Текст книги "Посторонним В."

19 апреля

22.45

Пасха сегодня, всех православных с Праздником.

Знала, что сегодня местный церковный люд пойдет на кладбище – традиция посещать кладбище именно на Пасху, а не на Радуницу именно старообрядческая, то есть немного языческая? Я абсолютное дерево в этих вопросах, всю информацию почерпнула от главной Ульяны, она рассказывает очень интересно.

Про крестный ход, например, совершаемый старообрядцами по движению солнца. А на кладбище в этот день – или служение канона Пасхи, или песнопения: стихеры «Пасха священная нам днесь показася». При этом, в согласии со всеми церковными правилами и уставами, никакого специального поминовения «за упокой» не бывает. Люди разговаривают с умершими как с живыми, кланяясь перед могилами и говоря: «Христос воскресе!» Очень добро, по-моему. Жизнеутверждающе. Как будто бы мы ненадолго заглянули в загробный мир, убедились, что там все хорошо, чисто, нестрашно, кругом куличи, крашеные яички и все такое, и умиротворенные, благостные, разошлись.

23.00

Утром позвонил ИванИваныч, рассказывал, что доставил «Эрвиназу» и все нормально, что затрахался с сумкой-холодильником и чтобы я приходила в Церкву послушать Московского Высокого Священнического Гостя, будет интересно.

Я и пришла, думаю, все равно ни детей дома, ни Олафа, никто не нуждается в моих услугах, почему бы нет. Слушаю. Интересно.

Высокий Московский Гость оказался веселым, бородатым, мне понравился. Отец Федор и Ульяна немного смущались и хотели ему получше угодить. На улице шел апрельский дождь со снегом, все чин чинарем.

– Понимаю, – взволнованно говорила Ульяна, – наша погода какая-то абсолютно непасхальная… Мы тут привыкли, в общем… Но гостю из столицы…

– Все прекрасно, – басил гость из столицы, – в Москве вообще снегу по колено…

– Угощайтесь, вот пасха, куличи, а вот баранью ногу у нас Мариночка запекла, конечно, мы без столичного лоска, но старались…

– Великолепнейшие яства! Превосходно! Я вообще заметил, – ободряюще произнес Гость, – что во всех русских городах Сибири – отличнейшая кухня, прекрасные кулинары…

– Мы в Среднем Поволжье, – растерянно пробормотала Ульяна.

23.30

Завтра договорились с Олафом ехать в больницу. Грубый Олаф сказал, что подождет меня в машине, потому что если поднимется, то сломает В. оставшуюся ногу и две руки.

Приезжали Ше с Алусиком, привезли кулич Алусикиного производства – высокий, красивый, затейливо украшенный цветными вензелями из крашеного пшена. Алусик рассказала мне, как женщина женщине, что их старшая дочь, одиннадцатиклассница Евгения, уже неделю живет у своего мальчика, учащегося ПТУ, или как сейчас модно говорить – колледжа, отказывается разговаривать с родителями вообще, а с отцом в частности, потому что отец в гневе засунул учащегося ПТУ головой в унитаз. Ше весь побагровел и каким-то фальцетом прокричал, что он запер бы мерзавку в комнате и не выпускал бы три недели, но разве кто его слушает? Разве кому в доме интересно его мнение? Что учащийся ПТУ – дебил, и это клинический диагноз, он отстает в развитии, не может связать двух слов и только мычит. И что если бы Алусик с таким же усердием, с каким роется в телефоне, ноутбуке и записной книжке Ше, занималась дочерью, одиннадцатиклассницей Евгенией, то такого вопиющего блядства никогда не произошло, и никакого дивана он никому не отдаст, это вообще опасное извращение – отдавать диван в чужую семью, и он не то что не отдаст, а… а… даже не знает, что!.. Но зато он, Ше, прекрасно знает другое, а именно, чем все это окончится – подростковыми беременностями, неврозами, анорексиями и заболеваниями, передаваемыми половым путем, а Алусик даже предохраняться свою дочь, одиннадцатиклассницу Евгению, не научила, потому что и сама не очень-то… Алусик на это «не очень-то» обиделась и дрожащим голосом предложила Ше заткнуть свой рот, потому что она, Алусик, слава богу, еще врач, да! «Ага, врач, – не унимался Ше, – а я-то думал, ты у нас хозяйка борделя». «А я-то думала, что ты у нас дурак! – проорала Алусик. – И теперь вижу, что не ошибалась!»

