Текст книги "Бездна взывает к бездне"

Глава 10

В это утро она никуда уже не торопилась. Со свиданиями в сосновом бору было покончено. Шурочка хорошенько выспалась, немного почитала, потом вдруг почувствовала голод. По всему дому распространялся такой аппетитный запах сдобы, что аж слюнки текли! В этот день заведено было печь булочки и разного рода завитушки из теста, на которые стряпуха, вывезенная Евдокией Павловной из родительского дома вместе с приданым, была большая мастерица. И хотя барыня теперь была больна, из комнаты своей не выходила, заведенный ею порядок соблюдался неукоснительно.

Шурочка умылась, прибралась и спустилась к завтраку. За столом сидели все, кроме, разумеется, Евдокии Павловны и… Долли! Но ее отсутствие, похоже, никого не волновало.

– Доброе утро! – громко сказала она.

– Доброе, доброе, – пробормотал Василий Игнатьевич, который был сегодня в отличном расположении духа. Он еще не вспомнил о расстроенных делах семейства Иванцовых, зато хорошо помнил вчерашнюю помолвку одной из дочерей.

Шурочка налила себе чаю, плеснула туда свежих сливок. Булочки еще были теплые, сливки жирные, а чай казался каким-то особенно вкусным. Так и надо начинать день! С радости! Солнце светит, птицы поют! Опять солнце! За ночь тучи рассеялись, словно и не было их!

– Хорошо! – вслух сказала она. – Погода сегодня хорошая!

– Чего ж хорошего? – тут же одернул ее Василий Игнатьевич. – Дождя как не было, так и нет. Что с пшеницей-то будет? Сено жидкое. Не сено – слезы. Молебен батюшка нынче собирается служить. О милости небес. Пожертвования с округи собирает, видать, нагрешить успели, потому подают охотно. Что ж Господь-то к нам так немилосерден? Прогневался на нас за что?

– А вы на себя гляньте, папенька, – кроткая Жюли не выносила, когда при ней не к месту упоминали Господа. – Не гневите Бога, ибо сами вы грешники.

– Цыц, сорока! – прикрикнул на нее отец. – Не суди отца!

– Вы бы пожертвовали на церковь. Я ведь знаю, что батюшка к вам приходил за деньгами, а вы не дали. Стыдно, папенька!

– Я тебе сказал: цыц! Другие больше меня грешат, однако не бедствуют.

– Где Долли? – перебила его Шурочка.

– Наплакалась вчера, теперь спит, – хмыкнул Василий Игнатьевич. – И как крепко спит! Варька стучалась к ней, к завтраку звала. Кричала так, что мертвый бы проснулся. А этой хоть бы что. Изнутри заперлась и спит.

Шурочка нахмурилась. Долли всегда была послушна, да и спала чутко. И к завтраку всегда спускалась.

– А может быть, ее там нет? В комнате?

– Да где ж ей быть? – удивился Василий Игнатьевич.

Но тут и Жюли заволновалась:

– Долли давно уже должна была проснуться. Не похоже на нее. Отец! Василий Игнатьевич! Надо дверь ломать!

– Вы что, дурехи, рехнулись? Добро портить!

Шурочка резко встала из-за стола:

– Не хотите, так я сама!

– Сиди! Эй! Варька! – крикнул Иванцов.

Тут же появилась горничная:

– Чего изволите, барин?

– Пойди да постучи как следует в дверь барышни Долли. А коли не откроет, так ломайте.

– Да как же барин? Дверь-то почти новая!

– Делай, что говорю.

– Как прикажете, – и Варька метнулась в коридор.

Шурочка и Жюли напряженно прислушивались к тому, что происходит в доме. Вскоре раздался грохот. Дворовые мужики ломали дверь. Шурочка поняла, что к Долли так и не достучались. Иванцов допил чай и крикнул:

– Ну, что там?! Эй, кто-нибудь? Оглохли?!

В дверь тут же сунулась испуганная Варька:

– Нету! Барышни Долли нигде нету! Дверь, опосля того, как из комнаты вышла, видать, на ключ заперла. Чтоб скоро не хватились. Ни ее нету, ни ключа. А комната пустая!

– Как это пустая?! – заревел Иванцов. – Что мелешь, дура?! Ищите в саду! Чего стоишь?! Беги!

