Текст книги "Просто шли по дороге звери…"

Город

Город – он живой, он спит и дышит, он корабль каменного флота.

Рос мальчишка, и летели с крыши эскадрильи белых самолётов, сложенных из клеток и линеек,

скроенных из слов и двоеточий.

И ловили ангелов на небе острые тетрадные листочки. Ангелов там не было, по факту.

Было солнце и цветы акаций. Приходилось собирать с асфальта маленьких пилотов-камикадзе.

Оловянных маршалов безногих.

Самолёты застревали в ветках, самолётов было очень много, в ход пошли журналы и салфетки.

Город – он рассказанная тайна.

Лучше всех секрет хранят игрушки.

Кто-то должен выбиться из стаи, кто-то должен правила нарушить.

Сны коварно расставляли сети,

попадались в них дома-нарвалы.

«Сокол» – самолётик двести третий (потому что так его назвали).

Он родился из газетной утки, типографских рубрик и сенсаций, но когда парил свободно утром, то решил, что он не должен сдаться.

Просто надо крыльями похлопать.

Над домами собирались тучи.

Поначалу получалось плохо, но потом всё лучше, лучше, лучше.

Соколу понравилось учиться, и летать понравилось, поверьте.

Самолётик превратился в птицу, самую красивую

на свете, с буквами и датами на перьях.

Город украшал себя калиной,

запасался к осени терпеньем.

Бывший самолёт прибился к клину.

Клин летел на юг, поближе к джунглям,

и подальше от хандры и хляби.

Город – новобранец на дежурстве, а они посты

не оставляли.

Город любит дождь и барабашек, фей фонарных, водосточных джиннов.

Мальчик запускает с крыш бумажки,

превращая в птиц людские жизни.

Алиса

Солнце снова вернётся туда, где ты раньше не был, звёзды пудрой алмазной украсят ночное небо,

тонкий месяц блеснёт из-за тучи, как рог нарвала.

Древний Кроль, как обычно, идёт проверять подвалы, где на лаковых досках в кульках, пузырьках и склянках дремлют тихие сны: сон тряпичный и сон стеклянный,

сон звенящей травы и брусничного оленёнка, сон ореховый, сладкий, с горчинкой и сон солёный.

Белый Кроль обращается к духам, кидает кости, надевает сюртук и стучит деревянной тростью.

«Туки-тук, я пришёл насладиться червонным пиром».

Выгибает пушистая темень кошачью спину,

стрекоза фонаря застывает медовой клипсой.

«Туки-тук, мон амур, королева моя Алиса.

Выбирай новый сон, как роман под цветной обложкой. Я побуду с тобой, пока ты не проснёшься, крошка».

* * *

У Алисы росой и дождями подол унизан,

её бабушку звали Алисой, и мать Алисой.

И всегда в их роду был такой непреложный принцип:

не искать ни сокровищ, ни денег больших, ни принца,

не бояться ни цепких корней, ни кишечных колик,

потому что Алису хранит красноглазый Кролик.

Он хранит её сны и сплетает для них шкатулки, надевает немодный цилиндр с высокой тульей.

И каким бы тяжёлым и трудным ни стало дело, ночь приносит волшебные крылья, листву омелы, трели сказочных птиц, фей и йетти с вершин Памира – всё, что так помогает сновидцам в реальном мире.

«Туки-тук», – открываются двери, порталы, ставни.

«Туки-тук, моя девочка, я тебя не оставлю».

Нет, конечно, Алиса умна и рациональна.

Она знает про сказки, и то, какова цена им, как легко заблудиться в иллюзиях, в зазеркалье. Материнский характер, упрямый напор, закалка,

но когда неприятность размером с привет из ада, она чувствует, что обязательно где-то рядом

старый Кроль, обезумевший Шляпник, глухие звуки:

«Туки-туки, моя ты хорошая, туки-туки».

