Текст книги "Посторонним В."

17 апреля

23.30

Загородилась компьютером и разревелась.

Богатый на события день – Страстная пятница. Попробую как-то по порядку. Олаф большой мастер насчет «разложить все по полочкам», проанализировать, лежит вон, читает журнал «Максим», наверное, статейку типа «134 способа понять, что вам необходима любовница», ладно.

Утром неожиданно в мобильнике появилась Оксана, вдова мальчика Саши, пациента В. Удивленно отозвалась: «Алло?» Извинившись, Оксана сказала, что сегодня здесь, в городе и предложила «пересечься где-нибудь». Долго и бестолково выбирали место встречи, чтобы изящно остановиться на Макдоналдсе, потому что Оксана знала, как туда доехать. В Макдоналдсе было как обычно: крики «Свободная касса!», запах пережаренного масла и детский визг. Подслушала, как интеллигентная женщина в элегантном бежевом пальто и светлых лаковых полусапожках настойчиво спрашивала молодого человека с наушником в ухе и с кучей ярких пакетов, свертков и воздушных шаров:

– Это что у вас такое?

– Подарки.

– Подарки? Подарки? Это вы где получили? А шары? Это каждому ребенку положен шар? Или два? А можно три? Это вы что-то купили и получили? Или просто по паспорту в день рождения? Это акция? Какая? Почему нигде нет рекламных постеров? Какие именно подарки? Что там? Мягкая игрушка?

– Это вообще не отсюда…

Подошла Оксана, выглядела вроде бы неплохо, уже не так пугающе худа, немного даже румяная, порадовала меня. Заказала себе много всяких гамбургеров и прочего, я – пирожок с вишней и коку-колу со льдом, со льдом.

Терялась, конечно, в догадках, зачем я потребовалась Оксане. Естественно, я понимаю, что мое общество – это лучшее, что может пожелать для себя человек, на день выбравшийся в Самару из села Богатое, но все-таки.

– Это, Вер, я извиняюсь, если скажу чего не того. Я, это, сегодня у доктора В. была, Саше год уже… Пирога привозила. Испекла с капустой. Помянуть. Вер, а вы с ним что?

– Мы с ним все.

– Так ты его не навещала даже?

– Оксан, я в моей ситуации его только на кладбище смогу, наверное, навестить… Подожди, что ты имеешь в виду? Навещала? Он болен?

– Ну, а я про что тебе, как бы, говорю? В аварию попал, с месяц тому уж. Ой, вот чего бойся-то. На машине на своей. Машину растудыкал, так что мама не горюй. Искалечился, беда. Руки-ноги поломал, война. И с головой чего-то. Лежит вон, тут недалеко, в горбольнице на Полевой, я сейчас как бы оттуда, одна нога с гирей такой, маленькой, привязана, для вытяжки, что ли, на руке вроде операция была… Не встает, куда ж ему, с гирей. Похудел. Желтый какой-то…

Оксана говорила, качала головой, даже немного жестикулировала, то приближая к моему лицу худые пальчики без всякого маникюра, то удаляя, а у меня звуки сделались отдельно, и картинки – тоже отдельно, и какие-то слова, может, даже не Оксанины – а пары подростков-эмо за соседним столиком – неприятно не соответствовали ее старательно открывающемуся и закрывающемуся маленькому рту.

Я так испугалась, что сознание милосердно отключилось. Заметила, что мои внутренние Веры очень заботятся обо мне: то не позволяют запоминать что-то, разрушающее и перерубающее мозг в фарш, то защищают от плохих новостей. Жалеют.

Оксанины страшные слова отдельными облачками стояли над пластмассовым нарядным столиком, немного подталкивая друг друга овальными гладкими боками.

Разбился на машине. Искалечился. Руки-ноги. Поломал. И с головой. Чего-то. Одна нога с гирей. На руке операцию. Вроде делали. Похудел. Желтый. Я ничего не знала.

Оксана могла бы подойти – румяная, похорошевшая – и сказать мне – обжирающейся вишневым пирожком, – что В. «похоронили месяц тому». Стоп.

Удачно я пошутила про кладбище. Стоп.

