Текст книги "Просто шли по дороге звери…"

Лодка

Деревянная лодка оставлена у причала, как надежда на чудо изгоя и беглеца. Я иду по дороге, и нет у неё начала. Я иду по дороге – и нет у неё конца. Мне две тысячи лет или больше, уже не знаю. Надо было записывать, сколько себе твержу. Только тьма от меня отшатнулась, как неродная, стороной,

по болотной прохладе, крадётся жуть. И бояться фантомов и призраков так нелепо, так ошибочно, что не найдётся меня смелей. Я иду по дороге. Во мне созревает небо, говорящее солнце, тягучий густой елей. Я была пастухом, демиургом, купцом носатым, толкователем снов, рыбаком и его женой. Пахнет травами, сеном, Белтейном и Лугнасадом. Не имеющий смерти становится тишиной.

Деревянная лодка. Закат. У реки кобыла.

Тянет дымом. В охапке старик облака несёт. Иногда я считаю, что я уже всё забыла. Иногда я уверена, будто бы помню всё. Помню рёв океана, вкус августа, скрип порога, проклинавшего чьи-то тяжёлые башмаки. Закрывается дверь за последним единорогом. Жеребёнок застенчиво сахар берёт с руки.

Варвара

Над крышей пролетает самолёт.

Варвара для оладий тесто месит. Сегодня, завтра или через месяц – Варвара знает, что она умрёт.

По телику показывают спорт. И новости. Трясёт жестянку с чаем. Такого иногда не замечаешь, когда недалеко аэропорт.

Варвара вся в заботах, вся в делах. Сын переехал в шумную столицу. Варвару ночью навещают птицы: одна из птиц пронзительно-бела, другая птица чёрная как смоль, зола костра, предгрозовое небо.

Варвара кормит птиц вчерашним хлебом, придумывает небыль, что король живёт, доволен кукольным дворцом.

На голове роскошная корона. Отважный рыцарь победил дракона, женился на принцессе, стал отцом.

А белая – испуганный туман – крылатая рассказывает притчи, как голосом, старушечьим, но зычным рыдает ледяная кутерьма.

Роняет Таня мячик в океан, и плавает он в море-океане. Охотники за северным сиянием съезжаются из самых разных стран.

Рубины, изумруды, жемчуга. Шаман поёт о древнем месте силы. Рогатый бык идёт по Иггдрасилю, качая звёздный ветер на рогах.

А чёрная, как угольный завет, рассказывает дурочке-Варваре, как юноша играет на ситаре, встречая перламутровый рассвет. Как пахнет карри, персик и жасмин. Как джинны исполняют три желания, как женщина с глазами дикой лани, увешана чумазыми детьми, устало на плече несёт кувшин. Как молятся

на хинди, на иврите.

Варвара слышит, и Варвара видит, и мир хранит

на донышке души.

У ног Варвары тявкает щенок. Она его купает в детской ванне. Пока сама везде не побывает, Варваре умирать запрещено.

Опять дрожит жестянка на столе. Сидит Варвара, отражает лица.

Варвару ночью навещают птицы. Приносят птицы авиабилет. Он белый, как невестина фата, а буквы

на нём чёрные как сажа. Щенка пристроить сыну (это важно), щенка, конечно, будет не хватать.

Варвара не берёт с собой вещей, ручная кладь, расчёска, паспорт, книжка. По лесу бродит косолапый мишка. Лететь Варваре страшно, и вообще.

Кивает неулыбчивый пилот. Похож на сына, только покудрявей. Спит в кресле Варя. Облака дырявя,

над крышей пролетает самолёт.

Пернатые курлыкают в груди бумажной сказкой авиабилета. У Вареньки семнадцатое лето, всё лето у Варвары впереди. Застывшая, как тёмная свеча, ей бусики подарит индианка.

Со звоном на пол упадёт жестянка, по половицам рассыпая чай.

