Текст книги "Деревянные четки"

Однако Луция не хотела дышать свежим воздухом из окна комнаты, и всё оставалось по-старому. Только на туалетном столике, вместо одного, теперь торчали два жестяных кувшина. И каждый вечер Луция, раздеваясь почти догола, вставала возле медного таза и усиленно натиралась мокрой тряпкой. А я громко командовала:

– Ну, а теперь левую лопатку! И живот! Ты же забыла про живот! Хочешь, я тебя полью водой из кувшина? Хочешь?

Но Луция, стуча от холода зубами, вовсе не хотела этого. Тогда я кричала пренебрежительно:

– Ну, ты и растяпа! Как ты канителишься! Неженка! Сущий мотылек-недотрога! Воды боится!

А иногда я хватала кувшин и, не слушая ее отчаянных протестов, выливала ей на спину холодную воду. В такие вечера Луция обычно долго плакала потом, уткнувшись лицом в подушку.

Признаков «укрепления» организма что-то не было видно. Мы утешали себя надеждой, что они появятся несколько позже. Однако вместо них появился у Луции сильный кашель, который изматывал ее так, что после каждого приступа она ложилась на кровать совершенно ослабевшая, с лицом белее, чем бумага.

Наша опекунша, узнав, что ее указания выполняются самым скрупулезным образом, прислала нам слегка разорванную, но еще вполне годную к употреблению резиновую банную перчатку – «мойку», как называла ее Рузя. «Мойка» очень пригодилась: не желая пачкать карманы, я в ней приносила раковины и камешки, выловленные в реке.

В противоположность Луции, которая неохотно покидала комнату, я почти всё время находилась либо на выгоне для скота, либо возле воды. Однако мысль о потерянном нами балкончике не давала мне покоя. Очень хотелось продемонстрировать панне Янине наше умение и без ее помощи, вопреки ее воле, находить себе развлечения. «Пусть она лишила нас права пользоваться балкончиком, – рассуждала я, – а мы всё равно найдем себе другое место для игр, и не худшее».

Во время обеда меня осенила блестящая идея. Глядя, как Луция, у которой глубоко ввалились глаза после очередной бессонной ночи, нехотя ковыряет ложкой кашу, я громко крикнула:

– Слушай! А я знаю!

– Что?

– Знаю, что делать. Ведь панна Янина разрешила нам ходить в ту, другую, мокрую часть парка. Верно? Так вот, давай найдем там для себя какой-нибудь уютный уголок и будем в нем играть. Зачем же каждый раз ходить в лес или на выгон?

Луция утвердительно, но совершенно равнодушно кивнула головой.

Не откладывая дела в долгий ящик, мы отправились в парк. После продолжительных поисков наш выбор пал на небольшой продолговатый холмик, всего десятка полтора шагов в ширину и густо заросший хвощом и кустарником.

В тот же день мы взялись за работу. Мне доставляло громадное удовольствие лазить по ручью, вытаскивать из ила камни, расправляться с хвощом, не желавшим уступать дороги, убирать доскою грязь. Луция, которая старалась не жаловаться на донимавшую ее всё последнее время боль под лопаткой, активно мне помогала.

Потрудившись на славу, мы в течение одной недели убрали весь ил, камни и водоросли, которые задерживали бег ручья. После этого надо было расчистить место от прошлогодних листьев, образовавших толстое, заскорузлое покрывало на обоих берегах ручья. Я выдергивала хвощи и кухонным ножом срезала наружный слой спрессовавшихся листьев, а Луция разлапистой еловой веткой, как метлой, сгребала их в одну кучу.

Когда мы со всем этим наконец управились, Луция, глядя на оголенный холмик, вздохнула:

– Вот если бы здесь был песок, тогда… Тогда наверняка здесь было бы уютно. А так, хоть и чисто, конечно, но всё же хмуро.

Песок нашелся на дне ручья, в неглубоком омуте. Кувшин панны Янины, стоявший с некоторого времени без употребления, пошел в работу. По нескольку десятков раз в день таскали мы на плечах кувшин с песком из омута, чтобы сделать наш холмик более уютным. И вот он начал светлеть и желтеть.