Дориан Грей

Утренний кофе в винтажной турке. Солнце как кожица апельсина. Вечная жизнь – неплохая штука, если остаться навек красивым. Небо огромным Левиафаном молнии-змеи кидает в землю. Дориан Грей не стареет? Странно. Варит поди колдовское зелье. Дьяволу душу продал, вестимо, или кому-то из тех же бестий. Дориан Грей молодой и стильный. Белые зубы, и все на месте. Ходит на службу, читает сводки и обожаем прекрасным полом. Дориан Грей не стареет, вот как? Что, он не нравится вам? Да пóлно. Ах, эти брови, глаза и скулы, тонкие губы и нервный профиль. Он крайне редко берёт отгулы – дорого стоит хороший кофе, чёрный, немолотый, самый лучший. Нотка корицы, три ложки бренди. Выдался случай, удобный случай вырваться к морю. И едет денди.

Греет стальные бока автобус на рубиконе в пыли обочин. Парень сову натянул на глобус. Дориан Грей

не стареет больше.

В номере с видом на всё и сразу («не беспокоить и не стучаться») ночи в алмазах, в таких алмазах, что поневоле откроешь чакры. Вот оно, море – подать рукою. Пирс одичавшей волной укушен, берег песчаный болеет корью красных камней и пустых ракушек.

Скинув ботинки, рубашку, галстук (скинул бы кожу, но с кожей сросся), бросив валяться добро на гальке, Дориан щучкой ныряет в звёзды. Звёзды солёные, пахнут йодом. Звёзды – они как мальки акулы. Тут бы ему и кричать: «Свобода!» (ах, эти брови, глаза и скулы), но его тянет на дно, и точка, муху, попавшую в паутину. Утром пришла эсэмэска строчкой, что затопило подвал с картиной.

А на картине не замок венский – древний старик, что страшнее смерти. Спрятали старость за занавеску, чтобы её не пугались дети.

Кофемашина бурлит как гейзер. Солнце как мякушка абрикоса. Долгая жизнь – неплохая песня, если остаться темноволосым.

Небо свинцовое с боку на бок перевернулось и стало осень. Время ползёт многоногим крабом. Дориан Грей не стареет вовсе. У секретарши – помада, шпильки. Пятый размер – как в театре ложа. Дориан вновь на работу пилит (взялся за гуж – так паши как лошадь) через туман как круизный лайнер. Лондон печальный, дождливый, близкий. Город по горло увяз в дедлайнах. Дорого стоит хороший виски. Руки длинны у судьбы и цепки, а аргументы сурово-вески. Дом – это очень сухая щепка, только с картиной под занавеской.

Солнце, как чёрное сердце пекла, краской разбрызгано по палитре. В воздухе кружится лёгкий пепел. Дориан Грей не стареет. Титры.

Совы

Мне много и не надо – пару кед и жить с тобой вот так, рука в руке. Но по ночам взъерошенные совы дежурят на совином маяке.

Там измеряют расстояние в льё, и женщина идёт стирать бельё, и огонёк на башенке не гаснет, поскольку никогда не устаёт.

Мне много и не надо – вязь волны, цветные фантастические сны. И совушки всегда навечно вместе, наверно, потому что влюблены.

За маревной завесой облаков они собой становятся легко: она – весёлой маленькой старушкой, а он – седым весёлым стариком.

И к ним плывут по морю корабли. Красивые, со всех концов земли.

И стряхивает небо оперенье, и пёрышки валяются в пыли.

Их завтра подберёт ловец строки, в ракушку их споёт огромный кит.

Мы неизбежно светим маяками тому, кто очень верит в маяки.

Сон

Я умер белым днём. В двенадцать восемь.

Не понимая как – оно само.

В руках весны, не дожидаясь осень, хотя логичней умирать зимой.

Не наблюдал ни вспышек, ни тоннелей.

Закрыл глаза – открыл глаза, а там

стоял на горке дом, качались ели, и земляника около куста.

И пахло хвоей и немного липой.

Торчал вдали колодезный журавль.

Не рай, не ад и не болото лимба – вода, цветы, баллады пряных трав.

Меня встречали тихо, без оркестра, тянула к дому золотая нить.

Зашёл в тот дом, подумал, что не к месту, и вроде надо что-то говорить.

Наверно, ожидал я встретить бога, но встретил только тех, о ком писал.

Дракона, ведьму и единорога, большую кошку, маленького пса.

«Ой, вазу не заметил. Это верба? Конечно, верба, вижу, не ослеп. А бог?»

«Оделся и ушёл за хлебом, и дался ему снова свежий хлеб».