Такие абсолютно неблагочестивые беседы вели мои добрые знакомцы, Ше и его жена Алусик, родители одиннадцатиклассницы Евгении, мятежной подруги учащегося ПТУ.

Будучи хозяйкой дома, я изящно перевела беседу в другое русло: «Погоды-то какие стоят, а?» – неизбито воскликнула я с наигранным энтузиазмом.

«А которые дураки, – не желала униматься Алусик, – так те завсегда дураки, хоть им вьюга в апреле, хоть кол на голове теши!»

«Я вижу, вы настоятельно желаете обсудить мой интеллектуальный уровень? – Голос Ше срывался от злости уже на какой-то нечеловеческий сип. – Так, может быть, воспользуетесь своим глубинным умом и подождете хотя бы, пока мы покинем этот гостеприимный дом?»

«Так идемте же!!!» – Алусик вскочила, оттолкнув табуретку. Они уже были на «вы».

Поздно вечером Ше позвонил, принес официальные извинения за «безобразную сцену», я его успокоила, сказав, что согласно Штирлицовскому правилу запоминается нечто последнее, а после их безобидной перебранки нас посетили Цэ и подрались.

– Подрались? – обрадовался Ше. – Подрались? Расскажите!

– Н-ну, точнее, Цэ кинул в свою жену стаканом, не попал. Цэ просто просил ее не петь больше, а она пела.

– О господи, Вера. Как это: пела? Что, пришла, села и запела? – несказанно удивился Ше. Как будто здесь есть что-то необычное.

Многие наши гости приходят, садятся и поют. И ничего. Жена Цэ вот только немного переборщила. Конечно, ей следовало замолчать после второго-третьего мужниного замечания. Но она очень-очень хотела исполнить всю песню целиком, где-то нашла на Ю-тубе, что ли, формата «комические куплеты», поются на два голоса, мужской и женский. Жена Цэ так и пела, двумя голосами: «Уебище я, хорошая ты, мне так не хватает твоей доброты! – Хорошая я, уебище ты, мне так не хватает твоей красоты!.. Гори все огнем, ебись все конем, а мы непременно друг друга найдем!..» При этом она лицом изображала попеременно то мужчину, вытаращивая глаза и немного надувая щеки, то, очевидно, женщину – сладко улыбаясь и играя бровями.

Согласна, согласна, не очень-то подходящий репертуар для Светлого Христова Дня, ума не приложу, с чего это жену Цэ вообще повело на песнопения, но можно было бы и потерпеть, уверена, она и самостоятельно замолчала бы. Когда-нибудь.

Цэ был очень недоволен, и в результате мой стакан с райскими птичками, подарок тетки, полетел в жену Цэ, попал в стену, оказался разбит. Цэ пытался всунуть мне денег, типа за попорченное имущество, но я удачно напомнила ему, что он все-таки не в кабаке.

Жена Цэ после полета кружки присмирела, песен более не пела, стихла.

Зато три часа подряд скучливо рассказывала, как проходила техосмотр, уж лучше бы пела, подумала я.

00.25

В перерывах между домашними дружескими протуберанцами мы ездили в гости к тетке, это своего рода семейная традиция. Мама и тетка постятся, разговляются, все дела, и поочередно приглашают к себе на Пасху. В этом году была теткина очередь, что получилось не очень удачно – тетка была в состоянии войны с дядькой, и уже несколько дней они общались только записками и установили режим пользования кухней и санузлом. Сегодня тетка окопалась в спальне, где обнималась с кошкой Мотькой, а дядька – в гостиной, где обнимался с ноутбуком, смотря онлайн что-то спортивное.

