Текст книги "Просто шли по дороге звери…"

Пиратская школа

В городе март, но зима продолжает быть. Ёжатся улицы, площади и мосты.

Мальчику снятся моря из другой судьбы. Клонятся мачты от ветра, поют киты. Свет в маяке загорается – он и рад.

Мальчику нужно повязку на левый глаз. Каждый пират должен выглядеть как пират, трубку курить, постоянно носить компа́с, карту сокровищ и прочих прекрасных мест.

Утром – в обычную школу, но лишь пока.

Скоро звонок, добежать и – привет, подъезд.

В скромной обители старого моряка, то есть в квартире под номером сорок три третью неделю живёт отставной корсар. Прямо в прихожей торчит из стены бушприт.

Чай наливается, режется колбаса.

Так начинается сказка длиною в жизнь. Каждый пират должен выслушать до конца.

Если ты выбрал свой путь – то его держись, если вступаешь в игру – не теряй лица. Если надут как индюк, то поймёшь едва древний язык тех, кто резал волну веслом. Пусть не сейчас, но за кем-то летит сова, а за тобой только чайка с большим крылом.

Если почуял удачу – за хвост поймай. Видишь, как славно она распушила хвост.

В городе март, а потом и апрель, и май.

Мальчику снится, что он похититель звёзд, боцман комет, адмирал, потерявший связь. Небо в окошке слоёное как пирог.

Старый пират лезет в старый сундук, смеясь, возится пару минут, достаёт перо. Ветхий пергамент, бутылку – пузатый бок, славный флакончик чернил и спешит

на ют.

Пишет. Моряк не уверен, что будет прок. Стоит хотя бы попробовать – не побьют:

– Главный директор одной из пиратских школ (к чёрту династии, звания, имена) – тут по соседству мальчишка, ещё щегол.

Думаю – он идеально подходит нам.

Через какое-то время, чего гадать, в ладном бушлате с иголочки, из джерси́, главный пиратский директор кивает – да.

Глупая чайка летит, не жалея сил.

Сотни из них покидают зелёный мыс в тайной надежде – кого-то покинет грусть.

Верить в мечту – самый здравый на свете смысл. Каждый пират должен знать это наизусть.

Зло

Собравшись и волю собрав в кулак, сарай подперев веслом, выходит последний Иван-дурак на битву с Великим Злом. И думает Ваня: пардоньте, стоп. Вы все не в своём уме. Великое Зло – василиск, циклоп, большой трехголовый змей?

Медовую вечность лежал в стогу, вальсировал на краю. А вдруг не узнаю (чего – могу), а вдруг не того убью? Я помню, как выглядят морж и скат, ондатра и плавунец. Отсыпьте хотя бы инструкций, карт. Клубков, на худой конец. Побудьте людьми, укажите брод

Ему говорят: отстань. С инструкцией каждый дурак допрёт, а ты уникальный, Вань.

Висит над туманом Калинов мост.

Свистит подневольный рак. Иванушка – чёлка, как лисий хвост – шагает туда, где враг.

Собравшись и волю собрав в кулак, сарай подперев веслом.

На битву с Иваном семейство Зла в слезах провожает Зло. Совсем уже взрослое, – плачет мать, – кровиночка, первый бой. Да брось ты, отец, погоди снимать. У нас разговор с тобой. Ведь ты, дорогой, и когда был пьян, ни слова не разболтал – какой он? Ну, первый, ну твой Иван? Одетый в сукно, в металл?

Дед смотрит презрительно, щурит глаз, косится на трын-траву: поверь – убивали сто тысяч раз, нормально, фигня, живу. Считаюсь в собесе лихой казак, бедовая голова. А Зло всё не может закрыть рюкзак, запутавшись в рукавах. Слегка долговязо, слегка больно́. Позорище, а не жуть. Плетётся, с грехом пополам, оно на улицу, к гаражу.

