Текст книги "Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи"

Глава 2
Перед лицом вызова Ницше

Прежде чем обращаться к возрасту акмэ Евгении Герцык – а это приблизительно 1905–1915 гг., роковое для России десятилетие, – нам необходимо вернуться к более раннему. периоду ее биографии – годам учения, предшествующим пребыванию на курсах Герье. Развитие этой души вылилось в увлечение феноменом Ницше, и по причине особой важности последнего имени для русского Серебряного века мы посвятим особую главу данному кругу проблем. Разумеется, в нашу задачу не может входить осмысление русского ницшеанства в целом: мы исходим исключительно из судьбы Е. Герцык и будем освещать только те стороны тогдашней культуры, к которым эта судьба оказалась причастной. По мере возможностей мы поднимем темы «Ницше и…», заменяя многоточие именами Шестова, Иванова, Бердяева именно потому, что Евгения была вовлечена в умственную жизнь как раз данных мыслителей. Ряд из этих трех имен дополняет у нас имя Соловьева, также значимое для становления мировоззрения Е. Герцык[127]127
  Ср.: «Не помню, в 1900 или 1901 году умерли Ницше и Соловьев, и для меня лично это были важные моменты, точно впервые толкнувшие меня к тому, к чему и сейчас иду» (Письмо Е. Герцык Л. Шестову от 18 января 1925 г. из Судака // Сестры Герцык. Письма. С. 648).


[Закрыть]. Попытаемся оспорить сделавшийся устойчивым штамп: Соловьев – второй, наряду с Ницше, родоначальник русского Серебряного века, – не кто иной, как духовный антипод автора «Заратустры» и «Антихриста»… Одним словом, в данной главе мы шаг за шагом станем продвигаться в разрешении ключевого вопроса нашей книги: что же такое Серебряный век – творческий ли взлет христианства, открытие его тайных доселе потенций, – или же «воскрешение» древних богов, всплеск неоязычества? Путеводная нить для нас – духовные искания Евгении Герцык, которая приблизилась буквально ко всем идейным истокам эпохи и своей жизнью отреагировала на эти вызовы времени.

* * *

Крым, всколыхнувший сонное провинциальное существование сестер Герцык, влиял не на их сознание, а прежде всего на чувства, инстинкты, а также вызывал те тончайшие душевные движения, которые сама Евгения расценивала как духовное пробуждение. Однако их познавательной жажде и нравственному чувству Крым 1890-х гг. ничего дать не мог. Мировоззрение Аделаиды и Евгении складывалось не под действием крымской атмосферы, а по мере приобщения к мировой культуре. Умственная их жизнь протекала на севере. Зимняя обстановка Александрова, затем Юрьев-Польского и Москвы, куда семья Герцыков переехала в 1898 г., способствовала сосредоточению на проблемах отвлеченных: обе сестры были натурами философичными, что особенно относится к Евгении.

Образование сестер современных аналогов не имеет. В основе своей это было дворянское домашнее женское образование с сильным гуманитарным креном. Вряд ли Адя и Женя знали естественные науки хотя бы на уровне нынешней средней школы; зато они владели в совершенстве основными европейскими языками и с шедеврами мировой литературы знакомились в подлиннике. В русской же культуре – будь то поэзия, опера, современная журналистика и т. д. – они ощущали себя в своей собственной стихии. Помимо того, обе были неплохими музыкантшами, и это также облегчило их вхождение в новую – «музыкальную» в смысле Ницше, «дионисийскую» эпоху. Впоследствии, по окончании курсов Герье, Евгения станет профессиональным, в современном смысле, философом. Но уже домашнее образование предоставило сестрам возможность знакомства с самыми сложными философскими текстами, – конечно, решающую роль здесь играла их страстная воля к истине. Таким образом на протяжении 1890-х гг. сестры Герцык формировались как представительницы духовной элиты России, с тем чтобы в 1900-е на равных вступить в общество своих единомышленников.