Тетка громко жаловалась из своей комнаты, что дядька подворовывает ее еду из холодильника, третьего дня скушал грибы с картошкой и помидоры, а дядька в ответ не менее громко жаловался, что тетка крадет его сигареты из пачки, а он не нанимался в поставщики табака, и что перед смертью не надышишься.

Моя мама пыталась примирить воюющие стороны, осуществляя челночную дипломатию: сновала от дядьки к тетке, чем вызвала злобный дядьки выпад, он кричал, что мама – змея, и у него нет больше сестры. Он произносил: «сестре». Мои дети и дети кузена в это время молча схавали творожную пасху, сорока пальцами выгребая ее из деревянной формы. Ребенок Павлик с набитым ртом рассказывал, что наконец-то научился «нормально рисовать капли крови», а дочка кузена поделилась, что ей так надоел младший брат, что она планирует остаться жить в детском саду, с воспитательницей Оксаныванной и ее бойфрендом Джорджем.

Олаф помолчал и проникновенно сказал: «Кино и немцы». Иногда он очень банален.

01.00

Совсем поздно вечером позвонила тетка и основательно произнесла:

– Вера. Что я тебе скажу. Польские гости остановятся у тебя. Мы так решили.

В старших классах мне ужасно полюбилась одна рок-группа из города, который сейчас называют очень странным, слегка неприличным именем. Небритый брутальный певец, плотно прижимая к выразительному большому рту микрофон, рассказывал об опасностях прогулок в парке без дога, гороховых зернах и музыке, которая могла бы быть вечной. Все композиции я обожала, знала наизусть и распевала, как умела (плохо, но с сильным чувством). Одна-единственная песня мною не прослушивалась никогда, если я, понятно, была одна – в компаниях друзей переходного возраста невозможно скомандовать: раз-два-три, это дело перематываем. Одну-единственную песню я не слушаю никогда и сейчас, если вылавливаю ее случайно в эфирном мусоре.

Эта одна-единственная песня – очень известная, про пьяного врача, справку от пожарника и стекло, разламываемое в руках вместо шоколада. Наверное, я слишком хорошо представляла себе, как празднично звенит стеклянная плитка, как темно-красными ручейками рисуются на ладонях новые линии судьбы, а на запястьях – прячутся за густыми кляксами кольца десятилетий, но ведь шоколад обычно далее помещают в рот, вот какое может быть радикальное средство от кариеса и пародонтоза – изрезать стеклом не пальцы, как учил певец, а десны.

Десны и губы, пусть не улыбаются.

Не переживай, в моей правой руке чашка с чаем, там купается ломтик лимона и много сахару, в моей левой руке серебряный браслет, я сняла его и просто так наматываю на указательный палец, забавляюсь, ничего режущего, если не грохнуть, разумеется, о стол чашку, а я не грохну, такой мучительно грустный припев у этой самой одной-единственной песни, особенно когда знаешь, что это – просто самообман.

20 апреля

23.15

Ubi nil vales, ibi nil veils.[26]26
  Кто ничего не умеет, тот не должен ничего хотеть (лат.).


[Закрыть]

Ужасный день, доктор. Ставлю безоговорочно на первое место хит-парад ужасных дней. Утром наорал Фединька, ему до сих пор не пришел ответ по электронной почте на какое-то важное письмо, а виновата оказалась неожиданно я. В раздражении швырнул мне на стол текст буклета по срубам, повелев «все переделать, чтобы ЭТО можно было бы как минимум читать».

Весь день занималась буклетом, после чего Фединька буркнул, чтобы оставила «все как было». С пользой поработала, в общем. Приятно.

Вечером поехали с Олафом в больницу, он напряженно молчал и нарушал правила движения, потом сердито проговорил, что пойдет со мной, поворачивая машину направо и еще направо.

