Текст книги "Папина дочка. Путь от отца земного к Отцу Небесному"

Развод

Косово для меня было водоразделом. Как я хочу жить, а как – нет. Хочу ли я быть пассионарием в своей вере ежедневно или только по выходным? Помогать людям факультативно в свободное время или посвятить этому всю жизнь. Эти мысли не возникли у меня сразу и не поставили задачу быстрого самоопределения. Но многое из поездки осознавалось годами, я возвращалась к ситуациям, людям и собственной реакции на них.

Объехав все монастыри Косово, я улетела в Россию. Наталья на день позже. Сидя в аэропорту, я слышала в новостях, как стреляли в людей на баррикадах. Это была провокация, к которой нас готовили. И которой, возможно, боялись и от нас, неизвестных русских, появившихся в автономном крае в дни народного голосования. Этот край по-прежнему в автономном статусе, принятом только частью мирового сообщества. Мы там слышали предупреждения от сербов, что ожидать следующую атаку запада на Россию нужно со стороны Украины.

Рассказывали, как во время бомбежки Белграда на бомбах писали «Счастливой Пасхи», а на листовках, сброшенных с самолетов, было написано, что следующая на очереди – Украина. Натовская атака в 1999 году была остановлена вводом российских войск в Косово. А наша поездка дала мне стимул активнее проявлять дела веры и милосердия, и я продолжила поиск пути служения людям.

Я сидела на стуле перед священником. Но сил говорить у меня не было. Он заметил, что я очень грустная. Сидела я с неразрешимой дилеммой: что делать, если любовь в браке закончилась. Я не думала разводиться, я не собиралась делать резкие шаги. Но я поняла, что и терпение мое тоже закончилось. И я рассказала, что сейчас происходит в моей семье.

Знаю, что многие хотели начать книгу именно с этого момента. Ведь самый частый вопрос ко мне: «А где ваш муж?» Но у меня нет шокирующих признаний для этого абзаца. Я веду с Павлом Астаховым «Службу спасения семьи» на «Спасе» и иногда в соцсетях прилетает: «Как может учить она, которая развелась с мужем при четырех детях?!» Никак. Даже если бы я не развелась, чему бы я могла научить? Научить можно варить борщ, а строить отношения приходится по своим рецептам. Я могу лишь задавать вопросы, воспроизводить знакомые ситуации и делать выводы, как и все телезрители. В кадре я сижу не чтобы дать готовый ответ, а чтобы вместе с гостями подойти к нему снова и снова. И ответы всегда разные.

У нас не было особой драмы. Муж написал в СМС, что у нас было разное воспитание. Наверное, и вправду у нас были изначально очень разные ценности. И мы мало говорили. Нам нравились разные фильмы, книги и политические системы, было разное отношение к семейному строю и вере. Зачем же мы поженились? Мы познакомились, когда мне было 16, в тот день у меня умер отец. Я почему-то приняла это за спасительную соломинку и даже, может, знак. И если уж честно сказать, очень поспособствовала этой женитьбе.

Я очень хотела семью и много детей, и я сделала это. Только поторопилась.

Папина дочка

Из Натальи Андреевны в Наталью Игоревну

Я всегда искала отца. Мама говорила, что в детстве я вглядывалась в проходящих мужчин: «Нет, не папа». У родителей как-то не строилось, я знаю с ее слов, что отец пил, но в моей памяти этого нет совсем. И даже на выцветших черно-белых фотографиях, вырезанных мамой по контуру, он до сих пор есть в моей памяти.

Родной папа из моего детского сердца: вот он наливает в большой эмалированный чайник заварку и кипятит его на огне. Я – совсем малышка, горжусь и восхищаюсь им, он – смелый, ведь так не делают. Заварку готовят отдельно и соединяют с водой в чашке. Поругает ли его мама? Да, ему влетело. Внутри я тихо хихикаю: «Эх, какой выдумщик, этот мой папа».

Вот они идут вместе около дома, а я плетусь хвостиком. Они как-то напряженно общаются, и папе не удается победить маму. Он достает из кармана и дарит мне хлопушку. Я очень рада и, если бы могла, прыгала бы до небес, но вижу, что маме это не по душе. Я сухо благодарю и быстро ее взрываю. Цветные кружочки и змейки из бумаги вырываются вверх, я смеюсь в тишине, и мне стыдно за это. У мамы с папой готовится что-то плохое. Но мне этого не говорят.