За нашей работой (поистине саперной!) всё время наблюдали издали двое детей баронессы: восьмилетний мальчик и его младшая сестренка. Они с вожделением подсматривали, как вытаскивали мы из воды гнилой пень или выкладывали плоскими камешками берег ручья. В горящих глазах, следивших за каждым нашим движением, была зависть, зависть от скуки, от неумения заняться чем-либо интересным и полезным. Но малыши тотчас же исчезали, словно проворные лесные духи, как только вдали раздавался зычный голос воспитателя.

Их молчаливое восхищение нашим трудом вдохновляло и взбадривало нас. Изо дня в день узкий клочок земли менял свой вид, на нем становилось всё больше места, света и воздуха.

Как только наши земляные работы были закончены, я выступила с новым проектом.

– А теперь давай построим шалаш. Такой маленький лесной домик, понимаешь? Сделаем крышу из ветвей, отверстия для окон. Он у нас будет отличный. Хочешь?

Луция с радостью приняла мое предложение.

Домик, полновластными хозяевами которого станем мы и только мы, сразу же завладел нашим воображением. Лежа вечером в кровати, мы делились друг с другом своими мечтами, которые целиком были поглощены этим предметом.

– Знаешь, я его уже хорошо представляю! Он такой уютный!..

– Ага! Только бы ветер его не опрокинул!

– Ну, почему же! Он ведь будет очень прочный… Вход мы украсим рябиной…

– Крыша у него должна быть двойная, чтобы не протекала. В таком убежище можно будет сидеть когда угодно, в любую погоду…

– Да, да, – вздыхала Луция. – Я буду туда часто-часто приходить. Он-то уж будет весь наш. До самого конца каникул. Всегда! Всегда!..

К концу второй недели после этого разговора на холмике стоял великолепный шалаш из еловых ветвей, с отверстиями для двери и окна. Основание шалаша, которое было сделано из валежника, связанного тонкими, хорошо гнущимися прутьями, создавало впечатление большой прочности. Пол в шалаше был выложен мхом, вход в него украшали кисти рябины и еловые шишки. Наконец всё было готово. Мы отошли чуть в сторону от шалаша и, взявшись за руки, в молчании смотрели на него.

Солнце уже опускалось за горизонт, и его последние лучи трепетно дрожали на близлежащих кустах. Ручей, который еще недели две назад напоминал собою грязную, илистую канаву, очищенный и направленный в искусственное русло из плоских камней, бежал теперь легко и резво, неся на своей поверхности клочки белоснежной пены. Выровненные берега его стали значительно просторнее, суше и светлее. Под дубом, как большой зеленый мохнатый гриб, виднелся наш еловый домик. Всё это было делом наших собственных рук, в которое мы вложили столько вдохновения, пота и труда. Вырванный у болота кусочек земли принадлежал нам и только нам. Луция уже не могла участвовать в дальних прогулках, а до конца каникул оставался еще месяц. Мы получили разрешение панны Янины пользоваться этим холмиком, и потому ничто не могло помешать нашим играм возле шалаша.

На другой день, подходя к ручью, я услышала долетавшие от холмика голоса. Это разговаривала с кем-то Луция. Я спряталась за кустами и прислушалась.

– Вы всегда ходите одна? – спрашивал юношеский голос.

Я затаила дыхание.

– Одна? Нет, с Талей…

– Э, этот крысенок с косичками не в счет! А вы не желаете пойти на прогулку с кем-нибудь другим?

Неуверенный голос Луции:

– Нет…

В ответ зазвенел смех:

– Вы чертовски милы! Хотите, отгадаю, сколько вам лет?… Шестнадцать, верно?

– Д… да…

– Пойдемте со мной вечером на прогулку. Я буду вас ждать.

Молчание.

Мне представилось, что этот человек наклонился сейчас над моей сестрой, и я почувствовала, как у меня прилила к щекам кровь.

Молчание Луции, видимо, придало ему отваги, и тон его стал еще более настойчивым:

– Пойдемте со мной на прогулку. Я вас прошу. Пройдемся вечерком. Хорошо?

В ответ – мягкий, чистый, чуть дрожащий смех.

– Я ведь не могу… Панна Янина…

– Это набожное чучело? Глупости! Берите пример с меня! Меня ничто не стесняет во дворце. Я делаю всё, что мне только нравится. Вот это – жизнь! Представляете?! Мой дядя через знакомого каноника[20]20
  Каноник – сан, даваемый католической церковью в награду священникам.


