Текст книги "Алая буква (сборник)"

Дома, внутри и около материнского коттеджа, Перл не нуждалась в круге обширных и разнообразных знакомств. Заклятие жизни изливалось из ее неуемно созидательного духа и проникало в тысячи объектов, зажигая в них жизнь, как факел зажигает все, к чему прикасается. Самые неподходящие материалы – палка, стопка тряпок, цветок – становились марионетками ее колдовства и, оставаясь сами собой, были готовы разыгрывать любую драму, порожденную ее воображением. Одинокий детский голосок служил множеству воображаемых персонажей, старых и юных, ведущих разговор. Сосны, древние, потемневшие и хмурые, издающие стоны и иные меланхоличные звуки на ветру, с легкостью превращались во взрослых пуритан, а самые отвратительные сорняки в огороде – в их детей, и последних Перл рвала и выкорчевывала особенно немилосердно. Поражало разнообразие форм, в которых выражал себя ее интеллект, не слишком долго, впрочем, но то и дело срываясь, всегда в состоянии неестественной активности, – и вскоре стихал, утомившись быстрым и лихорадочным приливом жизни, – чтобы наделить новые формы той же дикой энергией. Больше всего это напоминало фантасмагорию северного сияния. Но в самом существовании воображения, в играх растущего ума можно было заметить нечто большее, чем это свойственно иным одаренным детям, хотя Перл, за неимением детишек-партнеров в играх, все более полагалась на создаваемые ею же визуальные образы. Уникальность ее заключалась во враждебности чувств, которые она испытывала к порождениям собственного сердца и ума. Она никогда не создавала себе друга, вместо этого постоянно засеивая поле драконьими клыками, чтобы собрать урожай вооруженных врагов, против которых спешила в битву. Это было невыразимо печально – особенно для ее матери, которая чувствовала всем сердцем причину, – наблюдать в таком юном создании осознание враждебности мира и настолько рьяные тренировки сил, что могли пригодиться впоследствии при столкновении с неизбежным.

Глядя на Перл, Эстер Принн зачастую роняла вышивку на колени и плакала от боли, которую с радостью бы скрыла, но которая прорывалась смесью стона и слов:

– Отец мой Небесный… если ты все еще мой Отец… что же за создание я привела в этот мир?

И Перл, подслушав откровение или узнав благодаря более тонким чувствам об этом прорыве страдания, поворачивала свое живое прелестное личико к матери, улыбалась мудрой улыбкой эльфа и возвращалась к игре.

Осталось рассказать еще об одной особенности этого ребенка. Первым, что она узнала в своей жизни, было – что? – нет, не материнская улыбка, в ответ на которую она улыбнулась, как улыбаются все дети, слабым намеком на крошечных губах, впоследствии кажущимся настолько смутным, что возникают споры, была ли то действительно первая улыбка, или нет. Никоим образом! Первым, что Перл научилась распознавать, – стоит ли говорить? – была алая буква на корсаже Эстер! Однажды, когда ее мать склонилась над колыбелью, взгляд малышки был очарован мерцанием золотой вышивки вокруг буквы, и, протянув маленькую ручку, она схватилась, с улыбкой, несомненной улыбкой, от которой ее лицо казалось гораздо старше. Тогда, задохнувшись, Эстер Принн схватилась за фатальную метку, инстинктивно стремясь сорвать ее с себя, так бесконечна была ее пытка от слишком осмысленного прикосновения крошечной ручки Перл. И вновь, словно исполненный страдания жест матери предназначался лишь для ее развлечения, Перл заглянула в ее глаза и улыбнулась. С того времени, если только дитя не спало, Эстер ни секунды не чувствовала себя в безопасности: ни на миг не снисходило на нее спокойствие. Порой случались целые недели, когда взгляд Перл ни разу не останавливался на алой букве, а затем вновь, совершенно внезапно, как смерть от удара, появлялась та самая улыбка и странное выражение ее глаз.

Однажды жуткий эльфийский взор появился в глазах малютки, когда Эстер любовалась своим отражением в них, как часто любуются матери; и внезапно, как случалось с одинокими женщинами со смятенным сердцем, склонным к неожиданным заблуждениям, ей почудилось, что она видит не свой миниатюрный портрет, но иное лицо в крошечном темном зеркале глаза Перл. То было лицо, поистине дьявольское, со злобной улыбкой, но притом обладающее сходством черт с теми, что были ей слишком уж хорошо известны, но изредка улыбались и никогда не светились подобной злобой. Все было так, словно дьявольский дух овладел ребенком и издевательски глянул на нее в ответ. И множество раз еще Эстер испытывала, пусть в меньшей степени, ту же пытку все той же иллюзией.

