Текст книги "Просто шли по дороге звери…"

Персефона

Ну здравствуй, дорогая Персефона. Пишу тебе, конечно, на бегу. Уехала опять без телефона. Я даже дозвониться не могу. К чему скрывать и что это изменит – скучаю, загрустил, гоню волну. Спасибо, что оставила пельмени. Надеюсь, пару суток протяну. Я обещал подстричься – и подстригся. У нимфы гидру обыграл в лото. По вечерам хожу на берег Стикса. Почти запачкал белое пальто. Я бесполезен. Чувствую, родная. Пожалуйста, не слушай всех подряд. Подруги говорили – я же знаю – у Персефоны дома сущий ад. А мы его придумывали сами, обои выбирали, гардероб. Возьми меня, хоть на недельку, к маме, заваривать ромашку от хвороб, скучать, плести браслеты в стиле «бохо», сидеть с тобой, обнявшись, у огня.

Жена, пойми, мне очень-очень плохо. Полгода – слишком долго для меня. Чем дальше в лес – тем в теле меньше веса. Я слышал, что снаружи, на земле, у них опять бои во славу Зевса, им надо превозмочь и одолеть. За спинами несут века кочевья. Эпохи на параграфы дробят.

Ты – про весну, про солнце, про деревья. Теперь одна надежда на тебя – без нации, религии и расы.

Дай жаждущим весны без всяких «но».

Ты только, Персефона, постарайся. Харон, бедняга, пашет день и ночь. Придумал от фанатов обереги. Стал нервным, больше не читает книг.

Прикинь, жена, вот раньше были греки. Платон, мы облажались, извини. Когда душа совсем меня покинет, я сообщу. Вода кипит. Пойду. Листает ленту юная богиня и думает: как здорово в аду, как тихо, восхитительно и здраво. Супруг, конечно, бледненький, но свой.

Встаёт на землю и ложится в травы, чтоб ни один живой не стал травой.

Пиппин

Всё началось, когда Пиппин купил ведро. Пиппин как раз перед этим болтал с кузиной. Взгляд зацепился за вывеску магазина. Пиппин зашёл в магазин, хотя шёл к метро. Грабли, мотыги, секаторы, прочий скарб мирно лежали и ждали своих владельцев. Хоббит стоял, а куда ему было деться. Дома его дожидался тушёный карп, пиво холодное тёмное, сериал. Мелкие радости. Разве они в излишке?

Только ведро – голубое, большое, с крышкой прямо манило. И Пиппин ведро забрал.

Вскоре продолжилась сказка, спустя семь дней. Солнце уже пригревало теплей, весенней. Тук прикупил себе саженцы в воскресенье. Яблоня, – буркнул старик. Старику видней.

Пиппин приехал на дачу.

Сарай поник. Петли калитки сливались в надсадном скрипе.

Дача досталась от бабушки. Взрослый Пиппин не приезжал сюда. Разве что на пикник и искупаться – речушка текла вдали. Там ещё местные барышни загорали.

Выкопал ямку (лопату нашёл в сарае). И опустил туда яблоню. И полил, чтобы росла. Поливал из того ведра, что приобрёл у метро. Голубое, точно. Пиппин бы сам с удовольствием стал росточком, хрупкое семечко, тонкая кожура.

В нужное время на ветках созрели сны. Дивные птицы запели светло и звонко. Яблоко – сладкое лето в руке ребёнка, розовый бок океана, щека луны.

Хоббит желающим сны раздаёт, хитрец: дворнику Феде, уборщице тёте Вале.

Парень не хоббит, естественно. Так прозвали. Очень ему по душе «Властелин колец». Видишь, на озере вереск цветёт и дрок. Видишь, упала звезда на твои колени. Если червивые сны – попроси, заменят. Или обнимут: приятель, купи ведро.

Морра

Она вышла из дома, когда весь приличный народ собирался поужинать в тёплых уютных жилищах.

Вот скамейка – на ней ещё Ницше цитировал нищий.

Вот ступенька – днём мальчик вороне крошил бутерброд.