[Закрыть] устроил мне сюда хорошую протекцию. Вчера в салоне были танцы. Я должен был танцевать с несколькими графинями. Ну и что ж из этого?… Так вы пойдете со мною на прогулку, панна Луция?

– Нет! – порывисто крикнула Луция.

– Ну, может быть, мне прийти к вам? Однако тогда надо будет сплавить куда-нибудь вашу сестрицу. Возможно, впрочем, вы предпочитаете прийти вечером в мою комнату сами? Паненки это даже любят… Ну, что же ты так покраснела?

Я сорвалась с места, так как на дорожку выскочила Луция. Боже мой, какой у нее вид! Глаза горят, на щеках – алый румянец, грудь дышит часто-часто, словно она бежала уже бог знает сколько. За ее спиной на дорожке появился фатоватый скаут.[21]21
  Скаут (или бой-скаут) – член детской и юношеской буржуазной организации. Скаутизм (бой-скаутизм) – особая форма буржуазного детского и юношеского движения, возникшая в начале XX века. Она имела военный характер и стремилась воспитать физически выносливых и проникнутых буржуазно-шовинистическим духом защитников капитализма. Скауты, как правило, носили особую форму одежды.


[Закрыть] Он поспешно прошел мимо нас и скрылся в глубине парка.

– Подслушивала? – посмотрела мне в глаза Луция.

– Ну и что из этого? – обиделась я. – Могли не болтать так долго.

Луция повернулась ко мне спиной, а я отплатила ей презрительным движением плеч, выражавшим мое к ней пренебрежение. А в глубине сердца у меня было неспокойно. Обе мы несколько раз видели скаута во дворце, где он в качестве старшего товарища детей баронессы весело проводил свои каникулы. Мимо нас он обычно проходил не здороваясь, даже не замечая нас вовсе. Однако мы не обращали на него никакого внимания. И вот теперь, после всего этого – вдруг такой разговор между ним и моей сестрой! И кто знает, – первый ли?!

День прошел в напряженной обстановке. Мы с Луцией не обмолвились ни единым словом. И чем быстрее приближался вечер, тем больше росло напряжение. Луция несколько раз принималась что-то рисовать, но вскоре рвала бумагу, потом пила воду, подходила к окну и тут же отходила от него. Я мысленно дала себе клятву ни за что не оставлять ее одну и потому восседала каменной глыбой возле стола, следя за каждым ее движением.

За окном разлилась темнота. Луция беспокойно ходила взад и вперед вокруг стола, напоминая собою ночную бабочку, которая на свет яркого, манящего огонька влетела в комнату, но не умеет из нее выбраться. Я видела и чувствовала, какое смятение царит сейчас в ее сердце, и моя уверенность в том, что ее сегодняшний разговор со своим поклонником был не первый, всё больше росла, а одновременно с этим росла и моя ненависть к сестре. Да, именно за то, что она держала свое знакомство в строжайшей тайне от меня, я ненавидела ее со всей страстью. Одно только воспоминание о тоне скаута, каким он разговаривал с нею, вызывало у меня нервную дрожь в спине.

В тот момент, когда я, сидя за столом, вызывающе рассматривала ежеминутно меняющееся лицо Луции с опущенными глазами, из-за открытого окна долетел до моего слуха негромкий, осторожный свист. Через минуту он смолк, но потом тотчас снова возобновился. Сердце у меня замерло. Я поняла: это скаут вызывал на свидание мою сестру. В ожидании чего-то неожиданного и страшного я поднялась со стула и впилась глазами в Луцию, которая стояла неподвижно и прижимала руки к груди.

Свист за окном становился всё более настойчивым. Через несколько минут, длившихся, казалось, бесконечно долго, его сменила какая-то бравурная мелодия, которая небрежно насвистывалась также вполголоса. Но вот песенка начала понемногу удаляться, звучать всё слабее и дальше, пока совершенно не заглохла.

Луция, которая минутой раньше, словно подкошенная, опустилась на кровать, вдруг очнулась и, порывисто срываясь с места, крикнула:

– Да как он смел! Это мерзко! Мерзкий хам! Свистеть мне?! Как он смел?!

