Текст книги "Просто шли по дороге звери…"

Родриго влюблён в Марию

Родриго влюблён в Марию.

Она влюблена в Диего.

У родины цвет корриды.

В России – поля под снегом, мальчишки съезжают с горки

и дышат горячим паром.

Испания любит Лорку,

а Лорка берёт гитару.

Гитара играет танго.

Лежит виноград на блюде.

Такие чужие страны, такие родные люди.

Родриго влюблён в Марию. Мария идёт в солдаты. В Берлине кричат арийцы,

в Гранаде растут гранаты,

Севилья под знаком «Viva».

Марию зовёт Родриго. В ботинке Марии бритва,

В кострах догорают книги.

В кострах умирает память, и, мамочки, как же страшно.

Мария хватает знамя и машет им, машет, машет.

Она ж, чёрт возьми, испанка.

Глаза у неё – маслины. Диего не любит Франко, он любит сухие вина.

Диего берёт винтовку,

Диего стреляет плохо. Марию тошнит от крови,

Мария уже оглохла, но если её не будет, то кто поднесёт патроны? Такие святые судьи, такие лихие донны.

Не женское это дело.

Но шанс остаётся шансом.

Родриго высокий, смелый, Родриго пора решаться

спросить прямо в лоб, и точка:

«Ты выбери – или-или».

Диего рыдает ночью.

Марию вчера убили.

Ведьма

ближе к осени ведьма монетку кладёт в рукав, прогоняет кикимору, лешего, паука. говорит: не ворчи, домовой, не скрипи, диван. ближе к осени к ведьме поплакать спешит Иван.

вон башка его русая скачет, как поплавок. охраняют Ванюшу жар-птица, медведь и волк. а Иван непростой, и внутри него темнота. ближе к осени всё происходит примерно так.

ведьма платье себе выбирает, потом лицо, отправляясь встречать конопатого на крыльцо.

– как добрался, Ванёк? – говорит, вороша листву. а Ванёк отвечает: нормально, бабуль. живу. то пою, то горюю, то плохо, то ничего. ты же знаешь – я, ведьма, за сказкой, за волшебством.

ведьма скалится: бог тебе, Ваня, мозгов не дал. ты какой-то сегодня другой, погрустнее, да.

призову заклинателей леса, лукавых дрём.

станет птица твоя золотистая сентябрём, октябрём станет волк, ноябрём станет твой медведь. а тебе остаётся, Иванушка, умереть.

вот как птица начнёт колдовать, как попрёт волна, вспыхнут пламенем кроны – сплошь охра, янтарь, гранат да по звёздному небу хрустальные осетры.

на поминках пропавшего лета зажгут костры, пригласят на них девок нарядных да мужиков. растеряет родимая перья. закон таков, но последнее пёрышко, хуже любых заноз, защекочет дождливую тучу, волчиный нос.

волк чихнёт и проснётся, завоет в трубе, в ночи. тут уж хочешь не хочешь, а прячься, сиди-молчи. волк вообще перевёртыш, хлебнул ворожбы сполна:

то он нищий в лохмотьях, юродивый, то монах. ой-ой-ой,

ходит волк по селу, не кричи, дитя. только кости деревьев под лапой его хрустят.

всё темнее, страшнее, косматей, пути гноят. косолапит, рычит, негодует медведь-ноябрь. и казалось бы, самое время вздремнуть, так нет, из окошек в берлогу уносит медовый свет, тянет когти к сердцам, обдирает кору луне. а потом ты приляжешь, Ванятка, и будешь снег.

безмятежный, холодный.

и мысли белы, свежи. неужели ты вечно, Ванёк, собирался жить?

ближе к осени ведьма бросает свои дела, чтобы Ваньку смешить.

настроение подняла, –

веселится Ванек, чисто бешеный, заводной, – да чего ж, полежу, мамка снова родит весной. потому что под снегом, бабуля, всегда трава, потому что бабуля, когда же я не вставал? лебеда, молодецкая удаль, крапива, стать. дуракам-то над смертью чего бы не хохотать?

не мессия же я, колокольчик я, с горки ком, а за сказку мерси.

машет ведьма ему платком.

