурцами. Мы покупали их на маленьких станциях, прямо из окна поезда.

Вошла мама. Улыбнулась. Встала у пианино.

– Здравствуйте, Маргарита Васильевна. Вы прекрасно выглядите. Загорели.

Да, мама была загорелая, с блеском в глазах.

– Ну я не так, как вы, конечно, загорела… Провели вы меня, черти! Небось, голодные! На одной любви не проживешь. Мясо тоже надо кушать. Ох, худющие какие!

Она вышла – наверняка пошла на кухню готовить. Александр стал собираться.

Я увидела его из окна бабушкиной комнаты: он перебегал переулок.

– Ну что, дочь моя, может, ты поделишься со мной своими, вашими, планами?

Мама сидела за столом и ела «супчик».

– Мамуль, ну чего ты? Ты же записала меня в школу. Пойду завтра на медосмотр. Буду в школу ходить…

Из арки двора, на противоположной стороне переулка, вышла Ольга. Тоже вернулась. «Ооо-ля!» Она посмотрела вверх, замахала рукой. Потом повернула руку тыльной стороной ко мне, пряча на ладошке большой палец, – придет в четыре.

– Ты должна вернуться в свою среду. Учиться, а не ублажать Сашу по ночам. Я уезжаю на дачу и надеюсь, что ты сама себя в школу соберешь. Не заставляй меня не спать и переживать о тебе каждую минуту.

Она опять в мире с Валентином. Воблу ему с пивом везет. Я подошла к ней, когда она уже выходила из квартиры.

– Мамочка, спасибо тебе. Ты не волнуйся, мамика.

Я обняла ее. С какой радостью она прижала меня к себе! Как обрадовалась она, что я к ней подошла. Сама она будто боялась. Она беззвучно заплакала.

– Гуленька моя, доченька. Дай-то Бог, чтобы все было хорошо.

Соседи тоже вернулись. Ирина Яковлевна, которая нянчила меня, когда ни бабушки, ни мамы не бывало дома, как-то бочком прошмыгнула мимо меня в коридоре. Пролепетала что-то про мой загар. Я пошла в ванную. Сбрила волосики под мышками. Сашка смеялся, говорил: «Как пиписька!» – тыкаясь своим членом под мышку. Он, наверное, тоже ванну принимал. И грязи, наверное, было не меньше. Серые клочья на стенках. Пляж Дачи Ковалевского, соль Черного моря, пот любви на узкой кровати.

Пришла Ольга, и мы стояли перед зеркалом, разглядывая себя.

– Наташка, ты – как негритос!

Обычно она всегда более загорелая, чем я. Я никогда не завидовала ей, но порой считала, что все ей незаслуженно. Из-за того что у нее и мама, и папа, она каждый год ездит отдыхать с ними на юг. На Кавказ они все время ездят. Опять она в себя кого-то влюбила. На этот раз в Абхазии. Я была уже чуть выше Ольги, худее. Ее круглые щеки сделались совсем шарами. Отъелась на шашлыках.

– Ну, как ты сможешь ходить в школу, Наташка? Я просто не представляю тебя за партой!

Мы пили белое вино, принесенное Ольгой, курили. Конечно, в такой ситуации трудно представить себя в школе. Может, Ольга видела во мне какую-то перемену? Ну да – у меня вот даже сиськи выросли! Точно в это же время года, только нам было по двенадцать, мы встретились после летних каникул, и я с завистью смотрела на подпрыгивающие Ольгины сисеньки. У меня были какие-то прыщики. Мы носились по улицам, и под красную футболочку я засовывала кусочки ваты. Ольга хохотала, и мы забегали в парадное, потому что эти шарики то и дело сползали вниз.

– Ольга, а что с Зосей, ты ее не видела?

Ольга сидела нога на ногу. Золотистые волосики поблескивали на загорелой ноге. На слишком спортивной ноге.