И на детской площадке убогий искусственный гном прятал в сумрак лицо с облупившейся масляной краской. Юго-западный ветер – последний романтик в завязке – прошептал, что хорошая мысль погулять перед сном.

Она, веря чутью, добралась до железных дверей с потемневшей табличкой, где буквы как слезы радиста:

– Мы приветствуем тех, кто в весеннюю ночь заблудился, кто бежит от насилия, стражников, слуг, егерей. Кто привычно бежит, но не знает, зачем и куда.

Она знала, что дверь неспроста привлекала табличкой. Дверь легко распахнулась, похоже приветствуя лично. И дорога легла, словно долгая складка у рта.

Встрепенулась кукушка. Чаёк запыхтел в котелке. Заиграл на гармошке Снусмумрик, немного печально, то есть самое время для маленькой паузы чайной. Тут откуда-то старый фонарь появился в руке. Вам известно: фонарь появился – обязан гореть, несмотря на болезни, проблемы, усталости, войны.

Наступили на жёлтый песок серебристые волны. Пробудился маяк, заворочались сны на горе.

Ощущение, будто другого на свете и нет.

Вот на тихой поляне прозрачный отряд хатифнаттов.

Вот волшебник, и шляпа, и радуг цветные канаты.

Вот насупился Хемуль, на бабочку глядя в лорнет. Скоро вишни в саду зацветут, красоту отразя. И поспеет клубника, а после ещё помидоры.

А она притащила домой к себе мрачную Морру, потому что нельзя без друзей. Даже Морре нельзя.

Морра вышла из леса, увидев, что светит фонарь мотыльковым мерцающим светом, волшебно красивым. Значит, смерть отменили каким-то небесным курсивом, в канцелярии сказочной лёд отменили и хмарь.

Дверь закрылась, уже тяжелее, со скрипом, сама.

За здоровье спасённой воздели молочные кубки.

Морра пляшет (одна), подобрав бесконечные юбки. Десять тысяч садятся на землю, и снова зима.

Новогодние люди

Новогодние люди уютны в своей прекрасности,

разноцветны, щедры на открыточные слова.

Но пока идёт снег, во дворе накануне праздников,

добровольной присяги на всякие безобразия, ходит-бродит дурилка, садовая голова.

У неё две сиамские варежки на резиночке.

Можно вылепить шарик, а можно – огромный ком.

По далёкому лету над лугом летают зинчики,

и бегут муравьино лазутчики и добытчики

Мир рождается заново, пахнущий молоком.

Заблудившийся ветер железом гремит, как латами, беспокойными крыльями хлопает по плечу.

Пока все занимаются ёлками и салатами,

говорит голова с фонарями, столбами, лампами, представляя, что всё это – бог, и она чуть-чуть.

По протоптанным рекам – следов коченеют трупики.

Дом угрюмый как дот, примерзают слова к губе:

«Просто дай мне дорогу, что будет не очень трудная.

Или трудную дай мне дорогу, но чтобы к Гудвину.

Просто дай мне судьбы, той судьбы, что меня слабей.

Дни-гирлянды – сверкучие, мелкие, словно оспины.

И снежинки, снежинки – как форму-то их просёк?

Как тебе удалось это таинство, добрый Господи?

Как к тебе снизошло откровение, старый Господи?»

Сверху голос: «Тому, кого нет, удаётся всё».

На кирпичном лице цедра окон горит веснушками.

«Ты уже у начала конца, у конца начал.

А не веришь в меня – размотай и надень наушники,

да вруби себе Янку, БГ или что там слушает

указатель дороги из жёлтого кирпича».

Когда в небе бутоны салюта раскроют лилии –

будет тьма, будет свет, будет голос в груди звенеть:

«И с чего ты взяла, что ты слабая, моя милая.

Ты, которая меряет лучшее время милями».

Город вздрогнет во сне.

Кто-то выключит резко снег.

Ёжик в тумане

Моя милая Лошадь, пишу тебе из тумана. Почему-то туман не рассеялся. Ты хотела. Вероятно, поставили

не на того шамана. Или бубен случайно сломался. Такое дело – я действительно сильно скучаю, моя родная, по тропинке брожу с узелком и сижу на пне я. Все вокруг утверждают, что вот, ничего не знаю, что, покинув туман, я пойму – без него страшнее.