В биографии сестер все же более двадцати лет приходится на XIX в. Философия второй его половины была ими проработана и изжита: Дарвин, Геккель, позитивисты и материалисты составили последний круг чтения Евгении перед открытием Ницше. Еще был жив и находился в Веймаре под опекой своей сестры тяжелобольной Ницше, десять лет как потерявший рассудок, когда Адя и Женя начали работу над переводом его книг. Евгении исполнился 21 год, почва в ее уме для восприятия Ницше к 1899 г. была подготовлена. По совету александровского приятеля сестер, просвещенного офицера-немца фон Нордгейма, она уже проштудировала труд Шопенгауэра «Мир как воля и представление», основоположный для понимания исходных ницшевских интуиций. Фон Нордгейм познакомил сестер и с Р. Вагнером – также ключевой фигурой в жизни Ницше: сестры разбирали с Нордгеймом партитуры «Кольца Нибелунгов»; более того, «Кольцо» и «Парсифаля» им удалось прослушать в концерте в Москве в исполнении немцев. – Так Евгения приобщилась к «духу музыки», завладевшему Ницше, и усвоила Шопенгауэровы категории «мировой воли» и ее «представления», которые Ницше пометил именами Диониса и Аполлона, отождествив «волю» с музыкальной дионисийской стихией. Имя Ницше впервые было услышано ею из уст того же Нордгейма: музицируя с сестрами, он читал им иногда выдержки из «Рождения трагедии».

Этот трактат, занимающий особенное место в наследии Ницше, потряс Евгению, стал откровением для нее, – как и, заметим, в свое время для Вяч. Иванова, Н. Бердяева. Л. Шестова, Андрея Белого, А. Блока… В немецком книжном магазине она приобрела единственную не запрещенную русской цензурой книгу Ницше – «Так говорил Заратустра»; всю ее при чтении сестры испещрили замечаниями и подчеркиваниями. Ницше становился владыкой их дум. А когда летом 1899 г. семья Герцыков поехала в Германию (Аделаида проходила там курс лечения), на обратном пути сестры контрабандой ввезли в Россию два тома его сочинений: они распластали толстые книги на груди под платьем, и, к счастью, на их неестественно большие бюсты на таможне никто внимания не обратил…

Евгения и Аделаида были в числе первых русских переводчиков Ницше. По свидетельству Евгении, начали они с полемического «Казуса Вагнер», – перевод нашел вскоре своего издателя. Впоследствии с именем Евгении как переводчика в свет вышли два издания «Сумерков идолов» (под названием «Помрачение кумиров» в 1900 г. и «Сумерки кумиров» в 1902-м), затем, в 1901 г., «Утренняя заря», а также «Воля к власти». В русской версии этого последнего – ядовитейшего труда Ницше, замысленного как «опыт переоценки всех ценностей», переводчику Евгении Герцык принадлежит текст авторского предисловия и книга I под названием «Европейский нигилизм»[128]128
  За основу Евгенией был взят единственный на тот момент вариант фрагментарной «Воли к власти», составленный сестрой мыслителя Е. Ферстер-Ницше.


[Закрыть]. И ныне, спустя более века, в книжных магазинах можно приобрести переиздание «Воли к власти» (СПб., 2006) с именем Е. Герцык. На протяжении 1900-х гг. Евгения и Аделаида не раз возобновляли свою переводческую работу над текстами Ницше, – сообщения об этом обнаруживаются в целом ряде их писем. Далеко не все эти переводы были опубликованы; однако сам факт их переводческой деятельности – свидетельство того, что Ницше был их «вечным спутником», постоянным внутренним собеседником.

Не так легко понять, почему именно желчная и больная мысль Ницше разбудила эти девичьи сердца и умы. Подсказку здесь можно извлечь из соображений Бердяева – близкого друга сестер. «Влияние Ницше было основным в русском ренессансе начала века», – писал Бердяев уже в 1946 г. в «Русской идее». Е. Герцык, с ее чуткостью к новейшим веяниям эпохи, заинтересовалась философией Ницше едва ли не раньше многих корифеев Серебряного века… «Но в Ницше, – продолжает Бердяев, – воспринято было не то, о чем больше всего писали о нем на Западе, не близость его к биологической философии, не борьба за аристократическую расу и культуру, не воля к могуществу, а религиозная тема. Ницше воспринимался как мистик и пророк».

Здесь естественно встает недоуменный вопрос. Ницше, глашатай «смерти Бога», изрыгнувший «проклятие христианству», самого Христа называвший в лучшем случае «интереснейшим из decadents», но, как правило, – идиотом и дегенератом, апостола же Павла – «гением ненависти», «фальшивомонетчиком», носителем «самой скверной вести» и т. п. («Антихрист»), – мог ли Ницше, дошедший до безумия в своей ненависти к религии, предложить русским интеллигентам «религиозную тему»?! Но как расшифровывает свою мысль сам Бердяев? В другом месте «Русской идеи» сказано: Ницше «хотел пережить божественное, когда Бога нет, Бог убит, пережить экстаз, когда мир так низок, пережить подъем на высоту, когда мир плоский и нет вершин. Свою, в конце концов религиозную, тему он выразил в идее сверхчеловека…»[129]129
  Бердяев Н. Русская идея // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 241, 246, 121.