выметает заползшего ужика – кыш, упырь, – и с коллекции Ванькиных жизней сдувает пыль.

вспоминает, терзая осиновый гребешок: а Ванюшке-то в новом-то теле как хорошо. год, поди, незаметно промчится, и здравствуй, гость. по молочному блюдечку яблочко, вкривь и вкось. ведьма зелье мешает – Ванятка недаром зван.

а из блюдца глядит самый первый её Иван.

вон башка его русая, зенки прозрачней льдин. смотрит так, словно после ни разу не приходил, не плутал

за морошкой в лесу, не искал грибов.

ближе к осени ведьма встречает свою любовь.

Привет, мой мальчик!

Привет, мой мальчик, который вырос.

Вот это точно как дважды два.

У нас позёмка, стабильный минус и дух весёлого Рождества.

Я насушил зверобой и мяту, кентавры ходят ко мне в обед.

У Клювокрыла – крювокрылята, он от бессониц – почти скелет.

Я тот же самый – седые космы, живот бочонком и чудеса.

Наметил завтра смотаться в Хогсмид, и даже бороду причесал.

Завёл дракона. Теперь заботы: огнём плюётся – спасенья нет.

Велела кланяться шляпа, Поттер, и омут памяти. Столько лет я в светлый праздник опять и снова одно и то же пишу письмо. Летят почтовые в Лондон совы, всегда летят и всегда зимой.

Но мир омаглился совершенно, хотя он в сущности ни о чём. Ты не забыл, как ходить сквозь стены?

Платформа ждёт тебя, дурачок.

Привет, мой мальчик, который Гарри.

В запаре эльфы-домовики: чего-то варят, чего-то жарят, и в зале вешают огоньки.

И в самом деле, чего из пушки палить по маленьким воробьям?

Ведь есть вселенная, есть избушка, да что избушка – есть ты и я, друзья, чьи волосы цвета меди.

Недавно жарко топил камин.

Стучался в дверь Пожиратель Смерти, откуда взялся – поди пойми, наверно, с полюса шёл на лыжах и стал сплошной ледяной комок.

Я старый Хагрид, который выжил.

Ты – взрослый мальчик, который смог.

Я рассказал этой наглой морде, за кружкой эля, за пять минут, что победили Волан-де-Морта. Он очень плакал, потом уснул, согрелся, видно.

Подводит печень.

Как сам, как дети, как голова?

Пока, мой мальчик, который вечный.

Пиши, мой мальчик. Лети, сова.

Герои

И как я только их не убивал: топил, душил, закалывал рапирой, вручал на растерзание вампирам, бросал шальную бомбу в карнавал. Луна блестела в небесах – пятак. На площадь уронил канатоходца. Трагедия прекрасно продаётся. Издатель убедился: это так.

Сначала персонажей я жалел. Потом мне стало очень интересно: а если их распять – они воскреснут? А если в кашу, всмятку и в желе?

Представь, я даже их зауважал. Живучими такими были, черти. Вообще ни разу не боялись смерти. И превращался василиск в ужа, горгулья – в птицу с женской головой, слова проклятий – в ноты на рояле.

Мечи тупились, пушки не стреляли, поля сражений поросли травой. Читатель отвернулся от меня, дурацкого и скверного писаки. Пожалуйста, не говори про знаки, спокойный сон на звёзды не меняй.

Тогда придумал бога, милый друг. И, расписавшись в собственном бессильи, вручил ему диковинные крылья, и летний дождь, и завывание вьюг, морской пейзаж и чаек на косе. Старательно, но слишком однобоко. Гордился – наконец придумал бога, в которого поверить смогут все. Опять ошибся, в сотый раз подряд. Бог получился плоским и картонным. Убить его казалось моветоном, раз остальным он был до фонаря.

По улице бродил конфетный Йоль. Я сел к огню и начал жечь страницы, рассчитывая – нет, не застрелиться – скорее, уж рассыпаться, как соль, стать отзвуком грядущей темноты, стать лампочкой подвальных коридоров. Тогда они пришли: конкистадоры, колдуньи, огры, Йольские Коты.

Кто с перебитой лапой, кто в крови, кто из вонючей ямы, кто из штолен.

