Текст книги "Исповедь Стража"

Решение пришло мгновенно, хотя ей показалось – прошла вечность.

– Нет, постойте! Я лучше придумала! – она тихонечко рассмеялась, захлопала в ладоши. – Йолли!

Мягкие золотые локоны – предмет особой гордости девочки; глаза будут, наверно, черными – неуловимое ощущение, но сейчас, как у всех маленьких, ясно-серые. Йолли – стебелек и детское имя – ей, тоненькой, как тростинка, удивительно подходит.

Что же – разве Королева не вправе уступить свою корону?

Йолли со взрослой серьезностью принимает, словно драгоценный скипетр, золотисто-розовый рассветный ирис. Элхэ почтительно ведет маленькую королеву к трону – резное дерево увито плющом и диким виноградом.

Глаза девушки улыбаются, но в голосе ни тени насмешки – пусть даже доброй:

– Госпожа наша Йолли, светлая Королева Ирисов, назови нам имя своего Короля.

Йолли задумчиво морщит нос, потом светлеет лицом и, подняв цветочный жезл, указывает на…

«Ну конечно. А согласись, ты ведь и не ждала другого. Так?»

– Госпожа королева, – шепотом спрашивает Элхэ, золотые пушистые волосы девочки щекочут губы, – а почему – он?

Йолли смущается, смотрит искоса с затаенным недоверием в улыбающееся лицо девушки:

– Никому не скажешь?

Элхэ отрицательно качает головой.

– Наклонись поближе…

Та послушно наклоняется, и девочка жарко шепчет ей всамое ухо:

– Он дразниться не будет…

Праздник почти предписывает светлые одежды, поэтому в привычном черном очень немногие, из женщин – одна Элхэ. А Менестрель – в серебристо-зеленом, цвета полынных листьев. Словно вызов. В черном и нынешний Король Ирисов: только талию стягивает пояс, искусно вышитый причудливым узором из сверкающих искр драгоценных камней.

– Госпожа Королева… – Низкий почтительный поклон. Девочка склоняет голову, изо всех сил стараясь казаться серьезной и взрослой.

Праздник Ирисов – середина лета. Три дня и три ночи – царствование Королевы и Короля Ирисов. И любое желание Королевы – закон для всех.

Каково же твое желание, Королева Йолли?

– Я хочу… – Лицо вдруг становится не по-детски печальным, словно и ее коснулась крылом тень предвиденья. – Я хочу, чтобы здесь не было зла.

Она с надеждой смотрит на своего Короля; его голос звучит спокойно и ласково, но Элхэ невольно отводит глаза.

– Мы все, госпожа моя Королева, надеемся на это.

Поднял чашу:

– За надежду.

Золотое вино пьют в молчании, словно больше нет ни у кого слов. И когда звенящая тишина, которую никто не решается нарушить, становится непереносимой, Король поднимается:

– Песню в честь Королевы Ирисов!

Гэлрэн шагнул вперед:

– Здравствуй, моя королева, – Элмэ иэлли-солли,

Здравствуй, моя королева – ирис рассветный, Йолли:

Сладко вино золотое, ходит по кругу чаша -

Да не изведаешь горя, о королева наша!

Смейся, моя королева в белом венке из хмеля,

Смейся, моя королева, – твой виноградник зелен;

Полнится чаша восхода звоном лесных напевов -

Дочь ковылей и меда, смейся, моя королева!..

Шествуй в цветах, королева, – ветер поет рассвету;

Славься, моя королева, в звездной короне Лета!

В светлом рассветном золоте клонятся к заводи ивы -

О ллаис а лэтти-соотэ Йолли аи Элмэ-инни…

Здравствуй, моя королева,

Смейся, моя королева,

Шествуй в цветах, королева, -

Славься, моя королева…

Пел – для Йолли, но глаз не сводил – с лица своей мэльдэ айхэле.

– Ты хотел говорить, Гэлрэн?.. – шепнула сереброволосая.

Менестрель не ответил – сжал руку в кулак, разглядев в ее волосах – белый ирис, листья осоки и все тот же можжевельник; все было понятно – кэнни йоолэй для того и существуют. И все-таки с надеждой отчаянья провел рукой по струнам лютни:

Льдистые звезды в чаше ладоней долины -

В раковине души слова твои – жемчуг;

Дар мой прими, любовь моя, – песню и сердце:

Кружево звезд и аир – венок моей песни,

нежность и верность…

Элхэ побледнела заметно даже в вечерних сумерках – сейчас, перед всеми?!.. Но льалль под ее пальцами уже отзывалась тихим летящим звоном:

Слезы росы в чаше белого мака – дар мой,

Листья осоки и ветви ивы в ладонях.