– Ой, у Зоей такая лажа вышла! Она наконец-то забеременела, а мамаша ее – дура! – заставила аборт делать. И как! Повела к какой-то тетке на дом. Зося стала рассказывать подробности, как она сначала должна была выдуть литр водяры, чтобы боли не чувствовать, но я уши заткнула. Гадость какая-то! И она тоже должна в школу возвращаться. Бляди, не могли ее на тройки вытянуть!

Ольга рассказывала про рестораны, ночные бары с «клевыми» ребятами. У грузина, который в нее влюбился, была американская машина «форд». Мне было неловко сказать, что ни в Сочи, ни в Одессе в ресторане я не была. Я врала, придумывала, и так увлеклась, что самой стало потом обидно. Но, может, я своим обманом защищала нашу с Александром любовь от Ольгиных насмешек? Все равно она бы не восторгалась моим рассказом о ежике, найденном в одну из наших ночных прогулок на дорожке. Разве это роман?! «Форд» – это да! Я бы хотела на «форде» поездить, но и ежика, ежика тоже!

Я стояла у дверей квартиры и ждала, пока Ольга сядет в лифт.

– Всегда у вас темнотища на лестнице, Наташка. Я стала ее пугать, прячась за дверью. Она просила подождать.

– А вот ты, Олечка, меня не ждала! Помнишь?

Ольга загромыхала дверью пришедшего лифта и стала оправдываться.

– Я сама боялась! Что я, смелее тебя? Ну пока, до завтра.

Она обманывала меня. Нам по одиннадцать тогда было. Вечерами мы возвращались из Юсуповского сада с катка. Ей-то что, у нее во дворе всегда бабки на скамейке сидят допоздна, парадное ярким светом освещается. Я боялась на лифте ехать, мне казалось, он обязательно между этажами застрянет! Я бежала по лестнице, окликала ее. Громко, чтобы каких-нибудь дядек пугать. А она мне не отвечала снизу. Ее там не было. Ей не могло быть страшно – там внизу всегда был свет, мимо парадного люди ходили. Ей лень было. И тогда, не слыша ее ответа, я начинала петь во весь голос: «Взвейтесь кострами, си-иние ночи! Мы, пионеры, – дети рабочих!»

16

Александр пришел днем. Такой свежий и блестящий. Выбритый до мельчайшего волосочка, обычно оставляемого мужиками где-нибудь на шее, на яблочке. Синяя отглаженная рубашка чуть ли не хрустела. Его розовые ногти с белыми лунками заставляли меня прятать свои руки – совсем не уродливые, с длинными пальцами, но всегда с обглоданными ногтями.

Я сидела за пианино вполоборота к нему. Наигрывала одной рукой и рассказывала о медосмотре в новой школе. Он сбегал вниз. Купил шампанское. И все рухнуло. Вдруг. Все полетело в пропасть. Он выпивал за меня, за мою новую жизнь, за школу…

Я никак не могла припомнить, как же он сказал – всего минуту назад, – то ли «расстанемся», то ли «мы должны расстаться». Меня это очень мучило. Именно – как он это сказал. Я разревелась.

Встала перед ним, захлебываясь слезами и соплями, разговаривая детским голосом. Прося его, умоляя. Неизвестно даже о чем – «ну, пожалуйста, ну, Сашенька, миленький, ну, пожалуйста…» Как провинившийся ученик, теребя заусенцы, опустив глаза. И мне стыдно было. Так стыдно… А ему… жалко меня. Он прижимал мою голову к плечу, к шее. От него пахло по-новому. Он гладил меня по голове, а я шептала ему в шею, икая от слез: «Ну не бросай меня, Сашенька, пожалуйста…»

Пришла Ольга. Александр решил воспользоваться ее приходом, чтобы отвлечь меня. Стал весело расспрашивать о лете. Решил сбегать еще за шампанским. Я увидела его идущим к дверям и бросилась за ним. «Нет, нет, Саша! Нееет!» Он стал уверять, что только на одну секунду, что тут же назад. Сказал: «Ты веришь мне?» Боже мой, да. Да, я ему верю. Но как же я могу ему верить?…