Русальи голоса, валькирий танец.

Вот правда, так сказать – из первых уст.

«У вас тут странно.

Можно я останусь?

Глядишь, потом совсем переберусь. Чтоб тоже дом. И лучше на центральной.

Чтоб кошка, пёс, дракон и целый лес».

«Вали уже бегом давай в реальность. Успеется». И я тогда воскрес.

В двенадцать сорок, ни минутой позже.

Как собственная книга бытия, из зеркала опять смотрела рожа. Потерянная, грустная, моя.

Живу как все. Дышу.

Сменил работу. Порой болтаю с тенью на стене.

Но в сотый раз, а может, и в двухсотый упрямо повторяю: «Смерти нет».

Я так искал, я не нашёл дракона, но обзавёлся и котом, и псом.

Построил дом, уютный и с балконом.

Случился сон. А был ли это сон?

Питер

Сколько раз умирал – а выжил, бородат и пустоголов.

Потому что с ним были Рыжий, Достоевский и Гумилёв.

То есть повод был очень веским. И по ниточке сентября он всегда приходил на Невский, сто десятую жизнь подряд.

Кофе, булочки, львы и панки, ассорти из дверей бистро.

Его маленький ангел в парке – между рёбер и между строк.

Сколько раз выживал – а умер,

не от пули, не от ножа, когда кто-то сквозь дождь и зуммер прокричал ему: приезжай. Прилетай, приползай, как хочешь.

Приходи – тебя ждёт Нева.

Под крылом расстилались ночи, прорастали внутри слова – можжевельником, лопухами. Лето пряталось в маяке. И признания в любви стихами повисали

на языке. Был бы умным – молчал бы лучше, вон другие, другие вон.

Город слышал, и город слушал, город принял за своего.

Сколько раз приезжал, а снова

всё как будто бы в первый раз. Захмелевший и бестолковый, разлохмаченный дикобраз, пел в толпе, говорил по-фински, ворожил, разводил мосты, пил с атлантами, гладил сфинксов. А потом появилась ты, бестелесная и смешная, не мечтавшая ни о ком.

Просто морок туманной нави, просто искорка

над виском. И за грифелем карандашным потянулась

на лист строка: без тебя умирать не страшно, только жить без тебя никак.

Сколько раз сожалел – а вечно

попадал, начинал, ломал.

Время, друг, ни хрена не лечит, но способно свести с ума. Не сойдёт. Хотя нет, сошёл бы, обязательно,

не гони. Но ночами он верит в шёпот, шелест буковок и страниц.

Он над крышей скользит по леске, пока в горны ветра трубят.

Ему надо опять на Невский,

ему нужно опять тебя.

Память – омут, она бездонна, кучу разных хранит вещей. Если ты – не его Мадонна, то на свете их нет вообще.

Замирает железный воин. Рвут романтики паруса. И глотают бумажный «Боинг» посторонние небеса.

Божий кот

Происходит лето. Течёт река. Дразнит тёплым песком коса. Бог идёт, приплясывая слегка, по дороге в Эдемский сад.

Ему жмёт крыло, натирает чин. Жизнь тасует метель колод. Бог стучится в двери (забыл ключи), и ему открывает Кот. Непонятной масти: то рыж, то сер, то чернее смолы в аду.

Бог смеётся, обувь его в росе, дни настояны на меду.

Происходит пламя. Горит закат. Солнце катится

под кровать. У Кота есть блюдечко молока, и подстилка его – трава. Лепестки ромашек и маков цвет. Бог в сундук убирает тень.

Бог снимает нимб, говорит: привет! ну, и как ты провёл свой день?

Божий кот мурлыкает: хорошо. Я игрался с пятном грозы (говорить умеет любой пушок, надо просто учить язык), посмотрел в окно, как вулкан дымит, скинул дождик

со стеллажа. В три часа спустился пожить с людьми, хотя ты и не разрешал. Из квартир меня не прогнали вон, даже гладили – там и там. Они вроде добрые. Большинство.

Но глупы – не чета котам. Постоянно спорят, кричат

во сне, почему-то не носят шерсть. У людей тебя, светлый боже, нет. А ты, боженька, очень есть. Постоянно плачут, судьбу кляня. Я подумал, и я решил, что они не справятся без меня, без добавочной к ним души.