Кричал на них: вы мазохисты, что ли, чего припёрлись, что у вас за вид?

Они сказали:

– Славный идиот, бардак в квартире, грустно, небогато. На ярмарке орехи и цукаты. Эй, собирайся, автор, и вперёд.

Бери пальто, оденься потеплей. Не нервничай,

не спрашивай, не надо.

И пахло имбирём и шоколадом, гвоздикой, тмином, ветками в смоле. И что я только им не говорил, пока мы гнали по узорам улиц. Переглянулись типы, отмахнулись, купили мне хлопушку и винил. Шкатулку с музыкальным волшебством, открытку, свёрток с земляничным паем.

Пишу другие книги. Покупают. Наверно, в бога верят моего.

А я, пройдоха, склеенный сосуд, постиг искусство правильного вдоха. Однажды мне, конечно, будет плохо. Герои сказок вновь меня спасут.

Книга

А сегодня шёл снег, настоящий, большой, пушистый, но потом перестал – вон, смотри, навалил добра.

Заневестился сквер, буксовали в снегу таксисты, потому что дороги никто не успел убрать.

Бородатые дворники, смуглые, как ацтеки, заскребли по асфальту лопатами тут и там. Вечерело. Не гасло окошко библиотеки, словно тьма приказала по звёздным платить счетам мандариновым светом, мерцающим и цветочным, очень слабым и тихим, но знали его дома.

На диване сидел человек (Человек ли? Точно?). Может, старый волшебник в отставке, всесильный маг.

Может, хтонь городская, а может, вообще вендиго. Зазеваешься – сразу в охапку и поволок.

Человек говорил, даже спорил с любимой книгой, вёл ночами печальный неправильный монолог:

Дорогая, любимая книга, я страшно болен неизученной немощью, хворью, смешной бедой. И плевал бы с высоких недремлющих колоколен, и кропил бы тяжёлые мысли святой водой. Только мне не поможет

ни ангел, ни чёрт, ни церковь, ни целебная грязь,

ни солёный морской прибой. Я уже одичал, перестал посещать концерты.

Только ты мне поможешь, и я говорю с тобой.

Я хочу отвезти тебя к солнцу, вулкану, замку. Интересно, а ты бы какой предпочла маршрут? Извини, драгоценная книга, я слишком замкнут на проблемах. Они, вероятно, меня дожрут. Им нельзя помешать? Стал рассеянным, дверь не запер. Сомневаюсь, что нужен воришкам читальный зал. На вселенской войне я был юный весёлый снайпер, не поверил бы сам, если раньше бы кто сказал, что рождён убивать равнодушно, прицельно, метко, прижимаясь щекой, собираясь спустить курок. Вряд ли стану я мучиться, каяться каждой клеткой. Мог ли я поступить по-другому? Конечно, мог.

Но не стал. Нарываясь на кару небесных судий,

не пытаюсь отстаивать собственной правоты. Знаешь, книга, они были, честно, плохие люди. Знаешь, книга, они истребляли таких, как ты. Они жгли вас, с отчаянной удалью и запалом – мать семейства, седой старичок, желторотый чиж. Я сопьюсь, драгоценная книга, пиши-пропало. Очень жаль, что молчишь. Хорошо, что всегда молчишь. Книга, вместо патронов в ладони мне клали слово, дефицитные буквы – не ампулы с мышьяком.

Я хочу показать тебе радугу, что подковой нависает над речкой, над садом и чердаком. Васильковое поле, поляну с корявым тисом и заросшие вереском впадины и луга. Но плохие – они победили, и я пустился во все тяжкие, книга. Не парься, шучу – в бега.

Попытался в обход, но дорога моя прямая, типографскими рунами выбита на костях.

Молчаливая книга, я знаю – ты понимаешь и внимаешь, неслышно листочками шелестя.

Долго прятался, книга, на хлеб обменял медали.

По счастливой случайности (месяц был рьян и нов) я наткнулся на маленький город, и в нём читали. Здесь живу я давно. Спи, любимая, сладких снов. Спи, любимая, просто запомни, что ты крутая.

Говорю тебе, книга. Я разве когда робел?