Варька метнулась обратно в сени, оттуда в сад. Сестрам уже было не до завтрака, да и Василий Игнатьевич заволновался. Шурочка схватила за руку Жюли, и сестры побежали в сад.

– Неужели это она выходила ночью из своей комнаты? – вспомнила вдруг Шурочка. – Юленька? Куда ж она делась?

Жюли молчала и была бледна. По саду бегали дворовые, звали Долли. Сестры тоже кричали:

– Долли! Долли! Ты где?!

Никто не отзывался. Обшарили весь сад, самые потаенные его уголки, но Долли так и не нашли. Наконец дворовая девка Парашка принесла старую шаль.

– Вот, барин, за ветку зацепилась. Ива-то, что над водой наклонилась, так на ней. На берегу озерца.

Василий Игнатьевич взял шаль и, с размаху хлестнув ей девку по лицу, заорал:

– Чего стоишь столбом, дура?! Живо всем искать лодки! Баграми по дну-то шарьте, баграми! – и начал вдруг быстро-быстро креститься, приговаривая: – Вот тебе и грех, вот тебе и грех… Накликали!

Шурочка схватила за руку Жюли и сжала так, что сестра вскрикнула от боли:

– Быть может, она с ним убежала? Тайно? А шаль… Что шаль? Быть может, и не было ничего?

Жюли молчала и тихо плакала. А в усадьбе Иванцовых началась великая суета. Снарядили отряд мужиков, все с баграми, стащили в озерцо все лодки, какие только были. Оно было небольшое, заросшее кувшинками и травой, но глубокое. Вода черная, из нее порою выуживали огромных карасей да жарили их в сметане. На берегах озерца росли ивы, их зеленые косы склонялись до самой воды. Под ними вода была особенно черной, похоже, здесь и была самая глубина омута. Несчастий здесь отродясь не случалось, вода была почти стоячей, до берегов близко да и людей в округе полно. Но Долли пришла сюда ночью, тайно. Хотя, пока ее не нашли, никто не хотел верить в самое страшное. «Найдется барышня, найдется», – приговаривали мужики, шаря по дну баграми.

А по саду бегали дворовые люди и все кричали. Поиски затянулись почти на два часа. Жюли все это время на коленях стояла на берегу и беззвучно молилась. Ей никто не мешал. Шурочка время от времени смотрела на сестру и, в конце концов, поверила: Долли жива! Она просто сбежала из дома со своим избранником. Такое случается с девицами. А шаль на ветку ивы унесло ветром. И в тот момент, когда она уже окончательно поверила в это, кто-то из мужиков, стоя в лодке, зацепил багром мертвое тело и поднял его над водой.

– Нашли! Утопленница! – раздался отчаянный крик.

Девки на берегу разом завизжали и кинулись в рассыпную. Мужики в других лодках поспешно погребли к берегу. Василий Игнатьевич грозно закричал:

– Куда?! Всех посеку!!! Ну-ка в других лодках, помогите ему! Все назад, на берег! Засеку-у!!!

Тело соскользнуло с багра и плюхнулось обратно в воду. Крестясь и дрожа, подгребли остальные мужики. Начали шарить баграми, зацепили утопленницу вновь. Потом подвезли ее к берегу. Бросили сеть и этой сетью вытащили на берег, в траву. Долли была в белом платье, в длинных темных волосах ее запутались зеленые водоросли. Она была похожа на русалку, на теле следы багров, огромные кровоподтеки, а вот лицо не тронуто. Мужик, который ее нашел, сказал тихо:

– За корягу ее занесло, барышню-то. Платьем зацепилась. Если б не одежа, ни за что бы так скоро не нашли. Утопленники на третий день только всплывают. Вот те крест! – И он размашисто перекрестился.

– Ну зачем она так? – разрыдалась Шурочка. – Как она могла? Зачем?

А вот Жюли теперь не плакала. Лицо ее стало печальным и строгим. Хоть икону с него пиши! Василий Игнатьевич велел нести тело в дом. Мужики повиновались, хотя и с опаской. Утопленница же! Грех тяжкий! Страшная весть мгновенно разнеслась по усадьбе. Узнав, что крепостные только об этом и судачат, Василий Игнатьевич под страхом смерти приказал всем до поры до времени держать язык за зубами.