На светофоре уставилась на девочку, переходящую дорогу. Это была Странная Девочка, восторг и ничего больше – ярко-рыжие волосы, остриженные клочковато и странно: на затылке они стояли ежом, на висках немного завивались, густая челка доходила до середины зрачков, вдобавок несколько длинных прядей, уплетенных в косички и дреды, порывисто взлетали от северного ветра и опускались на остренькие плечи. Все это великолепие было дополнено ленточками и бусинами, руки Странной Девочки, худые и сильные, вплоть до бледных локтей украшались браслетами из бисера, кожи, деревянными и просто цветными платками. Нехитрое пальто цвета сливочной помадки было расписано и расшито какими-то безумными то ли цветами, то ли птицами, очень красиво и отлично, грубые солдатские ботинки с высоким берцем, черные митенки и голубые драные джинсы, подвернутые почти по колено. Никакого макияжа, зато на виске маленькая татуировка – не смогла разглядеть, что, слепошарая курица, но не думаю, что якорь. Предположила дракончика. Странная Девочка была прекрасна, восхитительна, почему я никогда не наберусь смелости выглядеть так, как я хочу? Примерно так же, доктор. С дракончиком на виске.

Олаф вредно заметил, что «не понимает такого авангардизма» и «мужикам вообще-то не нравится», промолчала, хотя могла бы ответить в тон, что проделывать все то, что нравится мужчинам, разумеется, главная задача моей жизни, но не единственная, не единственная.

Олаф с нажимом повторил, что поднимется со мной, и почему я молчу. Мне все равно?

Мне было все равно, я мечтала, чтобы это быстрее закончилось. Порыдала дома немного, ну как обычно. У китайцев есть Богиня Гуаньинь,[27]27
  Богиня милосердия.


[Закрыть] которая видит все женские слезы. Ее алтарь никогда не пустует.

Олаф взял меня как-то необычным образом за плечо, и мы ввинтились в скорбную пироговкинскую толпу, пахнувшую потом, кровью, спиртом, хлоркой и болью. Я чувствовала себя партизанкой в брестских лесах, бредущей по болотам, солдатом-новобранцем на минном поле – неверный шаг, и, в общем, все. Я чувствовала себя космической пылью, грибком стопы, налоговой инспекцией – никому не нужной и навязчивой субстанцией. Я чувствовала себя бедолагой, трудолюбиво пилящим сук, на котором сидит, и еще большим бедолагой, добросовестно копающим себе могилу. Я чувствовала себя канадским лесорубом с ай-кью 16, девочкой-дебилкой из анекдота про херовое лето, Иваном-дураком из всех русских сказок.

Мы шли по коридорам.

Несколько раз за последние двое суток Олаф спросил, есть ли у меня вообще совесть. Дурацкий, если разобраться, вопрос, по множеству причин. (Мсье, тому было множество причин. Во-первых, у нас закончились боеприпасы…)

А в-четвертых, какое отношение к этому имеет совесть, ответила я. «Делай, что должен, и будь что будет» – не ты ли любишь размахивать йоговскими принципами?

– Ты ЕМУ должна? – проскрипел Олаф. – Должна? Скажи проще, что не можешь без него…

– Человек не может только без себя. Шли по коридору.

«Не думай о результате» – тоже из Аюрведы. Удачно я решила для себя вопрос вероисповедания: когда удобно – милосердная христианка, при случае – мстительная мусульманка, а тут вот стала внезапно буддисткой и чуть ли не последовательницей школы дзен.

А ведь если наложить на себя такое ограничение: не думать о результате, то жизнь однозначно покажется гораздо веселее, все правильно, кто ты есть в масштабах мироздания, чтобы планировать и ждать для себя каких-то пошлых результатов? Бог – творец, ему можно этим озаботиться, а тебе – нечего, на самом деле. Не думаю, чтобы я так смогла всегда. Но вот сейчас – пожалуйста.

В полном соответствии с Карма-Йогой я шла по коридору, и Олаф шел, не отпуская мое плечо.

У широкой, небрежно окрашенной в желтоватый цвет двери в восьмую палату мы остановились.

– Так, раньше сядешь, раньше выйдешь! – Грубый Олаф взял меня за кофтин черный капюшон и буквально просунул внутрь.

Я даже не очень успела испугаться, что нос к носу столкнусь с В-вской женой, ведь она вполне может на законных основаниях торчать рядом с больничной койкой В. на колченогом и неудобном табурете, заискивающе улыбаться врачам, чтобы лучше лечили, и совать санитаркам в карман шоколадки. И забыла испугаться того, что запросто могу принести дополнительных и незаслуженных страданий пациентам, встав посреди комнаты и примерно пятнадцать—двадцать минут методично растягивая глазочки, пытаясь в лежащих и забинтованных телах опознать В.