Стебли наших путей никогда не сплетутся:

Вместе вовек не расти тростнику и полыни.

Горечь разлуки.

Теперь две лютни согласно пели в разговоре струн – она уже знала, куда выведет их эта песня, начавшаяся, кажется, просто как состязание в мастерстве сплетания трав:

Дар мой прими, любовь моя, – песню и сердце.

Дар мой прими, о брат мой, – белые маки,

милость забвенья.

Кружево звезд и аир – венок моей песни,

Листья осоки и ивы в моих ладонях:

Час расставания.

Низко и горько запела многострунная льалль – предчувствием беды, и затихли все голоса, побледнел, подавшись вперед, Король, и глаза его стали – распахнутые окна в непроглядную тьму.

Ирис, любовь моя, – радости нет в моем сердце,

Недолговечна надежда, как цвет вишневый:

ветер развеет…

Ветер-клинок занесен над этой землею:

Ветви сосны – защитят ли стебель полыни?

«Зачем ты, т'айро…» Но, откликаясь, зазвенела льалль пронзительной горечью:

– Радости нет в моем сердце, о названый брат мой,

Слышу я ветер заката, поющий разлуку

сталью звенящей,

Вижу я гневное пламя – боль в моем сердце,

И не укрыться сосне на ладони вершины…

И снова – две мелодии, как руки в безнадежном жесте несоприкосновения:

Ирис, любовь моя, – радости нет в моем сердце,

Вишни цветущей ветвь – надежда, о брат мой,

недолговечна.

Ветви сосны – защитят ли стебель полыни?

Что защитит сосну на ладони вершины…

Я отложил Книгу. Свеча на столе уже отчаянно трещала, догорая, почти не давала света, но я все равно видел строки. Я затеплил еще одну свечу. Странно было у меня на душе. Светло и печально, и в то же время какое-то болезненное, неприятное чувство, схожее с досадой, терзало меня. Почему? Может, я пенял самому себе за то, что поддался обаянию повести? Или – или я в душе негодовал на Мелькора за то, что он создал этот народ, но не сумел его уберечь, потому что создал его похожим на перетянутую струну – она лопнет при любом прикосновении.

Душа моя была в смятении. И в сомнении. Прости меня, Единый…

Стояла глухая ночь. Наверное, скоро уже и предрассветье начнется. Голова была на удивление легкой – настолько легкой, что даже немного кружилась. Я вдруг заметил, что мелко дрожу – камин давно погас, даже угли прогорели. Наступал предрассветный час, который наши древние предки называли недобрым, волчьим часом. Да, чувствовал я себя очень неуютно. Надо было отдохнуть.

Я запер комнату изнутри, забрался в закуток, где у меня на дощатой койке лежала пара теплых плащей, и попытался заснуть. В конце концов удалось.

Спал я недолго – привык. Поутру, умывшись на дворе прямо из колодца ледяной водой и перехватив кой-чего на кухне у охраны, я приказал привести Борондира.

– Я бы хотел поговорить с вами о символах, – сказал я, отыскав нужную страницу. – Вот это стихотворение, которое я просто не понял. Образно, красиво, но очень уж насыщено символами…

Борондир даже удивился.

– О, а я-то думал, что мы с вами снова будем рычать друг на друга.

– Успеем, – заверил его я. Я заметил, что глаза его засияли, – он, несомненно, почувствовал, что я охвачен сомнениями.

– Хорошо, – улыбнулся он. – О символах так о символах. Видите ли, это немного не то, к чему мы привыкли. У Эллери Ахэ – да и потом тоже – был своеобразный язык… Даже не так. Не язык – способ выражения, способ общения. Это называлось кэнни йоолэй – слова трав. Мне трудно объяснить, я сам не владею этим искусством. Тут нужен иной образ мышления… Я могу только толковать.