К вечеру некоего летнего дня, когда Перл уже достаточно подросла, чтобы бегать, девочка веселилась, срывая дикие цветы и бросая, один за другим, в грудь своей матери, танцуя и прыгая, словно маленький эльф, всякий раз, когда удавалось попасть в алую букву. Первым порывом Эстер было прикрыться руками. Но из гордости или из обреченности, или чувства, что искупление можно заслужить и этой невыносимой болью, она поборола свой импульс и села прямо, бледная словно смерть, печально глядя в дикие глаза крошки Перл. Последовал новый обстрел цветами, почти без промаха попадавшими в метку, что вызвало в материнской груди взрыв боли, которую она не надеялась исцелить в этом мире, и не знала, какой бальзам искать в загробном. Наконец, истратив все снаряды, девчушка встала и посмотрела на Эстер с тем самым смеющимся выражением проглядывающего врага – будь он реален или же вымышлен, но матери казалось, что она видит его в непостижимой бездне черных глаз своей дочери.

– Дитя, что ты такое? – воскликнула мать.

– О, я твоя маленькая Перл! – ответило ей дитя.

И с этими словами Перл рассмеялась и начала танцевать, подпрыгивая со смешными ужимками чертенка, готового в любой момент сорваться и вылететь в дымоход.

– Но на самом ли деле ты моя дочь? – спросила Эстер.

Этот вопрос она задала не праздно, в тот миг в нем была искренняя тревога, поскольку замечательный ум маленькой Перл заставлял ее мать сомневаться, не знает ли та секретного заклятия своего существования и не выдаст ли себя ответом.

– Да, я маленькая Перл! – повторила девочка, не прекращая ужимок.

– Ты не мое дитя! Ты не моя Перл! – сказала мать слегка лукаво, поскольку часто посреди глубочайшего страдания зарождался в ней игривый импульс. – Поведай же мне, кто ты и кто послал тебя сюда?

– Это ты мне скажи, мама! – ответила девочка уже серьезно, подходя к Эстер и прижимаясь к ее коленям. – Скажи мне!

– Отец Небесный послал тебя! – ответила Эстер Принн.

Но с ответом она промедлила, что не могло ускользнуть от внимания девочки. Повинуясь ли собственной и привычной капризности или поддавшись злобному духу, она маленьким пальчиком коснулась алой буквы.

– Он меня не посылал! – воскликнула она с уверенностью. – Нет у меня Небесного Отца!

– Тише, Перл, тише! Ты не должна говорить так! – ответила ей мать, подавив стон. – Это Он отправляет всех нас в этот мир. Он послал даже меня, твою маму. А затем и тебя! Если же нет, если ты странное эльфийское дитя, откуда же ты взялась?

– Скажи мне! Скажи мне! – ответила Перл уже несерьезно, со смехом соскакивая на пол. – Это ты мне должна рассказать!

Но Эстер не хватило сил продолжать расспросы, она пыталась выбраться из лабиринта сомнений. Она помнила – и колебалась между улыбкой и дрожью – разговор соседей-горожан, которые, попусту гадая об отцовстве девочки и наблюдая за странностями ее поведения, заключили, что маленькая Перл – дьявольское отродье, поскольку со времен старых католиков подобных созданий то и дело видели на земле. Все они были рождены согрешившими матерями, все преследовали злую и порочную цель. Лютер, согласно скандальным измышлениям его врагов-монахов, был ублюдком того же адского племени; да и Перл была не единственным ребенком, которому пуритане Новой Англии приписывали подобное зловещее происхождение.

7
Дом губернатора

Эстер Принн однажды отправилась в усадьбу губернатора Беллингема с парой перчаток, которые по его заказу украсила бахромой и вышивкой и которая предназначались для какого-то значительного городского мероприятия. Хоть результаты предыдущего народного голосования и заставили бывшего правителя опуститься на пару ступенек с наивысшей должности, он все же занимал почетное и влиятельное место в магистрате колонии.