На веранду вдруг выскочила Софи, которая до этого момента все еще надеялась на чудо и закричала:

– Ну, сестрица, удружила! Как же теперь со свадьбой? Кто ж меня теперь возьмет? Да будь ты проклята, сестрица Долли! Ты назло мне это сделала! Назло! Чтобы мою свадьбу расстроить!

– Как ты можешь? – одернула ее Жюли. – Она же сестра тебе!

– Ей уже ничем не поможешь! – огрызнулась Софи. – А мне теперь как быть? Это ж позор ничем не смываемый! Когда твоя родная сестра – самоубийца!

– Тише ты, тише, – замахал руками помещик Иванцов.

– Неужели ее теперь похоронят в неосвященной земле? Без отпевания и без батюшки? Отец, как же так? – обратилась Жюли к Василию Игнатьевичу. – Ты должен что-нибудь сделать!

– Да, да, – поддержала ее Софи. – Надо что-нибудь сделать. Надо замять скандал. Быть может, денег дать?

– Да где ж они, деньги-то? – понурился Василий Игнатьевич.

– Надо найти, – решительно сказала Шурочка.

– Да кабы еще батюшку уговорить… Слух-то по округе гулять пойдет. А ежели с другого бока глянуть… Так никто ведь ничего не видел, – задумчиво сказал Иванцов. – Пошла барышня прогуляться по саду. И не ночью, а вечером, перед сном. Чтобы сон, значит, был крепче. Нервы у нее были расстроены. Поскользнулась в сумерках на берегу, да и упала в воду. Легли мы рано, и только утром ее хватились, бедняжку. Надо глянуть, нет ли какой записки в ее комнате? – заволновался он. – Отчего она так-то?

– Оттого что слабоумная, – поджала губы Мари. По ее лицу было непонятно, рада она или же огорчена до крайности? Ведь помолвка Софи практически расстроена. А это заноза в сердце у Мари. Впрочем, внимания на Мари никто не обращал и никто не думал о ее чувствах. Мысли всех занимала Долли, ее странный поступок.

– Ничего в ее комнате нет, – тихо сказала Жюли. – Никакой записки. Я смотрела.

«Врет, – подумала Шурочка, кинув внимательный взгляд на сестру. – Жюли взяла записку и, скорее всего, сожгла. Надо у нее об этом спросить. Мне она не солжет, не посмеет».

– А может, и впрямь, несчастный случай? – приободрился Иванцов. – Умом бедняжка не отличалась. Вот и…

– Конечно же это случайность! – вторила ему Софи. – Но ведь все равно у нас в доме будет траур!

– Что, так замуж не терпится? – усмехнулась Шурочка. – Что ж, твой Осинкин дворянской честью не дорожит, он и это проглотит.

– Ты мне завидуешь! – закричала Софи. – Вы все мне завидуете! И она завидовала, потому и утопилась! Ненавижу вас всех! Ненавижу! Поскорей бы уехать отсюда!

– Замолчи ты, дура, – поморщился Иванцов. – Будто мне не хочется, чтобы ты отсюда поскорее убралась. Одним ртом меньше. Значит, так и порешим. Не утопилась она, а пошла гулять. Да с берега и упала. А шаль за ветку зацепилась. Случайность, мол. Так и соседям объявим. Не реви, Софья. Траур долго блюсти не будем. А тебе приданого больше достанется.

Софи тотчас перестала рыдать. «Да есть ли в этом доме любовь?! – в отчаянии думала Шурочка. – Или же только расчет? Один лишь расчет? Мы же сестры! Родные сестры! Вот до чего довело нас соперничество за женихов! Вот до чего довело такое воспитание!» Только Жюли была искренна в своих чувствах и, коротко вздохнув, сказала:

– Отмолю. Она, бедняжка, была все равно что ангел. Бес попутал. Синеглазый бес.

Казалось, что скандал можно было замять, если придерживаться версии Василия Игнатьевича. Решили собрать дворовых и объявить, что с барышней Долли случилось несчастье. В суматохе никто и не вспомнил о больной барыне. А ведь дверь в ее комнату была приоткрыта! Прислуга не стеснялась обсуждать случившееся с барышней Долли. Барин-то врет, она сама утопилась! Но велено всем об этом молчать. Кто-то уже распустил и слух о том, что Долли на днях встречалась в саду с синеглазым барином, с Сержем Соболинским. Да и по ночам тайно выбегала в сад, в беседку. Глаза и уши есть повсюду.