Он оживился, глаза заблестели – все же он был из тех людей, которые любят делиться знанием. Я сам такой, и необходимость хранить в тайне полученные на службе знания иногда доводит меня до отчаяния. Борондир продолжал:

– Я могу пояснить на примере. В ах'энн Эллери не было слова «клятва». Даже понятия такого не было. «Обет» у них прозвучало бы как кэнни айанти, слова неба, или высокие слова, «клятва» – кэнни орэ, слова силы, «клятва верности» – кэнно къелла, слово аира. Аир в кэнни йоолэй и означает верность, защиту, обещание. Потом, уже в ах'энн Твердыни, говорили – мэй антъе къелла, «я принимаю клятву». А нарушить клятву – сломать аир, киръе къелла. Белый ирис, иэллэ, – это признание в любви, глайни, красный мак, – сватовство.

– Понял, – сказал я, вспомнив, что насчет лайни что-то там уже было. Кто-то кому-то его дарил, а потом женился. – Давайте все же разберемся с этим стихотворением.

– Читайте, – велел Борондир.

Гэллиэ-эйлор о лаан коирэ-анти -

Кэнки-эте гэлли-тииа о антьэле тайрэ:

Андэле-тэи, мельдэ, ллиэнн а кори'м -

Гэллиэ-ллаис а къелла о иммэ-ллиэнн.

– А теперь переводите.

– Н-ну… «Ледяные звезды в чаше ладоней долины – как в створках души жемчуг слов твоих. Прими мой дар, любимая, – песню и сердце. Звездчатку и аир я сплетаю в венок».

– Это признание в любви. Гэллаис, звездчатка, – нежность, аир – верность. Раскрытые ладони – это очень часто встречающийся образ. Дар, подарок. Даритель. Доверие.

Андэле-тэи нинни о коирэ лонно -

Энъге а ниэнэ-алва о анти-эме.

Йоолэй къонни-ирэй им ваирэлли ойо,

Фьелло а элхэ им итэи аили арта.

– Так, а она ему что в ответ дарит? – Я повел пальцем вдоль строчек. – Мак, иву, осоку, тростник, полынь. Ну, полынь – это она сама.

Борондир посмотрел на меня с насмешливым видом учителя, дождавшегося от способного лентяя правильного ответа.

– «Слезы росы в чаше белого мака» значит – «дарю тебе забвение». Листья осоки и ветвь ивы в ладонях – «нам не быть вместе», печаль и память. Тростник, фъелло, – это менестрель, то есть сам Гэлрэн, а полынь – Элхэ, это вы верно отметили. Им вместе не расти. Но полынь означает еще и добровольно принятую горькую судьбу. Теперь читайте дальше, господин Галдор, только не забывайте сдвоенные гласные произносить именно как сдвоенные, а не как долгие.

Я прочел:

Им-мэи Саэрэй-алло, ай иэллэ-мельдэ:

Астэл-эме алва айлэме-лээ.

Эйнъе-мэй суулэ-энге дин эрто Хэле -

Тхэно тэи-ийе танно, аи элхэ-йолли?

– Здесь все просто. Ирис – любовь, вишневый цвет – мимолетность, недолговечность, здесь – недолговечность надежды. Сосна, танно, однозначно соотносится со словом «Тано», Учитель.

– Ясно. Дальше я и сам могу, – заявил я. – «Любовь моя, радости нет в моем сердце. Недолговечна надежда, как вишневый цвет. Клинок ветра занесен над этой землей. Защитят ли ветви сосны стебель полыни?» И они это при всех пели и никто ничего не понял?

– Чего не понял? – недоуменно спросил Борондир.

– Ладно. – Я решил пока с ним не спорить, к тому же от стихотворения оставалось совсем чуть-чуть, хотя про травы там уже почти и не было.

Радости нет в моем сердце, о названый брат мой.

Слышу я, ветер поет о разлуке, словно сталью звенит.

Вижу я гневное пламя – боль в моем сердце,

И не укрыться сосне на вершине горы…

Ирис, любовь моя, – радости нет в моем сердце…

Как вишни цветущей ветвь – надежда, о брат мой,

недолговечна.

Ветви сосны – защитят ли стебель полыни?

Что защитит сосну на открытой вершине…

– Ну вот, вы уже неплохо знаете ах'энн, – похвалил меня Борондир.

Я пожал плечами – когда знаешь восемь языков, выучить девятый не так уж и сложно. И что бы ни говорил Борондир, язык символов в ах'энн весьма прозрачен. Половина основана на созвучии. Сосна, танно – Учитель, тано. Можжевельник, тъирни – ученик, таирни. Папоротник, лээнэ – тайна, лээно. Ива, ниэнэ – скорбь, ниэн. Осока, энгъе – клинок, энгэ. А вишневый цвет действительно облетает очень быстро…

Но Борондиру я ничего доказывать не стал, а потребовал списки этих символов. И не только трав, но и самоцветов и металлов. Он охотно согласился.

