Текст книги "Просто шли по дороге звери…"

Башмак

Привыкай к говорящим предметам, давно пора.

Расскажи фонарям – ты на днях приручила страх.

День летел на крыле, и закат был похож на мак.

А потом запиши, что тебе рассказал башмак.

Солнце детям, рождённым для сказок, целует лбы.

Не болтает башмак? Да не может такого быть.

Как любой путешественник, путник любой страны,

башмаки – не поверишь – известные болтуны.

Сядь поближе, послушай историю моего.

Распускаются вишни, прозрачен небесный свод.

В небе тучи стрекоз, значит, чуду даётся шанс.

«Я был чёрным, как космос, и чёрной была душа.

Всё стоял, всё скучал, всё гляделся в дожди и в хмурь, но всегда удручало – не нужен я никому.

Только сны – про дорогу и чащу, про шёпот трав.

Зато очень изящен, зато бесконечно прав.

Продавщицы гуляли красивые, как в кино,

а витрина – для правых, веками заведено.

Через время бурлящим потоком текла вода.

Заберите меня, унесите меня туда, где русалки поют, где теряет рога марал.

И однажды с утра незнакомец меня забрал.

Я был счастлив, как после сражения паладин, с удивлением позже заметив, что не один.

В доме жили волшебные книги и пауки.

Братец левый – он так хохотал, что тряслись шнурки.

Этот левый – совсем дурачок и вообще паяц.

И какой же бессмысленный дух нас двоих спаял?

Кто башмачник – колдун, повелитель стальных машин?

Мы серьёзная обувь, но левый – хоть кол тёши, мол, прекрасные скоро, мой друг, посетим места.

Я потом убедился – хозяин ему под стать.

Мы узнали про скалы, где прячется птичий бог,

про песок, про брусчатку, про камни, и даже мох.

У огня нас сушили, и шло от костра тепло. Раз бежали за поездом, поезд трубил как слон.

Ближе к осени, уравновесившись в инь и янь, этот левый – вернулся обратно, а с ним и я.

В шумный город, который асфальтов, тысяченог.

И ты знаешь, я всё-таки рад, что ему смешно,

хотя блеск потерял и проколот уже гвоздём.

Только левый сказал: будет лето – опять пойдём».

Маруська

Расплющив нос о грязное стекло автобуса с табличкой «Сто четыре» Маруська едет к бабушке Глафире в глухую глушь – немодное село с морщинистым бревенчатым лицом. В сарае копошится землеройка. Сарай – ещё советская постройка – себе немного кажется дворцом.

Маруська долго в городе живёт. В селе ни развлечения, ни смысла. Но каждый год, в одни и те же числа, Маруська ноги в руки – и вперёд. Из недопитых голубями луж выныривает солнце, отдуваясь. Трава растёт – высокая, живая. А сколько яблонь, вишен. Сколько груш.

Глафира рада – внучка хоть куда, а что не древней ворожейной крови, то не беда. То радость. Всех сословий – лопух, крапива, лютик, лебеда. Глафира ведьма, лучшая окрест. Маруська внучка, с ней Глафира ладит. Полдня храпит на печке, ест оладьи. А иногда Маруське надо в лес. Лес потаённый, мшистый и густой. Из валунов проглядывают духи. Маруська знает – у её старухи сам леший оставался на постой.

Как чей-то отслоившийся двойник, как нянька за Джульеттой Капулетти, здесь бродят неслучившиеся смерти и персонажи неудачных книг. Здесь озеро, здесь май умалишён. Несбывшимся – дорога никакая. Маруська пару новых выпускает: бегите в лес, вам будет хорошо. Беги, кошачья смерть, собачья смерть. Ловите счастье, скучные герои. Мы новый мир, конечно,

не построим, кишка тонка. Нам этот бы суметь.

Маруська по тропе бежит, дразня кривую тень, извечный сильный голод. Глафира провожает внучку в город и думает: не ведьма, не в меня. Калитка реагирует на звук и снова погружается в истому. Глафира кормит маленьких фантомов из марлевых смущающихся рук: откуда понабрались, не пойму, да ешьте, ну, никто вас

не обидит. И вас, из книжек, в человечьем виде.

