Текст книги "Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи"

«Духовный дядя»

Так Евгения Герцык назвала характер своих отношений с Львом Шестовым – большим, признанным в Европе философом-экзистенциалистом, своеобразно соединившим в своем мировоззрении сильнейшее влияние со стороны Ницше с библейской верой. Выросший в традиционно-иудейской семье, Шестов всю жизнь разрабатывал при этом некий устойчивый комплекс вольно-самобытных, хотя и ориентированных на Библию идей. К постницшевскому христианству, понятно, его воззрения не принадлежат; можно было бы подметить ряд перекличек шестовской философии с экзистенциализмом Бердяева, а также с философской антропологией М. Бахтина, глубоко созвучной еврейской мысли XX в. (М. Бубер, Ф. Розенцвейг). – Дружба Евгении Казимировны с Шестовым длилась с 1900 по 1927 г. В значительной мере она осуществлялась в форме переписки (письма 1900-х гг. все утрачены, но сохранилось несколько писем Евгении 1920-х гг., а два шестовских письма к ней Е. Герцык приводит в своих «Воспоминаниях»). Происходили также встречи в Москве и в Европе, где Шестов провел большую часть жизни. Евгения чувствовала большую душевную близость к этому человеку «великого ума» и «бездонного сердца», – так характеризовали Шестова его современники. Она не только вопрошала Шестова о насущнейшем духовном и делилась сокровенным, выстраданным: ее доверие к нему было так велико, что, обнищав в результате революции, она не постеснялась в какой-то момент попросить у него, тогда уже известного парижского литератора, несколько долларов или франков на поездку из Крыма в Москву…[147]147
  См. письмо Е. Герцык к Шестову от 18 января 1925 г. из Судака (Сестры Герцык. Письма. С. 648).


[Закрыть]

Однако почему тогда «дядя», а не духовный отец? Причина сознательного дистанцирования Евгении – отчасти в мировоззрении Шестова, ставящего острейшие экзистенциальные вопросы, но при этом отказывающегося давать общезначимые ответы на них, – в конечном счете, он был крайним индивидуалистом. Да и склад ума Евгении был скорее «эллинским», чем библейским: человеком пламенной, безумной веры она отнюдь не была, – Шестову же казались глубоко чуждыми ее «дионисические» искания. Шестов не мог дать духовной опоры Евгении; с другой стороны, и того полного равноправия, которое Евгения ощущала в обществе Бердяева, в их дружбе не было. Не ее одну смущали противоречия в феномене Шестова. «Сам он такой деловой, крепкими ногами стоящий на земле. Притронешься к его рукаву – добротность ткани напомнит о его бытовых корнях в киевском мануфактурном деле. Когда садится к столу, широким, хозяйским жестом придвинет к себе хлеб, масло, сыр… <…> Во всем его облике – простота и в то же время монументальность»[148]148
  Герцык Е. Воспоминания. С. 106–107.


[Закрыть], – это облик. А в философии – «апофеоз беспочвенности», дух трагедии, пафос безумия, абсурда, слезы и вопли… О тайне Шестова писал С. Булгаков; его друг Бердяев говорил о трудности философского диалога с Шестовым, о неизбежности недоразумений при попытках адекватно понять шестовскую мысль…[149]149
  См.: Булгаков С. Н. Некоторые черты религиозного мировоззрения Л. И. Шестова//Булгаков С. Н. Соч.: В 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 519–537; Бердяев Н. А. Древо жизни и древо познания // Путь (Париж). 1929. № 18. С. 88–106.


[Закрыть]Короче говоря, у Евгении были все основания для несколько отстраненного общения с Шестовым, и к этому мы будем не раз возвращаться, размышляя о шестовской философии.

Заочное знакомство Евгении Казимировны с еврейским мыслителем произошло в 1900 г., когда она только что начала обучение на курсах Герье. Весьма «продвинутая» первокурсница, она скучала на лекциях корифеев отечественной гуманитарной науки. Истина, красота, нравственные идеалы – все, что они провозглашали, уже не захватывало душу, плененную парадоксами сочинений Ницше. Ценности христианской культуры были там «переоценены» – т. е. обесценены, развенчаны; идеалы объявлены «человеческими, слишком человеческими», – оказались под вопросом сам человек и его достоинство. Гуманизм, позитивизм, идеализм – все это представлялось Евгении философским прошлым, глухой, сонной провинцией духа, школярством, которое боится мысли острой, свежей, будоражащей, – казалось в конечном счете той ложью «взрослых», против которой сестры Герцык восставали еще в детстве.

Между тем «дома лежит книга. Совсем неизвестного автора. Вот она мне – живой родник. Самое нужное – самыми простыми словами»[150]150
  Герцык Е. Воспоминания. С. 104.


[Закрыть]. Это книга Льва Шестова «Добро в учении гр. Толстого и Ф. Нитше»[151]151
  В текстах Шестова используется иная, нежели сегодня, транслитерация фамилий двух философов – «Нитше» и «Киркегард» (мы привыкли к «Ницше» и «Кьеркегор»).