День кровельщика

В наше время починка крыши поважнее других починок. Джонни-кровельщик врёт, как дышит, что работа ему

по чину, что мечтал он об этом с детства, между завтраком и обедом.

А куда ему, впрочем, деться, если выбор у парня бедный. Дед же крыши чинил. И прадед. И отец, хотя он пижонил. Вот поэтому, бога ради, сделай правильный вывод, Джонни. Слабоумие и отвага закаляют и дух, и тело. Джон, конечно, хотел быть магом, только мало чего хотел он.

В подворотнях шипели твари, осьминогов ловили сети. Был у Джона один товарищ – беззаботный весенний ветер, что всегда навещал в апреле, пока в людях жила надежда.

Пах дорогой, закатом, хмелем, ну и чем-то ещё нездешним.

Джонни-кровельщик шмыгал носом: заявился, бродяга, здрасьте.

И какая ты, брат, заноза. И за что мне такое счастье. Вся работа опять насмарку.

Ветер гладил чердачных троллей, выбирал для конверта марку: скоро буду, держитесь, что ли. А потом, города листая,

подчинялся своим законам. И летели, сбиваясь в стаи, крыши феникса и дракона.

Я историю эту слышал от жены торгаша железом. Джонни-кровельщик чинит крыши. Крыши любят летать над лесом. Сотни, тысячи, миллионы. От Урюпинска до Вермонта.

В наше время починка оных поважнее других ремонтов.

Карлсон

Потеплело на улице. Май переждать – и лето. У кого аллергия на пух, у кого – зевота. Я менял города, но случайно сменил планету. Захотел улететь. Передумал потом чего-то.

Обзавёлся хозяйством, квартирой – на самой крыше. Подружился с котами, бельё на антенну вешал. Там ещё жил старик, но потом перебрался выше. Вот буквально вчера от соседа пришла депеша. Представляешь, он бог. Настоящий, ну тот, который изобрёл шоколад и цукаты на взбитом креме.

Философствую ночью, вдвоём с пауком за шторой. Обещал ему мух наловить, если будет время.

Ты смеёшься, наверно. Малыш, погоди смеяться. Здесь настолько сурово, что смех приравняли к бунту. Называют меня нелегалом и тунеядцем. Мне обидно немного, но чую – привык как будто. Попытался привыкнуть. А ты бы смолчал? Едва ли. Я читаю прекрасные книги, гоняю тучи. В целом, здесь замечательно. Лишь бы не воевали. Согласись, малышам без войны откровенно лучше. По секрету скажу, что варенье – такое зелье, чтоб вращался пропеллер, в труху превращал ненастье.

Мне однажды (нескоро) придётся покинуть землю.

Когда вновь станешь маленьким – сразу поймёшь, в чём счастье.

В сентябре заскучаешь – свисти, дорогой, приеду. Прилечу. Если вдруг не смогу – заведи собаку.

До свиданья, Малыш. Я пришлю за тобой ракету. Запасай пироги. И варенье. Большую банку. Осторожно поставь на окошко. Не стукни оземь.

Потеплело. Рванули за солнцем, и все успели. Фрёкен Бок не расскажет, что мальчику сорок восемь, что Малыш не дождался и тоже купил пропеллер.

Флешка

12 апреля 3022 г. космический корабль, носящий гордое имя «Непокорённый», покинул пределы Солнечной системы. На корабле в этот момент находились: зелёный волнистый попугайчик, женщина, которая забыла пароль от телефона, судовой врач-дальтоник, вечно пьяный штурман и ваш покорный слуга. Сам я не понимал, зачем нужен на корабле, но люди и птица называли меня капитаном.