Я бросилась к Луции, чтобы обнять ее. Но она оттолкнула меня, будто я была в чем-то виновата. Луция быстро разделась и, не говоря ни слова, легла в кровать. Повернувшись лицом к стене, она продолжала упрямо молчать. Мне не оставалось ничего иного, как тоже раздеться и лечь спать.

Когда на другой день мы пошли к ручью, скаут уже поджидал нас там. При виде его сердце у меня екнуло. Я заметила, что лицо скаута, как и Луции, сильно изменилось по сравнению со вчерашним днем.

Скаут развязно поднялся с камня, на котором сидел, и так же развязно поклонился.

– Я пришел, чтобы узнать у вас, – начал он с притворной веселостью, – не могли бы вы разрешить детям баронессы поиграть в вашем шалаше? Они непременно хотят иметь такой же домик из ветвей, да мать не позволяет им заниматься грязной работой. Я сам построил бы им шалаш, причем гораздо лучший, чем этот, но я должен сегодня играть в теннис, а завтра мы едем с визитом к соседям. Поэтому, вы, конечно, понимаете меня, я не имею сейчас такой возможности…

– Спрашивайте разрешение у Тали, – прервала его решительным тоном Луция. – Шалаш принадлежит ей. Она гораздо больше меня потрудилась.

И, не обращая больше внимания на скаута, она начала поправлять кисти рябины, украшавшие вход в шалаш.

Смущенный скаут обратился ко мне:

– Ну и как?

Я покраснела от удовольствия. Покраснела, как в тот момент, когда узнала от панны Янины о том, что являюсь значительно выше кухаркиной Маринки. Вот наконец-то и я обладаю хоть чем-то, что может служить предметом вожделения, зависти и сделки.

– Пусть придут поиграть, – ответила я, не скрывая гордости владельца драгоценной собственности. – Если они хотят побыть немного в шалаше, то это нам не помешает.

Я была бы полностью удовлетворена своим ответом, если бы не ехидная, насмешливая улыбка скаута, которой он наградил меня перед уходом.

После полудня громкие голоса, долетавшие со стороны нашего холмика с шалашом, возвестили о прибытии туда гостей.

Все трое весело проказничали на берегу ручья. Шалаш с разобранной крышей и покривившимися стенами напоминал теперь своим видом беззащитную жертву свирепого урагана. Вокруг него валялись, алея, вдавленные каблуками в землю кисти рябины, которыми был украшен шалаш. Склонившись над ручьем, девчонка – дочь баронессы – азартно пересыпала в воду песок, нанесенный сюда нами. Увидев нас на холмике, она сделала удивленное лицо, покрутила своей головкой в светлых локонах и еще энергичней взялась за прерванное дело. Мальчишка и скаут забавлялись тем, что швыряли в воду камни, которыми мы с Луцией облицевали берега ручья. При этом они обливали друг друга водой и громко смеялись.

Скаут, сделав вид, что не замечает нас, положил руку мальчишке на плечо и, нагнувшись, начал шептать ему что-то на ухо. Мальчишка в восторге хохотал. Но вот скаут отпустил его плечо, выпрямился и нарочито громко позвал:

– Пошли! Покатаемся на пони, а потом снова вернемся сюда позабавиться.

Смеясь, они прошли мимо нас. Гордо вытянув шею, девочка сделала губы трубочкой и, бросив в нашу сторону косой взгляд, капризным тоном спросила своего приятеля:

– Ведь это будет наш остров, верно? И мы будем здесь играть. Мама нам разрешила…

Луция сразу же вернулась в комнату и весь остаток дня просидела возле окна. А я быстро побежала к реке и там, на берегу, горько всплакнула. Мне было очень жаль наш шалаш, ведь мы с Луцией вложили в него так много труда, жаль этот клочок земли, благоустроенный нашими руками. Мое самолюбие было оскорблено безобразной выходкой скаута.

Вернувшись потом к развалинам нашего зеленого домика, я схватила лежавшую поблизости палку и начала быстро рушить остатки стен и крыши шалаша. Когда я покидала холмик, на берегу ручья оставалась только бесформенная кучка сломанных еловых ветвей. Лесной домик прекратил свое недолгое существование.

