Текст книги "Исповедь Стража"

ГЛАВА 9

Месяц нинуи, день 9-й, глухая ночь

Перед следующими листами был вшит один почти чистый лист пергамента, явно более позднего происхождения, на котором был рисунок, вроде тех миниатюр, которыми принято украшать светские повести. Мастер был очень искусен, хотя изображенное на рисунке было слишком непривычно для меня. Это были не фигурки людей, не изображения животных или замков и кораблей, а что-то тревожное, похожее на горящий цветок. И нарисован он был черной тушью, сдается, опять кистью.

Первая повесть была написана на хорошем синдарине и имела название и дату – хотя вряд ли это была дата написания повести. Вернее всего, опять Нуменор или колонии – причем скорее колонии времен начала Затемнения. На то указывает само название – в синдарине, использовавшемся в ранние времена Нуменора, слово «хир» означало вождя, правителя, но никак не господина. То есть сразу видно, как язык приспосабливали для новых понятий. Забавно все же быть «языковым рудознатцем»… Не думаю, чтобы автор покушался на основы. Скорее он оспаривал несокрушимость и божественность королевской власти. Кто знает, может, именно тогда обращение в сторону Тьмы и стало ответом на падение государей? Но ведь зло, совершенное во имя Света, и зло во имя Тьмы – все равно зло, дело-то не в цвете. Нет, сначала я прочту сам, затем уже поговорю с Борондиром. Кстати, он упорно сейчас составляет словарь и руководство к изучению ах'энн, основы стихосложения и символики языка… Я думаю, он терзается неизвестностью и так пытается заглушить свои страхи. Чувствую себя полной сволочью, но, наверное, он все же хоть немного благодарен мне за то, что я не даю ему копаться в себе. Да и дело он делает полезное. И не только для него самого полезное. Это мы оба понимаем.

ХИР АХ ЭДУР – ГОСПОДИН И СЛУГА

В Маханаксар, Собрании Великих, перед тронами Владык Арды предстал Курумо – с измученным лицом, в изорванных одеждах – и простерся перед троном Манвэ, обняв его колени и оросив слезами ноги его:

– Наконец-то, господин мой! Наконец-то я пришел к тебе!

Король Мира взглянул на майя с плохо скрытым недоверием:

– Откуда же ты пришел?

– Нет мне прощения, о Великий! Лживыми речами и предательскими дарами склонил меня Враг к черному служению, и страшными карами грозил он мне, если посмею я ослушаться его. Но я прозрел, я увидел истинный свет; и тогда он заточил меня в подземелье, устрашив чудовищными муками, какие способен измыслить лишь Враг Мира. Но хотя внешне я покорился, в сердце моем жила память о Благословенной Земле, и ждал я удобного случая, чтобы бежать. И вот – я здесь. Да, я был слаб, я виновен перед тобой, о Владыка Мира, и перед вами, о Великие. Со смирением приму я, ничтожный прах у ног ваших, любую кару, каков бы ни был ваш приговор… О, как же я счастлив быть здесь! Как же я рад, что постиг наконец истину! Но чем искуплю я вину свою?

– Встань, – изрек наконец Манвэ с явным удовольствием. – Каково будет решение ваше, о Могучие Арды?

– Пусть поведает о деяниях Мелькора, – молвил Намо. – Все, что знает.

– Язык отказывается служить мне, о Великие, едва вспомню я о чудовищных злодеяниях Врага. Все, чего касается он, становится извращенным, гнусным, источающим зло. Леса, дивное творение Владычицы Иаванны, наполнил он мраком и ужасом, и страшными тварями, жаждущими крови, населил их в насмешку над созданиями Ороме, Великого Охотника Валар.

Не смог покорить он воды Средиземья, но, отравленные злом, горьки, как отрава, стали они, и молчат голоса их, как ведомо Повелителю Вод Ульмо. Разрушает он все, что может, и уродливым становится лик Арды, ибо глумится он надо всем, что сотворил ты, о Ауле, Великий Кузнец, милостивый господин мой. И отвратительные наваждения, туманящие разум, измыслил он, о Ирмо, Повелитель Снов, так, что каждый видящий их может сойти с ума. И ты, о Намо, знай, что называет себя Враг Владыкой Судеб Арды, нарушая волю Единого. И прекрасных Детей Единого пытками и черным чародейством обращает он в мерзостных орков, кровожадных чудовищ, полных ненависти ко всему живому, принуждая их служить себе, и готовит войну против вас, о Могучие. Приносят они кровавые жертвы, терзая невинных тварей живых, и гнусные пляски устраивают они во время этих сборищ, о прекрасная Нэсса; и птицы избегают владений его, где никогда не бывает весны, о вечно юная Вана.