[Закрыть] Итак, в глазах Бердяева «религия» Ницше – это религия без Бога; но здесь для сознания европейского – contradictio in adjecto: противоречия, которые громоздит Бердяев, и его указание на «сверхчеловека» вряд ли с ходу прояснят вопрос.

Феномен Ницше сделался дерзким вызовом, – воистину камнем преткновения для русских мыслителей, возвращающихся к христианской вере. По своему душевному строю Ницше действительно был религиозен. Об этом свидетельствует, например, притча о «безумном человеке» из «Веселой науки» (знаменитый 125-й фрагмент). Безумный человек – это «внутренний человек» самого Ницше – бегает в разгар дня среди рыночной толпы с фонарем в руке и кричит: «Я ищу Бога! Я ищу Бога!» На недоумение окружающих он ответствует речью, в которую вылилась экзистенциальная тоска самого мыслителя: «Где Бог?.. Мы его убили — вы и я!.. Но как мы сделали это? Как удалось нам выпить море?.. Что сделали мы, оторвав эту землю от ее солнца? Куда теперь движется она? Куда движемся мы?.. Есть ли еще верх и низ? Не блуждаем ли мы, словно в бесконечном Ничто?.. Не наступает ли все сильнее и больше ночь? Не приходится ли средь бела дня зажигать фонарь?.. Бог умер! Бог не воскреснет!.. Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами, – кто смоет с нас эту кровь?..» Своим современникам-христианам Ницше – пасторский сын, сам теолог по образованию – устами «безумного человека» бросает с презрением: «Чем же еще являются эти церкви, если не могилами и надгробиями Бога?»[130]130
  Ницше Ф. Веселая наука ⁄ Пер. К. А. Свасьяна // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 592–593.


[Закрыть] – И вот всю силу своего дарования Ницше отдал развенчанию, компрометации, ниспровержению христианских ценностей – представлений о Боге и Христе, христианской морали, философии, искусства, – всей христианской культуры. Собственные положительные идеи Ницше – «икона сверхчеловека» (Андрей Белый), мысли о культуре будущего – гораздо туманнее конкретной и злой критики Нового Завета, «добрых», «сострадания», «метафизики», «вещей в себе» и т. д. Ницше апеллирует к наличной страстной человеческой природе, и все возвышающиеся над ней идеалы под его пером оказываются насквозь лживыми и призрачными. Критика Ницше оказывалась во многом справедливой: отнюдь не он один указывал на лицемерие буржуазной Европы, все реже вспоминавшей о своих христианских корнях. Оправдывая инстинкты и проклиная аскезу, Ницше брал себе в союзники «материально-телесный низ» (М. Бахтин) и «молотом» своего философствования беспощадно уничтожал крупицы веры в человеческих душах. В начале XX в. не замечать явления Ницше сделалось невозможным; но откуда формальным европейским христианам было взять сил для противостояния ему? Также и перед русскими философами, идущими в основном путем «от марксизма к идеализму», Ницше поставил гигантский знак вопроса. Проигнорировать его означало бы сделать уязвимым для ницшеанской критики собственное зарождающееся религиозное мировоззрение.

Наш тезис касательно влияния Ницше на русскую философию Серебряного века таков: мы имеем в ней дело с многоликим феноменом постницшевского христианства[131]131
  Философия Шестова, можно сказать, вообще стоящая под знаком Ницше, христианской не является и выражает попытку ветхозаветно-библейского сознания преодолеть ницшевские парадоксы.


[Закрыть] – плодом встречи и компромисса между традиционными христианскими воззрениями и идеями Ницше: учениями о трагедии, о сверхчеловеке, о необходимости «переоценки всех ценностей». Друзья и собеседники Евгении Герцык – Волошин, Бердяев, Иванов, Андрей Белый – все прошли через Ницше и представляют постницшевское христианство. Концепции русских религиозных философов оказались весьма своеобразным «богословием»[132]132
  В своей книге «Пути русского богословия» о. Георгий Флоровский усматривает богословское начало фактически у всех русских мыслителей, – мы присоединяемся к такому пониманию, называя «богословскими» ряд самобытных – внецерковных философских учений.