С того дня началась непримиримая борьба между двумя враждующими сторонами – детьми баронессы во главе со скаутом и нами. Больше всего удивлял меня тот факт, что я не играла в этой борьбе почти никакой роли. Зато моя сестра – всё время молчавшая, беспомощная, целые дни проводившая в комнате, – моя сестра оказалась в центре начавшейся схватки. Когда однажды мы все вместе очутились во дворе – Луция, скаут и я, – сердце ушло у меня в пятки. Переживая за всех троих, я была страшно смущена своим присутствием, но и оставить их вдвоем не смела.

В присутствии Луции скаут поистине терял голову. Он то становился крикливым и надменным, спесиво, со смаком рассказывая о всех тех удовольствиях, которым предается во дворце, то вдруг делался несмелым, начинал заикаться и вообще напоминал всем своим видом робкого, серьезно провинившегося школьника. Зная, что его неумолимая возлюбленная сидит в своей комнате, он начинал кататься под нашими окнами верхом на лошади, гоняться за собаками или громко рассказывать Маринке об охоте, на которую выезжает вместе с господами – хозяевами дворца.

Когда мы сидели за столом и ели свой нехитрый обед «второго сорта», он непременно влетал в коридор, якобы для того, чтобы напиться воды, и, любезничая с Рузей, сообщал, что идет на теннисный корт разыграть матч с юной графиней.

А Луция была спокойна. С непонятной для меня выдержкой она умела отгородиться от напускного самохвальства, не замечать устремленного на нее взгляда, не слышать намеков, в которых чувствовалось желание во что бы то ни стало завязать с нею беседу. Встречаясь со скаутом, она упорно не поднимала глаз, устремленных в землю, и со времени происшествия у ручья ни разу не подала ему руки.

Что она чувствовала и думала, поступая так, – не знаю. Не допущенная к ее сердечной тайне, я с мстительным удовлетворением подсмотрела однажды, как пролила она украдкой несколько слезинок. О чем она жалела и что провожала этими слезами, – об этом я так никогда и не узнала.

Маринка и Рузя, инстинктом дворовых слуг почувствовав что к чему и разобравшись в ситуации, вскоре начали пренебрегать скаутом. У Маринки, имевшей дело с бельем обитателей дворца, был свой собственный взгляд на общественное положение и общественную ценность каждого гостя, и потому она часто повторяла с обидой:

– Корчит из себя панича, а ни одной шелковой рубашки не имеет, и все кальсоны у него в заплатках…

Эти слова вызывали румянец на лице сестры.

Тем временем скаут, чувствовавший себя так вольготно и уверенно при детях баронессы, совершил одну ошибку, каких дворцы никогда не прощают: он пренебрег железными законами дворцовой иерархии, которой строго подчинены все его обитатели. Вот как это случилось.

Однажды панна Янина, будучи в хорошем настроении и собираясь съездить на почту, предложила нам составить ей компанию. Мы были очень довольны этим. Когда мы уже выезжали с аллеи, к бричке подскочил скаут.

С ловкостью хорошо натренированного спортсмена вскочил он на козлы, отобрал вожжи у добродушно усмехавшегося кучера, хлестнул коней, и бричка помчалась с бешеной скоростью вперед.

Через несколько минут такой езды скаут фамильярно наклонился над головой панны Янины и крикнул:

– Хорошо так ехать, панна Януся, а?

Он звонко подхлестнул кнутом лошадей и, стрельнув глазами в сторону Луции – слушает ли она, – развязно сказал:

– Человеку удается избавиться от скуки лишь тогда, когда он целый день может веселиться с молодыми графинями… Пусть хозяйка разрешит мне брать коня для верховой езды, если хочет, чтобы я высидел здесь до конца каникул. Панна Януся скажет ей об этом, хорошо?

– Да, – сорвалось короткое, почти беззвучное слово с посиневших вдруг губ панны Янины.

А на другой день во дворце уже не было никакого скаута.

Вскоре после этого происшествия начали идти дожди, и не было видно им ни конца, ни края. Дни тянулись однообразно, как тяжелые, похожие одна на другую тучи, плывшие по небу, и были наполнены только шумом беспрерывно и монотонно падающей сверху воды. Кругом было серо, зыбко, скучно. Закутавшись в одеяла, уперев подбородки в колени, мы часами сидели на кроватях, прислушиваясь к нескончаемому шуму дождя. В комнате царили холод и сырость. Громкий и продолжительный кашель Луции не давал мне спать по ночам.