В узелке моём только любовь. Не ношу другого. Узелок – это чтоб не забыть, как любовь красива, как весной из сердец городов вырастает слово. Медвежонок в порядке. Стыкует актив с пассивом можжевеловых веток, варенья, десертных ложек. Медвежонок старательно мудрый, хотя бы внешне. Филин ухает вслед, что ты очень плохая лошадь. Ты хорошая лошадь, а Филин – он псих, конечно.

Драгоценная Лошадь, меня растворяет воздух, я плыву по нему. Вдалеке голосят трамваи. Если я утону – протирай, дорогая, звёзды. У тебя всё получится, Лошадь, не сомневаюсь и молюсь (чтобы ты окончательно не исчезла) своим добрым колючим богам. Они где-то выше.

Каждый вечер под старую липу выносим кресло, потому что без чая нельзя. И без звёзд над крышей. Без тебя. Без Улитки. Без Филина (пусть и психа).

Самовар закипает. Зову тебя – стол накроем. У меня получается звать тебя тихо-тихо. И вообще, слишком нежное пузо, чтоб быть героем. Слишком слабые лапы – плясать на краю обрыва. За спиной – только звуки дождя и цветение вишни.

А лошадка мотает башкой с белоснежной гривой.

За туманом ежей, к сожалению, почти не слышно.

Сторож Праздничной Башни

У сторожа Праздничной Башни работы мало.

Студентов и школьников больше сюда не водят.

Под крышей пугливая птица вчера дремала. Наверное, голубь. Хотя и не голубь вроде.

Из всех развлечений у сторожа – сны и книги: зачитанный Кафка, взлохмаченный томик Пруста.

Хрустящие тосты с вареньем из земляники он носит в подвал. Там иллюзии плачут. Грустно.

В подвал ведёт лестница. Длинная, винтовая. Того и гляди загремишь – поминай как звали.

За призраков сторож обычно переживает: кому находиться приятно в сыром подвале, а если подумать – они ничего ребята. Плохого не делают людям,

по крайней мере.

В тринадцатый день, когда пахнет смолой и мятой,

под стены заброшенной башни приходят звери.

Поющие белые волки, седые лисы, зелёные тигры ступают на мягких лапах.

Простуженно кашляет ворон из-за кулисы, и в небе рекой разливается дивный запах какого-то нового чуда, прекрасной сказки.

У сторожа Башни от счастья дрожат колени.

Вселенная смотрит на деда глазами хаски, комета звенит бубенцом на рогах оленьих.

У сторожа Праздничной Башни забот немного.

Его экспонаты – шары, фейерверки, свечи.

Потом появляются хмурые люди в строгом, как будто

на свете им, правда, заняться нечем.

Старик их встречает у двери – в трико, в халате. Небритый, нечесанный, заспанный и в домашнем.

Потом говорят старику, что он просто спятил.

Потом, опечатав музей, закрывают башню за полной ненужностью, ветхостью, жалко, сорри.

Чудак объясняет, что сказки нужней транзакций. В тринадцатый день, когда пахнет дождём и морем,

под стену приходят крылатые львы и зайцы, которых

не встретишь на улице. На бульваре.

Они ваших денег дороже, вещей дороже

(у деда, похоже, вообще котелок не варит, попейте таблетки, дедуля, авось поможет).

У бывшего сторожа съёмная двушка в центре. Однушки б хватило, но призракам надо места. Им сторож готовит ватрушки с лимонной цедрой. В субботу военный парад с духовым оркестром.

Дед очень не любит парады и войны в целом, себя ощущая беспомощным, слабым, старым (мои драгоценные чудища под прицелом, твои невозможные сказочки под ударом).

Кентавры, слоны, василиски, единороги, коты в сапогах исчезают в рассветном дыме.

Под окна квартиры ночами приходят боги и каждую осень становятся золотыми.