Часам к двум Василий Игнатьевич вспомнил и о больной жене. Надобно было объявить ей о несчастье и сделать это со всей осторожностью. Войдя к жене в комнату, Василий Игнатьевич удивился ее полной неподвижности. И закричал:

– Варька! Парашка! Лекаря сюда! Послать за ним, живо! Барыня почти не дышит!

Видно, Евдокия Павловна услышала о том, что Долли покончила с собой, и ее разбил еще один удар. Не выдержало больное сердце, ведь самоубийство – тяжкий грех. Сама Евдокия Павловна воспитывалась в строгой вере и так же воспитывала своих дочерей. Ошибки молодости были не в счет, она полагала, что давно уже их отмолила. Теперь же на ее глазах было разрушено все. Младшая дочь перестала повиноваться, хозяйство пришло в упадок, имение уплыло из рук, муж крепко запил. Удар, нанесенный Долли, оказался последним. Евдокия Павловна впала в беспамятство, и теперь послали даже за священником. Все в доме понимали, что барыня умирает. За одной трагедией тут же последовала другая.

Жюли, еще недавно молившаяся за сестру, теперь сидела у постели умирающей матери и все ждала, что та придет в сознание. Ее надо было исповедовать и причастить. Пришел лекарь, потом священник. Один тут же ушел, а другой остался. Теперь они с Жюли ждали. Это ожидание поглощало Жюли целиком. Она ловила каждое движение матери, каждый ее вздох, но тщетно. Ближе к ночи, так и не придя в сознание, Евдокия Павловна тихо скончалась. Целой эпохе в имении Иванцовых пришел конец.

Василию Игнатьевичу с трудом, но удалось убедить отца Иннокентия в том, что с Долли произошел несчастный случай. Гуляла, мол, вечером по берегу озера, да и упала случайно в воду. Подключилась и Жюли, любимица батюшки. Ее кротость и набожность отец Иннокентий всем остальным прихожанам ставил в пример. Пообещали щедрые пожертвования церкви, и батюшка, согласившись закрыть глаза на некоторые обстоятельства смерти Долли, принял решение отпевать обеих в один день. И Евдокию Павловну, и Дарью Васильевну. Помещик Иванцов вздохнул с облегчением.

Только в день похорон Шурочка решилась поговорить с Жюли. В доме теперь был траур, все оделись в черное, а в гостиной стояли два гроба. Ждали священника. Сестры, одна светленькая, другая темненькая, обе в трауре, вышли в сад, в руках у старшей была Библия.

– Ты хотела меня о чем-то спросить, Саша? – печально посмотрела на нее Жюли.

– Да. Скажи, Лежечев тебе не писал?

– Когда?

– После того, как поспешно отсюда уехал.

– Нет, я ничего от него не получала, – отрицательно покачала головой Жюли.

– Значит, ты ничего не знаешь…

– Что именно?

– Он ведь мне все рассказал. О том, что вы хотели у… Взять алмаз из кабинета графа.

– Он тебе так сказал?

– Да. Юля, ты главного не знаешь. Ведь камня там не было, когда Владимир вошел в кабинет! Алмаз вовсе не у него!

– Как так? – вяло удивилась Жюли.

– Да ты теперь и сама об этом знаешь. Давай-ка сядем. – Шурочка потянула ее на скамейку. – Я понимаю, что не время сейчас. Но я должна знать. Скажи мне, что ты видела?

Сестра покорно присела рядом и вздохнула:

– Она теперь умерла.

– Кто? Долли?

– Маменька. Это ведь ее я видела на коридоре. Помнишь? Мы услышали шаги, и я пошла глянуть, кто там? Мы думали, что это граф со своими людьми, но это была маменька. Она хотела идти в кабинет, но тут увидела меня.

– Ах, вот оно что… – протянула Шурочка. – Значит, маменька позарилась-таки на алмаз, но тоже опоздала! Вот почему она требовала у тебя камень! Ну, теперь мне все понятно! Она думала, что это ты его украла! И требовала, чтобы ты с ней поделилась! Но если это не ты, то есть не Владимир, если не маменька, если не Серж, тогда кто?

– Сашенька, не все ли равно? – отвела глаза Жюли.

– Я вижу, что ты знаешь. Была записка, так? Можешь молчать. Ты ее сожгла? Да? Впрочем, ты права. Но мы должны вернуть алмаз хозяину!