Мы покинули Солнечную систему в поисках новой планеты, которая сможет стать нашим домом. Почему именно мы были выбраны в качестве первопроходцев, никому не объяснили, но, кажется, обещали недурные деньги, а дела мои в то время, прямо скажем, шли не очень. Каждый взял с собой на память что-то дорогое его сердцу. Женщина, которая забыла пароль от телефона, – альбом с засушенными кленовыми листьями, судовой врач – серебряный компас с царапинами на крышке, вечно пьяный штурман – плюшевого медвежонка с большой головой, а я – я взял найденную на пыльной дороге флешку. Незначительный предмет, валявшийся на обочине, как молочный зуб сказочного существа. С тех пор я храню флешку в левом кармане куртки. Не смог выкинуть, даже когда обнаружил там лишь одну аудиозапись:

* * *

– мне много лет, две трети из которых пришлось, приятель, провести в бегах. Ну что, старик, давай задёрнем шторы, поговорим о встреченных богах. О странных снах. Пожалуй, о погоде. О ценах

на горючее. Легко. О том, что будет дождь. Привыкли вроде к весёлой голограмме облаков. Чёрт, у тебя пластинки! Включим «Энджи»? Давно не слышал. Прямо ностальжи. Мне много лет, и я, приятель, рейнджер. Бродяга, сталкер, пьяный пассажир. Смешались в кучу звёзды, люди, кони, а что ещё, гори оно в аду? Я видел всё, но ничего не понял. Налей, старик. Пожалуй, я пойду. Ракета – вон, разбитая, родная. Не знаешь сервис, чтобы подновить? Хотя изволь, останусь. Вспоминаю: мне тридцать три, я изгнан из любви.

* * *

Я не знаю, чей голос летит вместе с нами

на поиски нового дома. Может, это отрывок вечернего радиоспектакля или бред сумасшедшего, записанный с единственной целью – посмеяться над бедолагой, когда он будет спать в комнате с мягкими стенами. Или чьё-то откровение. Я не знаю даже, зачем мне нужен глупый кусок пластика, обречённый жить в моем кармане при полном отсутствии устройств для прослушивания. Женщина перебирает листья, вечно пьяный штурман смотрит в одну точку, врач-дальтоник ходит из угла в угол, а я раскачиваюсь, как китайский болванчик, повторяя:

* * *

– мне тридцать три. Осваиваюсь в бездне. Задёшево снял чёрную дыру. Надежда на свободу не исчезнет, а я без веры в лучшее умру. Идеалист с заглавным компонентом – отсутствием сиятельных идей. Считавший сумасшедшую планету убежищем историй и людей. И там ещё, конечно, жили птицы, и звери, и вулкан едва дымил. Истории решили не свершиться, а люди предпочли не быть людьми.

Ловец ошибок, собиратель хлама – вот прямо все они, любой типаж. Однажды натолкнулся на рекламу: контора набирает экипаж для поиска истока, звонкой ноты, исследований неба изнутри. Раздал долги, уволился с работы, закрыл квартиру, книги раздарил. Смешались в кучу лица, бары, вина. Кто плакал, кто дурачился – не суть.

Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу.

Да, полетел. В трясущейся ракете мы собрались – заложники, глупцы.

Печальные невыросшие дети, сбежавшие с уроков наглецы. Бранился вслух лениво, неохотно наш капитан – со шрамом и блондин. Потом с утра плюс минус безысходность я обнаружил, что лечу один. И не лечу. Застрял на полустанке (признаюсь, ущипнул себя – не сплю). Здесь не валялись сплющенные банки, но выползла навстречу кораблю космическая тётка с пирогами (вот к тётке оказался не готов). И рядом с ней, естественно, Гагарин, Нил Армстронг, Белка, Стрелка и Титов. Мы спорили – философы отчасти – про лунных зайцев, марсианский сленг. Что смысла в мире нет – и в этом счастье, и что-то про любовь. И про big bang.

Про что ещё? Про будущее лето – на Сириусе, после бури, в шесть. Про самые счастливые билеты.

Про «смерти нет», а подзатыльник есть. И лаяла собака, как трещотка, заливисто, и хвост её – крючок. И щурилась космическая тётка, поплёвывая семки в кулачок. Когда прощались, я едва не спятил. Всучили на дорожку пирогов.