Я заметил, что он очень внимательно, почти испытующе рассматривает меня. Это понятно – он искал во мне признаки сомнений, колебаний. Я разозлился и тут же состроил каменную физиономию. Борондир хмыкнул.

– Позвольте все же осведомиться, – спросил он, – что вы там говорили, когда мы разбирались в стихах? Я не уловил.

– А, да. – Я уселся поудобнее. – Они совершенно откровенно, при всех говорят о такой тонкой вещи, как любовь. Перед всеми напоказ выставляют то, что обычно хранят как величайшую тайну! Более того, эта девушка, получается, открыто говорит о своей любви к Мелькору – а он не понимает?

Он покачал головой. В глазах его была печаль.

– Боюсь, нам, нынешним, не понять их до конца. Они никогда не могли бы оскорбить чужие чувства, смеяться над ними. Это было священно для них. Они умели ценить превыше всего дружбу и любовь, ценить как величайший дар… Они были чисты, добры и наивны, может быть…

– Охотно верю. Но, увы, от смерти это не спасало еще никого. Разве что в сказках.

– Да. Но кто знает, может, сказки вырастают не на пустом месте?

– Это уж точно. Знаете сказку о Морготе Бессмертном, коте Тевильдо и Берене-разбойнике?

ГЛАВА 10

Месяц нинуи, день 10-й

С Борондиром мы расстались мирно, даже посмеялись вместе. Он согласился написать для меня значения трав, растений, цветов и камней в ах'энн, когда покончит с глоссарием. А я принялся читать дальше. Мне не хотелось, чтобы кто-то был рядом. Эта повесть слишком затрагивала мою душу, и я не хотел, чтобы кто-нибудь мешал мне.

Я продолжал читать повесть «Гэллиэ-Ллаис».

…Днем Ортхэннэр ковал мечи, обучал Эллери Ахэ воинскому искусству. По ночам со странным смущением – будто делает что-то недозволенное – подбирал камни и плавил серебро.

И вот – ожерелье, сплетенное из почти невесомых, осыпанных росой веточек полыни, лежит в его ладонях.

– Учитель, взгляни…

Мелькор перевел взгляд с ожерелья на лицо ученика.

– Я понимаю, сейчас не время, но мне кажется, что не хватает какой-то самой малости, чтобы оно стало завершенным. Посоветуй.

– Пусть останется пока у меня. Я подумаю.

«Не время, ты сказал? Нет, именно теперь. Девять знаков, девять рун, девять камней. Девять вас будет, как девять лучей звезды…»

В сплетении серебристых соцветий мерцает осколок зеленого льда – прохладный невиданный камень, придающий всей вещи завершенность.

– Думаю, Элхэ это понравится.

Ортхэннэр рассмеялся.

– Угадал, это для нее. Ты и вправду всевидящ. Я просто хотел отблагодарить за песню. Я был в лесу и услышал… – Он замолчал, не зная, как продолжить.

«…Надломленный стебель полыни, тебе – остаться горечью памяти на губах…»

– Я понял.

– Что это? – вдруг тихо вскрикнул Гортхауэр.

Искрящимся очерком блеснул в камне знак.

– Ниэн Ахэ. Руна Тьмы, Скорби и Памяти. Девятая. Передай Элхэ – времясобираться в путь.

Ну, тут особым провидцем быть не надо. Только слепой не увидит, что бедная девочка влюблена. Впрочем, это мне, читающему книгу, все ясно – тут мне просто разжевывают и в рот кладут. А те, может, и вправду не понимали. Не сейчас же живут, когда все сразу видно.

А здесь совсем иной почерк… И не кистью, а тонким жестким пером. От этого все написанное казалось четче и резче, как будто тот, кто скрывался за знаком, похожим на два соединенных круга, положенных набок, хотел отстраниться от того, о ком писал сейчас. Как будто он проводил между собой и ним резкую границу, отделяя его окончательно и навсегда.

Когда Учитель призвал к себе девятерых для какого-то важного дела – впервые скрывая это от прочих, – Соото неприятно удивился. Почему не его? Почему – уж этого он никак не мог понять – доверяли этим неразумным детям: Айони, Дэнэ, этой глупышке Эленхел, но не ему? Тайна – даже от него? Он должен был знать. Поначалу он пытался прямо спросить у Мелькора.