Плачь, о Целительница Эстэ: чудовищны муки любого, кто отдан во власть Врага! Плачь, о милосердная Ниенна: страшны раны, что наносит он Арде!

Но даже это не самое страшное из деяний Врага. Ибо есть среди слуг его те, кто сохранил несравненную красоту эльфов, но их души отравлены злом. Черными эльфами называют они себя, и гораздо опаснее они, чем орки, ибо облик их прекрасен и благороден, но искусны они во лжи. И всю историю Арды искажают они, о мудрая Вайре, и возносят хулу на Единого, и почитают Врага – да будет он проклят навеки! – Творцом Всего Сущего. И ведут они еретические речи о множестве миров, и говорят, что не ты, о пресветлая госпожа Варда, зажгла звезды, но что были звезды прежде Арды и не Единый создал их. А Хозяин их, Мелькор, в гордыне своей Владыкой Арды провозглашает себя, и повелителем всего в Арде, и сильнейшим среди Валар…

– Довольно! – взревел Тулкас. – Пора покончить с гнусным мятежником!

– Помедли, о могучий Тулкас, – сказал Манвэ. – Это брат наш… Да и сила его велика.

– Прости, о Великий, что смею говорить без твоего позволения…

– Говори, – тут же разрешил Король Мира.

– Мощь его не столь велика, как думает он. Он не ждет войны, ибо уверен, что никто не осмелится напасть на него. Слуги его слабы и неискушенны в деле военном, орки же покуда немногочисленны. Собери войско, о Король Мира, и да возглавит его могучий Тулкас, неодолимый воитель. Я же знаю укрепления Врага и укажу вам дорогу.

Тогда восстал с трона Манвэ, Король Мира, и молвил:

– Ты, Курумо, получил прощение Великих, и ныне ждем мы, чтобы деяния твои стали порукой словам твоим. И будешь ты в чести среди народа Валар. А об остальном – решать Великим. Мы будем держать совет. Ступай.

И, пав на колени, припал младший брат Гортхауэра к руке Манвэ. И младший брат Мелькора не отнял руки.

Ого! Совершенно отличается от того первого повествования об уходе Курумо! Стало быть, существовало несколько различных преданий об этом. Трудно сказать, которое было написано раньше, а которое – переосмысление более ранней повести. Но суть одна – именно Курумо виновен в начале войны против Мелькора и Эллери Ахэ.

И если этот Курумо и есть Курунир, то есть Саруман, то понятно, почему из него в конце концов получилась такая мерзкая тварь… Но – кто мог рассказать? Не Курумо же поведал о себе такие гадости. Кто знал его мысли там, в Валиноре? Кто мог поведать? Или домысел?

Я перевернул плотный лист пергамента. За ним шел пустой лист, на котором кто-то вывел черной тушью на синдарине:

ЛУ-ЭН-НИРНАЭТ – ВРЕМЯ СКОРБИ

Дальше шли листы тонкого прочного пергамента. Почерк был мне незнаком, язык – ах'энн. По тому, как любовно, с болезненными подробностями неизвестный описывал все события, можно было предположить, что он видел это своими глазами и сам пережил…

АЙЛЭМЭ-ЛЭЭ – ЦВЕТУЩАЯ ВИШНЯ

…Дом стоит над рекой у обрыва, и в вечернем сумраке от порога стелется зыбкая дорожка света – горят в наполненных хрустальной водой чашах дымчатого стекла белые свечи-лодочки: алт'оллэ – тишина леса, нежный, чуть печальный свет-раздумье. Тихо звенят струны – в доме кто-то играет, и вторит семиструнной льалль приглушенным голосом ветра в тростниках флейта-хэа, и тихо звенят вплетенные кем-то в еще не распустившиеся сливовые ветви, усыпанные розовато-лиловыми жемчужинами бутонов, аметистовые и хрустальные крохотные колокольчики…

Водопадом над темным омутом – тонкие ветви вишни в белоснежной пене цветов, и прозрачные лепестки падают в черную воду, как в чашу с густым вином.