[Закрыть], только что вышедшая в свет. Она писалась за границей в 1897–1898 гг., была закончена в Швейцарии. Шестов приступил к ней, уже перенеся тяжелую нервную болезнь (это помогло ему изнутри приблизиться к опыту Ницше) и реальный страх смерти; прежде произошло некое «неизвестное трагическое событие в его личной жизни»[152]152
  Баранова-Шестова Н. Жизнь Льва Шестова. Париж, 1983. Т. 1. С. 22.


[Закрыть]. Путь книги к читателю легким не был: русские журналы отказывались ее печатать, – в частности, не поддержал Шестова, обратившегося в «Вестник Европы», и В. Соловьев. Автор «Оправдания добра» посоветовал Шестову вообще отказаться от публикации книги и сказал, что ему самому совесть не позволяет рекомендовать ее в журнал. Шестовская книга подрывала авторитет «добра», лишала его статуса абсолютного идеала, так что реакция Соловьева была закономерной. Тем не менее позднее Соловьев косвенно помог Шестову, и книга о Толстом и Ницше вышла точно на рубеже 1899–1900 гг.

С января 1900 г. в журнале «Мир искусства» по частям печаталась другая книга Шестова – «Достоевский и Нитше (философия трагедии)»; Евгения с восторгом находила свое и в ней. Что же в рассуждениях Шестова показалось ей столь интимно-близким? Философское обоснование той самой беспочвенности, в которой она провела все сознательные годы своей предшествующей жизни и которая с некоторого момента стала ей тягостна, – иными словами – проблематизация ее собственной экзистенциальной ситуации. Оказывается, не только она и ее сестра страдали «от своей отрезанности от корня жизни»[153]153
  Герцык Е. Воспоминания. С. 55.


[Закрыть]: в биографии многих, в том числе и замечательных людей «наступает час, когда обличается внезапно, катастрофически лживость всего, что казалось незыблемым, – добро, осмысленность жизни, истина. Человек повисает над бездной…» [154]154
  Там же. С. 104.


[Закрыть] Шестов показал, каким образом это произошло с Достоевским и Ницше, как к подобному опыту оказался причастным Толстой. Живя доселе без прочной бытийственной опоры, Евгения теперь ощущала себя этим самым «человеком над бездной»: «бездну» – дионисийскую «пучину греха», темную область бессознательного, до Шестова ей уже открыл Ницше («die Welt ist tief»), и она чувствовала ее присутствие в собственной душе. Именно интуиция беспочвенности – некоей подвешенности, экзистенциальной бездомности – то, что сблизило, сроднило Евгению и Шестова, – оба они были обязаны всеми этими вещами Ницше. «Человек… над бездной»: Евгению в юности влекла именно «бездна» с ее тайной, тогда как Шестов был поглощен самим «человеком», его трагической судьбой. Потому Евгения вскоре сошлась ближе с «людьми бездны» – поклонником Диониса Ивановым и Бердяевым, увлеченным идеей Ungrund’a Я. Бёме, и общение с Шестовым в значительной мере утратило для нее интерес. Экзистенциальная философия в шестовском варианте не удовлетворяла ее; умственная близость Евгении с Шестовым проистекала только из их общей захваченности феноменом Ницше.

Каким же было отношение к Ницше самого Шестова, как идеи Ницше отразились в шестовской версии экзистенциализма? Помня о Евгении Герцык, попробуем здесь набросать эскиз проблемы «Шестов и Ницше»[155]155
  См. наше исследование «Л. Шестов и Ф. Ницше» (ВФ. 2008. № 8. С. 113–133).


[Закрыть].

Шестов приступил к изучению трудов Ницше в 1896 г. во время пребывания за границей. Вот что он рассказал об этом своему другу Б. Фондану: «Сначала я прочел “По ту сторону Добра и Зла”, но я не очень-то ее понял, вероятно, из-за афористической формы… Затем я читал “Генеалогию морали”. Я начал читать в 8 вечера и кончил только в 2 часа ночи. Книга меня взволновала, возмутила все во мне. Я не мог заснуть и искал аргументов, чтобы противостоять этой мысли, ужасной, безжалостной… Конечно, Природа жестока, безразлична. Несомненно, она убивает хладнокровно, неумолимо. Но мысль ведь не природа. Нет никаких оснований, чтобы она желала также убивать слабых, подталкивать их; зачем помогать Природе в ее страшном деле? Я был вне себя… Тогда я ничего не знал о Нитше; я ничего не знал о его жизни. Впоследствии <…> я прочитал заметку о его биографии. Он также был из тех, с которыми Природа расправилась жестоко, неумолимо: она нашла его слабым и толкнула его. В этот день я понял». Чтение текстов Ницше сделалось для Шестова жизненным событием, потрясением, неким посвящением: «Я чувствовал, что в нем мир совершенно опрокидывался. Я не могу передать впечатления, которое он произвел на меня»[156]156
  Цит. по: Баранова-Шестова Н. Жизнь Льва Шестова. Т. 1. С. 31–32.