На большой земле нелегко, поди, у забот не видны края. Только ты не мог бы, чтоб не один, чтобы много таких, как я. Происходит чудо. Летит звезда. Бог вдогонку кричит звезде: встретишь в парке ангела – передай, он справляется, молодец. В сентябре на помощь пришлю ребят, только крылышки подрастут.

А пока на помощь прислал тебя, чтобы гладить вот тут и тут.

Бет

И близко Рождество, и хвойный Йоль, и ночь длинна, и всё в таком ключе.

У Бет на кухне есть морская соль, а моря нет. Да ей оно зачем?

Психует Бет: по горло разных дел, в кармане – маска, в графике раздрай. Звонит с работы маме (Ма, ты где? Прости, я замоталась, прямо край)

и обещает заскочить в обед (Нет, мама, извини, не до того). Выходит Бет, в такси садится Бет, что сильно ненавидит Рождество, не любит Йоль, подарки, беготню, предпраздничный нервический уклад (Да, мама, непременно позвоню. Не знаю, ладно, приготовь салат. Да, мам, я оценила зимний сад. У Робинсонов? Только не у них).

Проблема в том, что пару лет назад от тощей Бет уплыл её жених, а год спустя – какой глумливый страх, с гирляндой в разноцветную длину – пришла с соседкой весточка, что ах, жених погиб, корабль утонул.

Корабль звали «Преподобный Том», а парня звали Стивен. Или Стив. Большой, надёжный, сильный. И притом любила Стива Бет. Он был красив.

Он пах, как самый лучший мандарин, смеяться точно бог его учил.

Бет едет мимо пляшущих витрин и замечает вывеску в ночи. Блестит, сверкает, тянет, как магнит. И буквы, что морзянки тихий стук: «Мы зажигаем йольские огни для моряков, плывущих в пустоту».

Бет чудятся дельфины, острова, песок, кораллы, песни ни о чём.

(А можно здесь? И с праздником. И Вам).

Легонько Бет толкает дверь плечом.

Знакомый лично с тем, кто по воде,

и с той, в ладонях чьих звенит коса, дух праздника глазеет на людей. Натягивает тело – пусть корсар. Ну, попугай, тельняшка. Решено. Добавим пепел старческих седин. Сегодня быть несчастных не должно, несчастных очень много. Дух один. Кого ещё привёз к нему таксист (привозит каждый день, уже лишка). Дух вешает

на стену остролист, дух знает Бет, ныряет в средний шкаф – конфеты, колокольчики с тесьмой, чего на полках духи берегут.

– Мэм, извините, но для вас письмо. В бутылке. Сам нашёл на берегу. Париж, Антверпен, Амстердам, Лион – везде с собой за пазухой таскал.

Неровный почерк: неужели он? Бет чудится волна у тёплых скал, и вроде мир другой, а ни черта – мерещится скрип деревянных рей.

Стоит, молчит, пытается читать, не дотерпев до дома, поскорей. В руках минуты крошатся, как мел, и, падая, слагаются в века.

Слова в письме: я спасся, я сумел, меня пригрел хранитель маяка. Не надо плакать, девочка моя, мы встретимся, но в следующем году. Пока пиши мне письма на маяк. Они же обязательно дойдут, когда расправит крылья календарь.

Спокойна Бет. Дух прячет год в мешок.

Стив зажигает маленький фонарь.

Мир зажигает маленький фонарь.

Бет зажигает маленький фонарь.

И маленькому богу хорошо, легко его небесной голове.

И он лежит, со звёздами во рту:

мы маяки, мы зажигаем свет для моряков, плывущих в пустоту.

Доска Уиджи

Ну здравствуй, что ли. Ты чем там дышишь? Я вот хочу тебе рассказать: принёс дружище доску Уиджи, а мне достаточно за глаза своих проблем.

У меня работа. Ещё проекты. Ещё долги. Он привязался: давай в субботу рванём на волю чинить мозги.

Кричит, что мы разучились думать, вопит, что мы разучились жить, что мы, две крысы – не дальше трюма.

А – лето, ягоды и стрижи. Что лес зелёный, а небо чисто, сейчас за городом самый смак.