Иван не пытается скрыть восторг, что свойственно молодым. Беснуется запад, горит восток, на севере тают льды. Сбивает до крови шаман ладонь, качая туман

во рту. Из чёрной дыры вылезает хтонь, из белых снегов – шатун. Вселенные мимо плывут – не счесть, рождаются города.

Но Зло намекает: пора поесть. Кивает Ванюша: да. Кидают монетку, берут такси, хоть вроде и ни к чему. Сидят вон в каком-нибудь KFС, в каком-нибудь там «Му-му», болтают о сне, выбирают снедь.

И в сумраке, как в плаще, уходит последний Иван умнеть. Зачем приходил вообще? И Зло возвращается в отчий дом. Кричит на болоте стерх. Пожалуй, продолжится бой. Потом. Никто не одержит верх.

Люди

А Серёга – тату на предплечье, в ушах «Кино» – сторонится людей, интроверт, меланхолик, сноб. В подмосковном районе прописан уже давно. Здесь он в школе учился. Серёга здоровый лоб. Дом, работа, компьютер, от прочих забот уволь. На работе в Серёгу две сметчицы влюблёны.

Безответно. Чего тут поделать – Сергей вервольф. В полнолуние хвост серебрится в лучах луны.

На паркете с утра отпечатки волчиных лап. В воспалённых глазах кровеносных сосудов сеть. Насовсем человеком? Простите, но стимул слаб.

Волк гораздо свободней, к тому же умеет петь. Петь о тех временах, когда тысячу лет вперёд все полюбят высокие звёзды и станут лес. Соберётся на тёмной опушке лесной народ, позовут менестрелей, кудесников, поэтесс. Может, даже напьются на радостях – лес поймёт. Дом, работа, компьютер – не то, зарасти травой. И мечтает Серёга, и пахнет, как дикий мёд. И гадают соседи, откуда им слышен вой.

Джим зевает. Не выспался, значит. Хеллоу, Джим. Познакомился вечером с Лу, целовал её. Джимми носит пацифик, шикарен, непостижим. Собирается летом отправиться на каньон. По утрам Джимми бегает, в ухе блестит серьга. Сколотили с ребятами группу «Хромой койот». Иногда выступают по барам,

по четвергам. Небольшие проблемы с полицией – Джим учтёт. Разговорами Джим окружающий люд достал – разговоры о звёздах, созвездиях, небо, скай. Только Джимми пришелец, в шкафу у него портал, а на заднем дворе звездолёт, он в чехле, пускай. Звездолёт на ходу. Пригодится ещё, ну вдруг. Парень гладит обшивку. У трапа растёт тимьян. Дозвонился до Джима вчера с Бетельгейзе друг. Джимми слова плохого не выронил про землян. Обещал, что потом, через тысячу долгих лет или больше (покажет космический аудит), обязательно вышлет – придумает как – билет. От концерта дружок не отвертится, навестит.

Это кот, он случайно в рассказе, роскошен, рыж. Кот случайно зашёл, кот умеет ловить мышей.

А вот это Софи. У Софи за окном Париж, на столе круассан, потому что опять клише. Не способна Софи позаботиться ни о ком, хотя, кажется, в первую очередь о себе. Она просто отлично летает под потолком. Замечательный вид открывается на Тибет.

Для Софи не духи наливаются во флакон – водопады, моря плюс течения горных рек.

А ещё есть Ли Чао – на крыше гостит дракон. А ещё есть весьма подозрительный имярек, утверждающий – пушки и бомбы слабее лир, чтоб бродить по вселенным – не нужен дверной проём. Через тысячу лет они точно излечат мир от чумы. От войны. Получается, доживём.

Хугин

Хугин проснулся. Собрался с духом. Лапа чесалась, крыло болело. Кроме того, по последним слухам, люди ругают богов за дело: лишь бы им пьянствовать, дебоширить, что в голове у бессмертных – ветер.

Ну не ведут себя, как большие. Ходят, ругаются. Просто дети.

Хугин слетел с заскорузлой ветки. Раньше он даже летал прямее. Во́роны в этих краях нередки, только не все говорить умеют. Чуть не спугнул молодую кошку (то же богиня? Из наших, что ли?).