Снег ложится, как тайна, ложится, лежит, не тает. Бывший снайпер выходит на улицу. Город бел.

Атлант

Был вторник. Вечер. Мартовский, немаркий.

На крыше потихоньку таял снег. Шла женщина с работы в супермаркет навстречу неслучившейся весне. Играли на гитарах музыканты. Курьер боялся получить разнос. Атлант работал в городе атлантом, и у атланта зачесался нос.

Нос чуял запах жареного лука, салатика, печенья с молоком. Атлант осознавал: опустит руку – не рухнет небо. Упадёт балкон.

А на балконе тосковали лыжи, ковровая дорожка, самокат, стремянка, колокольчик медно-рыжий, железный подстаканник и плакат, надеясь на звезду второго шанса. Однажды, ненароком, поутру.

Атлант крепился. Как же он держался! Нос вёл свою нечестную игру.

И представлял атлант (бездушный с виду), как он, душой на время обмелев, почешет нос.

Вернётся в Атлантиду. Заплачет главный по его земле: эх ты, атлант, надежда, блин, опора. А дальше будет солнце и самшит. И вот уже, колодой под забором, лежит атлант, и нос его лежит, не замечая ни зимы, ни лета,

ни шума волн, ни мраморных колонн.

Хотя первостепенное не это. Атланту жизнь доверили, а он. Ужасно обошёлся с ней. Прегадко. В кошмаре видел, как на мостовой валяется тряпичная лошадка и кукла с говорящей головой.

Была среда. Обед. Кричала птица. Стоял атлант, держал балконный свод. Некстати заболела поясница. Подумаешь, фигня. Переживёт. Он сможет. Беспокоиться нелепо. Он сильный.

Он несущий. Он несёт. Наверно, иногда важнее неба бывает чьё-то маленькое всё.

Фродо

День в мегаполисе – вечно ловить флэшбэки.

Ночь укачает под музыку звёздных сфер.

Едет в трамвае задумчивый Фродо Бэггинс, едет в нору новостройки, где рядом сквер.

Дышит на стёкла и тычет в экран смартфона:

«Гэндальф, привет, я заждался тебя, старик. Здесь необычно, здесь держат мосты грифоны,

и каменеют атланты в лучах зари.

Чиллю по жизни, как всякий нормальный хоббит.

Да, я люблю украшения и гулять.

Тяга к опасности – это такое хобби.

Дом и работа. Пришли поскорей орлят».

Чёрные буквы в слова собирает палец.

Вот ещё две остановки и выходить.

«Знаешь, волшебник, а братство кольца распалось.

Гномы устроились в банки – процент, кредит.

Видел вчера Леголаса, мрачнее Босха.

Выбрил виски и куда-то тащил свой лук.

Может, как раньше – секира, стрела и посох?

Всё изменилось, естественно, ну а вдруг?

Вдруг воедино ты нас соберёшь, как пазл, и повторится картина минувших дней.

Да, я готов обходиться без чайных пауз

и без кофейных, но утро без них трудней.

День в мегаполисе – вечно копить проблемы. Ночь – находить для решения их пути. Мягкого снега насыпало по колено, лампочки в окнах – медовое конфетти.

Мёд помогает при кашле и про простуде, также малина, шиповник и аспирин.

Если сидеть и грустить – ничего не будет,

если захочешь чудес – то иди, бери.

Вспомни, какого ты племени, клана, рода.

Так ли тебе постоянно нужны углы?

Вдаль убегает задумчивый Бэггинс (Фродо).

Пятки сверкают, и в небе летят орлы.

Пегас

В старом городе возле таверны «Дно» (про неё расскажу, но не в этот раз) жил писатель и сказочник – два в одном. И на ужин к нему прилетал Пегас. Осторожно стучался копытом в дверь. И сияли, как солнце, его бока. Или вовсе как звёзды – поди проверь. И писатель ему открывал. Пока конь возился в прихожей, маг резал кекс, ставил чайник на плитку, посуду мыл. Убирал в дальний угол потёртый кейс. И Пегас отбирал чудака у тьмы. Говорящая лошадь, точнее, конь, распрямлял свои ноги и пил свой чай. До утра в канделябре горел огонь, и медовым на блюдце плыла свеча.