Она осторожно срезает надломленную ветром ветвь и что-то шепчет дереву – и вишня, кивнув, осыпает серебряные волосы девушки каплями недавнего светлого дождя.

Кто-то тихо подходит и останавливается рядом у края обрыва: она знает – кто, но не оборачивается – только вздыхает тихонько, стараясь успокоить стремительно забившееся сердце.

«Ты похожа на цветущую вишню, Элхэ…»

Она все же оборачивается, улыбаясь тихо и робко, – легкая и тоненькая в черном своем узком платье: нитка вечернего жемчуга тихим мерцанием обвивает шею, в переплетенных жемчужными нитями длинных волосах – ветвь цветущей вишни:

Жемчуг вишневых цветов

в наше моей:

первые звезды.

Он улыбается, принимая из тонких рук серебряный кубок: терпкое, чуть горчащее вишневое вино, и покачиваются, как в воде омута, белые лепестки. И шепотом почти неслышным, одним дыханием, она завершает песню:

В ладонях сердца -

жемчуг молчания…

СООТ-СЭЙОР

…Он был спокойным малышом – почти никогда не плакал, хотя и улыбался редко; за это и назвали – Соото.

Эллери рано выбирали Путь, а ему уже минуло восемнадцать – но он не торопился; да и избранного, взрослого имени у него еще не было. Один из лучших во всем – он ни в чем не был первым; сам о себе он иногда в шутку говорил – равновеликий.

Соот-сэйор – совершенной огранки кристалл, где каждая грань равна прочим. Ему удавалось все в равной мере – и все же было то, что влекло более всего: тайны Сил и Начал и странное искусство, которому ныне нет названия – ибо самого его не стало в мире, – только осколки, что разбросаны по другим наукам, и некому ныне собрать их воедино. Люди даже думают, что такого и вовсе не может быть, что только боги наделены этим даром, – люди часто не верят себе. Эллери называли это «зрением души». Любой овладевший им мог бы подчинить себе другого – но такое просто никому не приходило в голову. Да и к чему? Ведь Дар твой должен служить другим, не тебе самому…

Соото был красив. Темноволосый, темноглазый, стройный, он невероятно походил на Курумо. И не только внешне. Его так же влекли знания, так же точны и совершенны были его движения, так же он был сдержан в чувствах.

Днем Звезды он выбрал пятый день знака Хэа: а было это в двадцатый год его жизни. В дымчато-серых одеждах спокойно стоял он – один – посреди зала, и ровно звучали его слова – без тени волнения, уверенно и весомо.

– Эйр'Соото, мэй антъе эл-Къон Эннор. Мэй антъе къатта эл-Къон, дэй эртэ а гэлли-Эа, эл-кэннэн Гэленнар а къонэн Соот-сэйор.

Я, Соото, принимаю Путь Познающего и знаком Пути беру, перед этой землей и звездами Эа, имя Гэленнар и имя Пути – Соот-сэйор.

– Перед этой землей и звездами Эа отныне имя тебе – Гэленнар Соот-сэйор, – ответил. – Да станет так.

Все было правильно. Иначе и быть не могло. Кроме одного – Учитель не сказал: «Путь твой избран». Почему?

– Почему?

– Это не Путь, Соото. Все мы – Познающие; ты не назвал сути Дара…

– Я не хочу выбирать что-то одно. Я хочу знать все. Как ты. Разве у тебя нет Пути?

– Есть. Только я – не Эллеро. – Тень скользнула по лицу Валы. – Да и каждый из вас – ведь не в одном чем-то одарен. Но у каждого один Дар – главный. Не спеши. Ищи себя. Мне кажется, что твоему Дару еще нет имени.

– Учитель. Я хочу стать таким, как ты. Это мой Путь.

– А ты знаешь – каков я?

Гэленнар хотел ответить – знаю. Но – промолчал. А Учитель больше ничего не прибавил.

Он хотел стать подобным Учителю. С самого детства. Он жаждал быть столь же любимым.

И Гэленнар Соот-сэйор думал: если я буду знать и уметь столько же, сколь и Учитель, все сердца обратятся ко мне…

Что-то я не понимаю. Если его влекло это самое «зрение души», если он преуспевал сразу во многом, то разве это значит, что у него не было Дара? Может, его Дар как раз и был – в познании именно всего. И почему же это – не Путь? Может, это и есть его главный Дар? Вторично Мелькор не в состоянии распознать Дар ученика. И опять его искалечит, ей-же-ей!