[Закрыть].

В непосредственной реакции на аморально-жестокие пассажи Ницше, – а это был поначалу самый резкий протест, – сказалась редкая врожденная доброта Шестова. Его дочь в книге «Жизнь Льва Шестова» рассказывает о деятельной жалости ребенка-Шестова к убогим бездомным животным. Став студентом-юристом, Шестов увлекся – в силу той же его вселенской жалости – рабочим вопросом; в своих статьях 1880-х гг. он писал о «крайней нищете» русского крестьянства. По складу души он был революционером; однако, парадоксальным образом, от симпатии к идеям народовольцев, а также вообще от социальной борьбы его отвратил «научный, марксистский социализм»[157]157
  Там же. С. 9, 10.


[Закрыть]. Объектом пламенного сочувствия Шестова было отдельное живое страдающее существо, доведенный до последнего отчаяния человек (а отнюдь не абстрактный пролетариат), который и сделался впоследствии средоточием шестовской философии. Библейский Иов, Лютер, Кьеркегор, Достоевский, Ницше – все они были подведены Шестовым под тип невинного страдальца; «правда» такого человека – его претензия на маленькое житейское счастье, просто благополучие – мыслителем абсолютизировалась, объявлялась высшей ценностью. Шестов-философ оказался революционером куда более радикальным, нежели Маркс и Ленин: во имя конкретной личности он ниспровергал не просто общественный строй, а сами законы бытия с их столпами – наукой, моралью, религией… Также и философию Ницше, о чем свидетельствует его рассказ Фондану, Шестов «понял» – принял и сделал творческим истоком собственных исканий исключительно потому, что она открылась ему как свидетельство безысходного страдания. «Понимание» книг Ницше означало для Шестова осознание их связи с личностью автора. Богохульство, человеконенавистничество, сатанинская ирония и пр., – ницшеанский пафос в целом Шестов возвел к естественной озлобленности от неизлечимой болезни, к чувству безнадежности, к горькому недоумению от несправедливости судьбы – к жизни, к самой экзистенции Ницше, которая была одной сплошной невыносимой мукой.

Призыв Ницше к великой революции в сфере духа – к «переоценке всех ценностей» многовековых культур прошлого – вдохновил Шестова на самую радикальную борьбу со знанием и моралью. Как всегда, идея, пришедшая в Россию с Запада, была здесь доведена до своей абсурдной крайности. Ницше ценности «переоценивал» – Шестов их попросту философски упразднял: начиная с книги о Лютере, написанной в 1914 г. («Sola fide – только верою»), он, следуя своей софистической логике, обосновывал абсолютную вредоносность, гибельность равно как познания, так и следования нравственным заповедям. Подхватив некоторые мысли Кьеркегора, он заключил, что смысл грехопадения, о котором повествует Библия, состоит в овладении человеком навыком познания и различения добра и зла. Путь познания и нравственного совершенствования, как к истоку, софистически возводился Шестовым к инспирации змея, которого мыслитель вполне традиционно считал дьяволом. Послушанию законам природы и морали Шестов противопоставлял веру в Бога – веру безумную, абсурдную. При этом, предельно обостряя свое воззрение, Шестов порой оправдывал следование злу, пороку, кощунству и т. п., доводящее человека до отчаяния – необходимого условия, как он полагал, подлинной веры. Таким был, например, ход его мысли в «Sola fide». Даже и поздний Шестов был убежден в святости героя повести Достоевского «Записки из подполья», в правомерности его бунта против «вечных истин»[158]158
  Ср.: «Соловьев “прощал” Достоевскому подпольного человека за старца Зосиму, не замечая, по-видимому, что настоящий святой – это вечно мятущийся человек из подполья и что старец Зосима – только обыкновенный лубок: голубые глаза, тщательно расчесанная борода и золотое колечко вокруг головы» (Шестов Л. Умозрение и Апокалипсис. Религиозная философия Вл. Соловьева (1927) // Шестов Л. Умозрение и откровение. Париж: YMCA-Press, 1964. С. 66).


[Закрыть]. Такое метание между двумя полюсами – порока и веры – напоминает религиозность Распутина, а также тезис Д. Мережковского о двух бытийственных безднах, верхней и нижней, где-то в последней глубине смыкающихся… Подобное манихейство носилось в самом воздухе Серебряного века.