Нет, нет, стоп. Стоп. Стоп. Стоп. Думать об этом было невозможно. Слушать Оксану было невозможно. Тем более я уже не слышала. Собрав всю свою светскость и воспитание, я улыбнулась Оксане и вежливо выговорила:

– Оксаночка, извини, дорогая, совершенно забыла, что у меня совещание в двенадцать… Уже опоздала, побегу, а? Не обижайся, пожалуйста, очень приятно было тебя увидеть, прекрасно выглядишь, ты мне позвони, и я тебе позвоню…

Вышла из Макдоналдса, ноги подкашивались в самом прямом смысле, разревелась. Успокоилась. Снова разревелась. Шел мелкий дождик, холодный, а слезы – горячие, они смешивались с дождем, приобретая общую и даже приятную для лица температуру.

До Пироговки было пять минут пешком. Я все равно не зайду к В. Я обещала Олафу, я поклялась. Но я пройду мимо, я узнаю в справочной номер палаты, и еще что там узнают в справочных?

В пироговкинском приемном покое скучали на грязноватых каталках бомжи и небомжи, заметила небольшую лужицу крови под одним из них, седоватым мужчиной с разбитой головой, но меня не тронула бы, наверное, и целая река крови, мирно текущая по больничному коридору. Дошла до справочной, выстояла небольшую очередь, задала свои вопросы. Получила ответы, такая-то палата, состояние удовлетворительное.

Просидела на коричневой клеенчатой лавке, сколько, не знаю. Встала, поехала домой, размазывая слезы, холодными руками по горящим щекам.

00.00

Проревела весь день, прячась от детей в спальне с ноутбуком, типа болит голова! спать, умираю, хочу! надо работать!

Прилежно старалась не «думать о белой обезьяне», получалось не очень-то. Разговаривала по телефону с мамой, теткой, подругами, очень напрягалась, чтобы не отвечать на традиционные ежевечерние вопросы: «Как дела?» и «Что делаешь?» развернуто и непонятно: «Он в больнице, гиря на ноге, операция на руке, что-то с головой, желтый. Разбился, на машине, в хлам, месяц назад, я ничего не знала. Я не смогу к нему пойти, потому что Олаф ни в чем не виноват, и я обещала, но и В. ни в чем не виноват, и все мы, и все мы, и все мы. Я ничего не знала. У меня соленая вода плещется в голове, булькает в легких, подпирает сердце, проплескивается немного слезами, я не вижу ничего, я не слышу ничего, я не соображаю ничего, кто перевернет меня вниз головой, выльет соленую воду, кто понажимает на грудную клетку в ритме искусственного дыхания?

Кто возьмет меня за холодную мокрую руку и отведет к В., на больничную железную кровать с гирей, чтобы ему не было ни больно, ни страшно?»

И мама, и тетка мне бы ответили одинаково: «Ты взрослая женщина, жена, мать, занимайся своей семьей, у Лизы двойка по географии, Павлик запустил французский, у Олафа двойная жизнь, какой В., нету, нету, нету никакого В., приди в себя, опомнись».

00.30

У меня были сомнения, учитывая позапрошлый ноябрь, но сейчас окончательно убедилась, что, если бы местной развлекательной газетой «Теленеделя» проводился конкурсный опрос на тему «Было ли вам когда-нибудь гаже, чем сейчас», я бы стопроцентно заняла первых два места, а также отхватила бы приз зрительских симпатий и еще какое-нибудь дополнительное звание.

Работала, составляла план выставочных мероприятий – для Фединьки, при этом пристально изучала календарь, кстати, сообразила, что сегодня 17-е – то есть Дата. Мы познакомились с В. 17 декабря. Вряд ли такое совпадение означает хоть что-то, но я углядела в этом великий и ужасный смысл, расстроилась дополнительно.

Вообще я маньячка, а относительно значимых дат, связанных с любимыми мужчинами, поднимаюсь с метлой до лысогорских неверных высот. Поняла, почему.