– Учитель, ты не доверяешь мне?

– Почему ты так решил? Другие так не считают.

– Но почему тогда ты не открыл всем той цели, для которой выбрал этих девятерых?

– Тебе я могу сказать почему. Это опасная тайна. Для того, кто знает. Потому ее лучше не знать.

– Опасная? Чем?

– Силой, которая может попасть не в те руки. В руки того, кто еще не подготовлен.

– Но разве я не подготовлен? Почему нельзя мне? И почему ты не выбрал меня?

– Потому что ты равновелик. Все, кого я выбрал, первые в чем-то одном. Хотя в целом каждый гораздо слабее тебя. И к тому же ты мне будешь нужен здесь и для иного, может, более важного дела.

С одной стороны, это польстило ему, но и встревожило. Опасность. Здесь какая-то угроза. Он хотел знать. С пятью старшими бесполезно было иметь дело. Оннэле Кьолла не доверяла ему никогда. Оставались трое младших. Их можно было заставить. А что? Разве он хочет дурного? Он просто хотел знать. Странно, Эленхел оказалась куда сильнее, чем он думал. Он никак не мог пробиться сквозь непроницаемый заслон к ее мыслям. С Айони повезло больше. Девочка даже не поняла ничего – будто заснула на минуту и, конечно, ничего не запомнила. Теперь он знал. Не понимая, правда, цели Учителя, но причастность к тайне как бы возвышала его надо всеми…

А что за тайна? Пока я не понял. Что должны были сделать эти Девять? И если одна из них писала на харадском жреческом – в котором, кстати, я теперь видел очень много слов и выражений из ах'энн, – то следы должны были сохраниться. По крайней мере, в хрониках Харада, в храмовых летописях… Там же могли быть упоминания об Эллери Ахэ! Хоть какие-то следы должны были остаться… Хоть ничтожные…

Я вскочил. Сердце сильно билось, мне стало жарко. Наверное, так чувствует себя охотничий пес, напав на след. Я не скоро успокоился и опять принялся за чтение.

…Снова вспомнил про харадское посольство. Вот и возможность – вдруг удастся в конце концов побывать в Хараде, причем вполне открыто и законно?

…Здесь был явно утерян лист. Потом снова шла запись – опять на ах'энн, почерк тот же, что был прежде, в «Цветущей вишне».

ЭНГЪЕ А КЪЕЛЛА – ОСОКА И АИР

– Ортхэннэр!…

Белее полотна – искаженное страшное лицо.

– Тано! Что с тобой?!

– Иди… скорее… Скажи им – пусть уходят, пусть уходят все. Это…

Голос срывается в хрип.

– Это… смерть. Скажи им! Спеши…

– Но… ты…

– Скорее! Спеши!

Он не мог двинуться с места. Ненависть и страх словно протянули длинную, жестокую руку оттуда, от заката, стиснув его горло. Он задыхался. Надо встать. Надо идти – идти туда, навстречу. Они пришли за ним. Пусть забирают, пусть делают что хотят. Только бы не тронули Эллери… Только бы не тронули…

Гортхауэр мчался к югу.

Гортхауэр чувствовал беду, как дикий зверь, как волк, – нюхом. Беда пахла гарью, горьким дымом – не дымом лесного пожара, чем-то еще более жестоким и страшным, сладковато-удушливым. Чувствовал, но не мог объяснить. Не могубедить…

…Потом так просто будет спрашивать: что же он не защитил свой народ?

Потому что никто уже не сможет представить себе мир, не ведавший войны. Мир, в котором еще не было знающих смерть, а потому невозможно было представить себе, как это – убивать.

А ты, еще Вала, уже Человек, не знал, не мог понять и догадаться не мог, что Бесмертные не видят в Эллери подобных себе. Что для Валар народ этот – камешек на дороге. Препятствие, которое нужно убрать с пути. Нарушение Замысла, ошибка, которую следует исправить.

Не больше.

Никто не усомнился.

Так легко будет спрашивать: что же он не научил своих учеников сражаться?

Потому что никто уже не сможет представить себе людей, для которых отнять жизнь у подобного себе значило – убить себя. И ты убивал себя в том последнем бою, и чтобы вернуться к себе, стать – снова, тебе пришлось умереть самому.

Но это – потом.

Всё – потом…

Потом.