За окном поездами гудел вокзал. А когда возвращался Пегас к себе, то прекрасные сказочки маг писал, разноцветные, сладкие, как щербет.

Безмятежное время текло водой, рассыпалось песком, зарывалось в мох. А когда в нужный день не пришёл гнедой – опечалился маг. И пирог засох.

В старом городе, рядом с большой рекой (расскажу про неё, но уже потом) жил волшебник. Качая пустой башкой, он сидел на диване, пустой как дом: может, травы на райском лугу, как шёлк. Коник скачет по ним, про меня забыв. Может, просто другого себе нашёл. Может, шок или там амнезия, срыв. Целиком от ушей до хвоста живой. Вот ворвётся и скажет: бровей не хмурь. Сочинять без Пегаса никак, хоть вой. Да и если смогу, то зачем, кому. Заварил бы чайку, посадил к огню. Вот конфеты, печенье. Варенье вот. Только сказочник дверь не открыл коню ни сегодня, ни завтра, ни через год.

В старом городе – рядом центральный парк, и художник на лавке почти Матисс – послонявшись по дому, как глупый пар, не-волшебник однажды решил пройтись.

На серебряной нитке висел паук, у художника ветер стащил берет. На пригорке скучал закадычный друг. Говорящая лошадь, точнее, бред. Правда, кожа да кости. И гривы клок.

Не-волшебник быстрей обнимать коня: не хочу без тебя ни в сюжет, ни в слог. Как вообще ты посмел позабыть меня?

– Понимаешь, волшебник, я слишком стар, как твой город, твой парк и моста костяк. У меня, кстати, праздник. Купи ситар? А с Олимпа списали, забей, пустяк.

У писателя шляпа, прострел в боку (он ведь снова волшебник, на мозг хромой):

– Мы ещё полетаем, дружок. Чайку? Мы ещё иго-го, дорогой ты мой.

В старой лавке – нетрудно узнать её, там у входа муляж из сухих корней – конь в субботу автографы раздаёт покупателям книг «Житие коней».

И вот весна

И вот весна. Её можно трогать,

дышать, отхлёбывать молоком.

Я бесконечно искал дорогу, пока не понял, что я – дракон.

Дожди и ветры, моря и мысы, гулять ночами, смотреть в глаза. Жизнь обрела этот чёртов смысл, который ниточкой ускользал.

Представь себе, что драконы любят идти по рельсам и жечь костры.

Почти такие же, как и люди, и зубы вовсе не так остры.

Драконы плачут, когда им грустно. Поют, придумывают слова. Присущи хитрым всё те же чувства, но получается их скрывать:

кривые шрамы, удар потери,

тоску, фантазии в голове.

Но мне обычно никто не верил и говорили – я человек.

За ширмой пламенной гордой речи никто не видел внутри огня. Тогда решил замолчать навечно. Я задолбался им объяснять.

Я так устал, что хочу спокойно свернуться тёплышком под бочок. Но город помнит своих драконов. Крылатых знает наперечёт,

везде оставленных как придётся.

Когда других вариантов нет, я устремляюсь навстречу солнцу,

и сердце мира горит во мне.

Горит и бьётся под тонкой кожей.

И если тьма холодна и зла, ты на секунду взгляни в окошко и схватишь тень моего крыла.

МарьИванна

МарьИванна работает в хостеле десять лет. Постояльцам на завтрак – овсянка, бисквит, омлет. Круглый стол, кружевные салфеточки, абажур:

Я надеюсь, что вам здесь понравится. Разбужу. Доброй ночи, хорошие. Здравствуйте. Вот ключи. Вы откуда? С Урала? Сибирские? Москвичи? Вещи можно оставить, такси на вокзал к шести.

МарьИванна – голос практически шелестит.

МарьИванна совсем незаметно, не напоказ поливает заслуженный кактус, включает джаз. Или что-то

из оперы. Любит, когда поют. Как она уверяет других – создаёт уют. Вспоминает случайно, что ей уже семь веков и становится небом, принцессой лесных волков, королевой дорог, или сидов, или теней. Целый хостел – в её голове, и немного вне. Для гостей МарьИванна заботлива и мила, размещает, звонит, отражается в зеркалах, утешает, кокетливо крутит седую прядь.