Целую неделю дождь лил беспрерывно, а потом началось наводнение. От перепуганных, всхлипывающих по углам горничных, служанок, лакеев, конюхов узнавали мы о масштабах стихийного бедствия. Ущерб был огромен. Вода, вышедшая из берегов, заливала поля, уничтожая урожай, стирала с лица земли хаты и хозяйственные постройки, обрекая на нищенство сотни людей. Десятки крестьянских хозяйств перестали существовать.

Наконец нам было разрешено выйти из помещения, и мы своими глазами увидели опустошенную, сразу как-то одичавшую землю. Поломанные деревья, вывороченные глиняные пласты, островки пожелтевшей и засыпанной песком травы, виднеющейся лишь кое-где; кучки омертвевших листьев. Воздух был столь насыщен влагой, что трудно становилось дышать.

На обоих берегах Сана,[22]22
  Сан – река в юго-восточной Польше, приток Вислы.


[Закрыть] где раньше тянулись возделанные поля и богатые выгоны для скота, теперь простиралось мертвое поле из ила, гравия и камней. Только кое-где торчали мокрые кусты ракит да рыже-коричневые кукурузные будылья. По этой истерзанной земле бродили сгорбленные люди, одетые в мешки для защиты от дождя. Они выгребали из грязи жалкие остатки своего хозяйства, которые не успела унести вода: поржавевший плуг или мокрое тряпье, выполосканную добела доску или железный обруч…

Группы пострадавших от наводнения крестьян тянулись к усадьбе. Люди просили дать им поесть и немного сена для уцелевшей коровы. Наиболее докучливым панна Янина выдавала мешочки с микроскопическими порциями крупы и муки. Через несколько дней к толпе пострадавших, которая сгрудилась у ворот, вышел управляющий имением, чтобы передать людям слова хозяев усадьбы. Он сказал:

– Наводнение уничтожило хлеба и луга, принадлежащие господам, которые и сами теперь стали бедными и потому не имеют возможности помогать другим пострадавшим. В связи с этим обе госпожи баронессы просят, чтобы люди спокойно разошлись, а парафиальный[23]23
  Парафия – церковный приход у католиков.


[Закрыть] комитет будет помнить о них и помогать в меру своих возможностей.

Когда толпы нищих, оборванных и голодных людей перестали собираться возле ворот усадьбы, дворец сразу же облегченно вздохнул, ожил и повеселел. Его обитатели были теперь охвачены новой заботой, на фоне которой все остальные сразу же отодвинулись на задний план.

Дело в том, что его преосвященство ксендз-бискуп[24]24
  Ксендз-бискуп – епископ, священнослужитель высокого ранга.


[Закрыть] сообщил о своем скором приезде во дворец, чтобы в местной часовне совершить торжественное богослужение. Во дворце ожидался съезд многочисленных гостей, которые хотели получить благословение от самого ксендза-бискупа.

Дворня, распевая религиозные гимны, день и ночь старательно чистила и убирала весь дворец, от крыши до подвала. Скалка в руках Маринки просто пищала от невиданной нагрузки. В буфете начищали старинное серебро, в сараях усиленно ремонтировали экипажи. Горничные приготавливали чистые, предварительно хорошо проветренные постели для гостей, а деревенские девчата украшали гирляндами из цветов придорожные кусты и часовенки.

Среди всех этих хлопот быстро затерялось воспоминание о жестоком наводнении. В костеле пробощ.[25]25
  Пробощ – приходский священник, ксендз.


[Закрыть] призывал с амвона к очистке придорожных канав от водочных бутылок и грозно предупреждал нищих, вечно околачивавшихся на церковной паперти, чтобы они не бросались сломя голову к экипажу его преосвященства, когда почетного гостя будет приветствовать молодежь из кружков «Живых четок» и «Марианской содалиции»[26]26
  Католические религиозные союзы, входившие в «Католическое действие».


[Закрыть]

В деревне проходил сбор средств на приобретение для часовни нового образа – в память о посещении ксендзом-бискупом парафии.

В канун торжества кухарка, отворив дверь в кладовую, показала нам самый обыкновенный домашний кулич, который должен был подаваться к столу. Никаких особенных деликатесов, никаких лакомых блюд на полках – одни только цыплята, салаты да обыкновенная слойка к кофе.