Глафира носит крепкую суму, хранит под грудой тряпок бересту, мышиный зуб, свод нерушимых правил.

Глафира бережёт границы яви (и внучку) на Калиновом мосту.

Бесит

«Как меня всё это бесит: невзрачный город, люди дебильные, маленькая квартира. Да, решено – непременно уеду скоро. Брошу монетку, отправлюсь бродить по миру. Буду рассказывать байки, а может, были. Нет, лучше глупые байки, иначе кончусь. Рано ещё становиться могильной пылью». Солнце горланит побудку – хвостатый кочет.

«Как же оно раздражает, святые мощи. Солнце проклятое, крыши, деревья, лужи.

Блин». Человечек встаёт, недовольно морщась.

«Кофе попью по дороге. Вперёд, на службу».

И – совпадение: где-то в другой вселенной бог просыпается, болен и недоволен. В домике – молью побитые гобелены (надо лаванды пучок сотворить

от моли).

Шаркает тапками по облакам кудрявым, радугу чистит, планете наводит лоску.

Вид из окошка: зачёркнуто «богу слава», снизу коряво приписано «бог уродский».

«Я так старался, когда создавал им сушу, острые горы, берёзовый сок и дюны. Что же колотят мне в небо они, как в грушу. Ладно, мне всё надоело: возьму и плюну. Ха, я могу – летом велик, зимою санки. Вместо косы смерть таскает давно винтовку.

Как задолбало. Ну, где там дежурный ангел? Я ненадолго, я в отпуск, в командировку».

«Нет никакого покоя: ни днём, ни ночью. Я здесь вообще-то крылатый, а не железный.

Честное слово, не знаю, чего он хочет, сбился с дороги, свалю на неделю в бездну.

Если меня доведут, то совсем уволюсь», – думает ангел, почёсывая бочину.

«Стану лежать в исполинской тени секвойи, книжку писать – «Атеизм и его причины».

«Бездна, ответь».

«Гаражи, алкаши и баки».

«Я так старался, обидно, я делал море».

Но к человеку приходит его собака, к старому богу – хомяк его и собака, к ангелу – крыска, кошак его и собака.

Лапы кладут на колени, в глаза им смотрят, словно опять говорят: «Ты до слёз прекрасный, вот тебе радость и кисточка винограда».

Я понимаю – фантазия, бред и сказка, только упорно желается, чтобы правда. Чтобы любовь захватила всё, как мицелий: страны, миры, континенты, планеты, карты.

Звери придуманы, верно, с конкретной целью – чтобы с реальностью нас примирить хоть как-то.

Блюз

Пока себя не опроверг любитель правильного слова, блюститель выражений лиц в надежде на заветный чин,

и за средой опять четверг,

для ликования готовы плакаты, флаги, шорох шлиц – мы носим тайные ключи.

От чердаков и мостовых, лесных сокровищниц и трюмов, от перекрёстков пустоты, что нам назначено пройти.

К нам обращаются на «Вы» официальные костюмы, к нам обращаются на «ты» ветра, которым по пути.

Пока, хмельные без вина, осознаём довольно чётко: мы, зубоскалы, дураки, приличным обществам не в кон –

Джейн двадцать три. Она юна, курносый нос, прямая чёлка. Прохладой тянет от реки. У Джейн распахнутый балкон, бардак, занос на вираже, случайно купленное сари. Сам чёрт теперь не разберёт.

Шумит под окнами кольцо.

По вечерам играет Джейн тягучий блюз в ближайшем баре. Немного виски – и вперёд. И голос низкий, с хрипотцой.

Плакат над стойкой скалит пасть, ковбои спорят

из-за денег. В углу обхаживает вдов проныра в майке «Санта-Круз».

Здесь негде яблоку упасть. Послушать Джейн приходят тени из тех небесных городов, где по салунам только блюз.

Где в моде старая джинса.

Где Джейн исполнилось пятнадцать.

Где день рождался золотым, а ночь роняла серебро.