И постучался потом в окошко к местному слесарю дяде Толе. Толя страдал, как борец за веру или за правду.

За правду сильно. Повод – проклятые лицемеры точно не видели Иггдрасиля. Норн и валькирий.

А слесарь видел: в детстве, во сне, далеко на юге.

Словно привыкший любить родитель, к Толе теперь прилетает Хугин:

– Глупый ты, Один, зачем ты, Один, ставишь смесители, чинишь течи. Я вон к тебе при любой погоде, тоже давно, извини, не птенчик. Где мёд поэзии, где всё это? Где твоя мудрость со славой вместе?

Толя скормил ему три паштета, десять котлеток, сосиску в тесте.

Ворон смеётся в лицо фортуне, проигнорировав сыр

из Польши. Помнит сантехник – ещё был Мунин, значит, еды надо вдвое больше.

Ночь на дворе. Улетает птица – Толик не спит половину ночи, курит, признаться до слёз боится – к ворону слесарь привязан. Очень. Вдруг он замёрзнет, а вдруг мальчишки камнем запустят, удрав из класса. Может, в красивой и умной книжке есть руководство

для бывших асов? Господи, полная чушь, конечно. Экий вы, батенька, неврастеник. Слесарь застенчивый, как подснежник. Разве он викинг? Ему бы денег, бросить работу и жить на даче. Слева соседка – почти наяда. Толя мужик, потому не плачет.

Тень Иггдрасиля ложится рядом.

Слесарь становится тише мыши. Грязная роба висит

на стуле.

И напоследок сантехник слышит карканье ворона, звон сосулек.

Город от жутких морозов стынет. Снова зима, а зима такая.

Толик сидит на краю пустыни. В Асгарде трубы

не протекают.

Марта

Почему всё так плохо, Марта?

Завтра в городе карнавал.

Они праздновать станут, Марта, день квадратного колеса.

Они ходят, как тени, Марта, и воруют мои слова.

У них тонкие злые руки, у них кукольные глаза.

И они голосуют «за».

Завтра в городе фейерверки, соберётся весёлый люд.

Будут сладости, будут танцы, много слипшихся потных тел.

Чтобы я ни сказал им, Марта, они тотчас же переврут.

И потом распинайся, Марта, что другое сказать хотел

(не касайся запретных тем).

Почему всё так страшно, Марта?

Завтра в городе маскарад.

Ты представь себе только, Марта, они станут рыдать под блюз.

Я сменил распорядок, Марта (Что б на это сказал Сократ?),

не стреляю сквозь дымоходы и не ем незнакомых блюд

(зато ты говоришь «люблю»).

Марта, ты ведь должна про порох, помнишь, Марта, очнись, балда.

Про луну, про оленя с вишней (а какой потом был компот).

И вернуть бы всё это, Марта, но мы разные города,

и пока дорогой Всевышний не придумал нам телепорт

(но клянётся который год).

Почему всё так глупо, фрау?

Я выращиваю цветы.

Они враз раскупают розы для покойников и невест.

Завтра в городе будет праздник всепрощающей доброты.

Будет здорово, будет славно, но сначала пройдёт процесс

(они просят, чтоб я воскрес).

Мне спокойно писать об этом в предрассветные полчаса.

Я всегда был слегка поэтом, самой белой из всех ворон.

Я пишу тебе, фрау Марта. Постарайся мне не писать.

До свиданья.

Садовник Мюллер. Бывший, как говорят, барон.

(И вот тут раздаётся звон.)

Барон

Барон, чего так долго нет вестей?

Вы улетели на воздушном шаре. Надеюсь, не сгорели Вы в пожаре, а мало ли – при Вашей доброте.

Надеюсь, сель, цунами, западня не оказались страннику преградой. Освоились, живёте где-то, рады, возможно, вспоминаете меня.

А как у нас? Дела пошли на лад. Не то чтобы отлично, но нормально. Вчера паркет перестелили в спальне. Аббат зануда, Марта родила.