Наконец утомлённые гости ложатся спать. А Мари свою старость отряхивает с плеча и подолгу летает

над городом, хохоча.

Душа

Моя душа, ты, главное, не бойся. Огонь имеет правильное свойство погаснуть в неожиданный момент, но, если не погаснет – плохо дело. Тогда взлетишь отчаянно и смело по тонким траекториям комет.

Ты птица из рогожи, льна и ситца. Последыши великих инквизиций ведут досье на каждого из нас. Но мы хитрее, слышишь, мы хитрее. Коварно никогда

не постареем и вступим со Вселенной в резонанс.

Уткнулся в берег острый нос залива.

Моя мечта, дивись, как ты красива, и как твои уродливы враги. Ты представляешь, как они несчастны. А мы уже успели обвенчаться с рассветами, и птицы пели гимн.

Глухим от песнопений мало толка. Наместники священного престола не верят нашим травам и лесам.

А ты-то веришь. Глупо? Да не слишком. Потом слепцы сожгут дома и книжки, заклеят рты и вырвут голоса.

Река моя, по воле божьей длани мы лихо поменяемся телами. Я попрошу всех колдунов земли.

Твоей рукой я стану и браслетом, попутным ветром. Ты увидишь лето, и облака, и воробьев в пыли.

И яблоко с румяным крепким боком. В тебе сейчас намного больше Бога, чем в их словах, кривых как колея. Я стану сном и деревянной ложкой. Прошу, не плачь, когда придёшь на площадь смотреть, как я танцую по углям.

Моя душа, пожалуйста, не бойся. Любовь имеет правильное свойство не прекращаться, сколько ни живи. Ты – ведьма, но гонителей не злее. И палачей мы просто пожалеем, как и других, живущих без любви.

А ты живи сто лет. Я буду рядом приметой славной, щедрым звездопадом, иллюзией, мелькнувшей впереди.

Одно печалит – мыслящих инако через века клеймят рогатым знаком. Но мы, моя судьба, им не дадим.

Он знал

Он точно знал, как именно умрёт: не от болезни, тихо и в кровати.

Спокойной смерти на него не хватит. Спокойной жизни? Вряд ли. В свой черёд он всё пытался в мир нести добро и зла не делать – не было печали.

Два берега ему предназначались, два выхода: патрон или перрон.

Решили так. В раю или в аду. Он почему-то не боялся смерти. Смеялся, говорил – лихие черти меня врагам в обиду не дадут.

Когда сидел он, закрывал глаза, из ниоткуда выплывали лица. Не видел в этом повод веселиться, но был

не против. Был, скорее, за.

Одни и те же. Начал привыкать. Давал им имена: Болтун, Зануда. Внушали лица веру в «ниоткуда», в задверье, непонятное пока.

Два раза сдохнуть – это перебор, но шастала костлявая двуликой. А он – с бабулей в лес за ежевикой, к приятелю сигал через забор.

Закончил школу. После – выпускной, букеты, танцы в полутёмном зале. И по болезни в армию не взяли, и девятнадцать стукнуло весной. Судьба, не разбирая – сколько лет, имела облик пьяного мажора. Сцепились языками, вышла ссора, готово – у мажора пистолет.

Агенты смерти, ножками суча, искали жертву наугад, вслепую. И тем, кому предназначалась пуля, был ангел его правого плеча.

В запасе оставался вариант. Хотелось бы сказать, что не смертельно, но поезд заливался коростелем. И ветер вёл себя, как оккупант, захватывая площадь и дворы, с людей срывая шапки – вот потеха. И нужно жить, светить, идти и ехать. Смирись – такие правила игры. Век потеряешь, правила уча, бескрылая ты птичка-невеличка.

И тем, кто угодил под электричку, был ангел его левого плеча.

В момент как будто лопнула струна, и лица словно смазались, исчезли. А значит, смерть другая? Как же, если Зануды нет, теперь без Болтуна?

Он с возрастом всё больше на отца становится похож, а был на маму.

И держит марку, спину держит прямо спины его архангел. Без лица.