[Закрыть], далеко уходящим от богословия церковного, а порой прямо-таки срывающимся в язычество (Иванов, Белый). Русские «теодицеи» и «антроподицеи», – а под жанры «оправдания» Бога или человека можно подвести едва ли не все философские концепции Серебряного века, – суть апологии перед лицом вызова Ницше, обоснование возможности и в XX в. веры в Бога, во Христа и даже в богоподобие человека. На рубеже XIX–XX вв. и в первые десятилетия века двадцатого русская мысль вела напряженный диалог с Ницше, хотя в явный философский дискурс диалог этот вступал не всегда. Можно было бы выявить присутствие интуиций Ницше даже у П. Флоренского и С. Булгакова, позиционировавших себя в качестве писателей церковных. С другой стороны, чрезвычайно интересно было бы обосновать глубокую связь с Ницше воззрений М. Бахтина, – однако повторим, что освещение в полном объеме темы «Ницше и русская философия» в нашу задачу не входит. Также и об Андрее Белом (с ним Е. Герцык встречалась на ивановской Башне, а позднее в Мюнхене), – быть может, самом пылком русском ницшеанце, мы здесь фактически только упомянем. Почти ровесники, Борис Бугаев и Евгения Герцык шли в сфере духа параллельными путями – через сходные этапы критицизма, символизма, антропософии; как и Евгения, Белый видел в Ницше носителя религиозной идеи, и тезис Бердяева об особенности понимания Ницше в России как раз в связи с Белым иллюстрируется лучше всего.

Опыт встречи с Ницше сестер Герцык и Андрея Белого был родственным по существу – приобщением к мировой глубине, так что философия Ницше сделалась для русских богоискателей на время эрзацем религии. Вот свидетельство Евгении Герцык об этом. В той главе ее «Воспоминаний», которая имеет название «Ницше», говорится о том, что после открытия сестрами книг Ницше «все пошло по-иному. Ночным веянием пронеслось над нашими жизнями: die Welt ist tief – мир глубок, – и возврата к плоскому скептицизму уже не было»[133]133
  Герцык Е. Воспоминания. С. 61.


[Закрыть]. За повседневным человеческим существованием внезапно раскрылся черный провал – бытийственная непросветленная бездна. Чтение Ницше стало совершенно новым экзистенциальным переживанием для Евгении и Аделаиды; это своеобразное посвящение (выражаясь на языке тогдашней эпохи) в корне изменило их мировосприятие. – А вот немножко смешное свидетельство Андрея Белого об открытии им для себя Ницше. На первой стадии понимания ницшеанства, пишет тогдашний «аргонавт», «пропасть разверзается у наших ног, когда мы срываем с явлений маску. Мы ужасаемся бездной, <…> разницей между видением и бытием». «При встрече с глубиной» «от свистящей бури глубины» охватывает ужас: «Получается впечатление пробуждения каких-то доселе спавших чудовищ духа. <…> Хаос начинает взывать. Сначала это – вкрадчивое мяуканье кошки. Потом – рев стихий. Хаос со свистом врывается в нашу жизнь…»[134]134
  Андрей Белый. Символизм как миропонимание. С. 250.


[Закрыть] Свой опыт Белый конципирует метафизически, соотнося с «хаосом» Дионисовой бездны «напор встающей сущности (курсив мой. – Н. Б.)», – здесь он верен метафизику Шопенгауэру, которому следовал Ницше как автор «Рождения трагедии».

Однако уже в «Человеческом, слишком человеческом» сам Ницше начал свою бескомпромиссную борьбу со старой метафизикой, противопоставляющей «сущность» «явлению»: «В мире нет ничего “внутреннего” и “внешнего”», – заявляет Ницше, – нет ядра и скорлупы (образ из известного афоризма Гёте), маски и лица (образ из приведенной цитаты Андрея Белого). Между тем философы «мнят, что глубокие чувства вводят глубоко внутрь и приближают к сердцу природы», – ведь они «вообще перенесли понятия “внутри” и “снаружи” на сущность и явление мира». Но «“глубокая” мысль может все же быть весьма далека от истины, как, например, всякая метафизическая мысль». По Ницше, если в акте познания к «глубокому» чувству примешивается «глубокая мысль» (именно эту ситуацию пытается воспроизвести Белый), то ценностью при этом обладает лишь «сильное чувство», свидетельствующее опять-таки лишь о самом себе, а не об истинности своего объекта[135]135
  См.: Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое ⁄ Пер. С. Л. Франка // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 1. С. 247–248.