Вот эта самая цифра в календаре, означающая, что вы знакомы месяц, или три, или полгода, – дает тебе законное право не сдерживать себя в эмоциях, обрушиться стихийным бедствием, снежной лавиной, огненной вулканической лавой пролиться на того самого, кто. Затопить его волной цунами, говорить о своей любви долго, потому что есть повод – месяц знакомства. Или три. Или полгода – это просто отлично, можно с учетом явной юбилейности превзойти себя и говорить о своей любви еще дольше.

01.00

Расскажу Олафу, другого выхода я не вижу.

«Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел. Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его и не находила его; звала его, и он не отзывался мне».[22]22
  Здесь и далее в этом письме: Песнь песней Соломона.


[Закрыть]

Мой большой недостаток и даже огромная беда – это то, что я не умею вовремя останавливаться. Или вовремя замолчать. Делаю лишнего, говорю лишнего. Знаю, что не надо. Но так все и происходит, и я постоянно становлюсь виноватой на фоне разумных и достойно молчащих мужчин, женщин, даже детей. Мне не стоит даже и начинать. Как вот сейчас.

«Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои; как же мне марать их?»

Надеюсь, у меня будет возможность поступить с этим письмом ровно так, как и со всеми остальными: радостно уничтожить – не доставайся же ты никому. Бред, не думай, что я как-то переоцениваю) значение отправленных мною тебе буковок, но это вообще единственное, что могу сделать, в чем себя проявить или не проявить. Это мой театр, погорелый, мой английский клуб, лестница Якоба,[23]23
  «Лестница Иакова» – апокриф, в котором описан сон Иакова, где он увидел лестницу, соединяющую Небо и Землю.


[Закрыть] окно в Европу и экспериментальный авиалайнер. Меня реально много в моих письмах, я стараюсь втиснуть, всунуть и плотно утрамбовать в текстовый формат все: интонации, паузы, настроения, вдохи-выдохи, улыбки и кривлянья. Саккумулировать энергию и отправить тебе. Гиперболоид одного моего коллеги, может, слыхал? Я люблю свои письма, а они любят меня, потому что они – это и есть я.

Вся, кроме 48 (в том числе 3 лишних, корова) килограммов мяса, жира и костей, перекрашенных коротких волос, кривого мизинца и писклявого голоска.

И я могу подробно описывать пятиминутное возбуждение с оборачиванием в сверкающее торжествующее пространство и большим знакомым огнем, поднимающимся вверх, вверх, а потом спускающимся вниз, вниз – для того, чтобы ровный ряд значков показался тебе изломанным и смятым и перед глазами все поплыло от сексуального жаркого марева.

«О, если бы ты был мне брат, сосавший груди матери моей! тогда я, встретив тебя на улице, целовала бы тебя, и меня не осуждали бы».

Но. Но. Но.

В твоих мыслях никогда не будет меня, и это нормально и правильно по всем нормальным правильным правилам. А я правила уважаю.

Вообще сомневаюсь, был ли ты, есть ли ты на самом деле, реально ли твое существование, ведь все то, через что я прохожу, я прохожу без тебя.

Прости, столько эмоций. Не бери их, не принимай в себя, улыбайся всегда, и я тоже буду.

«Весь ты прекрасен, возлюбленный мой, и пятна нет на тебе!»

18 апреля

22.45

Все утро сегодня с сыном красили пасхальные яйца специальными красками, выбрали желтую, оранжевую и ярко-зеленую, потом наклеивали на них картинки: зайчиков, курочек, барашков и буквы «ХВ», причем я в совершенном отупении размещала узор не поперек яйца, а вдоль. Получилось довольно уродливо, но сын снисходительно утешил: «Ну ладно, мам, не всем же быть художниками!»

Недавно разговорились на работе и обнаружили еще один способ ненавязчиво выяснить возраст собеседника: спросить о предпочтениях в окраске яиц… Я до сих пор предпочитаю крашенные луковой шелухой, это красиво и очень согревает, а вот мои дети считают шелуху морально отсталым способом, как если бы я ходила с двумя корзинами стирать белье на Волгу, пристроившись между прекрасными купальщицами и хмурыми рыбаками.

Дочь утром, собираясь в лицей, радостно приветствовала меня:

– С Пасхой, мамочка!