Это, конечно, красиво сказано, но уж сколько раз говорилось о том, что Мелькор создал меч, что Гортхауэр сделал кинжал. И это еще в те времена, когда о такой войне и слуху не было. И после этого – он не мог представить? Не мог представить – после того, как Ауле чуть было не истребил собственных созданий?

И, главное, я не поверю, что для Валар, Возлюбивших Мир и все живое в нем, был безразличен целый народ. Сколько угодно говори, сколько угодно объясняй, Борондир, я не поверю. И тоже спрошу – почему же Мелькор не защитил свой народ? Почему не сдался? Если не они были им нужны – он?

Так что ж он медлил? Чего он дожидался в своей крепости?

…Когда вспыхнул первый дом и пламя веселыми язычками взбежало по резной стене, он застыл на мгновение, а потом бросился к ним, вскрикнув с болью и непониманием:

– Что вы?.. Зачем вы это делаете?.. Остановитесь, выслушайте… Разве мы делали вам зло?

Некоторое время майяр не обращали на него внимания; потом кто-то потянул из ножен меч. Странник словно оцепенел.

– Нет… – Его голос упал до шепота. – Да нет же… не может быть…

Больше он не успел сказать ничего.

…Он умолял – уходите! Уведите хотя бы детей – если ничего не случится, вы вернетесь – я прошу, я заклинаю вас, уходите… И были те, кто послушал его, – отцы и матери шли вместе с детьми: ведь должен кто-то позаботиться, охранить их…

Потом – гончие Оромэ выслеживали маленькие отряды. Детей не убивали. Незачем жечь прегамент: нужно только стереть с него письмена.

Избравшие Путь должны были отречься – или перестать быть.

Их не стало.

Но это было – потом…

…Девять стояли в небольшом зале мастерской, глядя растерянно – словно не узнавали Учителя.

– Вы – верите мне?

– Да, – тихо ответил Наурэ.

– Клятву! – жестко бросил он.

Никто не спросил – зачем. Что-то было в голосе Учителя, что они понимали – так нужно.

– Мэй антъе къелла, – нестройно. И – кто звонко, кто – почти шепотом: – Къелл 'дэи Арта.

Цепким взглядом скользнул по лицам. Элхэ опустила глаза, остальные смотрели с напряженным вниманием: чего хочет от них Учитель?

– Уходите. Немедленно.

Молчание. Смотрят в пол, отводят взгляды.

– Вы – приняли – клятву, – размеренно. – Уходите. На восход, за Горы Солнца. Берите только то, что нужно в дороге. Идите к людям. Им нужны ваши знания. Ваша сила.

– Учитель, – негромко сказал Моро, – я знаю, чего ты хочешь. Но пойми и ты – мы не можем уйти в час беды. Мы хотим быть здесь, с теми, кто дорог нам. Позволь…

И тогда Вала снова заговорил – с видимым усилием, часто останавливаясь – не хватало дыхания:

– Я… знаю, что вы сейчас… не понимаете… меня. Может быть… проклинаете. Я… не прошу вас… понять. И объяснить… не могу. Я… прошу… умоляю вас… поверить мне. Так нужно. Я знаю, вы… думаете, что я жесток. Что я… отдаю кровь других… ради вас. Я знаю… какой путь выбираю для вас. Знаю… что вы… быть может… никогда не простите меня. Но вы… должны остаться жить…

Вала шагнул вперед и тихо проговорил:

– Вы – моя надежда. Надежда-над-пропастью, астэл дэн'кайо. Кор-эме о анти-нэйе. Мир мой в ваших руках.

Долгое, бесконечно длящееся молчание. Потом:

– Мэй антъе. – Оннэле ответила тихо, не сразу. И почти одновременно с ней порывисто это – я принимаю – выдохнул Альд.

– Мэй антъе… – трудно, выталкивая из горла слова; Моро низко склонил голову, прикрыл глаза рукой.

– Мэй антъе. – Дэнэ выпрямился, расправил еще мальчишески-узкие, угловатые плечи. Айони повторила слова шепотом, почти неразличимо – бледная, на висках бисеринками выступила испарина. Аллуа приобняла девочку за плечи, поддерживая, – в последнее время Айони часто нездоровилось, – откликнулась напряженно-звонким голосом:

– Мэй антъе.

– Мэй антъе, – тяжело повторил следом за ними Наурэ, исподлобья взглянув на Учителя; разумом он, старший из Девяти, конечно, понимал правильность решения, но то, что Учитель лишал их выбора…

– Мэй антъе, – прошелестел голос Олло.