– У него нет хозяина, – покачала головой Жюли.

– Но граф…

– Не об этом надо сейчас думать. – Сестра поднялась со скамьи. – У нас нынче похороны. Я взяла на себя тяжкий грех: солгала священнику. Впервые в жизни. Но я сделала это ради сестры. Мне теперь надо много молиться.

– Юля! – Шурочка тоже поднялась. – Ведь ты же любишь его!

– Ах нет! – Жюли сразу поняла, о ком идет речь. О Владимире Лежечеве.

– Любишь! Почему ты ему об этом не скажешь?

– Да зачем? Он ведь любит тебя.

– Нет, больше уж не любит.

– Что случилось? – насторожилась Жюли. – Что ты ему сказала?

– Я ему такого наговорила…

– Поезжай к нему немедленно и извинись! – потребовала сестра.

– Юля, о чем ты? У нас же нынче похороны! Скоро и так вся округа будет здесь!

– Нет, поезжай!

– Почему ты хочешь, чтобы я вышла за него замуж?

– Я хочу, чтобы он был счастлив.

– Я не могу быть его женой, – тихо сказала Шурочка. – Это невозможно. Но если это твое желание…

– Я настаиваю!

Когда речь заходила о Владимире Лежечеве, Жюли становилась похожа на тигрицу. Как же она его любила!

– Хорошо, – кивнула Шурочка. – Я к нему поеду.

– А теперь оставь меня, пожалуйста, одну. Я хочу помолиться.

– Уж не в монастырь ли ты собралась? – прищурилась Шурочка. – Хватит нам одной Офелии! Не вздумай похоронить себя!

– Сашенька, разве ты не видишь, что в этом доме оставаться невозможно? Мы разорены. Маменьки больше нет, Софи скоро выходит замуж и уезжает.

– Да, в этом ты права, – кивнула она. – Оставаться здесь нельзя. Это все равно что лечь заживо в могилу.

– Не кощунствуй! – вздрогнула Жюли.

– А ты не вздумай хоронить себя в монастыре! Боже, что за день! Что ни слово, то о смерти!

Тут Шурочка увидела, как от дома по тропинке к ним идет Софи. Несмотря на траур, она вовсе не выглядела несчастной. Весь ее вид выражал нетерпение. «Поскорее бы все это закончилось! Поскорее бы снять с себя черное платье и надеть наконец белое!» – читалось в ее взгляде. Едва Софи подошла, Жюли тут же исчезла. Она ходила теперь неслышно, как тень, и Шурочка всерьез начала беспокоиться за любимую сестру.

– Сашенька, – сказала Софи слащавым голосом. – Помнишь те дивные бриллианты, которые одолжил тебе его превосходительство на именины Федосьи Ивановны?

– Я их давно уже вернула графу.

– Может быть, ты попросишь его сиятельство о маленьком одолжении? – еще слаще пропела Софи. – Моему свадебному платью недостает какого-нибудь броского украшения. Я согласна и на браслет с диадемой, – поспешно добавила она. – Не могу же я венчаться, как какая-нибудь крестьянка! Без драгоценностей и в простеньком платьице!

– Тебя только это сейчас волнует? – прищурилась Шурочка.

– Конечно! Ох, я вовсе не то хотела сказать… Но им ведь уже все равно. Я говорю о маменьке и сестрице. Они уже умерли. А я живая!

«Они с Осинкиным, похоже, идеальная пара, – подумала Шурочка. – Напрасно я за нее беспокоилась. Разумеется, ей надо выходить за него. Как все-таки люди друг друга находят! Каким-то непостижимым образом! Всего-то два вечера танцев! Но они друг друга, похоже, поняли с полуслова!»

– Граф, должно быть, уедет раньше, чем состоится твое венчание, – сухо ответила Шурочка.

– Но ты можешь потом вернуть ему бриллианты. Как-нибудь при случае…

При каком еще случае? Уж не Осинкин ли напел? Шурочка поняла, что сестра не отстанет. Софи хотела пышного венчания, чтобы присутствовало все уездное дворянство, в роскошном платье, с бриллиантами в ушах и на шее, пусть даже отец ради этого влезет в новые долги. Пусть даже все ее сестры пойдут по миру! Софи хотела насладиться своей победой, получить все сполна, за все те годы, что она тосковала и почти уже потеряла надежду. Она ведь давно уже была перезрелой невестой.

