Текст книги "Просто шли по дороге звери…"

Чемодан

Ничего не зная о простуде, о проектах городов и зданий, вдалеке от мира жили люди. Люди, что сидели в чемодане. В чемодане было так просторно: и буфет, и чашки, и салфетки. Лев Ильич цитировал Платона, Вера Пална жарила котлетки.

Лев любил рассказы про Одессу. Вера Пална обожала шали. Чемодан переезжал раз десять. Лев и Вера не переезжали. Тайно сбережения хранили в ящике с трусами и носками. Вздрагивали (показалось? или?), если звонко щёлкали замками, если поднимались тучи пыли. Лев ронял с усмешкой, между прочим: хорошо, что все про нас забыли. Жалко, что забыли, но не очень. Вот бы на рыбалку, чтоб мормышку, самогона да ржаного хлеба.

И сидели, и смотрели в крышку, а считали, что смотрели в небо, доброе, обтянутое тканью. Так и жили, так и ночевали.

В небе улыбались могикане, шли шаланды, полные кефали. Шли эпохи, изменялись эры, пели птицы, шелестели кроны. Как дела, – Лев спрашивал у Веры, – сделаем на ужин макароны? Развлекался чемоданный ветер, по тарелке ползали опята.

Веру расстреляли в сорок третьем. Лев погиб на фронте в сорок пятом.

Дети, которых забыли позвать домой

Есть вероятность, что с возрастом не взрослеют

дети, которых забыли позвать домой.

Так и идут мимо лавочек с бакалеей, мимо развалов с копеечной хохломой. Тащат гитары, кидают в фонтан монетки, спят на траве, завернувшись в прожжённый плед. Девочки в теле, седые десятилетки, юнги – пиратам всегда по пятнадцать лет.

Им не нужны пьедесталы, награды, гранты. Им, собирая цепочку цветочных фраз, делать бы стойку на уличных музыкантов. Что-то знакомое, слышали триста раз. Что-то весёлое, как налетевший ветер, где-то в степи между Римом и Бугульмой. Не разбираются в картах большие дети, дети, которых забыли позвать домой. Просто забыли. Есть шанс обрасти квартирой. Но, даже сидя в квартирах, они идут. Проданы идолы, сбиты ориентиры, был конец света, не вспомнить, в каком году.

Только они, по кирпичной дороге к раю, в той же джинсе продолжают нехитрый путь. Но не взрослеют, а значит, не умирают. Как умереть, если небо шепнуло – будь. Гладят бродячих котов, выбирают рейсы, пахнут костром, волшебством и кофейной тьмой. Так и уходят в закат по трамвайным рельсам дети, которых забыли позвать домой. Пыльный асфальт, городских новостроек дженга, сшита реальность стежками плохих портних. Всё-таки ты приглядись к себе хорошенько. Может, приятель, ты тоже один из них.

Йода

Пожилому таксисту однажды приснился сон, будто он не таксист – обаятелен, стар, ушаст. Будто больше ему неохота включать шансон. Жигулёвского пива

не просит его душа. Будто звёзды над ним. Будто войны не стоят свеч. Всё пропитано словом, значительно, решено. А ещё у таксиста короткий зелёный меч и халат, как у бабушки. В детстве. Давным-давно. Луч скользил по стеклу, комарами звенел Валдай, детской книжкой читались июли от сих до сих.

К пожилому таксисту учиться идёт джедай, пожилого таксиста, конечно, боится ситх.

Ибо с древним магистром бодаться не комильфо. Сядь и слушай, гордыню вселенскую усмирив. Никуда

не моргает свихнувшийся светофор, и таксист никого не везёт за любой тариф. И нирвана его просветленней других нирван, и небесных матрасов предложено сразу семь.

Но врывается в храм растревоженный падаван. Выручай, – говорит, – мол, могу опоздать совсем. Падавану, конечно, опаздывать не с руки. Там раскопаны чёрные дыры, а там патруль. Непонятно, законники или штурмовики.

Забывая о цели, садится таксист за руль и несётся в пространстве, сигналя: алло, гараж. Сквозь магнитные бури, как к бабушке на Покров.

Силой мысли включая в машине имперский марш. Взглядом двигая сотни предметов, планет, миров. Объезжает кольцо. На пути атакует клон. Путь таков, мой отважный джедай, такова стезя.

Пожилому таксисту однажды приснился он, Иннокентий Семёнович Йода, ни дать, ни взять.

Он отличный таксист, и кровать у него в песке, потому что вчера он на пляже кадрил наяд. Только мало ли разных вселенных в одном клубке.

Дарту Вейдеру снилось – он сварщик. Шестой разряд.

Смерти нет

Ей было двести восемьдесят лет (по документам – семьдесят четыре). Она жила в запущенной квартире и часто даже не включала свет.

Смотрели с полки Байрон и Толстой с особенным писательским апломбом. Она была как временная пломба, угасший хвостик нужной запятой.

Когда она внезапно поняла: ей незачем здесь больше оставаться, замешкалась в прихожей лет на двадцать, пока не возмутились зеркала, переставая отражать лицо. Чужая боль ходила где-то рядом. И площадь под вечерним снегопадом белела новобрачной под венцом.

Хороший вечер, чтобы перестать, преодолеть земное тяготение. Худые заблудившиеся тени ложились наподобие креста, и превращался в крестоносца двор. Она летела, рассыпая искры. Два фонаря – великие министры – подписывали горю приговор. И море, что запомнило «Арго», манило белым парусом и грогом. И небо улыбалось каждым богом, хотя она не верила в богов. От старости, болезней, ЖКХ она летела в райские ворота, в ракушечность искусственного грота, где кутались в солёные меха русалки, застеснявшись наготы.

Она летела в чашу, где друиды и ягоды в цвет крови и корриды собой многозначительно горды.

Когда она проснулась, был апрель. И мама суп готовила на кухне. О том, что небо выдержит, не рухнет, за окнами горела акварель.

Ей было двести восемьдесят лет (по документам вроде бы четыре). Она жила в родительской квартире, прекрасно понимала: смерти нет.