Еще одна причина, куда важнее пары вышитых перчаток, заставила Эстер в это время искать разговора с человеком, наделенным подобной властью и влиянием в вопросах поселения. До нее дошли слухи, что у части влиятельных горожан, придерживавшихся наиболее жесткого порядка в принципах религии и управления, появился план разлучить ее с ребенком. Исходя из того, что Перл, как уже ранее упоминалось, была порождением дьявола, те добрые люди небезосновательно полагали, что христианское беспокойство о душе ее матери требует убрать столь мощное препятствие с пути ее покаяния. Если же ребенок, наоборот, способен на моральный и религиозный рост и обладает качествами, необходимыми для спасения его души, тогда наверняка развивать эти качества надлежит более усердно, а для того стоит передать девочку наставнику более праведному, чем Эстер Принн. Среди тех, кто продвигал подобные предложения, губернатора Беллингема называли как самого усердного. Может показаться необычным, если не нелепым, что дело подобного рода, которое в более поздние времена подпадало бы под юрисдикцию выборных людей города, не выше, затем должно было решаться посредством публичного рассмотрения. Однако в эпоху прежней простоты интерес общества вызывали и куда меньшие проблемы, и случаи, уступавшие по значимости благополучию Эстер и ее ребенка, странно смешивались с личными размышлениями законников и постановлениями штата. Даже в период предшествующий, если не сопутствующий нашей истории, некое обсуждение прав собственности на свинью не только вызвало яростные и непримиримые разногласия в законодательных органах колонии, но и привело к значительной перестройке самого состава этих органов.

А потому полная беспокойства – но уверенная в своем праве, казавшемся столь малозначительным и недостаточным в схватке, в которой сходились интересы общества и одинокой женщины, на чьей стороне выступала лишь природа, – Эстер Принн вышла из своего одинокого коттеджа. Маленькая Перл, конечно же, составила ей компанию. Она уже достигла возраста, что позволял ей бежать рядом с матерью, и, постоянно пребывая в движении с утра до вечера, могла проделать путешествие куда большее, чем то, что им предстояло. Очень часто, скорее повинуясь капризу, чем по необходимости, она просилась на руки, но так же скоро требовала отпустить ее снова и мчалась, опережая Эстер на заросшей травой тропинке, порой спотыкаясь и падая. Мы уже говорили о выдающейся красоте Перл – красоте, что сияла глубокими и живыми красками, о здоровом сложении, о глазах, обладавших одновременно яркостью и глубиной, и густых блестящих волосах сочного каштанового оттенка, которые с годами должны были потемнеть почти до черных. В ней был огонь, рвавшийся наружу: она казалась непредумышленным продолжением страстного момента. Ее мать, придумывая детское платьице, позволила потрясающим возможностям своего воображения разыграться в полную силу, нарядив девочку в малиновую бархатную тунику изысканного кроя, богато вышитую завитками и цветами из златотканой нити. Подобная глубина цвета заставила бы менее румяные щеки казаться тусклыми и мертвенно-бледными, но превосходно подходили красоте Перл, превращая ее в самый яркий язычок пламени, когда-либо плясавшего на нашей земле.

Однако платьице было примечательно одной особенностью и, в сочетании со внешностью девочки, чрезвычайно сильно напоминало зрителю о метке, которую Эстер Принн была обречена носить на своей груди. То была ее алая буква в иной форме: алая буква, наделенная жизнью! Сама мать – словно алый позор так глубоко прожег ее мозг, что все мысли теперь вынужденно принимали его форму, – аккуратно кроила и сшивала эту схожесть, посвящая долгие часы мрачной изобретательности созданию аналогии между объектом ее любви и эмблемой ее вины и муки. Но, по правде говоря, Перл была тем и другим одновременно, и лишь вследствие этого Эстер так идеально задумала и выразила алую букву в ее одеянии.

Когда две путницы приблизились к окраине города, дети пуритан отвлеклись от своей игры, одной из тех, что приличествовали мрачным маленьким проказникам, и наперебой заговорили:

– Смотрите, воистину там женщина с алой буквой, и вправду рядом с ней бежит живое подобие алой буквы! Пойдемте же, забросаем их грязью!