Самокат

Ему давно хотелось самокат. У всех знакомых были самокаты. Купили даже Юрке с задней парты, хотя шестёрка, выскочка и гад.

Старался показать – не уязвлён, зато быстрей бежал

на стометровке. А если бы не жмущие кроссовки, гордился бы, что главный чемпион.

Он каждый вечер подходил к окну и видел, как лихачит одноклассник.

Поскольку скоро намечался праздник,

родителям прозрачно намекнул, что драка с Юркой – подлое враньё. На праздник мама подарила кружку, а папа – мяч и розовую хрюшку.

И первую монетку для неё.

Ему хотелось злиться и орать, но он заплакал жалобно и тонко. Так разве можно поступать с ребёнком?

А лето встало посреди двора и засмеялось в тридцать три стрижа, и понеслось, сбивая в кровь коленки.

В июне хорошо лежать на «пенке» и лазать

по окрестным гаражам.

Подарок водрузили на комод, не забывая опускать монеты. Они гремели, словно кастаньеты, будя диванных монстров от дремот.

У свинки были разные глаза, придурочная морда, хвост спиралькой.

А мальчик набивал карманы галькой, пришельцев

из бумаги вырезал.

Летела карусель календаря. И хрюшка незаметно стала другом.

Когда мальчишке приходилось туго, он только ей секреты доверял и защищал её от всяких бед: от пауков, лягушек. От падений.

Однажды накопилось много денег, сказала мама – повезло тебе. Вот так, сынок, сбываются мечты. На молоток, давай разбей копилку. Копилку, между прочим, звали Пинки.

Ещё она боялась высоты.

Ему всегда хотелось, чтобы вжух, чтоб с ветерком промчаться по планете.

Поймут любые взрослые и дети желание, понятное ежу.

Зато теперь он знал наверняка, что, даже если морды с пятачками, друзей не разбивают молотками. Друзей

не предают за самокат.

Март

Но до этого дня меня не было на земле. Вероятно, я был, но другим. В непохожем месте. Поработал компа́сом

на маленьком корабле, и дождём в Таиланде, и снегом на Эвересте.

Вот, бреду наугад. Карты нет, начертить слабо́. Привыкаю, конечно, к реальности понемногу. Меня просто придумал забавный и добрый бог, или я – предположим такое – приснился богу. Или даже

не богу – собакам ли, голубям. А теперь я случился. Дорога подошвы лижет языком автострады. Мне надо найти тебя. Потому что ты есть, и становишься только ближе.

Как ты пахнешь? Во что одеваешься? Где твой дом? Представляю тебя то дриадой, а то ундиной. Фантазирую – ты в полумраке пьёшь ром со льдом и смеёшься над фразой оплывшего господина, поглощая молочный растаявший шоколад. Забываешь ключи, забываешь помыть посуду.

Не имеет значения.

Лучше бы ты была, и, когда я возьму твою руку, – я тоже буду.

Ведь до этого дня меня не было никогда, урождённого странной звездой, карнавалом, мессой.

Мы построим прекрасные замки и города. Или хижину в тайной глуши, на опушке леса. Чтоб река обязательно рядом, малина, мёд. Чтоб закаты над речкой красивые полыхали.

За меня не волнуйся, но если прогноз не врёт, я исчезну с крикливыми летними петухами.

* * *

Она слышит на лестнице лёгкий крылатый шаг. Она словно очнулась от долгой тупой болезни. И кричат петухи, надрываясь, на алый шар, но она сто процентов уверена – не исчезнет. Потому что – смешно – сочиняла любовь сама, на бегу, на работе, на лекциях, в интервалах. Потому что когда-то – ужасно – была зима, и её в эту зиму почти не существовало. А теперь существует, советчики, шах и мат. Даже чувствует вкус, даже запах – совсем живая. Открывает на стук –

на пороге курносый Март. И сосулька дежурная падает, разбиваясь.

Лужа

– Видишь лужу?

Не вздумай приблизиться ни на шаг.

Видишь дядю на лавочке?

Он никому не нужен. Потому, что он папу не слушал, гулял по лужам, – успокаивал папа орущего малыша.