Где Джо, покинув небеса, слегка похожий на канадца, пускал из трубки сладкий дым. И представлялся Светлым Бро, смешную Джейн уча играть (и перебором, Джо, и боем). И брать аккорды, и бренчать (не научусь, наверно, нет).

И эта низкая гора.

И море это голубое.

И Джо – пацифик, как печать.

Блюз не играют на войне (Чувак, ты истинно крутой, но, знаешь, бро, такое дело, мы здесь для музыки, скажи?) Ладони схлопывают тьму. Все обожают Джейн, а то – она открыта, загорела. Джейн смотрит в зал.

Бро тянет джин.

Джейн улыбается ему.

Пока нам мир не запретил хотя бы маленькое счастье, хотя бы солнечную медь, мы всё юродствуем и ржём. Сердечный бешеный тротил, дорог запутанные снасти. Когда случится умереть – там будет блюз. Там будет Джо.

Никто не отберёт

Мне стукнуло тогда почти четыре.

Мы жили в скромной маленькой квартире

с ковром на стенке, люстрой и трюмо.

Ещё не говорили: «Юр, прости нас».

И вечерами слушали пластинки

на магнитоле – вечной, как ремонт.

Хранила мама выкройки на кальке.

Чтобы игла не прыгала – мы клали

кирпичик стёрки на спину игле.

Дорожки звуковые прямо к солнцу.

Безумно папе нравился Высоцкий,

а мне варенье, ряженка и хлеб.

На лоджии всегда валялись шины.

Хрипящий голос пел нам про вершины,

которые зачем-то надо брать.

Смеялся папа: «Понимаешь, Ромка?»

Мне представлялось – великан огромный,

которому рогатый чёрт не брат,

берёт с верхушки самый белый камень

ужасно великанскими руками,

Скользит, не останавливаясь, вдаль.

И сразу вмиг становится счастливым.

И видит в камне облако и ливень,

и снег, и города, и вертикаль.

Когда я вырос – желторотый чибис,

то много разных гор со мной случилось:

Тибет, Кавказ, Урал и Жигули.

Со мной случились тысячи названий.

Купались в море звёзды, словно в ванне.

Костёр на берегу. И ветра всхлип

студил мне кожу, охлаждал мне тело.

Теперь таскаю камень, самый белый,

в кармане джинсов или в рюкзаке.

И если смерть – проворная синица,

за камешек мне многое простится.

Не знаю, где, пока не знаю, кем.

Но точно знаю, что хранит булыжник:

драконье пламя, цвет весенней вишни,

ирландский клевер, вересковый мёд,

людей, косы песчаную полоску.

Ребёнка, уцелевшего во взрослом.

И этого никто не отберёт.

Когда разливаются реки

Поверь мне, приятель, я очень давно устал. Мы думали – дно, только нам показали дно. Ты молод, отважен, башка у тебя пуста. Я знал даровитых, безбашенных, хвастунов. И каждый из них жил с идеей творить добро. Никто не рождался с желанием быть плохим. Я знал звездочётов, танцующих серебро, бродяг, разделивших со мной котелок ухи.

Я знал человека, худого, как чья-то кость,

но именно он, простофиля, умел летать. По осени крылья повесив на старый гвоздь, задраивал окна, смотрел на полёт листа. Зимой – рассудительный, мудрый, как древний грек, – часами любил толковать, как устроен быт. Привычки менялись с началом разлива рек. Как только мальчишкам мерещился стук копыт, когда начиналась вода, заливая всё от края до края, и пляж исчезал под ней,

летал человек, словно правда уже спасён небесным Мазаем. Смыкались кусты тесней. И я наблюдал, вопрошая беззвучно: как? Руками маши не маши, не поднимут вверх.

При чём здесь разлив, и при чём здесь вообще река? Двенадцать мне было. Пацан, воробьиный смех.

Отлично, приятель, догадки твои верны. Нередко встречаю подобное. Ты смышлён. Действительно, парень, я вижу чужие сны. Вчера на углу с голубями ругался клён. Во вторник у крепости джигу плясал скелет.

На рынке алхимик сверкающей тряс полой. Ты тоже мне снишься. Ты сердишься: что за бред, а сам пахнешь рунами, зеленью и смолой. С людьми волшебство

не случается просто так. Во сне человек безмятежен, открыт, раним. Когда разливаются реки, летит чудак.