Но Перл, будучи бесстрашным ребенком, нахмурилась, топнув маленькой ножкой и устрашающе потрясая крошечным кулачком, внезапно помчалась на группу своих врагов и тут же обратила их в бегство. В своем яростном преследовании она походила на дитя погибели – красную лихорадку или не до конца оперившегося карающего ангела, чьей миссией было изгнать грехи из подрастающего поколения. Она оглушительно кричала и вопила, что, конечно, заставляло сердца беглецов трепетать от страха. Добившись победы, Перл спокойно вернулась к матери и с улыбкой заглянула ей в лицо. Без дальнейших происшествий они дошли до усадьбы губернатора Беллингема. Это был большой деревянный дом, построенный в стиле, образчики которого до сих пор сохранились на улицах старых наших городов, но уже поросли мхом, медленно разрушаясь, пребывая в меланхолии от количества радостных и печальных событий, памятных и забытых, что пропитали изнутри их сумрачные комнаты. Однако в то время дом еще хранил свежесть прошлогодней постройки, был полон бодрости, сиявшей, как солнце в оконных стеклах, и человеческого присутствия, которое еще не успела омрачить смерть. Дом поистине имел очень радостный вид: стены его были покрыты штукатуркой, смешанной с осколками стекла, которые, когда косые солнечные лучи падали на фасад, искрились и мерцали, словно бриллианты, рассыпанные более чем щедрой рукой. Подобная роскошь скорее подошла бы дворцу Аладдина, нежели усадьбе старого правителя-пуританина. Дом был украшен также странными, едва ли не каббалистическими символами и диаграммами, которыми, согласно причудливым вкусам той эпохи, украшали свежую штукатурку, чтобы затем, застыв, они становились прочными и долговечными, к вящему восхищению потомков.

Перл, глядя на это яркое чудо, начала пританцовывать и подпрыгивать на месте, требуя, чтобы все это волшебное солнышко обязательно стрясли с фасада и отдали ей поиграть.

– Нет, моя маленькая Перл! – сказала ей мать. – Ты должна собрать свое собственное солнышко. У меня нет солнечного света, который я могла бы тебе дать!

Они подошли к двери, сделанной в виде арки и обрамленной с флангов узкими башнями, миниатюрными копиями зданий, с собственными витражными оконцами и деревянными ставнями, которые можно было при необходимости закрывать. Взявшись за железный молоточек, висевший на двери, Эстер Принн постучала, и дверь открыл слуга губернатора, работающий без оплаты, – свободнорожденный англичанин, попавший в рабство на семь лет. В течение этого срока он являлся собственностью хозяина и был таким же предметом купли и продажи, как бык или складной стул. Слуга был одет в ливрею, приличествующую слугам того времени, а до него – старым еретическим коридорам Англии.

– Дома ли почтенный губернатор Беллингем? – осведомилась Эстер.

– Да, несомненно, – ответил слуга, во все глаза уставившись на алую букву, которую, будучи новичком в стране, он никогда раньше не видел. – Да, достопочтенный хозяин дома. Но он сейчас принимает священника, а то и двух, а с ними еще и лекарь. Вы сейчас не можете увидеть его милость.

– И все же я войду, – ответила Эстер Принн, и слуга, возможно, заключив по ее решительному поведению или по блестящему золотом символу на ее груди, что она является знатной леди этих земель, не посмел возражать.

Итак, мать вместе с маленькой Перл прошли в парадный холл. При всем богатстве вариантов предложенных природой строительных материалов, разнообразии климата и различий общественной жизни, губернатор Беллингем спланировал свое новое обиталище по образу и подобию резиденций джентльменов высокого положения своей родной земли. Здесь, следовательно, был широкий и достаточно высокий холл, тянущийся на всю ширину дома и служащий для общего сообщения, более или менее прямого, всех иных комнат дома. С одной стороны просторный зал освещался окнами одной из двух башен, обрамлявших вход. С другой стороны частично рассеянная занавесями более мощная волна света проникала сквозь дугообразные окна, о которых мы читали в старых книгах и подоконники которых представляли собой мягкие диванчики. Там же, на сиденье лежал томик ин-фолио, скорее всего, «Хроник Англии» или подобной им поучительной литературы – точно так же, как в наши дни мы оставляем книги с позолотой на корешке лежать в центре стола, чтобы гости могли их пролистать. Мебель в холле состояла из нескольких массивных стульев, спинки которых были украшены мастерски выточенными венками дубовых цветков, стола, выдержанного в том же стиле времен Елизаветы, а то и более раннем, и многочисленными фамильными вещами, привезенными губернатором из родительского дома. На столе – дань сантиментам по старому доброму английскому гостеприимству, которое пришлось оставить, – стояла высокая оловянная пивная кружка, на дне которой, если бы Эстер или Перл туда заглянули, нашлись бы пенные остатки недавно выпитого эля.