Под вечер в городском саду оркестр: рыдают скрипки, флейты и тромбоны. Слетаются напудренные бонны, сидячих часто не хватает мест.

А если знаменитость – то аншлаг, порой стоячих

не хватает даже. Я стал ещё морщинистей и старше, и я по Вам скучаю как дурак. У Вас поди луна и дымоход, леса, олень с вишнёвыми рогами.

Нет, я не сплю, я медленно моргаю, мерещатся Иисус и Дон Кихот. Поскольку разве не было у них

помощников, друзей, оруженосцев? Когда нам снова встретиться придётся, я повторю – хозяин, Вы не псих. Тем более, Вы лучший из людей.

А как у нас? Не шатко и не валко. На площади стоит фонтан с русалкой, у дома клумбы тонут в резеде, в реке опять резвятся караси. А бургомистр совестью поборот. Пожалуй, я покину этот город – красивый, но без Вас невыносим.

Ужасно Вам такое говорить: Карл, умоляю, присоединяйтесь.

Мир озверел от пустоты занятий. Прилизанный, прогнивший изнутри.

На свете больше четырёх сторон, и путь мой будет долгим, очень долгим.

Засим прощайте, господин садовник.

И до свиданья, господин барон.

Увидимся. Ваш преданный слуга.

P.S.: Про дверь – замок теперь стандартен.

При случае скажу об этом Марте (уверен, что она Вам дорога).

Ханна

Ханна пишет:

«Привет, я себе загадала дом,

разноцветный, смешной, что лоскутное одеяло.

Из окна будет видно мне море и гордый ялик,

загорелых людей, позабывших про монохром.

А пока у меня минус двадцать, Урал, щенок.

И хитрюга-щенок притворяется, что хромает

по причине – ему, как и мне, очень надо мая.

Я себе загадала и май, и волну у ног.

И фламинго, клювастых и кремовых, на косе.

Я задумала дом с фиолетовой черепицей.

И колени мосластые станут торчать, как спицы,

а вот краситься я перестану уже совсем.

Если только лавандовым маслом мазну когда,

вдоль морщинок. За горкой плантации, как в Провансе,

по ночам светлячками вкрапления в чёрной ваксе,

что мурашки огней в отвоёванных городах.

Здесь соседский старик словно древний Авессалом.

Здесь огромное спелое солнце рождает грозы.

Полинявшие шорты, ликёр из собачьей розы.

И рубашка, на пузе завязанная узлом».

Ханна пишет:

«Привет, я безумно хочу домой.

Там я стану тягучей, счастливой, ленивой, плавной.

А названия (вслушайся) – Форос и Балаклава,

Инкерман, Фиолент – словно шёлковой бахромой.

Словно кисточкой сладкой лизнули по языку,

и слова с него падают – крупные капли света.

Я себе напророчила лучшее в мире лето,

бесконечная серость вгоняет меня в тоску.

Там озёра, представь себе – розовое стекло.

Как во рту распустился цветок «ом намах шивайя».

В этой соли одна микроводоросль выживает.

Тоже розовая, приспособилась, повезло.

Ханна пишет:

«Приедешь, когда я построю дом –

по воде, как Христос, на горячем песке, как Будда.

Он – мой дом – обязательно будет, и я в нём буду.

А когда я состарюсь, хочу, чтоб прислали шторм.

Потому что от радости правильней умереть.

Чтобы чайки горласто кричали, вопили крачки».

Ханна помнит, смеётся и злится, поёт и плачет.

А на фото из Крыма – подснежники в январе.

И поэтому Ханна и пишет в сети:

«Привет».

И я вижу, как Ханна идёт, вся из сна и мёда,

утыкаться лицом в ленкоранских акаций мётлы,

и вот в этот момент понимает, что смерти нет.

Герман

Когда сторож по имени Герман учился мечтать – самым лучшим коктейлем считался «Слеза комсомолки».