– Хорошо, – кивнула Шурочка. – Я попрошу.

Софи счастливо улыбнулась. Вдруг от ворот раздался крик:

– Батюшка едет! Отец Иннокентий!

…На похороны Евдокии Павловны и Долли съехалась вся округа. Местное дворянство сгорало от любопытства: не будет ли какого-нибудь скандала? Марья Антоновна Залесская накануне старалась изо всех сил, ездила из усадьбы в усадьбу и разносила слух о том, что батюшка-де откажется отпевать Долли. Все, мол, знают, что та утопилась, а вовсе не поскользнулась на крутом берегу и упала в воду. Дворня не умела держать язык за зубами, дошло и до Залесской. А та уж постаралась!

Болтали, что у Долли была тайная связь с Сержем Соболинским, из-за него якобы бедняжка и покончила с собой. Но Серж на похороны не приехал. Тут же пошел слух, что он тайно отбыл в Петербург. Хочет достать денег, чтобы вернуть огромный карточный долг графу Ланину. Разумеется, не приехал и граф. А вот отсутствие Владимира Лежечева удивило всех. Ведь говорили о его скорой женитьбе на Александрин Иванцовой. Судя по всему, свадьба расстроилась. Дворяне, особенно те, у кого были дочки на выданье, откровенно злорадствовали. Не получилось у Иванцова подцепить богатого жениха! Зато у других теперь появился шанс.

Вопреки ожиданиям, отпевание прошло, согласно чину. Ожидаемого всеми скандала не случилось. Мало кто знал о том, что перед самым отпеванием Жюли отозвала отца Иннокентия и втайне ото всех ему исповедалась. Вышла она в слезах, а батюшка был суров, но сдержан. Едва начали отпевать Долли, дворяне зароптали. Но отец Иннокентий всем своим видом дал понять, что доведет церемонию до конца. Теперь уже все смотрели на Залесскую. Та смешалась. Назревал новый скандал, но уже за стенами дома Иванцовых. В общем, отец Иннокентий и Жюли выстояли против всего уездного дворянства. Шурочка невольно зауважала сестру. Ай да тихоня Юленька! Она, без сомнения, достойна лучшей участи, нежели запереться в глухом монастыре и вечно лить слезы. И Шурочка решилась на следующий день ехать к Лежечеву.

…В Селивановке она доселе бывала раза три, да и то при старом барине. А в это лето, когда бразды правления взял в свои руки Владимир, не была ни разу. Покойный же барин Никита был человеком нелюдимым и, после того как умерла его жена, жил замкнуто и визитеров не жаловал. Сложилось мнение, что он чрезвычайно скуп и сварлив.

Все рассчитывали, что женившись, его сын заживет на широкую ногу, и будет, в отличие от покойного отца, гостеприимен и хлебосолен. Дела Владимира Лежечева шли хорошо, пол-округи было у него в долгах, закрома полны хлеба, а карманы, по слухам, денег. Шурочка убедилась в этом, увидев добротные избы крестьян, их веселые, довольные лица и сытую, гладкую скотину на пастбищах. Девки были на загляденье, веселы и румяны, и, казалось, весьма довольны жизнью. Даже нынешняя засуха не привела в уныние жителей Селивановки. В прежние годы урожаи были богатыми, зерна запасли довольно, да и некогда им было унывать. Все трудились, кто на сенокосе, кто на полях, праздных людей в деревне не было. Имением своим и покойный барин, а теперь и сын его Владимир Никитич Лежечев управляли исправно. Воров-управляющих до себя не допускали, а старост держали в узде. Недаром все мечтали породниться с Лежечевым. Хозяин он был крепкий.

Под косыми взглядами крестьян Шурочка проехала к барскому дому. Это было добротное двухэтажное строение из белого камня, с различного рода пристройками, флигельками да верандами. Сначала строился сам дом, экономно, было бы, где жить, а по мере того, как у хозяина появлялись деньги, дополнялся пристройками. Красивым его назвать было трудно, но здесь, как и во всем имении, было чисто и богато. И везде порядок.

– Что барышне угодно? – спросили Шурочку. Приехала она верхом, и крестьяне смотрели на нее неодобрительно. Здесь, в имении Лежечева, царил патриархальный уклад. «Я ему не подхожу, – горько подумала Шурочка. – Я все сделала правильно».