Я, захлебываясь, пыталась что-то объяснить Ольге. Но что я могла ей объяснить? Она пыталась меня успокаивать. Как-то стыдясь и неумело обнимая меня. Я прижималась к ее щеке своей опухшей мордой и видела ее нежную, мягенькую мочку. Я часто дурачилась и просила Ольгу позволить поцеловать ее. И она позволяла мне… «Оолеееечкаааа…»

Мы услышали с лестницы гром его ботинок, сбегающих через три ступеньки вниз, – лифт поднимался на пролет выше. Оля пошла открыть. Я побежала к зеркалу. Как ведьма я была! Как будто и не загорала, только белые и красные пятна на лице. Я успокаивала себя, прижав руки к щекам, а они оттягивали щеки вниз. Я беззвучно шевелила губами, которые выворачивались наружу. По всему моему телу пульсировал строгий голос: «Все. Все. Все».

Шампанское! Мы праздновали?… Ха-ха! Летний роман закончен. Я буду вспоминать тебя с грустно-приятным чувством, моя маленькая девочка. А как же хвостик, корова, ослик?… Как только новая волна истерики подходила, я еще сильней затягивалась сигаретой, еще вливала в себя колкие шарики шампанского. Я подумала, что должна немедленно что-нибудь сделать. Чтобы все вернулось, как было. Будто он и не сказал ничего. Я вскочила и, прикрывая, поддерживая свой ужасный рот, как при подступающей рвоте, выбежала из комнаты…

Я брошусь сейчас в пролет. Ах, как высоко-то! Нет-нет. Это очень быстро. Он не успеет! Я ведь должна дать ему время догнать меня, вернуть! Колени трясутся, и материн шлепанец соскальзывает с ноги. Александр выходит. Шлепанец прыгает по ступенькам, а я смотрю за перила, вниз. Александр хватает меня, подбирает тапок и, взяв меня на руки, бережно несет вверх по лестнице. В квартиру, по коридору, в комнату. Он кладет меня на диван, и я засыпаю. Проваливаюсь, будто в черный пролет.

Зачем он называл меня любимой, даже когда сказал «расстанемся»? Он не исчез потихоньку, он пришел мне объявить, что мы «расстанемся». Почему?! Он ведь кровь мою пил. Шрамик еще такой нежный. Может, он не может простить мне, что я заразила его? Но мы даже ни разу не говорили об этом! Он только однажды сказал: «Он должен быть наказан».

– Который час?… Саша?

У меня альт, ломающийся посередине каждого слова в колоратурное сопрано. Глаза у меня, как у самого китайского китайца. Так опухли веки. Он не поднимает головы с рук, лежащих на спинке стула, и говорит, что уже десять и Оля придет завтра утром. Он усталый и тихий. Я включаю громадный магнитофон, стоящий на окне, из которого я собиралась вылезать на лестничную площадку. Сашка смотрит на меня грустно и… виновато? Да.

Кто-то омерзительно лживо пытается передать чувства с магнитофонной ленты. По системе Станиславского – вживается в героя. Я беру блокнот и рисую Александра. Он в свитере цвета вина, к которому подлили много воды – так выпить хотелось. В свитере с ворсинками седыми. С седыми, как в его волосках. Которые я выдергивала. Чтобы у него седых волос не было… Старательно вырисовываю тупой нос его ботинка.

Как же гадко сюсюкает голос о «дорогой пропаже»! Ничего-то он о пропаже не знает. Я не выключаю, а рву магнитофонную ленту. Голова кружится, и я падаю, задев локтем за угол столика. Рядом с диваном, с окном.

– Если ты уйдешь, то я выброшусь из окна. Ты будешь виновен.

Я говорю это очень уверенно. Как радиодиктор, объявляющий время. Сижу на полу у дивана и объявляю. Тихим, спокойным, уверенным голосом. Он не хочет скандала. Остается. С условием, что мы спим раздельно. Я сама это предложила.