И, честно говоря, я не вижу особого греха в том, чтобы хотеть быть всеми любимым. Он же не просто так этого хочет, он же хочет стать достойным этого – он к знаниям стремится. Может, потом Мелькор мог бы его научить радоваться своему труду, и тогда любовь других была бы для Соото еще более приятной наградой?

Аллуа.

Похожая на цветок пламени, быстрая, порывистая, сильная, то взрывающаяся смехом, то вдруг мрачневшая Аллуа. Костер в ночи, одаряющий всех своим теплом и светом. И красота ее делала других красивее: так один светильник зажигается от другого.

Аллуа.

Он хотел, чтобы она была – его. Только его. Навсегда. На всю вечность. Даже такая – беззаботная, беспечная, никого не дарившая любовью сердца, знавшая только мимолетную весеннюю радость влюбленности—айири. Чтобы, когда придет срок, она не дарила своим смехом, своей улыбкой, своей радостью никого другого – только его.

Аллуа – лайни, алый мак.

Она не избегала его – но и не искала встреч. Не принимала от него венков в дни весны, смеясь, ускользала, как живое серебро меж ладоней. Нельзя сказать, чтобы Соото ей не нравился, – просто в глубине души она считала его слишком невозмутимым, слишком спокойным и чуточку скучным. Он иногда ловил себя на мысли, что она любит его не больше, чем бельчонка или детеныша лани. Но, наверно, и не меньше. Он пытался удержать ее – но как?

– Нельзя же любить всех, Аллуа… когда-нибудь тебе придется выбрать кого-то одного…

– И этим «одним» непременно должен быть ты, да? Да? – она рассмеялась. – А почему ты, почему не Гэлрэн? Почему не Альд или Наурэ?

Здесь она слукавила; Наурэ казался ей таким же скучным, как и Соото.

– Потому что я люблю тебя, Аллуа! Я! И я хочу, чтобы ты была со мной, чтобы ты была моей, только моей!

Она посмотрела на него – словно замерла, не окончив движения.

– Пойми меня, – сказала откровенно, как умела только она, – я не могу принадлежать… Огонь не запрешь. И свет лишь тогда свет, когда его видят. Твоя любовь тяжела для меня.

– Но ведь ты нужна мне! Почему ты не хочешь идти со мной?

– Ты хочешь, что я шла не с тобой, а за тобой. Ты же не видишь меня равной. Ты никого не считаешь себе равным. И не хочешь стать другим. Но хочешь переделать меня. А я так не могу…

– Нет, Аллуа, нет! Нет, это не так… я… я сделаю все, что ты захочешь, я изменюсь… Это правда, поверь мне! Я ведь люблю тебя…

Она покачала головой.

– Нет. Не меня – себя. Ты думаешь, что я жестока сейчас с тобой, несправедлива – но лучше ты будешь знать все сразу. Я не хочу давать тебе напрасной надежды. Я не хочу мучить тебя. Я не люблю тебя, Соото. И не полюблю никогда. Прости меня.

ГЭЛЕОН АР ИЭРНЭ – ГЭЛЕОН И ИЭРНЕ

…Мастер сбросил промокший плащ и вошел следом за хозяином. Дом был просторный, из крепких дубовых бревен, весь изукрашенный резьбой: на большую семью строили – а вышло так, что жили здесь только двое, отец и дочь. В большой комнате ярко пылал в камине огонь, на столе лежала книга: до прихода гостя хозяин расписывал затейливыми буквицами и заставками тонкие листы снежно-белой – гордость тарно Ноара – бумаги. Рядом на отдельных листах были разложены уже готовые рисунки.

– Красивая книга будет, – сказал Гэлеон, рассматривая искусную работу. – Гэленнар рисунки делал?

Къертир кивнул. Туманные, словно подернутые дымкой рисунки Гэленнара невозможно было спутать ни с чем. Къертир любил его работу и часто просил помочь.

– Хочешь, я сделаю к ней оклад и застежки?

– Кто же откажется от твоей работы, Мастер Гэлеон! Думаю, Сказитель Айолло будет рад, что и ты поможешь ему.