Такие были боги, друг-приятель, таких душевных завезли богов. Или других я просто не заметил.

Не провожай, увидимся, угу. Мне триста лет, я бегаю

от смерти, но чую – далеко не убегу.

* * *

Я давно выучил наизусть весь текст. На последних словах зелёный волнистый попугайчик начинает скрипеть: пиастры, пиастры. Я капитан. И плох капитан, не желающий счастья своей команде.

Мы приближаемся к незнакомой планете и скоро совершим посадку. Стрелка серебряного компаса указывает в направлении «счастье». Планета похожа на Землю. Значит, там обязательно должны расти красивые клёны. Листья будут шуметь, и врач станет спрашивать женщину, какого они цвета. А женщина неизменно станет отвечать – только красные, огненно-красные. А у штурмана родится сын, и сын будет спать с плюшевым большеголовым медвежонком. А я – я потеряю флешку, и её поднимет тот, кто придёт

за мной:

* * *

– мне три минуты. Я сплошное завтра, моря по пояс, горы по плечу. Смеётся мама: станет космонавтом, смотри, какой герой. И я кричу, то радостно, то жалобно как чайка, захлёбываясь памятью чернот.

Космическая тётка ставит чайник, надеясь, что сегодня не рванёт.

Королева

Сколько тебе, королева, не спать ночей, сколько баюкать дорогу в сухой листве, перстень носить на руке, непонятно чей? Перстень чужой, только как его снять, ответь. Бились над этим великие колдуны, потчевал знахарь отварами диких трав.

Сколько ещё, королева, в тебе вины, не разберутся алхимик и костоправ. Где оно, птица, гнездовье твоей души? В том, что крылатые души, сомнений нет. Белый наездник вчера ко двору спешил, в белых доспехах на белом скакал коне. Снегом, черёмухой, пролитым молоком был его щит. Белый рыцарь оставил дар: светлые песни, пропетые ни о ком, дивные сказки, влюблённые в никогда. В воздухе тихо кружилась пылинок взвесь, щедро делились напитками закрома. Рыцарь вина пригубил да и вышел весь.

Долго над замком клубился густой туман.

Сколько тебе, королева, дробить тоску, сколько тоски унесёт по ошибке вор? Перстень на пальце, а как поднесёшь к виску – слышишь, пульсирует сердце внутри него. Жарко пульсирует, словно тебя зовёт, тянет кровавую нитку, и нить тонка. Невероятно, но жить

во дворце – не мёд. Ты бы махнулась на хижину рыбака, сети чинила, так много простых сетей, в горной реке научилась ловить угря. Позавчера ты встречала других гостей. Красного рыцаря. Конь его был багрян, латы пурпурны, намерения горячи. Слуги попрятались – страшно обжечь глаза. Тоже оставил сокровища – жар печи, маки, рябину. Прогрелся холодный зал. Всадник ушёл в пустоту по морщинам карт в поисках славы, турниров, прекрасных дам.

Ярко над крышами башен пылал закат. Долго драконы мерещились тут и там.

Сколько тебе, королева, кормить печаль? Глотки её ненасытные, без числа. Шёлк твоё облако, небо твоё парча. Сказка на этом закончиться не смогла. Ведь далеко, где сбывается разный бред наполовину, в дождливые дни – на треть Чёрному рыцарю ведом один секрет или проклятье. С какой стороны смотреть. Рыцарь воздвиг у стены неприступный вал и вспоминал, как он в детстве, тупым юнцом, смерть свою – чёрную птицу – окольцевал.

Сколько тебе, королева, носить кольцо?

Пятница

Мы думаем, но чаще говорим, привычно поднимая лица к небу: нам то и это стало непотребно, нам скоро запретят календари. Маэстро бог, создатель, инженер, или у вас там целая бригада. Подайте знак, другого нам

не надо. Не доводите мир до крайних мер.