Тогда я плюнул – чего случится, не просто плюнул – собрал рюкзак, развесил фенечки-обереги без задних мыслей, для смеха, вдруг.

А дед у Сашки, я помню, егерь (а Сашка – это тот самый друг).

Билет на первую электричку и много заспанных грустных рож.

С собой фонарик, джинсовку, спички, зарядку, книжку, бейсболку, нож.

Вокзал оглох от колёсной дроби, смирился с паникой и застыл. Какой мобильный железный гробик, я чуть не спёкся

от духоты.

Но нам, прошедшим кругами ада, недослужившимся до небес, была обещанная награда: медовый запах, спокойный лес, поляны, тихие как лагуны.

А Сашка бешеный, заводной. Зачем с собой потащил доску он? С рассудком явно не заодно.

Бежали в горку тропинки-венки, и Сашка мне говорил о том, что дед хозяйничал здесь давненько, и дед в наследство оставил дом.

А дом таким оказался старым, что впору окать и бить челом.

Никто, эх жалко, не взял гитару.

А ночью страшное началось: сначала скрипнули половицы, труха посыпалась с потолка, потом в стекло стали биться птицы, как волны в лестницы маяка.

Забраться сдуру под одеяло?

Да люди взрослые, что за цирк.

Доска ненужно в углу валялась, но к нам нагрянули мертвецы.

Они сказали: ну что ж ты, Сашка, а помнишь, ты обещал (и чё?) на юг сорваться в одной рубашке, добиться Аньки и стать врачом.

А ты, да ты, дурачок в джинсовке, перекосивший сейчас лицо.

Ты вроде должен быть сильным, ловким и космонавтом. Или певцом?

Лететь в ракете, гонять на байке. Хотел кота. А завёл кота?

Ах, где же знаки?

Да были знаки везде, куда мы могли достать:

на остановках, на штрафстоянках, на диком пляже, в речной воде, в кино, на вкладышах, на изнанках.

И тут за нас заступился дед,

ну Сашкин дед (десять лет как умер, чуть снег упал ему на виски):

– Чего пристали к ребятам, в сумме вполне нормальные мужики. Издалека рассуждать удобно. Конечно, надо признать – Сашок не стал врачом,

но зато он добрый, и это, в принципе, хорошо.

Второй – берём, отметаем ранги, заслуги, доблести и посты, ведь иногда он поёт, как ангел (ну если ангел слегка простыл).

И было утро, хотя едва ли ты мне поверишь, но видишь как: мы с Сашкой мёртвых не вызывали.

Доска?

Обычный предмет. Доска.

Завёл кота. Офигенный котик, но жрёт немерено, паразит.

А духи, ладно, пускай приходят. Теперь найдётся, что возразить. А кем я стал – не особо важно. Я стал собой. Я ловец во ржи.

Есть дом, есть книги, есть егерь Сашка. Ещё дорога. Ещё стрижи.

Сандальки

На Голгофу в итоге пришлось добираться пешим.

И верёвки, наверное, были не от Сваровски.

Получается, он неухоженный, неуспешный?

И чего он добился – икон, куличей и воска?

Лей на сердце кагор, говори без конца про святость,

про грехи, про посты, про традиции христианства.

Он мог праздновать тридцать четвёртый и тридцать пятый

во дворце у Пилата. Веселье. Маца и танцы.

И никто не сжигал бы язычников, ересь, страны,

о колено большой любви не ломали б копья.

Вот обидно слегка за величие Ватикана,

хотя папа пошёл бы, к примеру, работать в хоспис.

Я один очень старый бог, воспитавший сына.

Говорил одеваться – а он всё ходил без шапки.

Говорил обуваться – он шлёпал, дурак, босыми.

Я смотрел, как он рос. Он смеялся: «Да ладно, папка.

Не бывает плохих людей и плохих народов.

Что случится со мной, если я расскажу им правду?

Мне не надо рабов – я хочу обнимать свободных,

мне не надо трибун – я могу говорить на равных».

Мой наивный ребёнок, Иешуа мой Га-Ноцри.

Посмотри, я сажаю осины у двери рая.

Я по-прежнему хлеб делю на десятки порций,

Но никто не берёт. Они думают, я караю.

Мне не очень понятно, как мог я остаться добрым.