Практически так оно и произошло. Шесть кроватей, на пяти из них что-то такое было, человеческое. У самого окна – весь в бинтах совсем мальчик, нет, не он. Рядом – кстати, с гирей – нет, не он, тоже посторонний дядечка, с гигантскими усами. Еще два оказались старичками с пышными сединами, и у самой двери лежал предположительно В. – с ногой на вытяжке, светлые волосы, соответствующий возраст – но это был все-таки не В. Черт. Палатный народ смотрел на меня с легким недоумением. Черт. Никакого В. Выскочила за дверь и наткнулась на него. Они с Олафом стояли на некотором расстоянии, ели друг друга глазами, выразительно и густо молчали. Густое это молчание можно было уже нарезать большими неаппетитными ломтями. «Мы не виделись полтора года. Мы не виделись полтора года. Мы не виделись полтора года», – однообразно думала я.

На В. был неожиданный для кондовой Пироговки наряд-кимоно: белоснежный недлинный халатец в какой-то рубчик, удерживаемый белым поясом, и белоснежные же штаны, прямые. Халатец оживлял черный кудрявый иероглиф. Штаны и пояс не оживляло ничего, но костюм был удивительный. Просто космический какой-то костюм.

– Классное у тебя кимоно, – от неожиданности я забыла, что надо говорить, – это для карате?

– Нет, – живо ответил В., – ну для какого же карате, ты что, не видишь, какая здесь ткань?

– Ткань?

– Понимаешь, в карате ведь преобладает ударная техника, основное правило: «Считай свои руки и ноги острыми мечами», и спортивная форма непосредственно в процессе борьбы не задействована, шьется она из гладких и прочных материалов… понимаешь?

– Ага? – отлично складывается разговор, подумала я, нетрадиционно так.

– В отличие от карате, кимоно для дзюдо изготавливается из толстого и рифленого материала, рассчитанного на сильные броски и захваты со стороны противника… Вот как этот, и еще лацканы усиливаются специальными вставками… и проймы тоже, иногда колени, но не во всех моделях…

Клянусь, доктор, В. еще минут десять увлеченно выкладывал сто пятьдесят фактов о восточных единоборствах, которых вы не знали и стеснялись спросить. Наконец замолчал, переводя дух, готовясь, вероятно, ко второй части лекции, например, о борьбе джиу-джитсу.

– А… А ты же на вытяжке… Где гиря и гипс? – спросила наконец я.

– Сегодня сняли, – медленно проговорил В. и проделал руками небольшое движение, как будто бы он плыл брассом, – ну сколько можно?!

Понимаете, доктор, вот я не вижу человека полтора года, а стоит ему появиться в своем малообъяснимом кимоно для дзюдо, усиленном специальными вставками, как я уже приклеилась зрачками сначала к его локтю с иероглифом, потом улиткой переползла к шее, наконец, добралась до его светлых глаз с чуть опущенными внешними уголками. Поймала взгляд. И уже не отпускала.

– Блин, – расстроенно сказал он, – блин…

Олаф шумно попереминался с ноги на ногу, обращая на себя внимание. Обратила. «Сейчас идем», – сказала, не находя необходимой силы, чтобы действительно сейчас пойти. Как Лот и Лотова жена сама себе.

– Рада, что у тебя все хорошо, – проинформировала я В., – пока.

– А ты как? – светски поинтересовался В. – Как дела? Круги под глазами. Вид усталый.

Ну ни фига себе. Круги под глазами. Да я его чуть не похоронила.

– Сплю плохо, – мстительно ответила я.

– Это ничего, это даже хорошо, это правильно, – чему-то обрадовался тайный дзюдоист В., – у нас тут парнишка один лежал, с закрытой ЧМТ,[28]28
  ЧМТ – черепно-мозговая травма.