– Да, конечно, – сказал бы волшебник далёких стран, продолжая кормить хромоногого пса сосиской.

Этой луже однажды завидовал сам Индийский, и немного ещё Атлантический океан. Но волшебник

не стал пререкаться, он умный маг. И к тому же сейчас он как раз был ужасно занят – разговаривал мысленно с центром, вращал глазами.

Вид имея дурацкий, косился на свой башмак.

Рядом с лужей стояли ботинки а-ля фантом, белоснежные кеды, что сильно боялись грязи. Каждый сталкер здесь обувь свою оставлял для связи, собираясь вернуться. Естественно, со щитом.

Их всегда было четверо: Дэниел, Маркус, Джей. И не-лезь-туда-Бадди – кроссовки на левом фланге.

Марк работал раскидистым тополем на изнанке. Легкомысленный Джей – привидением гаражей, местной хтонью и ветром, что прян, абрикосов, сух.

Он нашёптывал странные добрые сказки в уши.

Ну а Дэниэл – Дэниэл был продавцом подушек. Первосортных подушек, чистейший лебяжий пух.

Помогали от гриппов, истерик и параной даже лучше, чем отдых на море и шоколадка.

Просыпались клиенты, поспав хорошо и сладко. Удивлялись, что крыльев не видели за спиной. Правда, Джеем проблема решалась одним щелчком – потому задружиться с ветрами куда полезней.

А не-лезь-туда-Бадди был всем понемногу: песней, долговязым бариста, драконом и маяком. Временами весёлым огнём, что глотал факир. Временами сердитым стоп-краном, что спас безумца.

Если вдруг почему-то забудут друзья разуться, то уже не сумеют вернуться в реальный мир по цветочным холмам, по весне, по большой воде (впрочем, надо потом разобраться, где настоящий).

Но волшебник на страже, и обувь у них не стащат. А иначе какого бы Ктулху он тут сидел?

Видишь лужу?

По луже уже пробегает дрожь.

Обойди эту лужу подальше на всякий случай.

Но захочешь в неё наступить – инструктаж получен. Выбирай себе новое имя, чего ты ждёшь.

Это стоит того. Ты горюч, как бензин и спирт. Наступай прямо в центр – надейся, что он не мелок.

Ну хотя бы послушай, как Маркус шумит на белок.

И хотя бы подушку у Дэна давай купи.

Джинн

Вообще, он джинн.

Нечасто, иногда.

Всегда быть джинном просто неприлично. Он покупает яблоки и личи, и у него седая борода. Клок бороды свисает на живот. За тысячу веков забыл, как бриться. Старуха у него – почти царица, не Савская, но тоже ничего. А по ночам он где-то далеко летает и хохочет над пустыней, растит такие персики и дыни, что ум отъешь и станешь дураком.

Вообще, он злой.

Конечно, не ко всем,

но временами зол, причём без меры, когда ползут зубастые химеры и глаз у них то нет, то сразу семь.

Клокочет ад, что шоколадный крем, и призраки клубятся за плечами. Дерётся джинн как Сухов с басмачами. Рыдая, разбегается гарем.

Змея, хамсин, халат белей, чем снег, песчаный холм на донышке флакона.

Сказав: «Ура, в Багдаде всё спокойно», джинн утром возвращается к жене.

Вообще, он маг,

ужасно древний маг.

Представьте, у него широкий профиль. По пятницам жене он варит кофе в старинной турке, неплохой весьма. Сочится запах через этажи.

Толкает скарабей послушный шарик.

Однако по субботам маг решает проветриться, гульнуть, поворожить. Тогда он зажигает фонари, включает звёзды, прекращает ливень. И город получается счастливей, не ведая, кого благодарить. За милые игрушки для детей, за разноцветных бабочек в трамвае, за то, что осень сильно плюсовая, и – жить, и суетиться, ждать гостей.

Вообще, он псих.

Смешно вообразить,

что караван бредёт по автобану. Старик боится почты и Сбербанка, вращаясь вокруг собственной оси. Он только в сказке может воевать, уютный, словно плюшевая лапа.