Вот и все. Он был какой-то очень симпатичный, еще и добрый. На его лице было много родинок.

Располагающий к себе все пространство вокруг. Врач, как и его мама. И как моя, его первая жена. Они развелись, когда я была совсем маленькой. И как-то очень быстро в моей жизни появился отчим.

Из Натальи Андреевны я превратилась в Наталью Игоревну, отец подписал отказ от отцовства, и в нашей семье рассказ о встрече двух «отцов» был притчей во языцех. Говорили, что отец подписал бумаги без лишних слов и что его это не заботило. Не верила этому до конца. С самого детства чувствовала неправду. В такие моменты правда умалчивается двумя сторонами.

Я начала проходить процесс документального удочерения и воспринимала это болезненно. Больше всего оттого, что это было у всех на виду. При этом дома я увидела настоящую отеческую любовь и называла отчима «папой». Новый папа создавал ощущение защиты. И ничуть, нигде и никогда я в нем не сомневалась.

Но формальностей оставалось еще очень много. Была Попова, стала Пономарева. В школьном кабинете врача безобидно пошутили: «Замуж, что ли, вышла?» Впервые встретившись с оценкой моего удочерения, я растерялась. Я не была готова говорить про это. Когда потерянное найдено, оно только мое. Мне не хотелось обсуждать это, а тем более получать слова сожаления. Тихая радость и счастье от того, что я папина, вдруг получили общественную интерпретацию. Будто папа не настоящий, мы соболезнуем.

Я сидела в классе и ждала, когда эту новость сообщит всем взрослый. Скажет, что я снова есть у мамы и папы, что дома у меня семья, теплый ужин и семейные разговоры. Классная руководительница долго готовилась, как сообщить это моим одноклассникам. В итоге мы получили урок на тему «Отец – не кто родил, а кто воспитал», полный патетики про безответственность мужчин в наше непростое время. После урока ко мне выстроилась очередь из одноклассников, чтобы выразить слова сочувствия. Это ошарашило меня. Похоже, я была по-настоящему счастлива. Но как объяснить это всем людям?

В тот день я спряталась в туалете, сузив количество сочувствующих до женского пола. А потом все быстро про это забыли. Сначала еще меняли фамилию в классном журнале, а через год все было на чистовую. Дела до этого никому уже не было. И я просто стала папиной дочкой.

Папа рисовал, лепил и строил, вырезал из дерева. Все делал своими руками. Иконы, картины, распятия, статуэтки – все быстро рождалось в его руках. Я восхищалась им. Он прекрасно знал мировую историю и культуру, дискутировал с гостями, которые вереницей шли к нам в дом. Обожал Россию и все время повторял: «Наташа, надо много читать».

Майн Рид, Жюль Верн, Хаггард, Вальтер Скотт, Марк Твен и Диккенс – это мое детство. Я чувствовала себя Томом Сойером, и жизнь мне казалось любопытной авантюрой, благодаря легким и непринужденным беседам с папой.

«Только не будь, как все. Найди смелость отличаться, а не идти на поводу у толпы».

Рыжая

В детстве меня никогда не дразнили рыжей, и я поражалась, как некоторые комплексуют от этого. Зато меня дразнили поповкой, и я никак не могла соотнести себя с этой странной фамилией – Попова. Наверное, я из рода священников. Почти определенно точно. Но род прервался разводом, и кто мои родственники – неизвестно. К тому же ни моя мама, ни мой папа не рыжие. Вот такая задача для генетика. Впрочем, говорят, сестра моего отца огненно-рыжая, что дает и мне некие шансы быть воскрешенной в моем цвете у детей моих детей, например.

Полина, моя старшая, родилась рыжей. И я писала ей письма всю беременность. «Моему рыжику», – подписывала я конверты и направляла их в светлое будущее. Туда, где рыжие дети, загородный дом, большая веранда и вечерние чаепития. Я очень мечтала о большой и дружной семье, где все житейские бури переживаются за семейным столом, и никто на самом деле не злится на проказы детей, ведь это вкладывалось в погрешность устойчивой семейной формулы.

«То пеленки, то зеленки»

Лучшая подруга моего детства так и осталась моей подругой. Мы дружим 35 лет. Ее семья явилась прообразом моей семьи. Ее мама Таня – копия Натальи Гундаревой из «Однажды 20 лет спустя». В их семье воспитывалось трое детей, абсолютная редкость для моего детства.