[Закрыть] большой молодец, так он интересную мысль задвигал, про сон. Если мы спим ночью, говорил, то репетируем смерть. А если не спим, то продолжаем жизнь. Становимся мудрее.

– Зовут Антоновский? – спросила я. Устала. Ответа можно было не ждать, я его знала, доктор.

– Ага-ага, – обрадовался В., указывая куда-то белым рукавом, – Антоновский, откуда знаешь, а вот и он, как раз идет!..

– …бычок, качается? – тихо сказала я.

Взяла за ледяные пальцы Олафа. Скомандовала себе не оглядываться, только не оглядываться. Оглянулась, конечно.

00.00

Подъехав к дому, мы обнаружили у подъезда запорошенных пушистым апрельским снежком маму и тетку, в окружении большого количества картонных коробок, прямоугольных и круглых.

– Что я тебе скажу, Вера. Привезла тебе свой обеденный сервис на двадцать четыре персоны, английский. Сейчас мы его поднимем, перемоем, чтобы ты не опозорилась перед гостями, вылезешь со своими оранжевыми тарелками, прости господи… – поздоровалась тетка.

00.30

 
И в тучах светлая Аврора
Сгоняет в дол ночную тень.
Должно быть, очень-очень скоро
Наступит новый, светлый день.
 

Подумала, что старику Хармсу верю, верю, только почему же что-то болит – сердце? душа? – ведь и день будет новый, не исключено, что скоро, и не исключено, что светлый, и все проходит вроде бы – а не проходит, не проходит.

Королевской коброй плюнула бы в глаза твои ядом, обвилась бы сильным змеючьим туловом в несколько удушающих колец вокруг твоей элегантной шеи. Бледною поганкою накрошилась бы в твою пищу в мексиканских ресторанах с убогим сервисом, цикутой брызнула бы в твое пиво Оболонь. Птицей Гамаюн прилетела бы, забила крылами, затмевая небо и звезды, и выклевала бы твою печень, не выходящую за пределы реберной дуги. Отравленною индейскою стрелою вонзилась бы в твое равнодушное сердце, между каким-нибудь желудочком и перикардом, и мне абсолютно пофиг, если это невозможно физиологически. Серною кислотою выела бы красивое лицо, захватывая мягкие ткани – насколько хватит, насколько хватит. Любимою племянницею Влада Цепеша впиявилась бы в твою сонную артерию, бросила с хохотом обескровленное и негодное к употреблению тело и, пролетая над гнездом кукушки, исполнила комические куплеты. Бубонную чумою распустила бы по твоей бледной коже смертельные пурпурные цветы, неспешною проказою ласково прозвенела колокольчиком над породистым ухом, сифилисом-четыре поглумилась над монетным профилем, вирусом гепатита-це станцевала бы джигу с твоими белыми кровяными тельцами, да и с красными тоже. Проникающею радиациею в миллион рентгеновских единиц порезвилась бы в каждой твоей клеточке, меняя местами вакуоли с ядрами и превращая цитоплазму в «кровавую мэри», негашеную известью ласково приняла тебя в свои крепкие и надежные объятия, осколками гранаты РГД-5 разбросала твои предательские конечности, в радиусе до 15 метров включительно. Сиреною заманила бы на верную погибель в холодное море Лаптевых, нет, там льды, куда же, куда, что у нас похолоднее, географичка хуева, весь ритм сломала, Белое? Баренцево? – ладно, так вот: заманила бы Сиреною на верную человеческую погибель в обжигающе морозные волны Белого моря, заворожила бы голосом сладчайшим и лживым, заперебирала бы нежными холодными пальчиками отросшие золотистые кудри, зацеловала бы ледяными поцелуями до потери спортивного ориентирования на местности. Русалочьим хвостом ударила бы по неверным рукам и оставила замерзать среди айсбергов, надеясь, что ты не увидишь прекрасных снов и уст твоих не коснется блаженная улыбка. Не отразилась бы рядом с тобой в приветливой ртути зеркала, потому что уже давно превратилась в некрупные пузыри на дождевых лужах, белесую незаметную пыль на рукаве твоего пальто, два согласных и два гласных звука – один твой вдох, один твой выдох.