– Я хотела бы видеть Владимира Никитича, – сказала она, спрыгивая с лошади.

– Барин в полях. Сенокос нынче.

– А когда он будет?

Мужик посмотрел на небо и сказал:

– Обедать, должно быть, приедет.

– А скоро ли у вас обед?

– А вот как барин приедет…

– Могу я его подождать?

– А ждите, коли время есть, – буркнул мужик. – В дом проходите.

Шурочка чувствовала себя неловко, но отступать не хотелось. Ей надо поговорить с ним сегодня, сейчас. Она прошла в дом. Там было чисто и прохладно. Обстановка богатая, хотя той роскоши, что в особняке у графа Ланина, не было. Здесь не любили пускать пыль в глаза, а деньги, хотя их и было много, считали. На нее никто не обращал внимания, все были заняты делом. Здесь вставали рано, до полудня, то есть до обеда, кипела работа, а потом была обильная трапеза и послеполуденный сон. Она посидела немного в гостиной, потом спросила, где кабинет хозяина? Шурочке хотелось найти какую-нибудь книгу, занять себя до приезда Владимира. Ей указали на какую-то дверь. Шурочка вошла и осмотрелась.

Здесь все было просто, хотя хозяин кабинета, вне всякого сомнения, был человеком богатым. Но единственной роскошью, которую он себе позволил, были книги. Очень много книг. Куда ни глянь – корешки. Некоторые из книг Шурочке были знакомы. Она их читала по рекомендации графа. Были здесь и Вольтер, и Гете, и Руссо. Были и современные авторы, но очень мало модных. Особое внимание Шурочка обратила на стихи. Видимо, Владимир Лежечев всерьез увлекался поэзией, хотя Шурочка никогда не слышала от него ни строчки, а письма его были скорее похожи на деловые отчеты. Любовь к поэзии Лежечев хранил втайне ото всех, как и многие движения своей души.

Потом она обратила внимание и на книги, лежащие на столе, подошла и полистала их. Лежечев читал серьезные философские статьи, в большинстве своем переводные, а последнее время, судя по всему, увлекся экономикой. Он и сам делал переводы, но, возможно, не совсем удачные. Природа не наделила его способностью красиво и складно излагать свои мысли. Глянув на заголовки нескольких статей, Шурочке увидела, что все они о приумножении капитала, но написаны по-английски, на языке, которого она не знала. Итак, он поставил поэзию на полку и занялся переводами с английского экономических статей.

Она взяла наугад пачку исписанной бумаги с его стола. Почерк ей был хорошо знаком. Лежечев писал:

«Сейчас общество будто заморожено. Все знают, что надобно что-то делать, но никто ничего не делает. Годы идут, а ничего не меняется: те же сплетни, те же пустые разговоры, та же отчаянная игра в карты. Карты и дуэль – вот два верных способа пощекотать себе нервы. Какая мерзость! Люди стреляются друг с другом из-за какого-нибудь пустяка. Резкое слово, связь с женщиной, которая не стоит даже доброго слова, а не то чтобы из-за нее погубить жизнь свою. Ничего нет. Пустота…»

Шурочка вздрогнула: все это она уже слышала. Он говорил ей об этом, потом сделал эти записи. Или раньше? Да он – философ! Не так ли говорил и граф? Людям просвещенным и образованным опостылела та жизнь, которую они вынуждены вести, они хотят перемен.

«Я опоздал на много лет. Я родился слишком уж поздно. В период моего младенчества началась война, когда можно было отдать свою жизнь на благо Отечества на поле брани. Какая великая и достойная смерть! Какое это счастье! Пусть жизнь была бесполезна, но гибель со знаменем в руках или на вражеском редуте, впереди войска – вот прекрасный ее конец! Все те, кто умер за Отечество в бою, – герои. Их имена вошли в историю, и потомки будут повторять их с благоговением. А что я? Я, увы, опоздал!

Момент моего отрочества пришелся на другой героический период истории. Достойнейшие люди выступили против тирана. Они приняли мученическую жизнь, а некоторые и мученическую смерть. Те, кто не погиб на поле брани, отдали свою жизнь за свободу. Этот жребий печальнее, но и не менее достоин. Но я опоздал. Потому что потом были десять лет реакции. И мне уже досталась только муштра, тупая армейская служба в привилегированном полку и восхищенные взгляды пустых девиц на мои золоченые эполеты. Они готовы были пасть к моим ногам, но я их презирал. Впрочем, это не мешало мне поступать с ними честно».