По росе прибегали в сторожку лохматые волки, говорящие дикие звери, другим не чета. Они всё говорили тогда про луну да про лес, называли икавшего Германа «маленьким братом». Наступала весна, Герман в мае ходил с транспарантом, подпевал заводским. Иногда попадал в фа-диез. Иногда в вытрезвитель.

Но к вечеру, в сумрак одет, он охотно, легко заступал на волшебную смену. И рассказывал серым волкам про буфетчицу Лену.

Волки дружно ему обещали не выдать секрет.

Когда сторож по имени Герман приехал на юг, в санаторий – спасибо, родной профсоюз, за заботу – его встретило море, глодавшее белую ноту безмятежно лежавшего камня на мокром краю.

Море выло, рычало, скулило, и сторож узнал в интонациях воя знакомые волчьи мотивы. Бросил вещи на берег, поняв для себя переспективу (правда, виделась людям на пляже простая волна). Сторож спрятал лицо в бесконечно текучую шерсть. К удивлению, шерсть оказалась реально солёной. Корабли сорвались с якорей и подняли знамёна.

На знамёна равнялись горнисты, терзавшие жесть.

Когда сторож по имени Герман вернулся домой, то Союз развалился, а Герман остался без дела. Схлопотал диабет, голова у него поседела. Герман сел на кушетку, и скатерть была с бахромой. Убеждали часы ежечасно: ку-ку да ку-ку. Значит, птица – буддист, значит, это кукушкина сатья.

Увели в полнолуние деда зубастые братья.

Непонятные серые тени всегда начеку.

Когда взбрендило Герману-волку – горят фонари, он опять человек, заблудился на лунной дорожке, серый волк поспешил по привычке к уютной сторожке. Но закрыли сторожку, и не с кем теперь говорить.

А в квартире двухкомнатной, шумно вздыхая, как морж, задремала буфетчица Ленка в слезах и футболке. Снилось Ленке, что в небе бегут говорящие волки. Третий слева, лобастый, на Германа очень похож. Ленка сильно любила его. Не сбылось, не срослось, хотя дура считала – ячейка могла получиться.

Отразил телевизор потухшим экраном волчицу. Корабли и горнисты прошли через Ленку насквозь.

Анны

По оголённым проводам аллей, оплавленным в один вселенский ЦОД, идёт устало Анечка Болейн, несёт своё убитое лицо.

В руках её, воинственных как сталь, ресницами трепещет голова. И голова глядит куда-то вдаль. По направлению к городу Москва.

Там рельсами завязаны в узлы бульвар, пруды, любовь и декаданс. Ах, горностаи, фрейлины, балы. Теперь без вас, давно-давно без вас. С той стороны зеркального стекла, где дьявол в сюртуке, а фатум слеп, уже другая Аннушка пошла, несёт в авоське маслице и хлеб. У блузки кружевной воротничок. Минуя белоснежные валы, привычно огрызается: «И чё? Смотрите, куда лезете, козлы». Волчиный огонёк в глазах горяч. Чумой звала соседка, вот змея. Чужую вещь за пазуху не прячь. Подковочка-салфеточка моя. Оставив накрахмаленный салон, Каренина перебегает мост. И дымом ясный день заволокло. Никто не в курсе – где же паровоз?

Перронный нарывающий абсцесс, вокзальный гвалт, раздавленный старик.

Толпа не знает про «парле франсэ». Толпа вокруг, толпа умеет в крик. Три Анны собрались на пятачке, и говорили сотню лет подряд, что человек висит на волоске, что дети не играют в октябрят, что вкусен фаршированный судак, а злые пальцы ломит от колец, что Вронский исключительный чудак, а Генрих исключительный подлец.

Ты слышишь их, они немножко ты, но ты жива, и ветер треплет флаг той стороны зеркальной пустоты, той стороны зеркального стекла.

Сансара

Вот такая сансара – травить незнакомцам байки,

не прося от бессмертных ни почестей, ни наград.

Есть на небе обычай, что брошенные собаки превращаются в бдительных стражей сакральных врат.

Поначалу собаки пытаются отогреться.