Наша опекунша пояснила нам, что ввиду огромного ущерба, который принесен людям наводнением, госпожа баронесса со свойственными ей благородством и находчивостью отказалась от мысли устроить пышный и шикарный прием в честь его преосвященства.

Тогда-то Луция шепнула мне на ухо:

– Слышишь, какая жертва? Просто воплощенная «великая Тереза», а?

В тот же день в нашей комнате появилась панна Янина и, окинув нас доброжелательным взглядом, сказала:

– Госпожа баронесса разрешает вам принять участие в утреннем богослужении, которое совершит в нашей часовне ксендз-бискуп. По окончании святой молитвы все собравшиеся удостоятся чести получить от его преосвященства папское[27]27
  Имеется в виду папа римский.


[Закрыть] благословение. Молитесь, девочки, о здоровье старшей ясной пани, которая из-за тяжелого гриппа не может прийти в часовню.

Обрадованная тем, что у старшей ясной пани грипп и она не выходит из своей комнаты, я схватила в руки одеяло и, как только за опекуншей захлопнулась дверь, помчалась в парк. Стоял чудесный солнечный день. Трава блестела от росы, от земли поднимались густые испарения. Бросив на траву одеяло, я улеглась на него и задумалась. Мне доставляло большое удовольствие рассматривать голубое безоблачное небо, наслаждаться хорошей погодой, так давно не радовавшей нас. Прошло с полчаса, и я почувствовала сильную боль под лопаткой. А вскоре после этого очутилась в постели.

Вызванный по телефону врач зафиксировал воспаление левого легкого.

…Туманный горячечный полусон, в который я погрузилась, длился очень долго. Как только я поднимала тяжелые, набухшие веки, из темного полумрака комнаты на меня начинала наплывать грозная махина биллиарда, которая, казалось, должна вот-вот прижать меня к постели и раздавить.

Мне хотелось крикнуть, попросить, чтобы убрали этот ужасный биллиард, вынесли его вон. Но обессиленный мозг и набухший язык отказывали мне в повиновении. Я отворачивала голову и снова плотно смыкала веки, чтобы не видеть биллиарда так близко, тут, совсем возле меня.

А однажды, когда я открыла глаза, то увидела, вместо грозного биллиардного массива, чьи-то возбужденные, горящие глаза.

– Хочешь пить?

Я смотрела с удивлением.

– Хочешь пить? Говори!

– А почему ты в рубашке?

– Потому что ночь…

– А почему не спишь?

– Потому что дежурю возле тебя…

– Ага…

Я вздохнула с облегчением: биллиард перестал угрожать мне. В эту ночь я заснула спокойно – впервые за долгое время.

Через десять дней я поднялась с постели. Сперва мне никак не удавалось привыкнуть к новому виду Луции. Она показалась мне теперь совершенно иной: еще более худой, высокой и взрослой. И выражение ее похудевшего личика тоже было другим. Не меньшее удивление вызывала во мне также долговязая серая фигура панны Янины, о существовании которой я совершенно забыла за время своей болезни.

Она приветствовала мое выздоровление голосом, преисполненным горечи и упрека:

– Много, очень много огорчений принесла ты нам, Таля, не говоря уже о хлопотах, которые твоя болезнь доставила госпоже баронессе.

В ее холодном взгляде чувствовались порицание и укор. В нем я читала слова: «Нехорошая ты девочка! Бог сниспослал тебе наказание за то, что ты, не обращая внимания на запрещение, забралась в ту часть парка, которая предназначена провидением исключительно для старшей ясной пани и ее семьи…»

О посещении усадьбы ксендзом-бискупом я узнала от Луции только то, что его преосвященство, покидая дворец, сказал толпе пострадавших от наводнения, собравшейся возле ворот, несколько вдохновенных слов о милосердии божьем, которое испытывают на себе все люди. Раздав детям образки, освященные в Риме, он отбыл в соседнюю усадьбу.

Во время моего выздоровления пришла осень, холодная, хмурая, с порывистыми ветрами. Газоны стали красными от покрывших их толстым слоем листьев, низкие тучи висели над лугами, с которых белыми струйками поднимались вверх дымки от многочисленных пастушьих костров.