Стену украшал ряд портретов благородных предков Беллингема. Некоторые из них были в доспехах, иные были одеты по моде мирного времени, с пышными брыжами. Всех отличала суровость и упрямство черт, которыми неизменно наделены старые портреты, словно они были призраками, а не изображениями почивших дворян, которые с резким непримиримым критицизмом взирают на радости живых.

Примерно в центре деревянных панелей, которыми был обшит холл, были закреплены полные доспехи, в отличие от картин, не древняя реликвия, а создание современности – дело рук искусного оружейника в Лондоне, законченное в тот же год, когда губернатор Беллингем переехал в Новую Англию. Доспехи состояли из стального шлема, кирасы, латного воротника и ножных лат, с парой перчаток, под которыми висел меч; все, в особенности шлем и нагрудная пластина, были так отполированы, что буквально сияли, рассыпая по полу солнечные зайчики. Эти яркие доспехи предназначались не просто для демонстрации, губернатор надевал их для пышных сборов и утомительных учений, пуще всего сияя во главе полка во времена Пекотской войны. Хоть он обучался на юриста и привык говорить о Бэконе, Коке, Нойе и Финче как о своих собратьях по профессии, потребности новой страны превратили губернатора Беллингема в солдата, равно как в чиновника и правителя.

Маленькая Перл, которую блестящие доспехи очаровали не меньше сверкающего фасада здания, надолго застыла, вглядываясь в полированное зеркало нагрудной пластины.

– Мама, – воскликнула она, – я вижу здесь тебя. Смотри! Смотри!

Эстер взглянула на доспехи, чтобы развлечь ребенка, и увидела, что, посредством странного эффекта этого изогнутого зеркала, алая буква приобрела пропорции преувеличено огромные, превратившись в главную и самую отчетливую черту отражения. Действительно, казалось, что буква совсем поглотила Эстер. Перл указала наверх, туда, где в шлеме отражалась та же картина, и улыбнулась матери с эльфийской прозорливостью, с тем самым знакомым уже выражением маленькой физиономии. То был вид жестокой радости, тоже отражавшийся в зеркале с такой широтой и усилением эффекта, что Эстер не могла принять в том отражении своего ребенка, – там был чертенок, пытающийся нацепить на себя образ Перл.

– Пойдем, Перл, – сказала она, отзывая девочку. – Пойдем, посмотрим на чудесный сад. Там можно увидеть прекрасные цветы, у нас в лесах таких не найти.

Перл послушно подбежала к дуговому окну в дальнем конце холла, выходящему на садовую дорожку из низко срезанной травы в окружении грубой и еще слишком жидкой попытки создать кустарную изгородь. Но собственник, похоже, уже счел безнадежными попытки сохранить по эту сторону Атлантики, в этой твердой почве, среди приближающейся борьбы за выживание, врожденный английский вкус к декоративному садоводству. Прямо на виду росла капуста, тыквенная лоза, пустившая корни в отдалении, тянулась по лужайке к окну холла и непосредственно под ним расположила один из своих гигантских плодов, словно предупреждая губернатора, что эта огромная глыба растительного золота – лучшее украшение, которое могла подарить ему земля Новой Англии. Однако были там и несколько розовых кустов и некоторое количество яблонь, наверняка ведущих свое происхождение от тех, что посадил когда-то преподобный мистер Блэкстоун, первый поселенец этого полуострова, почти мифологический персонаж, пересекающий все ранние анналы верхом на спине вола.

Перл, завидев розовые кусты, начала просить алую розу и все никак не хотела успокаиваться.

– Тише, дитя, тише! – настойчиво повторяла ей мать. – Не плачь, моя милая маленькая Перл! Я слышу в саду голоса. Губернатор идет к нам, и джентльмены вместе с ним.

И в самом деле, по садовой дорожке к дому приближались несколько человек. Перл, с полнейшим презрением воспринимавшая все попытки матери ее успокоить, издала жуткий крик, а затем замолчала, но не в знак послушания, а потому что быстрая и оживленная ее любознательность была очарована появлением новых персонажей.