– Так… – задумался Гэлеон. – Хризопраз, халцедон, вечернее серебро… или все-таки аметист-ниннорэ?.. Нет, наверно, хризопраз…

Къертир усмехнулся:

– Однако же!.. ведь не за этим ты пришел, Мастер?

Гэлеон невольно покраснел. Не зная куда девать глаза, он протянул Книжнику небольшой ларец резного серебряного дерева-илтари.

– Вот. Это свадебный дар. Для Иэрне.

Тот рассмеялся.

– Это для меня не новость. Разве я не знаю, что у вас уговор? И я рад, хотя и тяжко мне будет расстаться с дочерью – больше ведь никого у меня нет…

Гэлеон склонил голову; промолчал. Ему и мысль о том, что он может потерять свою къели-мэльдэ была – шагом в омут; будь она Смертной, он не сумел бы, наверно, жить после ее ухода… А вот Къертиру суждено было пережить свою возлюбленную – краток срок Смертных…

Къертир вздохнул тяжело – видно, понял мысли Мастера.

– Ну что ж, – сказал, вставая, – если дочь согласна – да будет так. В конце лета начнем готовить свадьбу, и в день Начала Осени будет у нас большой пир. Идем же, выпьем меду по случаю нашего уговора!

…В сплетении тонких серебряных нитей сгустками тумана мерцали голубовато-туманные халцедоны: осенний туман и звенящие нити дождя, легкие паутинки снов-видений… Кто видел дар Мастера, говорил, что драгоценный эл-коиримэ – «венец нареченной» – будет очень красить Иэрне в свадебном танце.

И говорили еще, что красивая будет пара – ведь хотя Мастер и из Старших, Пробудившихся, но вдохновение хранит его юность. А Иэрне была красавицей, и немного было равных ей и в танце, и в айкъо иллэн – пляске светлой стали…

Здесь было еще много повестей о жизни Эллери Ахэ. Написаны они были с щемящей тоской, которая обычно сквозит в воспоминаниях тех, кто потерял все. Мучительно-болезненное описание мелких подробностей жизни, милых сердцу, незначительных случаев, отрывки из стихотворений и песен… Мне почему-то показалось, что тот, кто это писал, был слегка безумен. Слишком много боли.

ГЭЛЛИЭ-ЛЛАИС – ЗВЕЗДНОЕ КРУЖЕВО

…Такая сумасшедшая выдалась весна – никогда раньше не было такой. Он-то видел все весны Арды и помнил их все. Сумасшедшая весна – кровь бродит в жилах, как молодое вино. Как-то получилось, что он оказался совсем один – всех эта бешеная круговерть куда-то растащила. Утром он столкнулся с Гортхауэром – глаза у того были огромные и радостно-безумные. Он смотрел на Тано и словно не видел его – а может, никак не мог понять, кто перед ним.

– Что с тобой? – изумленно спросил Вала.

Гортхауэр ответил не сразу. Говорил медленно, и голос его снизился почти до шепота.

– Но ведь весна, – непонятно к чему сказал. – Ландыши в лесу…

А потом ушел, словно околдованный луной.

Мелькор засмеялся. Чего уж непонятного – весна, и в лесу ландыши. Конечно. Что может быть важнее? Весна. Ландыши. Брось думы, иди – весна, в лесу ландыши. Ведь пропустишь всю весну! И ему стало вдруг так хорошо из-за этого простого ответа – весна, ландыши… – что он распахнул дверь рывком и вылетел под теплые солнечные лучи. Чего еще нужно? Вот она, эта жизнь, и не ищи ее смысла – просто люби и живи.

Лес был полон весеннего сумасшествия. Даже лужицы меж моховыми кочками неожиданно вспыхивали на солнце, словно смех, доносившийся с реки. Неужели купаются? Ведь вода еще холодная… Он пошел на смех. Здесь берег был самым высоким и лес подходил вплотную. На камне под обрывом кто-то сидел. Он раздвинул ветви. Совершенная неподвижность, бледно-золотые волосы – конечно, Оннэле Кьолла. Даже в этот яркий день. У нее бывали такие часы – ничего не замечая, она замирала, погруженная в свои мысли, и, если удавалось пробудить ее, говорила: «Я слушала». А что слушала – не могла объяснить. Однажды она почти весь день просидела так под холодным ветром и мокрым снегом – после того, как он пытался зримо изобразить Вечность. Но сейчас – сейчас ему не хотелось мудрых бесед. Хотелось сотворить что-нибудь… За волосы дернуть, что ли… Не успев задуматься толком, раскрыл ладони, шепнув Слово, – и вихрем ярких разноцветных искр закружились вокруг девушки невесомые пестрые мотыльки.