Не надо вздыхать – иногда я летаю с ним.

Смешно. Наяву подошёл, говорю:

– Ну класс, отлично слетали. Луна просто высший сорт.

Он брови нахмурил:

– Откуда-то знаю Вас, но мы не летали. Ужасно боюсь высот, боюсь самолётов до жути. В толпе – изгой (а люди хорошие рядом, да-да, и те).

Возможно, вам нужен, конечно, совсем другой, который упорно стремился к своей мечте?

Наверное, лётчик, освоивший хитрый трюк, великий герой, генерал – голова в снегу.

А я прихожу, вечерами на гвоздь смотрю. И гвоздь очень старый, и выдернуть не могу. Привык к одиночеству, путаю даль и близь.

Потом я оставил записку в его плаще: когда разливаются реки – почаще снись. Хотя, непонятно, при чём здесь река вообще?

Сейчас нелегко, понимаю, и ты пойми. Мы думали – ад, только нам показали ад. Хотя иногда и сновидцы меняют мир. Такое случалось две тысячи лет назад.

Бог гитаристов

Бог гитаристов, бродячее междумирье, вечное нежное небо, а вы не спите. Раз от дождей зашкаливают промилле – бог гитаристов хочет вернуться в Питер.

И мы сначала учимся уживаться, но потихонечку мокнем и привыкаем.

Бог гитаристов, эй, не жалеем пальцы, звуки слетают

со струн и лежат на камне.

Мимо торопятся люди, гудят моторы. Внутренний город разрушим, потом построим.

В городе вдруг появляются мушкетёры, возле моста в чёрных куртках гуляют тролли.

Бог гитаристов – на правой руке Пикассо, рваное мягкое облако светлой рати –

не позволяет поэтам платить на кассе. Господи, сколько ты сердца на нас потратил.

А по-другому, наверно, и не бывает. Странно цепляясь

за тучи железным рогом,

мимо, напившись стихами, звенят трамваи, глупые, просто не знают, что мимо бога. Может, и знают, но делают вид – как будто, может, им надо, они заблудились в буре.

Бог гитаристов, идущий счастливый Будда, любящий нас. Ещё пиво. И хачапури.

Дом далеко. Ощущение, что мы дома. Дом – это, правда, не стены, а что-то ближе.

Бог гитаристов, печальный барон и Томас, вновь вечерами играет коту. Кот рыжий.

Рыжий и толстый, мурлыкающий как солнце. Просто живи, и вообще никого не слушай.

Ветер лежит на крыле, и крыло трясётся.

В птице растут самолётные наши души, в памяти тонут, во сне и в салонном иле.

Бог гитаристов. Улыбка, глаза, аккорды.

«Мы тут, короче, бро, в Пулково, приземлились. То есть мы здесь. На созвоне. Конечно, скоро».

Время до встречи становится всё короче – звонко твердят позывные апрельских раций. Ты вот, Москва, береги, что ли, бога очень.

Нам ещё с богом концерты. И обниматься

У молчаливых царей под петровской сенью.

Бог гитаристов. И Вербное воскресенье.

Дед Ерофей

Ходили слухи правильного свойства (наверно, слухи кто-то распускал),

что некое зарядное устройство внутри хранит подъездный аксакал, дед Ерофей. Потрёпанная куртка, весёлый нрав, манеры короля.

За что аборигены съели Кука, он знал. И знал, кто в Кеннеди стрелял. Из тех дедов, что знают всё на свете: как надо жить, кто прав, кто виноват.

Его ужасно обожали дети. Не только дети: шурин, деверь, сват, кондуктор, продавщица в магазине, в соседней забегаловке мегрел.

Дед Ерофей, хотя и слыл разиней, не унывал, вертелся как умел, носил в кармане семена редиса. Очкарику твердил и битюгу: ты молодец, ты просто разрядился, а я тебе, конечно, помогу.

Нет у меня ни сыновей, ни дочек. Есть старый друг. Я шастаю к нему. Поэтому, дружочек-пирожочек, тебя я тоже крепко обниму своими ерофейскими руками.