В этот момент Шурочка покраснела. Конечно, он намекает на Сержа Соболинского! Вот уж кто не думает о своем предназначении! И не заботится о чести женщин и девиц! Кажется, он даже счастлив от одной лишь мысли, что не надо умирать на поле брани и вовсе не обязательно теперь служить.

«Теперь я хочу делать хоть что-то, а потому занимаюсь хозяйством и забочусь о своих крестьянах. Мне хотелось бы дать им всем свободу. Но к несчастью, они сами не знают, что с этой свободой делать. Русский человек рожден рабом. Он понимает только кнут. Так же, как вера в доброго царя, существует и вера в доброго барина. Это неискоренимо. И я должен быть если не добрым, то справедливым.

Увы, и сам я не более чем раб! Раб власти и чиновничьей бюрократии, которая не даст ходу всем моим добрым начинаниям… (густо зачеркнуто).

Был момент, уже здесь, в деревне, когда и я решился встать под дуло пистолета. И причину моей дуэли никто бы не осудил. Женщина – что тут объяснять? Тем более женщина достойная. Женщина необыкновенная со своею жаждой жить и быть счастливой. Но я отказался от этой мысли. И дело не в трусости. Есть две причины. Первая – это ничтожество человека, от руки которого я хотел погибнуть. Дать ему повод для торжества, значит, умножить его и без того гибельную славу. И другая причина в том, что она его любит. Если вдруг мне повезет и он умрет, это не сделает ее счастливой, а следовательно, и меня. Сначала я должен сделать так, чтобы она его разлюбила. Приложить к этому все силы. Я должен…»

– Что вы здесь делаете?

Шурочка вздрогнула: в дверях стоял Владимир Лежечев.

– Я… Я приехала, чтобы…

– Пошарить в моих бумагах? Или, быть может, вы ищете здесь алмаз?

– Но вы же сказали, что не брали его!

– А вдруг я вас обманул? Что это у вас в руках? – Он стремительно подошел к ней и протянул руку: – Дайте сюда.

– Я и не знала, что вы так много читаете. И что вы так хорошо и интересно пишете.

– О чем вы? Ах, об этом! – Он взял протянутые ею исписанные листы бумаги и принялся их рвать со словами: – Пустое. Все пустое…

– Ну зачем вы так? – вскрикнула Шурочка.

– Зачем вы приехали? – требовательно спросил Владимир, покончив с бумагами.

– Вы не были вчера на похоронах…

– Я не нашел в себе силы, чтобы… Да неужели вы не понимаете, что я не хочу больше вас видеть? Никогда!

– Я не за себя приехала просить, – жалобно сказала Шурочка. – А впрочем, и за себя. Простите меня.

Она вдруг опустилась перед ним на колени и повторила:

– Простите… Я все прочитала… Я виновата… Я вас не поняла… Простите…

Лежечев испугался. Он тут же принялся ее поднимать, говоря при этом:

– Встаньте же, немедленно встаньте! Это что еще? Хотите воды? Или… бренди! У меня здесь есть бренди!

Он усадил ее в кресло и кинулся к шкафу.

– Нет, нет! – закричала Шурочка. – Ничего не надо! Ничего!

Он поставил на стол графин, обернулся и сказал:

– Тогда уходите.

– А помните, вы сказали… Вы сказали: «Когда вы постучитесь в мою дверь, проклятая всеми, без веры в добро, без веры в людей, я вас приму. В моем доме вы всегда найдете приют». Ведь вы это сказали.

Он молчал. Шурочка встала со словами:

– Я не за тем пришла, – гордо выпрямилась она. – Хотя мне интересно было бы узнать, как вы повели бы себя, если бы сейчас я захотела вдруг остаться…

– Нет!

– То есть это были только слова?

Он опять молчал.

– А судя по вашим записям, вы человек храбрый, – усмехнулась она. – Желаете бороться с предрассудками. Ну так боритесь! Женитесь на падшей женщине. Вот вам и подвиг! Или вас смущает, что я – незаконнорожденная?

– Послушайте, Александрин… Мне нужна не просто жена. Мне нужен друг и помощник во всех моих начинаниях. Мне нужна женщина, которая… – Он запнулся.