И, ласково поглаживая лампу, укладываясь на бочок в кровать, лежит под шелест листьев и машин.

Да, лампе он давно уже не пленник. Безумный дед, скрипучие колени.

Но если надо, он вообще-то джинн.

Мадам

Мадам, Вы обознались – я не волк. Обычный спецагент и полицейский. Пока в шелка сморкаются принцесски, я помню про одиннадцатый полк. Дорогу помню и реки изгиб. Деревню взял отряд головорезов. Кричали дети, лязгало железо. Товарищ ранен, командир погиб. А я слегка контужен топором. Мы славно бились, хохоча зловеще, как бьются за своих любимых женщин. Потом запомнил поезд и паром.

Я был один, и я же был таков. Меня мутило. Пахло чем-то острым. В госпиталях выхаживали сестры, пошли им, небо, лучших женихов. Здесь тихо, колоколенка вдали, а мы забыты богом и народом. Вот так, мадам, и выглядит свобода: я вам про Гойю, вы мне про Дали.

Возможно, это даже ничего. Прошу, мадам, оставьте телефончик, не уходите – бой ещё не кончен. Я точно не заканчивал его.

Душа моя, надеюсь – Вы добры, не станете над копом насмехаться, я сам противник тупости и хамства,

не нарушаю правила игры. Нормальный парень, избегаю свар. Вчера узнал – ужасная неделя – хозяйка вновь открытого борделя таскает в лес награбленный товар.

О нет, мадам, отнюдь не пирожки, тут на кону стоят большие куши. Воровка по ночам сбывает души. Мне одному сражаться не с руки, но лес – со мной, и он меня хранит. Я вырос в нём. Родители мечтали, чтоб я горячей не коснулся стали, не стал внутри холодным, как гранит. Сыночек повзрослел, надел броню, сейчас сменил её на униформу. Порой я пью. Поверьте, знаю норму. Мадам, я не прощаюсь. Позвоню.

Пора спешить, у Шапки вызволять (а если смерть – то сразу, без мучений) любителей опасных приключений: корсара, мушкетёра, короля. Ненастоящих, впрочем, как смотреть. Мадам, в объятьях хмеля и муската мужчины все немножечко пираты, разбойники и короли на треть, ударники натянутой струны, летящие, куда подует ветер. И дровосеку надо бы ответить за друга, командира, остальных.

Я посещал бордель. Увы и ах. Охранники такие – просто зайки – меня не допустили до хозяйки, они при связях, рациях, чинах.

Хозяйка – из отпетых дьяволиц. Беретик ярко-красный, волос рыжий.

Бабуля – скупщик, душами барыжит. В цене предполагаются нули.

* * *

А за углом, где лавочки и сквер, – улыбчива, беззуба, тугоуха, стоит благообразная старуха и перезаряжает револьвер.

Представь

Представь, что это мы: на мёртвых языках болтающие вскользь, великие немые. Свет – ученик и гость святого старика, и вон тот самый мыс, где боги ноги мыли.

Ему сто тысяч лет, и нам сто тысяч лет. Мы встретились теперь, чтоб больше не расстаться. Луна как амулет и фрукты на столе. И свет заходит в дверь и начинает танцы.

Представь, что это я: щербатая ступень, согретая лучом, диковинная птица, звенящая капель. И я умею петь о многом, ни о чём, и волшебству учиться

у ветра и воды. И мимолётный дым из маленькой печи последнего заката не лечит, как врачи, но раздаёт ключи, которыми владел, но позабыл когда-то.

Представь, что это ты: на кресле спящий кот, бегущий муравей, исследователь сердца. И что считал пустым – искрится и живёт. И радуга в траве – и видеть. И согреться.

Пока ты древний джинн, пока ты летний день – которым из богов был создан изначально?

Покуда ты один меж строчек, меж людей.

Такой же, но другой.

Идёшь и ставишь чайник.

Ну как там твоя явь? Доволен ей вполне?

Транслируешь с листа в умы небесных граждан?

Пожалуйста, представь.

Представь, что это мы:

морской солёный снег,

и дети. И барашки.