И вот я раскладываю и застилаю диван. Для него. Сама я буду спать на раскладном кресле.

– Я остаюсь, остаюсь. Ты только успокойся, пожалуйста…

Будто он боится – такой у него голос. И ему как будто стыдно – свет тушит. Все же я вижу его. Сидя на диване, он снимает свитер цвета одного глотка вина. Рубашку. Я вижу его тело. Грудь. Я неверящими глазами смотрю на него. Я, я! лежала вот в этой предплечной ямке?! И думала, что ничто на свете не может быть страшным, потому что у меня есть вот эти руки, которые уже снимают с себя джинсы и перекидывают их через столик, на пуфик…

На нем белые трусики. Они светятся, будто фосфорные. Это из-за загара. Как же он не хочет, чтобы я видела его! Какие быстрые движения! Скрытные. И вот мне его уже не видно. Он весь под одеялом.

Я сама раздеваюсь. Остаюсь в трусиках и футболочке. Раздеться догола, залезть к нему под одеяло, прижаться всем телом, целовать…? Стыдно. Да и невозможно. Я запираю дверь изнутри и кладу ключ себе в трусы. Он вздыхает и говорит, что я ненормальная. Я ложусь на раскладное кресло и плачу.

* * *

Я засыпала на этом кресле с печеньем во рту. Совсем маленькая. Я слушала храп дяди Вали с дивана и смотрела на елочные игрушки. Мне было страшно заснуть – я боялась, что пропущу волшебство. Ведь они оживут и улетят в форточку. Которая всегда была приоткрыта – маме был нужен свежий воздух… Восемь месяцев назад она стояла на коленках перед этим вот креслом. Брат тогда почему-то спал в бабушкиной комнате, а мы с мамой в этой. Она плакала и просила довериться ей, рассказать. Я притворялась спящей. «Что происходит, доченька? Где ты, с кем, что с тобой?» Сказать ей: «Ах, мама, я еблась?…» Для моей мамы слово «мужик» – что-то из ряда вон выходящее. Может, есть другие мамы, которые не поволокли бы меня в детскую комнату милиции, а позаботились бы о том, чтобы не было «плачевных последствий».

Врать лучше всего ближе к правде. Пропускай только, что не хочешь сказать. Так мы и делали. Мы. Конечно, я была с Ольгой. «Засиделись, было уже темно, метро закрыто, на такси денег нет… телефона в квартире не было…»

В той квартире, где мы на самом деле были, было все. И там была не наша подружка, а трое здоровенных мужиков. «Что же можно делать всю ночь?» – не унимались мамы. «Музыку мы слушали. Ей только на несколько дней дали совсем новые диски…»

Мы действительно слушали музыку… Точнее будет – музыку слышно было сквозь наши страстные стоны и рычания ебарей. В квартиру мы попали из бара «Баку». Нас с Ольгой «сняли» из бара. В «Баку» только этим и занимались. Известные всему «центру» валютчики, фарцовщики, кагебешники, прихватчики баб, картежники, конечно же, не музыку нас слушать пригласили!

Я была менее наивна, чем Ольга, и преследовала познавательные цели. Она же, когда уже была без штанов, думала, что ничего не произойдет. Мужик, который был с ней в ту ночь, полгода назад, встречая нас на Невском, называл ее булочкой и пощипывал за щечку. Теперь он щипал ее за все остальные мягкости…

С большинством я и не помню, как мне было. Любопытно. Наблюдать было интересно очень. Как бы со стороны. Качается, глаза закрыты, вдруг смотрит туда – туда, куда его хуй входит, – половинки зада сокращаются, сжимаются – оргазм. Мои оргазмы по пальцам можно было сосчитать. И старание мужиков надо мной скорее раздражало. Мне важно было то, как все происходило…

Но я кончаю с Александром! Я сижу на нем, извиваюсь, плавно раскачиваюсь и кончаю. Кончала! Он больше не хочет этого. Так ровно дышит – спит уже. И не хочет меня. Чтобы я была в его руках, поднимающих меня вверх, скользящим движением вниз, по себе, – так, что я верхом пиписьки провожу по самому началу его члена… вниз, на себя, глубоко… Не хочет видеть моего лица, которое – сам ведь мне говорил! – тихое, с чуть приоткрытыми глазами, и зрачки слегка сведены к носу.