[Закрыть]. Прослеживая эти рассуждения Ницше, мы присутствуем при рождении его феноменологии. Тезис Ницше «мир глубок» следует понимать не метафизически, а феноменологически, избегая противопоставлять сущность и явление. Евгения Герцык восприняла Ницше более адекватно, чем Белый, будучи по складу ума феноменологом, – книги Ницше лишь пробудили ее феноменологические интуиции. Как и для Ницше, мерой глубины проникновения в вещь для нее была яркость и сила впечатления. Не случайно ею вынашивался замысел «философии абсолютности явления»: познающее «я», рассуждала она, привносит избыток реальности в познаваемый предмет, а не искажает якобы истинную сущность, трансцендентную опыту. Откровение глубины бытия переживалось Евгенией как «ночное веяние» из мировой бездны, но не как явление светлых метафизических сущностей (см. вышеприведенную выдержку из «Воспоминаний»). По меткому слову Андрея Белого, декадентов и символистов от людей XIX в. отличает не что-то иное, но как раз опыт бытийственной ночной бездны, – через Ницше Евгения родилась в символизм, в декаданс, в XX век.

Но какую все-таки роль сыграл Ницше в собственно религиозных исканиях Евгении? Благодаря «Рождению трагедии» и «Заратустре» мир предстал перед сестрами Герцык в его глубине, – однако приблизились ли они к Богу? Всякая ли «глубина» божественна? Русские поклонники Ницше хотели, идя по его стопам, «пережить божественное, когда Бога нет» (Бердяев); удалось ли это им? И знал ли опытно Бога сам Ницше? – Попытаемся понять эти вещи, поразмыслив о той мировой «глубине», о которой в связи с Ницше писали Евгения Герцык и Андрей Белый.

Слова «мир глубок» взяты Евгенией из самого значимого для нее сочинения Ницше – из книги «Так говорил Заратустра». Евгения имела в виду «песнь Заратустры», присутствующую в трех местах книги: в главе «Перед восходом солнца» приведены два стиха из нее, а в главах «Другая танцевальная песнь» и «Песнь опьянения» «песнь Заратустры» представлена полностью. Эта «песнь» рождается из созерцания «тайны ночи»; трагическая мудрость Заратустры – плод экстатического переживания, приобщения к тьме недр земли. Здесь квинтэссенция философии Ницше, то «положительное», что он хотел предложить взамен истины Христа.

 
О, внемли, друг!
Что полночь тихо скажет вдруг?
«Глубокий сон сморил меня, —
Из сна теперь очнулась я:
Мир – так глубок,
Как день помыслить бы не смог.
Мир – это скорбь до всех глубин, —
Но радость глубже бьет ключом:
Скорбь шепчет: сгинь!
А радость рвется в отчий дом, —
В свой кровный, вековечный дом!»
 

Контекст тех глав, куда вставлена «песнь Заратустры», действительно религиозный, – конечно, в языческом значении слова. Глава «Перед восходом солнца» (она содержит строки «Мир – так глубок, ⁄ Как день помыслить бы не смог») – это молитва сверхчеловека предрассветному небу: оно выступает здесь в роли некоей иконы «неведомого Бога» Ницше. Неблагодарное, почти бесплодное это дело – переводить смыслы ницшевских образов на философский, – вообще привычный понятийный язык! И поскольку без этого не обойтись, будем при таком неизбежном переводе предельно кратки. – Суть молитвы Заратустры – «Да» и «Аминь» бытию, бездонному небу, символу свободы, – вернее, случая. Отрицая власть высшего разума над миром, Ницше противопоставляет ему «мудрость» танца, божественную прихоть и игру. Досократики? Гераклит, для которого создатель и царь мира – это «дитя играющее, кости бросающее»?[136]136
  Гераклит. Фрагменты (фрагмент 93 [52 DK, bl]) // Фрагменты ранних греческих философов. Ч. 1. М.: Наука, 1989. С. 242.


[Закрыть] Во всяком случае, бездонная небесная «глубина» здесь – это «глубина» дометафизической архаики, апеллирование к опыту человека, жившего задолго до Сократа, Платона и Аристотеля – родоначальников современного философского сознания.