Книга о Толстом и Ницше, так воодушевившая Евгению Герцык, была первым опытом Шестова по ниспровержению морали: в ней про-блематизируется – и философски компрометируется добро в его абстрактности, как категория морали, абсолютизируемая и подменяющая собою Бога. Шестов прослеживает основные вехи духовного пути двух, казалось бы, писателей-антиподов – «русского христианина» Толстого и «немецкого антихриста»[159]159
  Название книги Ницше «Der Antichrist» в равной мере может быть переведено как «антихрист» и «антихристианин». Приведу суждение, оправдывающее первую версию, принадлежащее современному переводчику и знатоку Ницше К. Свасьяну (в преамбуле к примечаниям к «Антихристу»): «Предпочесть вариант “Антихристианин” <…> значит принизить смысл события до слишком популярного восприятия; чем же будет отличаться тогда “антихристианин” Ницше от “антихристиан”, скажем, Бисмарка, Эрнста Геккеля, Поля Лафарга <…>? К тому же вариант “Антихриста” недвусмысленно авторизован самим писателем. В письме к Мальвиде фон Мейзебург от 3–4 апреля 1883 г.: “Угодно ли Вам услышать одно из новых моих имен? В церковном языке существует таковое: я есмь… Антихрист” (Вг. 6, 357). К Петеру Гасту от 26 августа того же года: “Aut Christus, aut Zaratustra! [или Христос, или Заратустра! (лат.)] Или по-немецки: речь идет о старом, от века предсказанном Антихристе…” (Вг. 6, 436)» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 804).


[Закрыть] Ницше в аспекте их отношения к добру. Играя парадоксами, Шестов намекает на то, что на самом деле не такие уж они антиподы, хотя один всю жизнь призывал к добру, а другой добро клеймил, – оба в их существе безверы. И, показав бессилие добра в судьбе обоих, мыслитель завершает свою книгу программным для самого себя тезисом: «Нитше открыл путь. Нужно искать того, что выше сострадания, выше добра. Нужно искать Бога»[160]160
  Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Ф. Нитше // ВФ. 1990. № 7. С. 127.


[Закрыть]. Евгения, прочитав эти строки и решив, что их автор Бога уже нашел, – во всяком случае, знает к Нему путь, – забросала Шестова письмами с требованием разъяснения, уточнения этих слов. Но ответы Шестова были уклончивы и вызывали досаду его корреспондентки. Засунув куда-то шестовские письма, она к ним больше не возвращалась. Не потому ли «тоненькая пачка» их в конце концов потерялась, что идеи Шестова были не нужны Евгении на ее собственном пути?..

Между тем книга Шестова – первое весомое суждение о Ницше в России – сыграла огромную роль в русской рецепции Ницше, – дала фактически установку для последующей оценки и интерпретации феномена Ницше русскими мыслителями. Также и просвещенные европейцы согласились с шестовским «апофеозом» автора «Воли к власти» и «Esse homo», о чем свидетельствует примечательный эпизод из биографии Шестова. В 1923–1924 гг. вышли в свет в немецком переводе обе книги Шестова с его трактовкой личности и наследия Ницше – о Толстом и Ницше и о Достоевском и Ницше. С шестовскими книгами познакомились германские ницшеведы, и Шестов получил приглашение вступить в Ницшевское общество (Nietzsche-Gesellschaft). Так, как Шестов, еще никто не прочитывал Ницше: «Возможно, только русский смог увидеть Ницше в таком свете; однако его глубокий психологический подход существенно восполняет образ Ницше, привычный для нас в Германии», – писал Р. Линдерман в своем обзоре новой литературы о Ницше, опубликованном в журнале «Траль»[161]161
  См.: Баранова-Шестова Н. Жизнь Льва Шестова. Т. 1. С. 316.


[Закрыть]. Конечно, это было лишь началом жизни идей Ницше: невероятным образом в них обрели источник вдохновения не только еврейский мыслитель Шестов, но и идеологи Третьего рейха; Ницше описывали в качестве «монаха сатаны» (Т. Манн) – но и как нового Христа (Андрей Белый)…

В своих ранних книгах о Ницше Шестов апологетически строит всецело положительный образ Ницше-человека. Проблематизировавший христианскую добродетель, едко осмеивавший ее, Ницше под пером Шестова предстает по сути христианским святым, – именно в силу своей личной высочайшей нравственности: «Он не мог и ребенка обидеть, был целомудрен, как молодая девушка, и все, что почитается людьми долгом, обязанностью, исполнял разве что с преувеличенным, слишком добросовестным усердием»[162]162
  Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Ф. Нитше. С. 97. Ниже ссылки на это издание даются в основном тексте в скобках.


[Закрыть]. Хотя для Ницше в теории «добро было приблизительно тем же, чем дьявол для гётевской Гретхен» (с. 80), «ни пьянства, ни разврата, ни дуэлей, ни всего прочего, чем была наполнена жизнь гр. Толстого, у него не было» (с. 97). Шестов решительно отметает любые подозрения в аморальности Ницше, – даже и самой утонченной (ею Т. Манн наделил своего Леверкюна). Еще более рьяно, чем поздний Толстой, молодой Ницше всецело «служил “добру”» (там же). Как и в случае Толстого, добро поначалу выполняло для него роль Бога; но вот «добро сыграло с ним коварную шутку», – так развивает свою мысль Шестов. Казалось бы, за свою добродетель Ницше должен был быть награжден эквивалентными ей жизненными благами; однако «ему не было и 30 лет, когда с ним произошла та страшная метаморфоза, которая называется болезнью. <…> Он, уснувший юношей, проснулся разбитым старцем со страшным сознанием, что жизнь ушла – и не вернется никогда. А смерти нет – нужно жить <…>» (с. 98).