Оннэле медленно обернулась. Она улыбалась, а на коленях у нее он увидел венок.

– Задумалась?

– Мысли не выбирают часа, Учитель.

– Сейчас ведь весна. – Он улыбнулся. – Ландыши в лесу… Вот и венок тебе кто-то подарил…

– Да. – Девушка улыбнулась. – Гортхауэр.

– Да-а?

– Я поняла, о чем ты подумал. Все не так. Просто у меня не было венка.

– Неужели?

– Ну, наверное, я не так хороша, – улыбнулась она, и сразу стало понятно – она прекрасно знает, что очень хороша. – Впрочем, меня трудно найти. У Аллуа тоже нет венка – а ведь если бы она принимала все, то утонула бы в цветах! И Элхэ отвергает все подарки.

– Почему?

– Я не читаю мыслей… О, смотри – видишь? Только тихонько, Тано!

Он осторожно отвел ветки и посмотрел туда, словно боялся спугнуть. Моро и Ориен.

– Смотри, делают вид, что не знают друг друга, что им все равно! Даже когда никто не смотрит… Учитель, какой сегодня хороший день…

– В чем дело? – Он почти инстинктивно ощутил какую-то тревогу в ее словах.

– Я слушала. – Она промолчала. Затем, стремительно вскинув ярко-зеленые глаза, спросила: – Что такое смерть? Как это – умирать? Почему? Зачем? Это – не быть? Когда ничего нет? Значит, когда меня не было, это тоже было смертью? Или смерть – когда осознаешь, что это смерть, что ничего больше не будет? И в чем этот Дар, который ты дал нам? Мы ведь не говорили с тобой об этом. Наши отцы сделали за нас этот выбор, они не вслепую выбирали. Так и я хочу знать.

– Ты… хочешь говорить о смерти в такой день?

– Мысли не выбирают часа. – Взгляд тверд. Он знал – она не отступит.

Мелькор помолчал, потом заговорил медленно, глуховато:

– Я еще не говорил с тобой об этом… От начала подобные вам – их называют там эльдар – не в силах покинуть мир. Для них Арта – ларец, от которого выброшен ключ: души их остаются в мире до его конца. Пройдут тысячи тысяч лет, и мир погибнет, ибо он не вечен. У всего есть конец и начало. Что будет с душами, заключенными в пределах мира? Смерть для людей – продолжение пути, они могут остаться в Арте – или уйти в иные миры, начать все заново… Они вольны выбирать. Не скованы предопределением.

– Значит, смерть – это благо?

– Нет – если нить жизни прервана до срока. Да – если Свободный делает выбор сам. – Голос Изначального звучал все глуше и тяжелее. – Жизнь людей не должна была быть так коротка, от начала они были подобны вам… Тот, кто ушел, не успев завершить начатого, может вернуться. Кто пожелает, сможет писать свою жизнь заново, с чистого листа. Душа не знает смерти, Оннэле. Душа не знает смерти…

– Не надо больше, Тано. Не сегодня.

– Мысли не выбирают часа.

– В такой день… – Она улыбнулась.

– Хорошо, сдаюсь. Ну, и кому же ты подаришь венок?

– Гортхауэру. Он сделал приятное мне, почему же мне не ответить тем же? А ты?

– Не знаю… – пожал он плечами.

Девушка задумалась.

– Мне кажется, – проговорила раздумчиво, – я знаю, кто ждет от тебя весеннего дара, Тано. Только… прости, я этого я не скажу.

…Сейчас все в мире казалось Ортхэннэру новым, непривычным, неизведанным, все вызывало в нем радостное изумление. Прав был Учитель, назвав тот весенний день – днем его рождения. Он жадно впитывал в себя красоту мира, словно знал уже – это последняя весна и никогда не суждено ей повториться…

Он бродил по лесу, когда вдруг – услышал песню. И замер, не решаясь подойти ближе, словно боялся спугнуть трепетную чуткую птицу. Человек поет так, лишь когда он один, и нет ему дела до того, что подумают о его песне другие.