В главе «Другая танцевальная песнь» «песнь Заратустры» завершает диалог Заратустры с «жизнью», представленной в образе менады; Заратустра здесь скорее сатир, эротически преследующий неуловимую менаду-жизнь. Данная глава воспроизводит сцену танца – дионисийской исступленной пляски-погони, состязания. Карнавальность (в бахтинском смысле) этой сцены, ее внеморальность («По ту сторону добра и зла обрели мы свой остров и зеленый свой луг», – говорит «жизнь» сверхчеловеку) придают ей острый языческий колорит – вводят в оргийную атмосферу. Здесь «песнь Заратустры» приведена уже целиком; ее последние пять строк намекают на переживание тайны мировой ночи, – это рождение радости из недр скорби, эмоция трагическая. Постепенно, языком намеков, Ницше вводит своего читателя в «Дионисово действо» – трагедию, которой он придает вселенский масштаб. Здесь продолжение идеи главы «Перед восходом солнца»: действительно, всецелое приятие бытия – «Да» и «Аминь» всем его вершинам и безднам – может быть только трагическим. Ницше пытается воскресить мироощущение язычника, лишенного духовных ориентиров; воздержимся сейчас от критики его замысла – она слишком очевидна…

Если в «Другой танцевальной песни» мы присутствуем, так сказать, при завязке трагедии – эротическом диалоге мужского и женского начал оргийной общины, то в «Песни опьянения» трагическая эмоция достигает кульминации. Медитативно вживаясь в каждый стих «песни Заратустры», Ницше воспроизводит тем самым фундаментальное переживание, сопровождающее греческую трагедию, – очищение, радостный катарсис, снимающий (в гегелевском смысле aufheben) трагические «страх и сострадание». Именно так, как трагический катарсис, следует понимать ту радость, рождающуюся из предельной, смертной скорби, которую «преподает» Заратустра своим ученикам (сцена эта – явная аллюзия на Гефсиманскую ночь). «Песнь опьянения» – это песнь исступленного вакханта, поклонника Диониса – бога вина и одновременно – трагического бога древних. Трагическая эмоция обсуждаемой главы вводит душу в ту дионисийскую стихию, которую Ницше описал в «Рождении трагедии». Это глубина мира, разверзавшаяся перед человеком, не искупленным Христом, – непросветленная бездна инстинктов, страстей, стихийных порывов, чудовищных, с точки зрения разума, вожделений…

Понятно, что «ночное веяние» из дионисийской бездны потрясло девочек Герцык – потрясло своей новизной и как бы подлинностью в сравнении с привычным для них «плоским скептицизмом», игнорировавшим мировую тайну, к которой влеклась на пороге XX в. новая душа. Тайна окутывала «Заратустру», личность и жизнь самого Ницше, – а то, что это была тайна и глубина его безумия, двадцатилетнюю Евгению еще не пугало. К счастью, на Ницше духовное развитие Евгении не остановилось. Достаточно скоро придет вполне трезвая оценка ницшевского феномена. Примерно в конце 1900-х гг. Ницше будет видеться ей в образе богоборца, причем не слишком высокого полета: «Мы объясняем гибель Ницше тем, что он, будучи по природе религиозным, боролся в себе с Богом и свои “бессмертные алкания” пытался утолить конечными, эмпирическими “свершениями”»[137]137
  Герцык Е. О Ницше и Вейнингере (Рукопись из архива сестер Герцык). Мысли данного фрагмента напоминают об ивановской концепции феномена Ницше. Так что текст этот, вполне возможно, является записью лекции или беседы Иванова («Бог» в приведенной выдержке при этом оказывается Дионисом).


[Закрыть]. Однако некоторые ключевые интуиции, питающие философию Ницше, прочно внедрились в душу Евгении. Трагизм ей не привился – юношеская трагическая бравада была преодолена впоследствии благодатной церковностью, – сыграла свою роль также и природная веселость Евгении вместе со здравомыслием[138]138
  Трагическим от природы душевным строем обладала скорее Аделаида Герцык. См. в связи с этим раздел «У истоков мировой скорби» нашей монографии «Русская Сивилла…» (с. 150–182).


[Закрыть]. Но ключевым для философии жизни является приятие всей полноты бытия, – и не стоят ли именно ницшевские «Да» и «Аминь» бытийственным безднам за страстными панегириками советской действительности в письмах Евгении 1930-х гг. подруге в Париж?..