Именно здесь, в страданиях Ницше от неизлечимой загадочной болезни, и следует, по Шестову, искать истоки его самобытной философии (книгу «Рождение трагедии», написанную еще в период относительного здоровья Ницше, Шестов был склонен причислять к кругу его чисто филологических штудий). Ницше не то что озлобился в физических муках, – скорее, он не мог принять несправедливости происшедшего с ним. Его сочинения подпитывал отнюдь не протест страждущей телесно-душевной природы: Шестов расслышал в них голос начала высшего – совести Ницше. «Перед нами факт необычайного, огромного значения: совесть восстала в человеке против всего, что было в нем “доброго”. Он (Ницше) требует от нас, чтоб мы вновь пересмотрели все обычные наши представления о добре и зле» (с. 111): вот он – вызов Ницше своим мыслящим современникам вместе с их потомками! Согласно Шестову, именно совесть Ницше «приводит его наконец к признанию, что все “хорошее” – “дурное”, и наоборот. Из этих настроений вытекла его философия» (там же). – Итак, идеи Ницше продиктованы ему его совестью: голосом Бога – для верующего, верховной нравственной инстанцией – для агностика. Сходным образом, как экзистенциально весомое свидетельство, воспринимали их и другие русские мыслители. Так, Бердяев, полемизируя с Шестовым, как бы проговаривается и открывает важный секрет русского религиозного ренессанса начала XX в.: «…Ницше <…>, по моему убеждению, служил делу христианского возрождения»[163]163
  Бердяев Н. Древо жизни и древо познания. С. 101.


[Закрыть] – провоцировал не столько на апологию, сколько на обновление традиционных христианских представлений.

С мыслью о жизненной подлинности философии Ницше вряд ли кто-нибудь станет спорить; однако, по-видимому, Шестов все же сильно упрощает экзистенциальную ситуацию Ницше. Получается, что Ницше следовал добродетели, уклоняясь от «жизни» в надежде воздаяния – защиты от бед; трудно предположить такое наивное мироощущение у автора «Рождения трагедии», изначально столь чуткого к мировой тайне и трагизму человеческого существования. Но, быть может, Шестов хочет навязать Ницше собственное воззрение – нежелание религиозно принять тайну невинного страдания, страдания праведника, которая христианством именуется тайной креста, – навязать вместе с какой-то вульгаризированной верой в карму – закон эквивалентных воздаяний. Здесь, как и впоследствии, Шестов «ломится в дверь, открытую христианством, но не может войти в нее», – как заметил Бердяев, оппонент и друг Шестова[164]164
  Там же. С. 105.


[Закрыть]. Мотивы борьбы пасторского сына Ницше с «Распятым», надо думать, были сложнее и таинственнее, чем разочарование в «Боге-добре», в морали и науке. Здесь налицо «шестовизация» Ницше, – в такого рода редукции мировоззрения героев его книг постоянно уличал Шестова тот же Бердяев[165]165
  Ср. слова Шестова из его беседы с Б. Фонданом: «Он (Бердяев. – Н. Б.) всегда упрекал меня в шестовизации авторов, о которых я говорю» (цит. по: Баранова-Шестова Н. Жизнь Льва Шестова. Т. 1. С. 58).


[Закрыть]. – Между тем в этой ранней книге Шестова зарождается его собственный философский метод – «выслеживать до конца судьбы отдельных людей»[166]166
  Шестов Л. Власть ключей // Шестов Л. Соч.: В 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 153.


[Закрыть], дабы в извивах этих судеб находить уточняющие детали для собственной, телеологически заданной философской концепции. Редуцирование при этом неизбежно, и Ницше здесь разделяет участь Толстого, Достоевского, Лютера, Паскаля и т. д.

На заре Серебряного века Шестов создал образ Ницше – невинного страдальца, задав тон многим последующим религиозно-философским суждениям. Именно этот образ предносился взору девочек Герцык, вызывая их сочувственную любовь (увы, вместе с усвоением ряда ницшевских идей). Если «бездонное сердце» Шестова поначалу восставало против ницшевского «апофеоза жестокости», то спустя пару лет он не просто оправдывает ницшеанский строй идей, но и наделяет базельского мыслителя высочайшими нравственными титулами. Ничтоже сумняшеся, он пишет: «У Нитше было святое право говорить то, что он говорил. Я знаю, что слово “святой” нельзя употреблять неразборчиво, всуе. Я знаю, что люди охотно злоупотребляют им, чтобы придать больше весу и убедительности своим суждениям. Но в отношении к Нитше я не могу подобрать другого слова. На этом писателе – мученический венец. У него было все отнято, чем красится обыкновенная человеческая жизнь, и взвалена такая тяжелая ноша, какую редко кому-либо приходится нести на себе»[167]167
  Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Ф. Нитше. С. 68.