Постепенно он стал различать слова:

Прозрачно-зеленая льдинка – печаль, легкий вздох белокрылой зимы -

тебе не увидеть высоких вершин, не услышать северный ветер,

недолог твой век…

Надломленный стебель полыни, тебе не быть вплетенным в венок,

родниковой водой серебристых лучей не омоет тебя луна;

ты останешься горечью памяти на губах…

И мне из цветов и звезд венка уже не сплести:

горькие воды моря таят жемчужины скорби,

не дойти до светлых долин, где встречи трава растет…

Серебряной нитью жизни цветы перевить не сумею -

легче, чем тонкую паутинку, западный ветер ее разорвет.

Лишь трава разлуки так высока…

Он слушал затаив дыхание. Было мучительно неловко – словно случайно подслушал чужую тайну, – но уйти не мог: заворожил летящий голос.

Он узнал поющую – по длинным серебряным волосам. Он не понимал, что с ней, что происходит с ним самим, – просто было горько и светло, словно пришло знание неизбежного, словно нашел ответ на давно мучивший его вопрос.

Она умолкла, подставив лицо свету первых звезд. Нужно было уходить. Теперь он не имел права оставаться. Ортхэннэр бесшумно растворился в сгущающихся сумерках.

…Чуть позже он решил, что должен принести Элхэ что-нибудь в дар об этой встрече. Конечно, он не скажет ей, что слышал. Просто так.

Слева, где-то далеко-далеко, догорал закат. Ортхэннэр медленно брел домой, когда увидел звездчатку-гэллаис – хрупкую, снежно-белую, почти светящуюся в сумерках. Он замер. Как вышло, что раньше он не замечал этих цветов?.. Наклонился, чтобы получше рассмотреть их, – маленькие белые звездочки без запаха, вплетенные в пышную путаницу тонких и ломких разветвленных стеблей с крохотными узенькими листьями. Сейчас зелень звездчатки казалась почти черной. Он осторожно сорвал три стебля, и в его ладонях оказался ажурный ворох зеленых нитей, в котором запутались звезды. Как в том уборе, что Гэлеон сделал для Иэрне. Он улыбнулся. Вот и подарок от этого неповторимого дня…

Огни в окнах домов были такими уютными, что у него стало тепло на душе. Он шел домой, вертя в руках цветы. Он еще не осознавал до конца свой замысел, но вот-вот что-то возникнет…

…Уже в сумерках она подошла к реке и, вздохнув, бережно опустила на воду венок из цветов-звезд.

Думала – хватит смелости отдать. Ему никто никогда не дарил венка… Смешно даже. Вот – не сумела. Даже подойти не смогла. Как же глупо все вышло… Было бы, наверное, красиво – белые цветы-звезды на черных волосах… Чего страшилась? Он, наверно, решил бы, что это просто весенний дар… обрадовался бы… улыбнулся бы, наверное, – а может, и венок бы ей подарил – отдал же Гортхауэр свой венок Оннэле…

Кто-то легко коснулся ее плеча. Она стремительно обернулась – имя готово было сорваться с губ…

И Гэлрэн умолк, прочитав это имя. Не его имя.

Гэлрэн смотрел теперь мимо нее, на венок, покачивавшийся в черной заводи. Три звездных цветка – белоснежные, жемчужно мерцающие бутоны мэлла, ломкие звезды элленор, кружево гэллаис… и – темный можжевельник-тъирни , лучше всяких слов сказавший ему, для кого был сплетен этот венок.

Любовь, нежность, открытость, память и ожидание, ученичество…

Юноша опустил голову, потом, шагнув к берегу, резким коротким движением швырнул свой венок в воду. И улыбнулся ей в лицо – бесстрашно и безнадежно.

Элхэ опустила голову…

КЪОНЭ – ДЕВЯТЕРО

– Ортхэннэр! Вот удача – тебя Учитель разыскивал. Он тебя давно ждет, иди скорее!

Фаэрни кивнул и быстро пошел к дому Гэлеона – Мелькор сейчас гостил у него.

С первого взгляда стало ясно, что Учитель тоже странно угнетен. Он хотел было спросить, но тот заговорил первым:

– Тебе не кажется, что сегодня что-то тревожное в воздухе?

– Да. Как-то все неясно – такой день, а тяжело…

– Знаешь ли, я хотел поговорить с тобой. Помнишь, я говорил тебе о тех девяти детях?