От увлечения феноменом Ницше символистов (включая в их число и сестер Герцык) нас отделяет более чем вековая дистанция; для нас было бы странным разделять их восторги. Пройдя через серьезный многолетний церковный опыт, мы уже вправе дать свой собственный комментарий к вдохновлявшему юную Евгению ницшеанскому тезису «мир глубок». Увы, Ницше плавал не слишком глубоко и не был оригинальным, проблематизируя мировую глубину. Та «глубина», о которой он писал, прежде всего в «Рождении трагедии», была осмыслена и оценена христианством уже на заре монашеской аскетики – теми «отцами-пустынниками» IV в., которые, покинув развращенный мир в своей жажде душевного спасения, основывали в египетской Фиваиде скиты и монастыри. «Аз есмь пучина греха»: эти слова из молитвенного причастного правила правомерно толковать как сумму христианского покаянного подвига. Христианин видит в себе «пучину» греховных страстей, но, в отличие от Ницше, не останавливается на ней, не копается там со сладострастно-тщеславным вниманием, не закрепляет с помощью остроумных концепций свои темные состояния, но стремится из бездны в область Божиего света. Он убежден и знает по опыту, что есть реальность более «глубокая», чем «пучина греха», дионисийская бездна: это светоносная реальность встречи с живым Христом. Она не так уж далека от каждого из нас, к ней в какой-то мере причастен всякий христианин: в этом благодатном свете на самом деле, по новозаветному слову, христиане живут, и движутся, и существуют.

В другом церковном тексте – в одной из молитв последования Великого повечерия – говорится о мировой «бездне», которая «запечатана» «страшным и славным» именем Бога. Дионисийская «глубина», столь занимавшая и в конце концов затянувшая в себя Ницше, христианским сознанием расценивается как ад – область макрокосмическая в первую очередь, однако в силу подобия макро– и микрокосма, т. е. человека, являющаяся также одним из аспектов человеческой души. Победа над ней, просветление Святым Духом этих темных недр человеческой природы – цель аскетического усилия христианина. Только имя Божие – имя Христово – защищает и хранит христианина от губительного воздействия «бездны», – от таящихся там на самом деле темных духовных существ. Ницше, забывший это имя, провозгласивший смерть Бога, был беззащитен перед адскими силами – перед тем, что он называл стихией Диониса. Мня себя «учеником» этого «философа»[139]139
  Ср.: «Я, последний ученик философа Диониса…» (Ницше Ф. Сумерки идолов // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 629).


[Закрыть], он на самом деле сделался жертвой адского легиона. Все эти достаточно страшные вещи, связанные с демоническим опытом Ницше, вошли в культуру русского символизма, образовав тем самым весьма прихотливый сплав с идеями и устремлениями христианскими.

Как мы видим, комментируя ницшеанское «die Welt ist tief», столь поразившее Евгению Герцык, можно привлекать, наряду с категориями метафизики Шопенгауэра и раннего Ницше, также представления христианской космологии и аскетической антропологии. Однако о тех же самых предметах можно говорить и на вполне позитивном языке: вместо того чтобы рассуждать о микрокосмическом аде и дионисийских состояниях, правомерно вспомнить о 3. Фрейде и психологическом «бессознательном», проблематизированном Фрейдом. В своем понимании человеческой природы психолог Фрейд следовал за философом Ницше. Принципиальная близость их антропологий порой приводит этих мыслителей к практически идентичным формулировкам, – например, когда речь шла о роли инстинктов в душевной жизни человека. «Лишь с трудом и изредка выпадала возможность угодить им (инстинктам): главным образом им приходилось искать себе новых и как бы уже подземных удовлетворений. Все инстинкты, не разряжающиеся вовне, обращаются вовнутрь — это и называю я уходом-в-себя человека»: кто это пишет – Фрейд о вытеснении в бессознательное либидозных желаний? – Нет, это слова «психолога морали»[140]140
  Так сам Ницше называет себя в книге «По ту сторону добра и зла» (см.: Там же. С. 315).


[Закрыть] Ницше, анализирующего формирование в человеке «нечистой совести»[141]141
  Ницше Ф. К генеалогии морали ⁄ Пер. К. А. Свасьяна // Там же. С. 461.


[Закрыть]. В своем призыве к вскрытию и разоблачению потайной изнанки моральных добродетелей, в обнаружении в их основе все тех же инстинктов, физиологии, «природы», Ницше выступает как прямой предтеча Фрейда. «Почти все, что мы называем “высшей культурой”, покоится на одухотворении и углублении жестокости — таково мое положение»[142]142
  Ницше Ф. По ту сторону добра и зла ⁄ Пер. Н. Полилова. С. 350.