[Закрыть]. «Канонизация» Шестовым Ницше вызвала к жизни образ Ницше как великого посвященного, а то и нового Христа (Андрей Белый) и далее, вплоть до клубка парадоксов К. Свасьяна, стянутых к символу «бережно несомой (несомой именно Ницше. – Н. Б.) гаши Грааля». Сосредоточиваясь на вполне определенных деталях биографии Ницше, К. Свасьян идет по стопам его апологетов Серебряного века: оказывается, все «близкие и случайно знакомые» Ницше свидетельствуют, что «атмосфера “святости” и “праведности” овевала будущего “безбожника” с детских лет»; гимназические товарищи называли его «маленьким пастором» и сравнивали с «двенадцатилетним Иисусом в храме»; «туринские торговки виноградом» «узрели сквозь личину “безбожника” лик подлинно христианской распинаемой святости» [168]168
  См. преамбулу К. Свасьяна к его примечаниям к трактату Ницше «Человеческое, слишком человеческое» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 1. С. 790–791).


[Закрыть] и т. д. Отголоски восторга Шестова перед Ницше доносятся и до наших дней…

Итак, Шестов в книге о Толстом и Ницше почти всерьез отстаивает святость автора «Заратустры»[169]169
  От очевидной для нас христианской критики этого софистического, рассчитанного отчасти на эпатаж представления Шестова мы воздержимся: было бы тривиальным указание на возможность мученичества безблагодатного (неблагоразумный разбойник) и т. п.


[Закрыть]; с этим тесно связан предложенный им принцип интерпретации текстов Ницше – «с точностью наоборот» по отношению к их буквальному значению. Такая герменевтика базируется на категории «маски»[170]170
  Заметим, что понятие маски также выступает в качестве категории для описания феномена Ницше в статье К. Свасьяна «Фридрих Ницше: мученик познания», являющейся вступлением к используемому нами двухтомнику трудов Ницше. В частности, безумие Ницше К. Свасьян объясняет распадом его Я – исчезновением личности в игре ницшевских литературных масок.


[Закрыть], которая якобы всегда закрывала лик Ницше. «Разве книги не затем пишутся, чтоб скрыть то, что таишь в себе», – цитирует Шестов Ницше и добавляет: «Он всего более боялся быть разгаданным»[171]171
  Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Ф. Нитше. С. 113. Ниже ссылки на это издание даются в основном тексте в скобках.


[Закрыть]. Вот Ницше вроде бы «играет святынями» – «но это все – напускное» (с. 115); вот он подсовывает читателю «икону» Заратустры – однако «идеал сверхчеловека» ему абсолютно чужд (с. 116).

Вот он, наконец, изрыгает свое «проклятие христианству» – поносит апостолов, первохристиан, глумится над Новым Заветом, страшно кощунствует, говоря о Христе, – и это уж помимо втаптывания в грязь Церкви, священства, «переоценки» – развенчания всей христианской культуры… – и что же? По Шестову, «для того, кто внимательно изучал Нитше, не может быть сомнения, что его нападки направлены не на христианство, не на Евангелие, а на так распространенные повсюду общие места о христианском учении, которые от всех, – и от самого Нитше, – застилают смысл и свет правды» (с. 123). Антихрист ли, антихристианин, ученик Диониса и т. д. – все эти самохарактеристики Ницше оказываются для Шестова лишь «маской»; на самом же деле Ницше не кто иной, как самый глубокий и святой христианин, давным-давно осуществивший христианский нравственный идеал и искавший вещей, высших этого идеала. – Искавший – и нашедший! Со свойственной ему патетикой Шестов заявляет, что «Нитше открылась великая истина» – эзотерическая тайна христианства, на которую якобы намекают евангельские слова о том, что «солнце одинаково всходит над грешниками и праведниками».[172]172
  Концовка Нагорной проповеди (Мф 5: 45), где Христос заповедует любить врагов наравне с ближними и уподобляться в этом Богу, повелевающему «солнцу Своему восходить над злыми и добрыми».