Ортхэннэр кивнул. Он знал их всех очень хорошо. Не то чтобы они были любимцами Учителя – он равно любил всех Эллери, – но наедине с учеником он чаще всего говорил именно о них.

– …У каждого из них свой дар. Он пока еще не развит, но я чувствую в них такую силу, что мне иногда становится страшновато. Просто потому, что я не могу предвидеть их мощи и кажусь себе глупцом… Мне кажется, что вместе они сильнее всех Валар. Знаешь, я очень хочу развить их способности, как могу. Мне кажется, что они смогут противостоять Пустоте и здесь, и… там. Может, ТАМ как раз и есть их истинная цель?

– Но другие разве менее одарены?

– Нет. Вовсе нет. Может, в других еще проснется это, или родятся новые, но они – первые. Может, они и не самые сильные. Я должен их научить понимать друг друга, должен развить их дар. Подожди, лет через пятнадцать Дэнэ и Айони подрастут, и к тому времени… даже трудно представить, что тогда будет! Ортхэннэр, они сильнее меня, это правда!

Сейчас он опять говорил о них.

– Сегодня меня спросили – какова смерть. А я не смог ответить. Оннэле Кьолла. Это словно предсказание. Я не могу долее ждать. Завтра же поговорю с ними всеми. Пора объяснить им все.

– Да, так. Мне тоже тревожно. И нечего ждать, пока подрастут. Они и так в дружбе, так пусть единство скрепит их уже сейчас, Учитель. Пусть так будет.

Они – все девять – сидели перед ним, притихшие, враз повзрослевшие. Как же красивы… Все – совершенно разные, но – ни одного незапоминающегося лица… С чего начать? Как объяснить? Он опустил голову, собираясь с мыслями. Дети молчали.

– Я выбрал вас, – медленно, мучительно-трудно текли слова, – чтобы вы стали Хранителями и Учителями. Сейчас начинается ваше ученичество. Но я немного могу дать вам. Ваша сила – в вас самих, я могу лишь помочь разбудить и понять ее. А вы должны понять друг друга, чтобы потом вершить и творить. Каждый из вас имеет свой собственный великий дар, но и часть в дарах других имеет каждый. Потому вместе – вы сильнее даже меня. Это так. Просто вы еще не поняли друг друга до конца. Вот в этом и есть главная часть вашего ученичества. А потом… Потом придут Люди…

Так что же он не был так же мудр и добр с Курумо? Что бы ни случилось потом – прежде всего виноват в этом сам Мелькор. Не надо было приручать, а потом бить. Даже собаки отнюдь не все и не всегда такое терпят…

– А мы – разве не Люди? – Это Наурэ.

– Люди. Но вы ими стали, выбрав свободу. А они будут обладать ею изначально. Вас я мог вести. Их – нет. Не вправе, да и не в силах. Они тоже будут сильнее меня. По крайней мере, сердцем. Но вы сможете быть с ними, ибо вы – Люди. Вы поймете их лучше, чем я. Я же не человек… – Он грустно и неловко улыбнулся. – Вот и все. Пришла пора учиться.

Учиться. Чему? В чем был дар этих девяти избранных? Что он хотел им передать? Что они должны были совершить? Может, дальше об этом будет…

ИЭЛЛЭ – ПРАЗДНИК ИРИСОВ

Праздник Ирисов – середина лета. Здесь, на Севере, поздно наступает весна, и теплое время коротко. Праздник Ирисов приходится на пору белых ночей: три дня и три ночи – царствование Королевы Ирисов…

…Испуганный ребенок закрывает глаза, думая, что так можно спрятаться от того, что внушает страх; но она давно перестала быть ребенком, и – как закрыть глаза души? Видеть и ведать – и не отречешься от этого…

На три коротких дня – забыть обо всем. Это праздник – и во всех лицах – радость, и свет – во всех глазах

Не думай. Не вспоминай. Забудь.

…Вот и Учитель улыбается – видишь?..

А кому – стать последней Королевой Ирисов?

– Элхэ, мы решили, Королева – ты!

На мгновение замерло сердце – ударило гулко, жаркая кровь прихлынула к щекам.

Потому что с той поры, как празднуется День Ирисов, Королева должна называть имя Короля. Хотя и было так несколько раз: та, чье сердце свободно, называла Королем Учителя или его первого ученика; может, никто и не подумает…