В нашей сталинской пятиэтажке это была единственная многодетная семья, состоявшая из родителей и трех сестер: Марины, Светы и Наташки. Жили они этажом ниже. Каждый день я заходила за самой младшей из них – Наташкой, чтобы идти гулять. Она была младше меня на год, мы учились в одной школе, получали вместе духовно-певческое образование и вместе ездили на службы в храм.

Ее дом – это какая-то аксиома любви в ежедневном действии. Я любила бывать у них из-за атмосферы, ощущения жизни, преданности друг другу и счастья. Когда к ним ни придешь, тебя всегда накормят (кастрюля гречки или макароны и суп ежедневно свежие на плите) и напоят (компот), даже если моей Наташки нет дома, спросят: «Как настроение?» – расскажут, как у них, втянут в обсуждение текущих семейных дел и спросят совета. «То пеленки, то зеленки», – говорила мудрая тетя Таня, а я тихо с замиранием это впитывала.

Мне давали шарф «потеплее», вручали чистые тетради взамен потерянных и выводили воск с одежды, за который я получу по шее дома. Все делалось тут же, с непременным обсуждением. Ставилась гладильная доска, искались салфетки, грелся утюг. Кто-то искал сменные домашние штаны, чтобы мне было комфортно.

«То пеленки, то зеленки» – это про их семью, где почти одновременно ругаются, женятся, лечатся и делают домашку.

Попадая к ним в дом в воскресенье, застав всю семью за уборкой, можно было очнуться через час, увидев себя с тряпкой в руке. Раз пришла – помогай, а потом уже гулять. Это было так необычно и так маняще: вещи в этой семье имели несколько циклов ношения. По пути что-то ушивалось и докраивалось, но зато никто не переживал, если что-то рвалось навсегда или забывалось на лавке во дворе.

Тогда у меня прочно засело в голове, что дети – это свобода. Как некая постоянная величина, которая не дает все упорядочить и предугадать ничего, зато дает возможность отойти от жестких рамок и перестать просчитывать наперед. Вместо просчетов всего-то и надо – просто идти дальше, а там как будет. Младенцы рулят!!! И если будет не так, как ты планировал, – отличный повод всем посмеяться. Дети непосредственны, и они задают тон этой большой семейной процессии.

Как-то я попала к ним на Наташкин день рождения. Денег там не водилось, но царил дух беспечности. Накануне я шла около дома, и меня догнал дядя Федя и произнес примерно следующее: «Скажи, как считаешь, если мы купим видик и кассеты к нему, а стол накроем попроще, это же обрадует нашу Наташку?»

Я помню это невероятное чувство сопричастности к семейной радости – я могла дать совет: «Что вы, дядя Федя, это же так круто, сейчас все обмениваются видеокассетами, она будет счастлива. Теперь и я к вам приду смотреть новинки». Раньше, чтобы посмотреть что-то новое, Наташка ходила ко мне в гости и, наверное, просила папу тоже скопить денег на видеомагнитофон.

На торт не хватило, да его никто и не ждал. Все ждали веселых посиделок и рассказа про то, как старшая сестра сломала руку, вылезая через окно первого этажа к своему кавалеру. В общем, анархия, и только анархия. Власть признана за детьми. Мы весело болтали, словно в хижине дяди Тома, где дети больше не рабы взрослым. И тут погас свет, и вместо торта на стол посыпалась гора конфет: бум-бум-бум-бум. И так же захохотали дети вокруг: ха-ха-ха, вот это чудачество от взрослых, они тоже умеют веселиться и играют с нами в эту веселую игру.

Прошло еще несколько лет, и мы все хоронили дядю Федю.

Я позвонила в обед к ним домой, и средняя сестра сквозь слезы сообщила мне, что папа не проснулся. Я с кем-то из соседских детей организовала сбор средств на похороны. Мы взяли целлофановый пакет и пошли по всем квартирам. Надо сказать, что у всех соседей был шок. Люди сбрасывались на похороны, не спрашивая детали. Все знали их семью, знали, что они многодетные. Только один раз, в одной небедной квартире, мы услышали: «Какие же они многодетные? Старшей уже исполнилось восемнадцать».

Дверь их двухкомнатной квартиры на первом этаже не закрывалась. На площадке стояла крышка гроба. Неужели дяди Феди больше нет? Его голос я больше никогда не услышу? Я тихо зашла к ним. В доме, как обычно, суета – кричат сестры, спрашивают, хватит ли кутьи всем приходящим. Встречает тетя Таня: «Заходи, заходи, Наташенька. Вот такое у нас горе, нет больше Феди, нет. Но ты проходи, попрощайся, это не страшно. Смотри, можно рукой потрогать ботинок. Не бойся».