Ложь все это! Ложь, что он не хочет! Он испугался?… Ужас, разве можно бояться, когда любишь? Я ни теток, ни мамок, ни бабок не боюсь. Ни милиции… А мне ведь было стыдно. Не страшно, а стыдно. Чуть ли не за ручку, как в детский садик, свела меня мама в милицию… В одной комнате детская деревянная кровать, и в ней грязный ребенок. Орет, весь в соплях. Его-то за что?! Родители, видно, пьяницы. Рядом – столик. За ним – девочка. Учебник «Родная речь». А она в нем фасоны платьев рисовала. Другая комната пустая. Стены только что выбелены. Но так их плохо закрасили, что надписи мальчиков-хулиганчиков просвечивали: «хуй», «гады».

Мать «передала» меня бабе в милицейской форме. О чем та могла говорить со мной? Поставила «птичку» в папку, и все. Тем более что я не произвожу впечатления девушки из «неудачной семьи». А может, моя-то как раз и неудачная! Девочка, со мной в школе училась, у нее мать была дворничиха, отец инвалид, алкаш, сапожник. Но она-то была отличницей. Забитой. Только у доски и отвечала, слова произносила.

Я пообещала милиционерше исправиться. В чем? Разлюбить Александра?! Выругалась матом и вышла из двора. А вряд ли бы Ольга так сделала! Она бы разлюбила, забыла… Но он-то ведь меня за это и любит! Спит он, а не любит.

Что творилось зимой со мной и с Ольгой! Мы будто боялись упустить что-то! В квартире, где мы якобы слушали музыку, мы проснулись в полдень. Домой и не подумали поспешить. В большой комнате сидел мужик в пижаме. С ним мы не ебались. Он нам кофе приготовил, экзотические напитки придумывал, музыку включил. Мы, полуголые, танцевали перед ним, а он, как хореограф, руководил нашим танцем. Был очень популярен фильм с Луи де Фюнесом «Человек-оркестр», вот мы и подражали девочкам из фильма. В ванной мы обнаружили чью-то косметику – «Ланком» – и, усевшись на мягенький кожаный диван, размалевывали себя, пока мужик рассказывал нам истории.

И противно, и интересно было. Про какую-то центровую блядь, ебущуюся с другим мужиком под дирижирование этого вот мужика. Как это он не продирижировал нашей еблей втроем?! Сначала они, мол, просто ебались, потом она сосала ему хуй. А потом – «быстренько, быстренько ее в жопу!» – как точно я запомнила его слова! – «а теперь в ротик, в ротик…» А мы с Ольгой красили глаза. Мужик в пижаме заржал: «Все зубы у нее в дерьме были! Между зубов – дерьмо!» Конец истории заключался в том, что мужик кончил ей в рот, и она, стоя на четвереньках, улыбалась.

Ольга улыбалась, показывая свои кривые передние зубы. Когда она ест, между ними всегда застревают кусочки пищи.

17

Во второй класс меня никто не провожал. А в девятый – провожают. Александр. «Раз обещал…» Я выпустила его вчера. Уже без слез.

Ольга одолжила мне белую блузку. В первый день не обязательно в школьной форме быть. Так что вроде комсомолки – белая кофта, черная юбка. Я не комсомолка. Устав учить было лень, никто не заставлял. Времени перед экзаменами нет, в иняз для карьеры дипа, как юноша на велике у тетки на даче, желания поступать нет.

Вот он стоит рядом со мной в трамвае. Вид защитника. Только попробуй коснись меня кто, он сразу даст в морду. Да даже прикоснуться не успеете! Он предупредит все ваши движения. Предупреждал. Опережал.