[Закрыть] «Он понял, что зло нужно так же, как и добро, больше, чем добро, что и то и другое является необходимым условием человеческого существования и развития» (с. 123). Иными словами, Шестов относит мировоззрение Ницше к манихейскому типу, весьма занимавшему его самого (впоследствии он не раз будет проблематизировать манихейство, например, в связи с фигурой бл. Августина). Заметим здесь вскользь, что дух манихейства проникнет в русский Серебряный век не только через феномен Ницше (как в случае Шестова и Мережковского), но и посредством антропософии Р. Штейнера, в свою очередь испытавшего воздействие идей базельского мыслителя…

«Шестовизируя» Ницше, его российский апологет представляет автора «Esse homo» в качестве борца против распространенных повсюду «общих мест о христианском учении»; так воззрения Ницше восполняются чисто шестовской интуицией – философским неприятием всяческих умозрительных «общих мест» («всемства»), подменяющих собою, согласно Шестову, истину живого отношения. По-шестовски звучит и тезис о том, что зло нужнее добра: уже в «Достоевском и Нитше», а еще в большей степени в «Sola fide» с полной отчетливостью выступит убеждение Шестова в том, что действительный экзистенциальный прорыв – выход в пространство веры – возможен лишь из «подполья», из бездны греховного зла и отчаяния. Так апология страдающего Ницше незаметно переходит в апологию антихристова зла. Однако, опять-таки, абсурдным было бы представлять Шестова в качестве сторонника сатанизма: его заигрывание со злом – это отчасти эпатаж и диалектические конструкции. «Л. Шестов, в сущности, очень любит “добро” и борется против “зла”»[173]173
  Бердяев Н. Древо жизни и древо познания. С. 98.


[Закрыть], – справедливо замечает Бердяев. Шестовские нападки на «добро» в книге о Толстом и Ницше есть в какой-то степени стилистическая фигура, за которой – апология маленького страдающего человека. – Шестовский метод толкования книг Ницше «с точностью наоборот» подхватит Андрей Белый, который создаст панегирическую концепцию феномена Ницше как провозвестника обновленного христианства. А Вяч. Иванов, хотя и позиционировавший себя в качестве христианина, на деле усвоит и на собственный лад разовьет как раз языческую – дионисийскую струю ницшеанства, просто проигнорировав проблему отношения Ницше к христианству, добру и злу, которые для него самого сделались пустым местом. Наконец, Бердяев, воспринявший феномен Ницше адекватно (а не «с точностью наоборот»), признает экзистенциальную подлинность его свидетельства и отреагирует на него собственной версией христианства… Так или иначе, Шестов был в России пионером, когда включил Ницше в круг особых приверженцев христианской традиции.

* * *

Итак, в книге о Толстом и Ницше Шестов проблематизировал категорию добра — задался целью обосновать бессилие добра в жизни человека, а также указал на метаморфозы этой категории: оказывается, за настоящее добро можно бороться под знаменем зла, – и напротив, добро превращается в реальное зло, когда, утратив свою живую энергию, оно застывает в умозрительную догму. Чуткую Евгению Герцык привлекло здравое зерно шестовских воззрений, развиваемых к тому же с таким искренним пылом. Параллельно она читала журнальный вариант другого труда Шестова; книжная версия его вышла в свет в 1902 г. Та же самая проблема христианской морали в книге «Достоевский и Нитше (философия трагедии)» освещена с другой стороны – под углом зрения зла. Шестовские книги о Толстом и Ницше и о Достоевском и Ницше тем самым вместе составляют диптих, конечный смысл которого – выход «по ту сторону добра и зла» самого Шестова, следующего в этом за Ницше. Действительно: как мы видели, книга о Толстом и Ницше ниспровергает абстрактное добро, которое предает своих адептов. А книга о Достоевском «реабилитирует» реальное зло и объявляет его «залогом будущего». Согласно раннему Шестову, абстрактные добро и зло утратили свой изначальный смысл и не могут больше служить ориентирами человеку. Потому, заключает Шестов, надо, отложив в сторону мораль, искать других подходов к проблеме человеческого существования.

Обратимся к книге Шестова о Достоевском и Ницше. Отметим прежде всего, что она существенно уточняет прежнее мнение Шестова об истоке ницшевской философии с ее «апофеозом жестокости»[174]174
  Шестов Л. Достоевский и Нитше (философия трагедии) // Шестов Л. Соч. М.: Раритет, 1995. С. 105. Ниже ссылки на это издание даются в самом тексте в скобках.


[Закрыть]. В книге о Ницше и Толстом идеи и пафос Ницше возводятся к его болезни и протесту совести; здесь же рождение Ницше-философа привязано к таинственному духовному событию – к тому внезапному потрясению всего его человеческого существа, которое привело к утрате мыслителем веры во все прежние идеалы. Об этом Ницше рассказывает в предисловии 1886 г. к книге «Человеческое, слишком человеческое» (написана в 1876 г.). Тогда, летом 1876 г., духовно «умер» Ницше-филолог и «родился» Ницше-антихристианин, «ученик философа Диониса».