Смерть дяди Феди для меня была концом целой эпохи, словно по Бродскому. Это теперь мы тихо хороним своих мертвецов, не храбрясь на лестничных клетках, завидев крышку гроба. Все припрятано, чтобы не оскорбить своими смертями чужие жизни. Автобусы с мертвыми больше не расчерчивают черными линиями, а во дворах не лежат гвоздики по нескольку дней, смешиваясь со снегом или землею. Оркестр… Давно ли вы слышали оркестр с похоронной музыкой у себя под окном? Умирать стыдно стало, смерть порождает страх, а страх изгоняет любовь. Если смерти вроде как нет, то и бояться нечего.

Потом умерла старшая, Марина. Это произошло, когда я уже родила первую дочку. Умерла бездетной. Молюсь за нее всегда, вписываю в записки, почти как родную сестру. Светка родила двоих, Наташка тоже. Тетя Таня нянчится с четырьмя внуками с тем же рвением, что и с детьми, сбегая из больницы после операции: «Что я там не видела, больничные стены? Отдохнула вот от внуков и пора снова домой».

Кто я Ему?

Мы с подругами строили на улице шалаши и ходили в походы все лето. Рядом не было леса или поля, я жила в центре Волгограда, в соседнем дворе от панорамы «Сталинградская битва», где мельница Гер-гарда была единственным зданием, сохранившимся в руинах Сталинградской битвы. Мы ходили в поход на склон реки, открывавшийся почти сразу за нашим домом. А еще в то время по телевизору крутили Эркюля Пуаро с Дэвидом Суше, и мы все время обсуждали с подругами, что где-то рядом с нами, возможно, творится беззаконие, которое нужно исправить. Поедая еду из банок и бутерброды, захваченные из дома.

В 1994 году у меня родился брат, мне было 10 лет. Родители отдалились от меня, а может, я от них. Не помню эти годы четко. Примерно тогда же, а может, раньше начался и мой поиск Бога. Сначала я ездила в старый Казанский храм Волгограда с бабушкой, помню пасхальные богослужения, а еще духовно-певческую школу, где я проучилась шесть лет. Мама не была воцерковленной, как и папа, а бабушка жила отдельно. Но в тот момент у меня начинается личный поиск Бога с вопросом: «Кто я Ему? И зачем это все нужно?»

Помню, я в одиночку ходила на берег Волги и разговаривала сама с собой. Я много читала и некоторые вещи, увиденные в книгах, переживала глубоко лично. Предательство человека, трусость и обман; любовь, которая может обернуться изменой. В возрасте 10–11 лет я пережила глубокий кризис веры в человека и собственного одиночества. Будто слова Высоцкого «на одного колыбель и могила» стали в одночасье болезненно понятными.

У меня было несколько подружек, с которыми я виделась каждый день. Во дворе и в классе. Но я не делилась с ними этими переживаниями. Со временем мои разговоры с собой оформились в монолог, обращенный к высокому седому старику в белой одежде. Этот образ родился сам от вопросов, которые меня волновали. Например, я из года в год глубоко переживала Сталинградскую битву и, идя домой из школы, спрашивала: «Скажи, когда в шесть лет моя бабушка похоронила маму и попала в плен к фашистам, кто за ней присматривал?» На такие вопросы мог ответить только человек, умудренный опытом.

Позже я стала писать письма вымышленному дедушке. И прекратила, только будучи в браке. Через годы воцерковления я стала расценивать это, как детский поиск духовного наставника. А сейчас думаю, не был ли это поиск диалога с Богом?

Какими-то непонятными путями я нашла Свято Духов мужской монастырь и стала ходить туда среди недели в одиночку. Даже сбегая с уроков. Об этом не знал вообще никто. Священство состояло из монахов и было весьма суровым, но это не смущало меня. На воскресные службы мы часто ездили туда с моей Наташкой. Чего-то про духовную жизнь я нахваталась от бабушки на службах в детстве, но в основном я узнала все в духовной школе.

Летом, когда мне исполнилось тринадцать, подруга подарила мне журнал «Ровесник» со статьей про Курта Кобейна, и я поехала в «Артек» в футболке «Нирвана» и кучей фенечек на запястье. Почти сразу столкнулась с другими неформалами, но феньки не сняла. Только переоделась в артековскую униформу. Там я заболела и лежала с лихорадкой в лазарете. С температурой в одиночной палате я молила Бога, чтобы пришел папа и забрал меня домой.