– Что ты, Лиза, Пасха только завтра, ведь говорится: Светлое воскресенье, а сегодня-то суббота…

– Ну, значит, с наступающей Пасхой, – обиделась дочь. – Ты вечно всем недовольна…

23.00

Поговорила сегодня с Олафом. Долго соображала, как и где это лучше сделать. Это серьезный момент: где и как. Бытие определяет сознание и все такое, и поэтому я стоически молчала все наше путешествие по магазинам и рынкам, сборы на дачу, ожидание приезда старшего Олафовского сына Алешки, все это время с отвращением вспоминала: «Когда Бог создал время, он создал его достаточно»,[24]24
  Ирландская народная мудрость.


[Закрыть] – и репетировала, репетировала свои реплики, пыталась предугадать ответные.

Разговаривать я решила в бане, Олаф обожает свою баню, он там умиротворен. Плюс он рад видеть там меня, за двенадцать лет нашего брака мы ходили с ним вместе в баню трижды, и два раза странным, причудливым образом выпали на последний месяц.

Устроилась с удовольствием топить печку, какая-то становлюсь огнепоклонница, смотрю на огонь, не могу оторваться. Ребенок Павел и ребенок Алексей притащили дров, раз дрова, два дрова, три дрова, становилось тепло, тепло, даже и горячо, сняла куртку, свитер, осталась в майке и черных джинсах.

Когда дети были маленькими и болели, мы устраивали такой ритуал: писали на небольшой бумаге «Лиза болеет» или «Павлик болеет» и с почестями сжигали ее в пепельнице, все, была болезнь, и нету, нету, видишь? нету, мы ее победили, сожгли, а пепел сейчас развеем в форточку, только завернись в плед, чтобы не продуло, ребенки смотрели на пляшущий в пламени листок, на летящий из окна пепел и веселели, начинали улыбаться, интересоваться игрушками, книжками и даже немного есть.

Сейчас бы я заготовила две записки: «В. болеет», по стандарту, и «Люблю В.» – чтобы была гиря на ноге, и нету, была любовь, и нету, написала бы своей любимой гелевой ручкой «Пилот» на обрывках газеты для растопки, скомкала бы понадежнее и забросила в печь. Бумага бы вспыхнула, раз, два, три – и рассыпалась бы, интегрировалась в общую печкину золу, а мне того и надо.

23.30

Наблюдение за живым огнем метафорично, даже слишком, до оскомины и отвратительной банальности: костер как символ отношений. Трудно разжечь, требуются вспомогательные усилия и материалы: сухие листья, бумага, в отдельных случаях отдельные особи не брезгуют и бензинчиком-керосинчиком, чтобы сразу – пламя до небес. Разжег – а все равно не расслабляйся, подкидывай дровишки, из лесу, вестимо, где кочергой подбодрить, где сухую веточку воткнуть. Где что. А можно еще подуууууть. Много способов, и от происхождения дров зависит многое: длительность горения, качество угля, количество тепла.

Чуть лишнего отвлекся, зачитался американским народным детективом про Ниро Вульфа с его орхидеями, заболтался с фининспектором о поэзии – и любуйся на остывающие сверкающие уголья всех оттенков черного, раздувай заново из искры пламя, развлекайся.

Вот мы вдвоем сидим и подкладываем в наш костер дрова. Я разожгла, большая мастерица, тут есть свои секреты, дорогой, просто ты их не знаешь. Касаемся друг друга бедрами, локтями. Ты – полено, я – полено. Ты – веточку, я – веточку. Хороший огонь, ровный такой, сильный. Пламя гудит, дерево трещит, завораживает. Это тебе не синим цветком горит газ. Эта штука посильнее Фауста Гете будет. Потом ты – поспать, отдохнуть, и я работаю какое-то время за двоих, ну какая разница, кто бревно подбросит, костер-то общий, наш с тобой: раз полено, два полено, раз веточку, два веточку, и еще прутик, и кочергой, и поворошить. И еще притащить со травы двора, дополнительные дрова. И еще. Тяжело. Ничего страшного. Раз полено, два… И кочергой. Мне несложно, одно удовольствие, я сама, сама хочу. Дополнительные дрова неожиданно кончились. Только что целые штабеля громоздились! Нету, нету. Оооооо, нарубить? Напилить? Наколоть? А я смогу? Было бы желание, моя дорогая, сложного тут ничего, ииии-рраз, ииии-два… И три. А говорила, не сможешь. Давай, тащи скорее, надо успеть, а то потухнет, а то погаснет, да пошевеливайся же ты, что, пальцы ободрала? Любимейший ноготок во французской темно-темно-шоколадной эмали сломала? Фигня война, главное маневры, смотри, как радостно бьется в тесной печурке огонь, и на поленьях смола, как слеза.[25]25
  Из стихотворения Алексея Суркова «Бьется в тесной печурке огонь…».