А как у нас? Наверно, хорошо. С утра луна заходит

за кулисы. Вот к выходным ждём пятничного лиса. В тот раз его не ждали – он пришёл. И шаг его был мягок и упруг, прошелестев по тёмным коридорам. А мы на кухне ели помидоры, картофельные ломтики и лук. Мы пили дивный чай из смеси трав. Лис нашептал про разное

из сказок. Не нужно спорить до охрипших связок. Никто

не виноват, никто не прав. Большой планете войны не нужны. Война – старуха вредная и злая. Нам кто-то с голубями посылает кусочек своей питерской весны.

Мы делаем, но мало и не то. Гуляем редко. Правда, иноходцы. Лис сочинил про крокусы и солнце.

Во мраке по болотам бродит хтонь, на чердаке смеётся домовой, под фонарями затевая танцы. Жизнь разная, но любит продолжаться, и шлёпает весна, и ты живой, неправильный, закрученный, как жгут. Печальный принц, хромая Сивка-Бурка, но дымчатые лапы Петербурга погладят твою глупую башку.

Маэстро бог, конструктор, даждь нам днесь, не человек – алмазные скрижали.

Мы пятничного лиса провожали, и кот играл

на саксофоне здесь. И даже если всё опять не так, и понедельник растворился в капле, однажды ты заметишь между яблонь весёлый отблеск лисьего хвоста. А значит, лис добрался до тебя. Он избежал усушки и утряски. Забудь, что бог. Садись и слушай сказки, по тучам коготочками скребя.

«Москвич»

Найти себя, не потерять себя, а остальное, кажется, неважно. Сидел старик, коленями скрипя, бесцветный, как набросок карандашный. У старика машина на ходу, тут нужно подлатать, а там подкрасить. В каком-нибудь нервическом году откроют старику канал для связи, поскольку он не кляузник, не вор. Играет в шашки, шахматы. Не пьёт он. Старик хотел быть лётчиком. Его автомобиль хотел быть самолётом, обнять крылом серебряную стынь, промчаться по тоннелям червоточин.

Читая книгу городских пустынь, старик смирился. А «Москвич» не очень. Хозяина не бросил он в беде, ждал у вокзала, банка. У больницы. Ржавел себе. В один прекрасный день он даже отказался заводиться. Обиделся. Логично же вполне.

Старик жил скромно. Коридорчик узкий,

хрусталь в серванте, лица на стене: вот Королёв, вот Чкалов. Вот Челюскин.

У марта кошка клянчила тепла, от недовольства рыжий хвост пружинил. Старик покинул дом, накинув плащ. Вздыхая тяжко, подошёл к машине. Залез, поймал вечернюю волну для тех, кто за рулём, а не в постели. Ремень накинул, в «розочку» шепнул: чего мы здесь застряли? Полетели.

А «москвичонок» взял и полетел железной птицей. Молодой да ранний.

Кофейный блюз на газовой плите, китайский веер и горшок с геранью, фигурка балерины и матрас смотрели – бог бежал за ним с жилетом. Перекрестился вертолётный ас. Переглянулись «Боинг» с «Суперджетом»: допрыгались, нелёгкая несёт металлолом сюда. «Москвич» смутился. Он сделал круг над крышами и всё. Над спальней с репродукцией Матисса.

Над чайником, что был ещё горяч. «Москвич» вернулся к «бобикам» и «Ладам».

И где-то грустно улыбнулся врач, который деду говорил: «Не надо».

Уже потом, в небесных городах докладывал ответственный за двери: старик не верил в чудо никогда. Старик не верил. «Москвичонок» верил.

Очки

В старом районе, где в среду снесли барак или его

по ошибке спалил дракон, может, волшебник, а может, вообще дурак взял и придумал очки для таких, как он. Толстые стекла, оправа на разный вкус, крепкие дужки – бери, начинай игру.

А под окном заходился от смеха куст – лучше б ты дальше читал свою книгу рун.