[Закрыть], – утверждает Ницше; Фрейд в своем учении о сублимации как истоке творчества лишь заменяет слово «жестокость» данной ницшевской формулировки на «либидо», – впрочем, жестокость включается им в либидо как садистическая форма последнего. В душевной глубине людей, принадлежащих и к самым аристократическим расам, живет хищный зверь, «белокурая бестия», подавленная воцарившейся «рабской» культурой, – вот один из азов ницшеанства[143]143
  См.: Ницше Ф. К генеалогии морали. С. 427–429.


[Закрыть]. Но также и интерпретация Фрейдом сновидений его пациентов (чудовищная для «дневного» сознания) вскрывает в психике человека пласты столь архаичные, что за ними тоже просматривается образ почти что зверя…

Ницше скончался в 1900 г., – тогда же в свет вышла книга Фрейда «Толкование сновидений», которую ее автор всегда считал своим главным трудом. Фрейд словно принял от Ницше эстафету в разработке темы душевной бездны – под углом зрения психологии и психоаналитической терапии. Характеризуя психоанализ как науку, Фрейд писал: «Целью его является не что иное, как раскрытие бессознательного в душевной жизни»[144]144
  Фрейд 3. Введение в психоанализ: Лекции. Лекция 24. М.: Наука, 1991. С. 248.


[Закрыть]. «Бессознательное» здесь – та же «Дионисова область» Ницше, с которой Фрейд имел дело как психолог и врач. Не принимая данных представлений полностью, – не разделяя самого пафоса воззрений Ницше и Фрейда, – мы, однако, с трудом можем себе представить ситуацию начала XX в., когда заявления о реальности, открытой ими, встречались в штыки, – настолько и в наших глазах скомпрометирована рациональная картина Вселенной. Между тем, как замечал в середине 1910-х гг. сам Фрейд, своим психоанализом он бросал «вызов всему миру», когда учил о существовании бессознательного и его влиянии на внутреннюю жизнь людей: его современники считали «бессознательное» за условный речевой оборот, не связывая с ним ничего действительно существующего[145]145
  Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекция 18. С. 176.


[Закрыть]. Дофрейдовская психология занималась одним человеческим сознанием, душа была сведена к содержаниям рационально осознанным; вот то «плоско скептическое» мировосприятие, которое претило сестрам Герцык, от которого отвращался человек на пороге эпохи духовного возрождения.

Следуя по стопам Ницше, Фрейд шел в недра души и оказывался прежде всего «по ту сторону добра и зла» – глубже всех сознательных моральных установок человека. Удивительно ли, что его суждения шокировали современников? Ницше расшатывал духовные основы своей современности, разоблачая ее философию, мораль, науку, религию и т. д. – вскрывая их низменно-греховную, эгоистическую, едва ли не животную подоплеку. В сложной судьбе идей Ницше нас впоследствии будет интересовать лишь их влияние на русскую религиозно-философскую мысль. Что же касается Фрейда, то уже сам он «аналитически» выявил тайную причину той вражды к его учению, которая спонтанно вспыхнула в среде прежде всего его коллег. Психоанализ, заявил Фрейд, нанес «самый чувствительный удар по человеческой мании величия», – и здесь Фрейд ставит свое имя после имен Коперника и Дарвина, ранее него нанесших человеку «два великих оскорбления», лишивших его титула царя Вселенной. Ведь психоаналитическое исследование «указало Я, что оно не является даже хозяином в своем доме, а вынуждено довольствоваться жалкими сведениями о том, что происходит в его душевной жизни бессознательно»[146]146
  Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекция 18. С. 181.


[Закрыть]. В отличие от Ницше, пытавшегося наметить «мост» от развенчанного им человека к «сверхчеловеку», Фрейд ограничивал себя областью описательно-терапевтической – «человеческой», даже «слишком человеческой». Своими трудами он поддержал дело дегуманизации европейского мировоззрения, начатое Ницше: фрейдовское либидо, властвующее над человеком, еще более дерзко эпатирует веру в «просвещенного человека», чем это делает «белокурая бестия» Ницше. Последний призывал к искусной работе с инстинктами, – говоря языком ницшевских образов, к скольжению по канату над бездной, к изживанию «природы» в танце и т. п., – Фрейд же уповал на сублимацию либидо в творчестве. При этом оба они проигнорировали возможность религиозного прорыва из дионисийско-либидных мрачных сфер в подлинно духовную область. Однако их вызов был адресован и христианству, – даже в первую очередь именно ему, а не психологии и морали.