Школа на том же канале Грибоедова, что и бывшая моя. Только в другом его конце. Здесь Кировский театр, который так и называют по старинке – Мариинский. Здесь Консерватория, в которую меня так хотели подготовить… Театральная площадь. Выходим на канал «Горя от ума». Я останавливаюсь на углу. Сашка испуганно смотрит на меня. Боится. А вдруг я сейчас разревусь, истерику закачу. Нет, ничего этого не будет. Поэтому мы и ежика не взяли, найденного на дорожке, – за него ведь ответственность нести надо было бы, заботиться о нем, если бы взяли. Но ты ведь меня взял! Ты – пришел ко мне домой, а потом взял меня!

– Школа за углом. Ты уже дальше не иди.

Он выглядывает за угол, улыбается. Я тоже смотрю. Перед школой выстроены рядами первоклашки. Все с цветами и бантами. Некоторые плачут. Родители малышей толпятся на противоположной стороне. Подбегают, успокаивают плачущих, поправляют банты, запихивают в портфели что-то. Яблоки, наверное. Старшеклассники чуть поодаль. Нестройно, кучкой. Вот к ним я сейчас и пойду. Как ни в чем не бывало примкну к рядам – куче – школьников, ровесников?…

– Ну, давай иди, школьница… Гуд лак!

Он целует меня в щеку и подталкивает за угол. И я иду. В школу!

Несколько секунд – и я, ступая с тротуара на мостовую, оказываюсь среди них, своих сверстников. «Девятый Б?» – я уже с одноклассниками. «Медведка!» – Ленька Фролов. Он-то откуда здесь? Ну и вымахал! И так здоровый всегда был, а сейчас, пожалуй, метр восемьдесят. В костюмчике фирменном – труды папаши-скрипача, ездящего в загранку с оркестром. Рядом с ним белобрысый малыш. Фролов тащит меня подальше от одноклассников.

– Это Ромчик – свой парень. Натаха, бабцы – уроды, все в прыщах, недоноски. Ни одного клевого чувака. Все лабухи[1]1
  Неправильное использование жаргонного словечка, т. к. вообще-то этим термином «обзывали» ресторанных музыкантов, играющих на «халтурах» типа свадеб-танцев и т. п.


[Закрыть]. Садимся на заднюю парту и шмалим, а?

Не изменился Флер. Так его все в бывшей школе называли. На цветочек он никогда похож не был. План, диски, фирма… Его приятель в пиджаке с очень длинными рукавами, он плюется во все стороны через передние зубы. Думает, наверное, что таким образом он солидней и независимей. Я обвожу взглядом девчонок, у которых, действительно, прыщи – подружек не будет. Придется удовлетвориться компанией этих вот – Тарапунька и Штепсель. Ну, и не надо подружек! Что я им расскажу, чем поделюсь?…

Классной руководительницей становится физичка, и я ее сразу же ненавижу. Мы таки садимся с Флером на последнюю «парту». Парты были в начальных классах – теперь столы. И со всеми на «вы». Хорошо, что первые дни занятия будут не очень серьезными – больше ознакомление с учащимися. Хоть я и готова расплакаться каждые десять минут, атмосфера школы втягивает и отвлекает.

Литературу будет преподавать толстенький дядечка. Историю – пизда с указкой. Нервная и подозрительная. Для английского класс разделяют на две группы, и Флер закатывает скандал, потому что его определяют в другую группу, не со мной. Его переводят. Так вот, английский у нас будет вести Фаина Яковлевна, говорящая по-английски хуже, по-моему, чем я. И все говорят – не говорят – по-английски хуево. Остальные предметы меня не интересуют.