– Мэй… антъе, – последней неслышно повторила Элхэ. Глаз она не поднимала.

– Еще одно. – Учитель подошел к Наурэ, коснулся браслета из мориона на его запястье – в пересечении лучей искристым очерком обозначилась къатта Эрат. – Наурэ – ты старший. Тебе объединять. Вот твой знак…

Моро – горькие темно-синие ночные глаза. Он уходил один. Ориен оставалась.

– Тебе – определять путь.

Тяжелая девятилучевая звезда из вороненой стали. На каждом луче – руна. Его къатта – Кьот, руна Пути и Прозрения. Тот же знак серебром на печатке простого железного перстня.

Олло. Прозрачно-голубой кристалл на тонкой цепочке, ледяным огнем очерчена къатта Хэлрэ: Очищение и Ясность Разума, знак Льда. Юноша низко склоняет золотоволосую голову, принимая дар, и, выпрямившись, уже не отводит странных своих – отраженное в глубокой реке небо – глаз от лица Учителя.

Аллуа – пламя жизни, светильник, зажигающий души других. Гладкий овальный камень без оправы цвета вина или крови, внутри бьется алая искра. А на черном обсидиановом медальоне – къатта Жизни и Возрождения, знак Земли, знак Арты – Эрт. Девушка вздрогнула и тихо прошептала: «Кровь…»

Ага. Вот кто писал ту повесть. Стало быть, она прожила достаточно долго, чтобы писать на жреческом харадском – этот язык появился лет двести спустя начала Второй Эпохи. По крайней мере, насколько нам это известно. Может, и сейчас кто-то из них жив? Если она жива – то она в Хараде. Может, я сумею найти ее? И узнать… Но что?

Голубая брошь-капля, где из глубины, на пересечении двух лепестков – прошлого и будущего – искрой горит Тэ-Эссэ, вечная Вода, течение Времени.

– Это тебе, Оннэле Кьолла.

Вот и еще одно имя… И, может, тоже еще жива. Сердце у меня колотилось так, что я снова был вынужден оставить Книгу и немного походить, чтобы успокоиться.

– Глоток воды… – грустно улыбается девушка.

– А это – тебе, Элхэ.

Больше – слов нет. Тихий, еле слышный ответ:

– Благодарю тебя.

И все.

– Тебе, Альд.

Юноша коротко вздохнул и шагнул вперед. Привычно тряхнул головой, отбрасывая со лба волосы. Резкий, порывистый, как ветер. Вот и знак его таков – Олаэр, къатта Крыла и Ветра. Руна Мысли – и серебряный дерзкий сокол с аметистовыми глазами.

– Надежда моя, Айони…

Кленовый лист и зелено-золотой перстень из того же камня – слишком велик для тоненьких пальцев девочки, – и къатта Надежды и Света, Аэт.

– И ты, Дэнэ.

Наверное, в другое время это было бы смешно – маленький мальчик – и руна Силы и Твердости, къатта Железа Торэн. Пряжка с изображением дракона. Мальчик взял ее – солидный, серьезный – и нарочито низко проговорил:

– Я все исполню, Учитель.

Вот и все.

– Так ваши потомки смогут узнать друг друга. А вы сможете черпать силу знаков, связующих Начала. Больше… мне нечего дать вам. Будьте благословенны. Теперь… идите.

Они подчинились. Молча. Все девять. Нет, восемь.

– Тано, скажи… Если уйдешь за Грань… есть ли надежда… вернуться?

Голос – натянутая до предела тонкая ткань, готовая порваться. Вдруг – покачнулась и упала на колени, запрокинув голову.

– Никого, – раздельно и тихо проговорила. Застыла, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, закрыв глаза – вздрагивали длинные, влажно блестящие ресницы, и вздрагивали горько губы. – Никого не осталось… все убиты… все…

Он опустился на колени рядом с ней, не смея коснуться. Она поднялась сама и, не сводя с него остановившихся глаз, ушла. Медленно, словно растаяла.

Добравшись до комнаты, опустилась на пол, прислонилась к стене, запоздало осознав, что дрожит всем телом. Было страшно. И очень холодно в груди – там, где сердце. Потому что все уже кончилось. Потому что она уже все решила. И все равно было, что – потом.

– Ты связал нас словом, – сказала почему-то вслух. – Прости меня. Мэй киръе къелла – ломаю аир…

Сухо всхлипнула, сжимаясь в комочек.