Приближался день нашего отъезда. Панна Янина теперь часто приглашала нас к себе в комнату и рассказывала о своих школьных годах.

Именно тогда я впервые вдруг заметила, что наша опекунша совсем еще молода и что у нее красивые черные глаза. Я узнала, что кроме «Нового завета».[28]28
  «Новый завет» – христианские книги, евангелия.


[Закрыть] она знает лирические стихотворения Тетмайера и Стаффа[29]29
  Тетмайер (Пшерва) Казимир (1865–1940) – польский писатель и поэт. Для его стихов характерны декадентские мотивы, Стафф Леопольд (1878–1957) – известный польский поэт. В своих ранних произведениях близок по духу и мотивам к творчеству Тетмайера. В конце 40-х – начале 50-х годов активно участвовал в создании новой польской литературы – литературы социалистического реализма. Был лауреатом Государственной премии Польской Народной Республики.


[Закрыть] Когда она читала нам их стихи, то сразу переставала быть той панной Яниной, которую мы привыкли видеть с опущенной головой, с печатью величайшей покорности на лице.

Теперь на нашем столике частенько можно было найти тарелку со сливами, а в воскресенье мы обнаружили на нем два песочных пирожных. После слив и песочных пирожных появились и новые сюрпризы. Панна Янина начала смотреть на Луцию более приветливо и всё выспрашивала ее о планах на будущее. Но Луция, оставаясь непримиримой, давала уклончивые ответы.

В одно из воскресений мы зашли к нашей опекунше, чтобы вернуть ей прочитанные номера «Радуги».

– Ну что же, Луция? – доброжелательно спросила панна Янина сестру. – Ты мне так еще и не сказала, какие же у тебя планы на будущее. Если у тебя есть какие-нибудь трудности, скажи: может быть, я смогла бы чем-либо помочь.

И Луция, всё еще недоверчивая и упрямая, краснея под ласковым взглядом красивых черных глаз, сдавленным от волнения шепотом начала наконец говорить:

– Мне хотелось бы пойти в гимназию… Однако у мамы нет денег для платы за ученье… и на туфли, и на книжки тоже. Пани из комитета, которые оказывают нам помощь разными талонами, хотят, чтобы я пошла в школу поваров. Даже обещали устроить меня туда бесплатно. Но я вовсе не хочу быть кухаркой! Я хотела бы пойти в гимназию!..

Панна Янина внимательно слушала Луцию, сжимая ее худощавую, разгоряченную руку в своей руке.

– Что ж, не теряй надежды. Я передам твои слова госпоже баронессе. Поговорю с нею о вас. Положение во дворце вообще-то очень тяжелое из-за больших потерь, понесенных во время наводнения, однако милость божия творит на свете чудеса. У госпожи баронессы много хлопот, но ее великая душа, такая чуткая к страждущим, такая милосердная, всегда помнит о вас. Поэтому верь…

И Луция поверила. Она поверила в чудо, которое милостью божьей должно свершиться на земле при посредстве баронессы. Ведь дело касалось исполнения ее самого заветного желания! Никогда никому не говорила она о нем, а тут вдруг заветная цель оказалась так близко, так близко!

Наступили очень напряженные дни. По добродушному молчанию и ласковым взглядам нашей опекунши обе мы чувствовали, что там, в недоступной для нас части дворца, решаются сейчас наши судьбы. Луция, вся отдавшись своим грезам о гимназии, ходила с сияющим лицом и горящими глазами.

И вот наконец однажды вечером горничная известила, что «ясна паненка» ожидает нас в своей комнате.

Мы шли к ней с замирающими сердцами. Прежде чем переступить порог комнаты нашей опекунши, за которым сейчас должно было решиться всё, Луция схватила меня за руку и сказала:

– Знаешь, я боюсь…

Я расширила от удивления глаза:

– Чего?

– Гимназии! Ведь будет экзамен, а я ничего не знаю…

Знакомая уже нам комната приветствовала нас мягким светом лампы. Здесь всё – и обои, и очертания мебели, и картины – было преисполнено чарующей гармонии. Букет в фарфоровой вазе перед образом Христа был единственным ярким пятном на мягком фоне серебристых обоев.

Панна Янина, одетая в платье пепельного цвета, сидела в кресле. У нее на коленях лежала книжка в черном переплете – «Новый завет», как сразу же догадалась я.