На закате приходит лохматый собачий бог, объявляет:

«Вы больше не Шарики и не Рексы,

а допустим, Анубис, наверное, Антиох.

Вы теперь разделённые надвое морды-лица,

ночь и день, юг и север, жестокая явь и сны.

Сюда станут спешить предсказатели и провидцы, эзотерики, маги, алхимики, колдуны

прикоснуться к долине блуждающих привидений,

наступить на цветные ветра и узнать себя.

С этой самой минуты вы – тени, вы просто тени.

На земле о ненужных и брошенных не скорбят».

Замирают хранители музыки сфер и света,

каменеют по разные стороны от черты.

Всё когда-нибудь кончится, схлопнется,

канет в Лету.

Вечны только собаки, ну может, ещё коты.

Им неведомы голод и жажда. Луна в зените,

как космический глаз со слепым золотым зрачком.

Стражи врат наготове.

Когда их никто не видит, то по ласковым звёздам катаются кувырком всей собачьей натурой, доверчивой половиной, превращаясь в весёлое тёплое колесо.

А потом к ним приходят философы, властелины,

что несут свои души и мысли на суд весов.

К ним приходят поэты, тарологи и эмиры,

добавляя оболов в звенящий вселенский банк.

Говорят им спокойные стражи:

«Идите с миром»

(и для тех, кто услышит – «идите кормить собак»).

Отправляйтесь обратно – Платона читать и Пруста».

Но однажды весной, невысок, некрасив и хил

к ним придёт человек – человека они пропустят.

У него три собаки, не может он быть плохим.

Он ни слухом, ни духом про тайные, мать их, знаки,

но предложат ему абрикосы и виноград.

Постарайтесь запомнить, что брошенные собаки превращаются в бдительных стражей сакральных врат.

Бабушка Фо

Бабушка Фо просыпается в пять утра. Долго на грядках копается в огороде. Бабушка Фо доверяет своей природе. Может, поэтому радостна и мудра. Бабкино счастье устроено по уму. Главное – чтобы подул подходящий ветер самого лучшего цвета на целом свете. Ветер оранжевый. Время спешить к холму.

Бабушка Фо подставляет лицо лучам, муху спасает, упавшую в водосборник. Ветер оранжевый. Значит, сегодня вторник. Солнце колдует, детей волшебству уча.

Бабушка Фо достаёт из чуланной тьмы толстую кофту на молнии, сумку, зонтик. Небо лежит облаками

на горизонте, небо не хмурится, щедро даёт взаймы: слушай, сочтёмся. Сомнения – ни следа.

Волосы Фо растрепались и пахнут сеном. Ветер зелёный. Чего же я здесь расселась? – сердится бабушка, – скоро уже среда. Бабушке Фо есть работа – вперёд и вверх, прямо по круглым камням и шипящим травам. Ползают змейки. Лягушек в пруду – орава. Бабушку Фо, как назло, разбирает смех.

Ладно, смеётся. Довольно, теперь – на холм. Ветер лиловый. Она его обожает. Это сейчас Фо серьёзная, Фо большая. В детстве мечтала проехать на нём верхом. Сердце колотится – минимум пять сердец. Ветер становится лошадью из тумана, тычется мордой просительно по карманам. В левом находится сплющенный леденец.

Бабушка Фо успевает, она ворчит. Сильно устала, так возраст, зачем стыдиться. В полночь приходит зверьё, прилетают птицы. Звери и птицы для бабки несут ключи, грусть её длинную серую хороня.

– Всё для тебя, – говорит чей-то голос сипло.

Мёртвая бабушка Фо говорит: спасибо. Я понимаю, что всё оно для меня. Ветры во вторник, и лошадь, и без седла.

Можно я снова приду?

– Приходи, родная.

Бабушка Фо не в себе, но дорогу знает.

Бабушка Фо позабыла, что умерла.

Бабушка Фо возвращается. Путь мощён. Чёрт бы побрал эту изгородь из колючек. Каждой из внучек кладёт под подушку ключик. Ключик от времени. А от чего ещё?