И сквозь туманный бред болезни я услышала его голос, неизменно шутивший со всеми вокруг. Я тогда подумала, что это сон или галлюцинация. Но это был он, мой папа, которого все любят. Он пришел и спас меня. Мы пожили пару дней в Ялте, погуляли по набережной и жили в старой гостинице с большим антикварным шкафом, а потом вернулись домой. Похоже, выздоровела я сразу без лекарств. «Куда тебя можно везти, ты же у меня домашний цветок», – смеялся папа.

Духовно-певческую школу я забросила, недоучившись год. Начался период увлечения роком и поиском себя в журналистике, я отправила статью на конкурс в местную газету и стала внештатным корреспондентом.

Служение людям

Горячее желание помогать людям проявилось однажды в родном Волгограде, в гастрономе «Минск». Посредине магазина был отдел «Молоко. Сыры», там взвешивали молочку, а потом надо было плестись за чеком из серой бумаги и фиолетовых цифр. Мне лет десять, подругу отправили за сыром, меня она взяла с собой из-за стеснения. Ну и пошли. Смеялись всю дорогу, обсуждали китайские шлепки с розовыми цветами под пятками. Весь двор купил такие на Тракторном рынке.

Пришли в гастроном, и все детство быстро улетучилось. «Будешь смеяться – обвесят в отделе. Замолчи». Тихо встали за бабушкой, ждем очереди. И вдруг обвешивают ее. Потом хамят, обрывают робкие попытки защиты. Мы переглянулись: «Ты видела?» – «Да». Сначала мы просто вступились за невинно обиженную пенсионерку. Потом нас, естественно, поставили на место. Мы удивились, что вокруг полно людей, но все происходит безнаказанно.

Ну и давай вступаться за бабушку. Мы обошли прилавок, без препятствий прошагали в нутро гастрономии по длинному коридору, отыскали кабинет с надписью «Директор» и просто открыли дверь. Не знаю, как удалось это провернуть, но мир был восстановлен: мы выложили этой тетушке все. И даже не получили по шее.

Мы не придали своему поступку большого значения. С подругой чуть-чуть обсудили это во дворе со стаканчиком мороженого, а родителям не говорили. Побоялись, что в «Минск» больше не отпустят и старушек мы до совершеннолетия больше не спасем.

В тринадцать мы пошли работать. Нас было трое. Двоим – тринадцать, одной – четырнадцать. Пошли в социальную службу трудоустройства. Мама смотрела на меня круглыми глазами и не знала, то ли кричать, то ли жалеть: «Тебе денег, что ли, надо?» Разве что на клубничную помаду, но заработаю их я сама. Мы заполнили карточки, и, несмотря на то что на биржу труда берут только с четырнадцати, взяли нас всех. Скоро мы уже мели дворы в детском саду, можно было выбрать первую или вторую половину дня. И мы с раннего летнего утра очищали детскую площадку от листьев и гусениц (их почему-то были полчища). А вот детей в этом саду не было. Такая бесполезная работа. Пока несколько работниц детского сада боролись с бюрократической системой, подписывая бумаги в недрах своих кабинетов, три пигалицы подметали территорию сада снаружи, орудуя хорошо сколоченными деревянными вениками. Веники тогда уже можно было купить нормальные, легкие и удобные. Но мы чувствовали себя на заре цивилизации, метя деревянными палками с множеством веточек, туго притянутых проволокой к концу. День на третий мы натерли руки до крови, а через две недели попросили перевести нас в сад, где есть не только гусеницы, но и дети.

И детей там били. Особенно мелких, еще не говорящих. Не успели нас перевести и раскидать по разным группам детсада, чтобы мы между собой не общались, как мы сразу подметили: в этом саду детей не любят. Каждая из нас вечером могла рассказать парочку вопиющих историй.

Ударили малыша по лицу; налили в чайник воду из-под крана и разливают детям под видом кипяченой; при всей малышне обсуждают свои ночные романтические приключения, не стесняясь в выражениях. Сначала мы пожаловались одной из мам. Потом пошли в местную правозащитную организацию, где нас выслушали и решили вызвать в дошкольное учреждение санэпидемстанцию. На следующее утро садик проверяла «скорая», пожарная и полиция. А на детскую биржу труда нас больше почему-то не брали.