Человеконелюбию учат крестом и плетью.

Если это подобие – в пекло таких подобий.

Если дети – скажи, ну зачем мне такие дети?

Крах иллюзий всегда незаметней, чем крах империй.

Уцелевшим от менторских граблей готовят вилы.

Сонмы ангелов с острых лопаток сбивают перья,

а внизу говорят: «Вот ведь снега-то навалило».

Если будешь ходить по песку – наполняй пиалу,

Пей матэ и зелёный чай. Пусть слетятся чайки.

Моисея найдёшь – передай, что его заждались.

Да, и если пойдёшь по воде, то надень сандальки.

Рыцарь

Ты рыцарь. Чтоб не нарушать закон, ты знаешь – должен разбудить принцессу. И если тебя слопает дракон, так то для подогрева интереса. Коллегам откровенно наплевать, что латы из плохой китайской стали.

«Вернули, – говоришь, – меня в кровать, накрыли одеялком и отстали. Ну, можете мне принести поесть. Сейчас или потом, когда удобно».

А все вокруг твердят: «А как же честь, и всякая там рыцарская доблесть, давай, не притворяйся дураком. Ты сильный, ты обязан, ты умеешь». А у тебя опять не едет конь, в морях акулы, а в пещерах змеи. Ты рыцарь, и поэтому в пути, не очень вдохновенно и вполсилы. Никто не собирается спасти тебя, хотя ты тоже очень милый.

Рисуешь замки, эльфов и стрекоз. Как классно, если сам себе хозяин. А у тебя простуда, сколиоз, такой, что даже в армию не взяли. Видок, конечно, мама не горюй (а к маме обещал и не заехал). А вдруг мадам не хочет к алтарю, и эта сказка создана для смеха? И ты приедешь гордый, а она – мол, извини, товарищ, бамболейло. Прости, но я немножечко жена, цикады, домик с тисовой аллеей.

Под розовым кустом садовый лев, в лесу грибов разросшийся мицелий».

Ты, рыцарь, всё-превсё преодолев, успешно добираешься

до цели. Причёсываешь бороду рукой, чтоб выглядеть, вот блин, хотя бы сносно. Принцесса вместо «здрасьте, дорогой» сопит, как ёж, посвистывает носом. Пижама – не французское бельё, да в принципе особо и не надо. Ты осторожно двигаешь её, чтоб не проснулась, и ложишься рядом («Лежи, моя родимая, лежи, да к лешим поцелуи, дай укрыться») до фразы: «А с хрена ли здесь мужик?». И ты сквозь сон: «Повежливее. Рыцарь».

Мэри

Мэри стукнуло тридцать четыре, хотя не дашь. Мэри снятся дырявые чёрные паруса. Она утром берёт электричку на абордаж. В восемнадцать у маленькой Мэри была коса и кораблик в стеклянной бутылке, точнее, бриг. Кривобокий, а, впрочем, завидовал весь подъезд. Мэри чешет по жизни уверенно, напрямик. Как учили секретные карты – на Южный Крест.

А советчиков рядом, естественно – пруд пруди: надо замуж, купи себе шубу, роди детей. А у Мэри не сердце, а старый маяк в груди. Под ребром примостилась команда морских чертей. Они пьют и смеются. И серьги у них, и стать. Презирают, бродяги, удел сухопутных крыс.

Мэри тридцать четыре, но Мэри умеет ждать. Её цель – голубой океан и зелёный мыс, разноцветные скользкие рыбы и белый грот, ослепительно яркое солнце и лунный блик.

Корабли приплывают к тому, кто их сильно ждёт, даже если они – нереальные корабли.

Мэри мажет на булочку масло – за слоем слой.

Мэри крутит штурвал постоянно – за ночью ночь. А потом поднимается ветер, зубастый, злой и похожий на юнгу из книжки. Почти точь-в-точь. Он слегка задержался, курил вон за тем углом. Он же просто мальчишка, не может он быть суров. И бутылка срывается с полки, звеня стеклом, разлетается брызгами тысячи островов.

Мэри тридцать четыре – худа, как стальной клинок, хороша, как весна. Телефон обрывает босс. Мэри в море выходит. За Мэри горит окно. И маячит в окне то ли бог, то ли Билли Бонс.