Сурово, по-отечески, любя.

Лучилось солнце, улыбался камень, невидимо, конечно, про себя. Текла вода из крана в водомате, текли ручьи

по скверу заодно.

Дед Ерофей – отличный обниматель, несовременный,

но беспроводной. И сразу как-то становилось легче. Налаживались связи и дела. Ночами дед с литровой банкой лечо, с большой бутылкой мутного стекла лез в небо, не давая небу шанса сказать: закрыто, санкции, учёт.

Прекрасно в эту ночь подзаряжался старинный друг, надёжное плечо. У друга вроде даже было имя.

Друг деда тряс, хмелея на пиру: пока ты целый город

не обнимешь, я, Ерофей, тебя не заберу.

Поэтому от декабря до мая, от мая до серебряных ворот, дед Ерофей сограждан обнимает и никогда, конечно, не умрёт.

Если

Если станешь ты солнцем – ты будешь светить так ярко, что июнь для меня никогда не закроют тучи. Под тобой проплывут аргонавты, киты, байдарки. Ты найдёшь себе крылья и станешь большим, летучим. Это словно по взмаху ладони вернуться в детство, где уносят матросов в опасную даль корветы. Вековечные камни тобой захотят согреться. Ты согреешь холодные камни и станешь ветром.

Если станешь ты ветром – окажешься самым тёплым, в долгом поиске добрых богов и всегда попутным. Голоса потерявшихся птиц зазвенят, как стёкла, разбиваясь на нотные капли, молитвы, сутры. Это будто бы гимны, но только порой в миноре. Это словно бумажные змеи слагают оды. А потом ты немного устанешь и станешь море, бесконечное море и твой долгожданный отдых.

Если станешь ты морем – ты станешь счастливым, тихим, и тебя нарисует какой-нибудь Айвазовский. Небо звёзды развесит, как ягоды облепихи, а ты будешь лежать на песке или гладить доски дикарей, или хочешь, свирепых морских чудовищ, что глотают сокровища: лиры, дублоны, пенсы.

И русалки тебе пропоют на заре медово двести тысяч имён, двести тысяч погибших песен.

А когда надоест тебе морем – ты станешь пламя. Языкастая ящерка, неугасимый феникс. И тогда я приеду к тебе, и мы будем нами и попросим чудес и удачи у каждой феи, у домов – волшебства, пирогов – у пузатой печки (ну, нельзя же всё время питаться духовной пищей).

Эта сказка, наверно, продолжится бесконечно, потому что и мы бесконечны с тобой, дружище.

Никто

Считая себя не богом, а дураком, дружище Никто выползает за коньяком.

Ларёк, раззевая окошко, вот-вот проглотит.

А возле ларька практически из земли растут звездочёты, и маги, и короли, магистры вселенских наук из души и плоти.

Здесь каждый планирует собственный маскарад. Дружище Никто захудалому зверю рад.

Да только в округе ни птиц, ни зверей не слышно.

Молчи, – говорят. Замолчи, – говорят. Молчи. У нас одарённые чуткие палачи. Сложи лучше хокку про то, как прекрасны вишни.

Считая себя не поэтом, а рифмачом, дружище Никто

не признается нипочём, что он всё хотел по-другому,

но вот подстава:

конечно же, сразу не сладилось, не срослось.

А как он смеялся, когда получился лось, а как ликовал, когда в кресле нашёл удава.

Дружище Никто с ними часто болтал, пока любители правды сюда не ввели войска.

Решили, что волкомедведь это слишком глупо.

Заткнись, – говорят. Ну, заткнись, – говорят. Заткнись. Нам точно виднее, дружище, где верх, где низ, где лево, где право, где север, где юг, голуба.

Считая себя не творцом, а пустой башкой, Никто засыпает с тоской и встаёт с тоской,

пока окончательно мир не теряет цену.

И мы наблюдаем, как вдаль, запахнув пальто, по серому небу идёт господин Никто. И слово его никакое, но бьёт прицельно.