Она так и сидела – долго, пока небо за окном не начало светлеть, наливаясь ласковым теплым золотом. Потом поднялась, из валявшейся на кровати заплечной сумки вытащила кинжал – очень спокойно, перехватила густые волосы и так же спокойно, без мыслей и сожалений, обрезала непокорные тяжелые пряди. Получилось неровно, но это было неважно. Все было неважно. Страха не было.

Кольчуга у нее была в том же заплечнике – тонкая и прочная. И длинная – до колен. Айкъоро делал. Оружейник. Странное слово. Влезла в стальную рубаху, поеживаясь от холодного прикосновения черненого металла. Долго вглядывалась в свое отражение. Покачала головой – непривычно легко было без серебряных, едва не до колен, кос. Надела шлем.

– Элхэ!..

Аллуа распахнула дверь в комнату подруги. Хрупкий юноша, стоявший к ней спиной, вздрогнул и обернулся.

– Элхэ?.. – Девушка растерянно остановилась. Юноша снял шлем, и Аллуа улыбнулась: – Тебе идет… и не узнать тебя… – Посерьезнела. – Думаешь, это понадобится в дороге?

Элхэ не ответила, только закусила губу.

– Ты… идешь?

– Нет, – тихо и твердо.

– Почему?.. Но ведь… А Учитель – знает?

Элхэ отрицательно покачала головой.

– Но нужно сказать… – Аллуа окончательно растерялась. Взгляд зеленых глаз стал жестким и холодным.

– Ты не скажешь ему.

– Элхэ! Ведь это наш долг – исполнить…

– Я вернусь, – коротко, как удар клинка.

– Послушай… – Аллуа прикрыла дверь. – Он надеется на нас. И что будет с его надеждами, если мы все не пожелаем взять эту тяжесть на себя.

– Знаю. Я не уйду. Я ломаю аир.

Несколько мгновений Аллуа смотрела, затем заговорила – спокойно и страшно:

– Значит, по-твоему, нам хочется бежать? И нам легко расставаться с теми, кто нам дорог? И дозволено – только тебе?

– Ты не понимаешь, – как-то слишком спокойно ответила Элхэ.

– Да? Значит, только тебе дано понимать? Почему ты, ты одна считаешь себя вправе разрушить то, что создаем мы все? – не слушала Аллуа.

Элхэ покачала головой:

– Я вернусь. Верь мне. Я знаю. Вижу.

– И это все, что ты можешь сказать?

– Да. Это – все. Потому – что – я – не – оставлю – его, – очень ровно ответила. – Больше я ничего не скажу.

– Можешь не говорить, – тихо произнесла Аллуа. – Я не назову тебя предательницей. Я понимаю тебя. И прощаю. Но запомни мои слова – иногда любовь страшнее предательства. И сейчас ты приносишь в жертву своим желаниям и его, и нас. Прощай.

И только когда дверь закрылась и затихло эхо шагов, она сдавленно проговорила:

– Не надо было тебе приходить, Аллуа… не надо было… как же страшно…

И, в первый и последний раз за все эти дни, разрыдалась, закрывая лицо руками.

Следующая повесть была написана на синдарине, хотя в тексте было много слов и фраз на ах'энн. Как будто эти фразы должны были подтвердить истинность рассказанного.

ДАГОР ЭН КАЛАД – ВОЙНА СВЕТА

Те, кто добрался до замка Хэлгор, мало что унесли с собой – теперь ценнее всего было оружие. Немного книг все же удалось спасти. От той, счастливой, невероятной, как бред, жизни у Мастера остался лишь змеиный перстень – Кольцо Ученика; у Иэрне – похожая на темный миндалевидный глаз большая бусина из халцедона, которую она носила на шее. Вот и все сокровища.

Замок Хэлгор был последним пристанищем и оплотом Эльфов Тьмы. Осада не могла быть долгой – они плохо умели сражаться, да и мало было их, а уйти никто не захотел.

…Элхэ успела только краем глаза заметить двоих майар в багряных, цвета незагустевшей крови, одеждах – тело опередило разум, одним прыжком она оказалась слева от Тано, вскинув руку в отвращающем жесте, – и тяжелый удар отбросил ее назад, следом – второй, она не успела еще осознать боли, когда начала медленно оседать на землю, а с двух сторон рванулись Ахэро и Гортхауэр: огненный дух – с бешеным ревом, подобным грохоту обвала, майя – молча, с перекошенным страшным лицом.