[Закрыть] Нет у меня никакой смолы, это сосна плачет, а я березовых, добротных поленьев приготовила, и еще дубовых, особо ценных, и еще вишневых и яблоневых веточек – для аромата, ты же эстет, да? Любишь все красивое? Посмотри, как красиво! Не смотришь? Не хочешь? Надоело бессмысленно пялиться? Да ерунда, я читала в литературе, что живой огонь не может наскучить!.. а тебе – может, да?..

Уффффф, устала… Эй, мой грустный товарищ, махая крылом, кровавую пищу клюешь за окном? Не хочешь подежурить немного; товарищ, я вахту не в силах стоять, сказал кочегар кочегару. Огни мои в топке совсем прогорят, сдержать не могу я уж пару. Ты вахты не кончив, не можешь бросать, механик тобой недоволен, ты к доктору должен пойти и сказать, лекарство он даст, если болен.

Нет? Ты до сих пор – поспать, отдохнуть? Нннну лллладно, я тут пока. Выползти на двор… Оххххуеннно тяжжжеллло… Уууууфффф…

Гражданин, а вы, собственно, кто? Что это вы сгрудились здесь, у нашего с Возлюбленным заветного костерка? Что это у вас в руках, любезный? Идите прочь, мон колонель, со своими неясными дровами. Нет, позвольте, позвольте, что вы делаете??!! Отойдите от печки. Извольте. Я сама, я сама. Или вот мой товарищ сейчас. Проснется. Может быть. Я в него верю. Вроде бы. Какое вы отношение вообще?!. Да кто вам дал право?!.

Ну вообще-то я действительно устала. Вы подкиньте там пару дровишек, ага, спасибо. Кочерга – вот она, я в углу прислонила. Хорошо. Это – это я поранила руку, когда дрова пилила. Это – угольком обожглась, отлетел, нет, мне не больно, подуть? спасибо, да. Приятно. Неожиданно. Да, это я все сама, сама. А вы можете?! Ой, вот это было бы классно. Спасибо. Спасибо. Как вы быстро управились! Я бы полдня мудохалась с этим топором… Давайте, я подброшу, уфф, жарко. А теперь вот яблоневую веточку, будет чудно. Да вы садитесь ближе, да, конечно, сюда. Касаемся друг друга бедрами и локтями.

А этого? Ну давайте отодвинем, что он тут… в самом деле… разлегся.

00.00

Замечательно жарко я натопила баню, загрузилась первой партией, оставив мальчишек с воплями носиться по дому, саду, огороду. Надо было сосредоточиться, настроиться. Еще раз выверить интонацию. Все имеет значение.

Разделась в предбаннике, торопливо развесила одежды, сняла цепочки, надела специальную шляпу, фасон «черепашка», мне очень идет. Традиционно забралась на стул – разглядывать себя в микрозеркало. Ничего, в общем-то, не изменилось с прошлой-то недели.

Так волновалась, что пальцы плясали, колени дрожали, голова вообще представлялась пустой и светящейся. Светлячок, тоже мне. Он живой и светится.

Вошел Олаф, праздничный, светлый, улыбался тепло, стало еще страшнее.

Как я его сейчас. Оглушу монтировкой по голове, в лежащего воткну кухонный хороший немецкий нож, лезвие 20 см, люблю большие, отлично лежит в руке, и буду неспешно проворачивать, по часовой стрелке, и при этом заботливо интересоваться: «Ну ты как? Не очень больно? Ты уже лучше?»