Опять-таки, Шестов сильно редуцирует – «шестовизирует» (Бердяев) перелом мироощущения Ницше, ограничивая его смысл открытием реального зла, что повлекло за собой «переоценку» философом «всех ценностей»: опыт, описанный Ницше в предисловии к «Человеческому, слишком человеческому», гораздо глубже и духовно значительнее. Прав Шестов в одном: с момента этого события Ницше стал писать с позиции зла, стал его апологетом. В тот летний, 1876 г., день Ницше испытал натиск со стороны некоей объективной силы и принял ее «предложение», сделавшись «свободным умом» – после «великого разрыва», отречения от всех прежних верований и идеалов. Исключительная яркость этого автобиографического свидетельства Ницше вдохновила автора «Доктора Фаустуса» на его художественное переосмысление, – заметим, весьма точное в духовном и метафизическом отношении: в содержательный центр своего романа Т. Манн поместил сцену сделки с чертом композитора Адриана Леверкюна, ставшего в результате этого «монахом сатаны»…

Евгению Герцык в шестовской книге захватило как раз описание душевной катастрофы, случившейся с Ницше, – описание опять-таки «шестовизированное», быть может, приспособленное к неизвестному переживанию самого Шестова и уж точно – к его «философии трагедии»[175]175
  См.: Шестов Л. Достоевский и Нитше (философия трагедии). С. 24–25.


[Закрыть]. Со стороны Евгении это было проявлением юношеского романтизма, которому всегда импонирует «трагическое». Между тем опыт Ницше в действительности страшен, будучи опытом подчинения внешней беспощадной силе. «Великий разрыв, – пишет Ницше, – приходит <…> как подземный толчок; юная душа (Ницше в 1876 г. было около 32-х лет. – Н. Б.) сразу сотрясается, отрывается, вырывается – она сама не понимает, что с ней происходит. Ее влечет и гонит что-то, точно приказание; <…> “Лучше умереть, чем жить здесь” — так звучит повелительный голос и соблазн; и это “здесь”, это “дома” есть все, что она любила доселе!»[176]176
  Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. С. 234.


[Закрыть] Странным образом «свободный ум» рождается через насильственный шок, некий экстаз. «Я не понимал себя, но инстинкт действовал как повеление. Должно быть, наше далекое прежнее предназначение распоряжается нами»[177]177
  Черновой набросок Ницше к анализируемому нами Предисловию (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 1. С. 793, примеч. 4).


[Закрыть], – так сам Ницше пытается объяснить происшедшее с ним; иными словами – «будущее управляет нашим сегодняшним днем»[178]178
  Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. С. 237.


[Закрыть].

О том, что вихрь, вторгшийся в «юную душу» Ницше, был по природе силой темной, свидетельствует его дальнейший рассказ о «великом разрыве». Ницше с настойчивостью подчеркивает, что то было началом разрушительной болезни[179]179
  Там же. С. 234.


[Закрыть], – и все представленные им симптомы говорят о тяжелом, не столько душевном, сколько духовном недуге. В леденящей атмосфере (см. соответствующие страницы «Доктора Фаустуса» [180]180
  Напр., в изд.: Манн Т. Доктор Фаустус ⁄ Пер. с нем. С. Апта и Наталии Ман. М., 1959. С. 271 и далее.


[Закрыть]) «ненависти к любви» в тот роковой для Ницше день им совершались «святотатственные выпады»; «освобожденный, развязавшийся» субъект «стремится теперь доказать себе свою власть над вещами» (вот он – настоящий исток «Воли к власти»!), «блуждает, полный жестокости и неудовлетворенных вожделений», принося в жертву своей пробудившейся с дикой силой «гордости» то, что оказалось под рукой: «Со злобным смехом он опрокидывает все, что находит скрытым, защищенным какой-либо стыдливостью; он хочет испытать, каковы все эти вещи, если их опрокинуть»; «с любопытством и желанием испытывать» он «проникает к самому запретному» и т. д. Конечно, прав Шестов, резюмирующий опыт Ницше: «В душе его зашевелилось нечто неслыханное, безобразное и ужасное»[181]181
  Шестов Л. Достоевский и Нитше… С. 107.


[Закрыть]. – И вот, наконец, свидетельство Ницше о «великом разрыве» как таковом, совершившемся под влиянием «все более опасного любопытства», когда ум его в «зловещей и злой игре» метался «беспокойно и бесцельно, как в пустыне», – свидетельство о начале «переоценки всех ценностей»: «Нельзя ли перевернуть все ценности? И, может быть, добро есть зло? А Бог – выдумка и ухищрение дьявола? И, может быть, в последней своей основе все ложно? <…> И не должны ли мы быть обманщиками?» Такая установка, принятая Ницше уже свободно и более или менее сознательно, духовно вывела его за пределы человеческого сообщества и, по его собственным словам, отдала во власть одиночества – «ужасной богини», «свирепой матери страстей»[182]182
  Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. С. 234–235, 793 (примеч. 4).


[Закрыть]. Ницше оказался в душевном «подполье» (Достоевский), в «психологической (и онтологической – микрокосмической. – Н. Б.) преисподней» (Фрейд). И снова прав Шестов: Ницше в «великом разрыве» действительно постигла «великая неудача», он подпал «великому безобразию» (с. 174), – великому несчастью, добавим мы от себя.