Тайно химичил на кухне, не зная бед, ладил седло, объезжая ночных кобыл.

Стукнуло магу три тысячи юных лет с хвостиком. Хвостик не в счёт, но он тоже был. Жил у волшебника в ванной певучий кит, меньше горошины. Жил под кроватью мрак.

Людям, – доказывал мастер, – нужны очки.

Точно, волшебник, а может, вообще дурак.

В городе длинных дождей и больших мостов, где

по утрам бесконечно охота спать, плакала ведьма

со зрением минус сто, что в переводе с дурацкого минус пять.

Фура умыла колдунью фонтаном брызг, ибо весна, и весной такова стезя. Вздрогнула ведьма, стекло разлетелось вздрызг, а без очков чудеса рассмотреть нельзя.

А у неё лепрекон или просто жлоб.

За упырями особенно глаз да глаз.

Вот и отправилась ведьма, наморщив лоб, в поисках оптики. Быстро нашла, на раз.

Ведьма сказала: по-моему, мне сюда. Что-то вы, честные граждане, напряглись. Видеть прекрасное – мне бы такую даль. Видеть нездешнее – мне бы такую близь. Много оправ предлагали, да всё не те. Ведьме

без сказки – что гопнику без ножа.

Тут вон волшебник на синем слоне летел. Слон удивлялся, но сильно не возражал.

Солнце на небе светило – всегда само. Мысли бродили крамольные в голове. Ведьме волшебник с очками чуть-чуть помог. Слон деликатно булыжник топтал левей.

Было ли, не было, кто разберёт теперь. Может, и не было. Гугл, увы, молчит.

Ведьма с волшебником делают общей дверь в общей квартире. В кармане звенят ключи, шастают пикси, агукают поезда. Правда, вернулись бы маги в реальный мир, только у них в кладовой завелась звезда.

Как о звезде не заботиться, чёрт возьми?

Стол-самолёт

К Тёме ночами в окошко приходит дрёма. Манная каша невкусная и густая.

Тёма – ребёнок с фантазией неуёмной. Твёрдо уверен: столы иногда летают. И на столах по-турецки сидят мальчишки. Два или три, хотя, может быть, даже много. Тёма прочёл заклинание в древней книжке.

Брат отругал – это физика. И не трогай. Как же

не трогать, когда невозможно надо. Брата – понять и простить, без того замотан. Он подарил ему крышку от лимонада и обещал отвести его к бегемотам. Так и сказал – отведу в зоопарк, не кисни.

Радостно, громко захлопал Артём в ладоши.

Тёма не знает по сути о взрослой жизни. Взрослая жизнь – ничего про Артёма тоже. Он собирал вчера сумку, на всякий случай. Чай, бутерброды, оставил записку маме. Веер стащил – если будут внезапно тучи и помешают открывшейся панораме.

Дед-домовой вылезает, кряхтя, из шкафа: я же просил не будить до весны. Оглохли? Дед-домовой бородёнкой похож на графа, взглядом на принца, но в целом ворчун и рохля.

Спал домовёнок. Во сне поливал розалий, мудрые рыбы молчали в пруду, бликуя.

Видит – Артём нарезает круги по залу. Стол оказался упорным, ну ни в какую.

Дёргает носом Артём, как пугливый кролик, жалкий и маленький – не человек, а кочка.

Дед-домовой как-то в воздухе держит столик: рано мальцу чудеса прекращать, и точка. Скучные взрослые любят себе подобных. Взрослых боятся жуки, пауки и змеи. Если ковры-самолёты летать способны, значит, столы-самолёты давно умеют.

* * *

Вырос Артём. Стал пузатым, седым, успешным. Видел вчера, когда другу звонил по делу, –

вылетел стол из налоговой. И конечно, очень весёлая тётя на нём сидела.

Сыпались с неба задания с грифом «важно». В странных диковинных птиц превращались папки.

Около серверной, смехом шурша бумажным, офисный дух до сих пор потирает лапки.