Тут же – в первый день! – ко мне подлетает то ли пионервожатая, то ли комсомольский предводитель, и сразу с предложением. Причем отказаться и не подумай! «Мы знаем, что вы устраивали культмероприятия в бывшей школе… надо сделать концерт… начало года… заложите фундамент…» – тараторит, как умалишенная. Я вам заложу, бля, фундамент! Я вам взрывчатку под школу заложу. Флера и Ромчика подговорю – они с радостью, только свистни. Так я думаю, но говорю – тематика, мол, нужна. «Без темы я сама могу выступать – сольный концерт H. М.» Она очень рада моей «заинтересованности». Предлагает: «Что же думать? Осень – Пушкин, а?» Я обещаю ей дать план вечера через несколько дней, а сама думаю – пошла ты! На все-то у вас бирки наклеены – на осень – Пушкин, на зиму – Некрасов!

Из школы иду с Флером и Ромчиком. Тоска и гадливость. Ромчик – плевательная машина. Мы с Флером изощряемся в «поливке» одноклассников.

– Флер, достань плана. Я тебе половину денег дам. Побыстрей, а?

Флер достанет. И мы укуримся. В куски.

* * *

Оставь меня в покое, мама! Что ты смотришь на меня жалостливо? Ты добилась своего. Он меня бросил! Я вас ненавижу всех. И в то же время вы мне безразличны. И это даже хуже, чем ненависть. Не говори со мной заискивающим голосом. Не надо мне твоего проклятого «супчика» и «пышных» котлеток. Ненавижу!

В чем я пойду завтра в школу? Неужели передник надену? Школьный, черный, на лямках – передник.

И ты, Александр, защитник. Трус ты! Но я-то – идиотка, – мне что же, пятьдесят лет, он моя лебединая песня?! Почему я решила, что без него и жизни нет? Да кто он такой? Фарцовщик хуев! И в тысячу раз все лучше без него будет. В школу буду ходить. Ходить! а не пропускать. Вот концерт устрою. Я им устрою концерт!.. И в театральную студию буду ходить. Станиславская обещала новый спектакль поставить в этом году. А в прошлогоднем я буду играть Моргану. Люська, которая ее играла, в театральный институт поступила. Буду спускаться по ступенькам в свое болотное царство. В шикарном бархатном платье с декольте: «Я не звезда экрана – волшебница Моргана! Все в царстве уважают могущество мое!» А водяные будут мне подпевать: «Ква-ква-ква-ква, ква-ква! Могущество ее!» Водяной – была моя первая роль в студии Дома пионеров.

На спектакле в Кораблестроительном институте Станиславская решила быть зрителем. Назначила ответственным «Царя». Ну, мы устроили!

Водяные – я и еще пять девочек в возрасте от девяти до двенадцати – порадовали студентиков. Зал упал, когда прожектора осветили сцену, затянутую зеленым плюшем, и из-за всевозможных возвышенностей стали выползать нимфетки-вампирки, извиваясь в такт музыке «Я – Чарли безработный». В зеленых трико и купальничках, выкрашенных домашними способами, мы прорезали дыры, и из них торчали клочья мочалок, изображающих водоросли. Волосы у всех были распущены и начесаны дыбом. Глаза подведены до кончиков ушей, а губы накрашены зеленовато-синим цветом. Вместо миленького кваканья мы истошно вопили что-то вроде: «Е-е!» или «Я-я!» в стиле рока или хуй знает чего. Моргана-Люська выходила не как волшебница, а как предводительница малолетних блядей. Станиславская устроила нагоняй «Царю», который вообще ничего не знал – он пиво пил за кулисами.

Ночью, на пляже, я играла эти сценки Александру. И он хлопал. Радостно, восторженно! Я мечтала, что он придет в театр, будет смотреть на меня, сидя в темном зале. А потом прибежит за кулисы с цветами… И теперь ничего этого не будет?!

Будут морочащие мне голову, с первых же минут мне не нравящиеся! В которых я буду подмечать все, потому что не смогу себя обманывать. У Ольги таких много. Разных. Разные… Все они одинаковые! Только бы до пизды поскорей добраться, а потом свалить. Что они, будут вдаваться в нюансы моей души?! Какая к хуям душа? – пиз-да! Вот и весь ответ – пиз-да.