Заходи

Ты заходи, если будет плохо. Я напишу тебе адресок. Чёрта на хутор зовёт Солоха – ангелы снова наискосок. В джунглях покой стережёт Акела. Слушает музыку Джек-Простак. Сказки живут, а чего им делать. Передаются из уст в уста.

Ведьма спешит по грибы, сутулясь. Следом котейка бежит вдогон. На перекрёстке волшебных улиц очень давно горевал дракон. Он трёхголовый, шипастый, грозный: девок не тронь, запирай дома. Будни дракона – такая проза. Замок дракона – почти тюрьма. Бусы, алмазы, ковры, мониста – вот где сидят у дракона, вот. Он же из этих. Из толкинистов. Он на балу танцевал гавот.

Вместе с принцессой, да-да, с принцессой.

Ты не ослышался. Майским днём сел наконец-то дракон за пьесу. Что-то, видать, перемкнуло в нём. Мысли бродили темно, подспудно, хитросплетались узлом внутри. Но с головой разобраться трудно, втрое сложнее, когда их три.

Головы выли мятежным хором. Стены осыпались вдалеке. Первой башке захотелось хоррор, не захотелось второй башке:

– пишем, ребята, про древний ковен. Фэнтези, ведьмы, костры, котлы.

– всё-таки надо побольше крови. Надо преступника – быть и плыть. Прямо конкретного маньячилу, чтоб

под кроватью хранил обрез.

Третья башка втихаря строчила: звёздочки, реченька, дивный лес.

Ночь наступала. В сыром подвале призраки снов танцевали твист. Две головы в унисон зевали. Третья коварно меняла лист: вот дровосек сиганул с балкона. Бабушка-бабушка, вас ист дас?

Люди боялись не зря дракона. Он ещё книгу потом издаст.

– может, убьёт дровосек старуху, мерзко смеясь, как последний гад?

– нет, дровосек – это воин духа, а не бессовестный плагиат. У дровосека кинжал дамасский, а не банальный тупой топор.

Жизнь безусловно страшнее сказки. Правда. Особенно с неких пор.

Замок дракона – зубцы на башне. Нет у драконов привычных стай. Ты заходи, если будет страшно. Если получится – прилетай: кеды, гармошка, носки в полоску, вечный ребёнок, ломатель дров. Выйду к волшебному перекрёстку. Может быть, даже других миров. Может быть, даже не зная брода. Может, от летней жары пунцов, спросит Иван:

– не встречали Фродо?

– видели, как же. Понёс кольцо.

Икар

На небе – вода, на земле – вода, и звёзды лежат в воде.

Считаешь, что я не хотел летать?

Да нет, ещё как хотел,

завидуя галке, стрижу, грачу.

Мечталось мне с ранних лет, что я высоко в облаках лечу, и ветер вдогонку вслед.

Папаша Дедал заклинал: «Не смей. Погибнешь почём зазря».

Я вырос, но в каждом втором письме настойчиво повторял:

«Раз боги берут меня "на слабо" и держат десятком рук, однажды взлечу я – крылатый бог, весёлый – и не умру.

Вернусь из полёта – закатим пир, накроем столы в саду».

Купил себе рейки, картон купил, и прочую ерунду.

Легко сторговался, был очень горд.

Пока хлам до дома нёс, ко мне полосатый прибился кот, лохматый прибился пёс.

Поэтому стали мы жить втроём, разматывать дни,

как бинт.

Мне сильно не нравился наш район, но небо над ним – любил.

И вот наступила уже пора холодный покинуть дом.

Но кот посмотрел на меня – «дурак»,

а пёс завилял хвостом.

На небе – огни, на земле – огни, весь мир утонул в огнях.

И тут я подумал: «А как они? Ну, как они без меня? Ну, как же, тупая моя башка? Кто станет гулять, кормить?»

И крылья засунул в ближайший шкаф, задумавшись лишь на миг.

Я выжил в ковид, пережил ремонт, и вроде сейчас я жив.

Мой пёс ушёл летом, а кот зимой.

А с ними и часть души.

К чему я пишу слишком длинный текст и слишком ванильный пост?

Мой кот машет лапами в темноте, летит надо мной мой пёс.