– Ну что, готова? – бодро спросил.

Не могу даже представить, как я вела бы серьезные разговоры, будучи мужчиной. Вот тут я взяла и разревелась. Сидела, голая, в шляпе, хрюкала носом, заливалась слезами и сбивчиво и облегченно рассказывала.

Достаточно долго, потому что Олаф взял меня за мокрую руку и спокойно сказал: «Вера, я со второго раза все понял, в третий уже не надо…»

Налил мне чаю из термоса, я заварила: крепкий и сладкий.

– Что ты так расстраиваешься, я так смотрю, Он не при смерти? Лежит просто на вытяжке? Да там таких пациентов вся Пироговка забита – не наплачешься, не нарасстраиваешься…

Мысли мои если и были, то ужасно путались, наезжали одна на другую, очень хотела объяснить, что это же я, я, я во всем виновата, я мечтала забыть В., вытравить его из себя, изгнать, тоже мне, экзорцистка, и поэтому он сделался беззащитен, я забрала его ангела-хранителя, переманила себе, привечала, подкармливала, развлекала, и он не спас В., и В. разбился, и что там от него осталось вообще?.. Я виновата.

– Вера, то что ты сейчас говоришь – это полнейший бред. Ты успокоишься, сейчас мы все-таки пойдем попаримся, потом все обсудим. Ты считаешь своим долгом съездить к нему в больницу? Навещать больных твое любимое занятие? Съездишь, сходишь.

– Ты знаешь, я…

– Знаю.

И мы пошли, наконец, париться, и было хорошо накрываться волнами влажного обжигающего воздуха, а потом мы намазали меня медом – для кожи, и появился густой медовый аромат, и Олаф лизнул мне плечо.

00.30

Есть такой телеканал, «Здоровое ТВ», лично у меня числится под номером «13», но это случайно. Просто я нифига не умею настраивать телевизор, чтобы он как-то эти кабельные каналы вменяемо сортировал, это делается вручную чуть ли не с использованием нанотехнологий, и мне не по силам (ах, надо писать: не по мозгам). И вот по этому «Здоровому ТВ» круглосуточно вещают пятьдесят шесть тысяч разных психологов, и я иногда включаю, попадаю на какого-нибудь с виду негнилого дядьку и слушаю. Тетки-психологи, может, и неплохи, но это как-то искусственно все-таки.

Один профессор психологический меня просто заворожил. Подозреваю, что не только меня. Он очень умно говорил: вот выберите два любимых предмета в доме, которыми пользуетесь ежедневно. Ага. Выбрала я чашку и выбрала я крутящийся стул. А профессор-то продолжает, продолжает, опять же мне не по силам (ах, не по уму) повторить хоть как-то его умные рассуждения о природе вещей, но смысл оказался в том, что и чашка, и стул – суть звенья и составляющие части одного процесса, самого значимого для меня, на сегодняшний день. А что, так и есть. Пью кофе, сижу на стуле – набираю тексты на компьютере.

Не успев отойти от объемного, с прозрачной крышкой, холодильного прилавка, закрываю глаза. Я люблю мороженое.

Я ем мороженое большими кусками, с напряжением и изрядным усилием вонзаю острые белые зубы в твердую ледяную плоть молока, зубы сводит сладким спазмом, карамельной тянучей истомой, небо немеет костяным панцирем черепахи, на котором стоят три слона, держащие Землю.

Долго держу большой кусок мороженого во рту, наблюдая придуманным зрением за его постепенным таянием, глотаю ванильный или шоколадный сироп, не давлюсь ни орехами, ни изюмом, ни печеньем, ни кусочками вишен.

С удовольствием представляю, что мое сердце, небольшой комок сладкого льда, тоже кто-нибудь возьмет в рот и вот так грубо оттает, пробуя с удовольствием мою кровь, наслаждаясь густым, соленым послевкусием и праздничным рубиновым цветом. Может быть, ты? Я открываю глаза.

Протягиваю равнодушной кассирше обертку. Сколько же это стоит?