Текст книги "Петербургские поляки в городском фольклоре. Мистические тайны, предсказания, легенды, предания и исторические анекдоты"

Глава III
Поэты и писатели

1

В 1824 году в Петербурге впервые появился выдающийся польский поэт Адам Бернард Мицкевич (Adam Bernard Mickiewicz). За принадлежность к тайному молодежному обществу он был выслан царскими властями из Литвы, где в то время проживал. В столице Мицкевич ожидал определения дальнейшего места службы в глубинных районах России.

Мицкевич родился в белорусском местечке Заосье близ Новогрудка. По отцу он происходил из рода обедневшего шляхтича Миколая Мицкевича, служившего адвокатом. Мать поэта происходила из семьи крещеных евреев.

В Петербурге Мицкевич сблизился с А. С. Пушкиным. Об одной из встреч двух великих национальных поэтов сохранился забавный анекдот: Пушкин и Мицкевич очень желали познакомиться, но ни тот, ни другой не решались сделать первого шага к этому. Однажды им обоим случилось быть на балу в одном доме. Пушкин увидел Мицкевича, идущего ему навстречу под руку с дамой. «Прочь с дороги, двойка, туз идет!» – сказал Пушкин, находясь в нескольких шагах от Мицкевича, который тотчас же ему ответил: «Козырная двойка простого туза бьет». Оба поэта кинулись друг к другу в объятия и с тех пор сделались друзьями.

Использование в анекдоте картежной терминологии требует некоторого объяснения. Дело в том, что, по многочисленным свидетельствам современников, Пушкин и Мицкевич не раз встречались в обществе в разгар карточных игр. Причем Пушкин всегда был полон азарта, в то время как Мицкевич к азартным играм был равнодушен. Правда, иногда поигрывал, но всегда вовремя останавливался, а после незначительного проигрыша вставал из-за стола и молча покидал общество. Так что в обращении вспыльчивого Пушкина к Мицкевичу, скорее всего, был вызов, который Мицкевич с достоинством парировал, что Пушкин с не меньшим достоинством оценил.

А. Б. Мицкевич

На самом деле поэты впервые встретились осенью 1826 года в Москве, на вечере, устроенном москвичами по случаю приезда Пушкина в Первопрестольную. Мицкевич выступал с импровизацией. Вдруг Пушкин вскочил с места и, восклицая: «Какой гений! Какой священный огонь! Что я рядом с ним?», бросился Мицкевичу на шею и стал его целовать. Добавим, что Пушкин впоследствии описал эту встречу в «Египетских ночах». По утверждению специалистов, портрет импровизатора в повести «во всех подробностях соответствует внешности Мицкевича». На этом, кстати, настаивала и Анна Андреевна Ахматова. Добавим, что в пушкинском Петербурге импровизаторы были желанными модными гостями в аристократических салонах, и Пушкин, если верить фольклору, не раз присутствовал на их сеансах.

Но отношение Мицкевича к Петербургу и его создателю Петру I было последовательно отрицательным. В этом городе он видел столицу государства, поработившего его родину и унизившего его народ.

 
Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана,
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана.
 

Или:

 
Все скучной поражает прямотой,
В самих домах военный виден строй.
 

Или:

 
Кто видел Петербург, тот скажет, право,
Что выдумали дьяволы его!
 

И хотя Мицкевич хорошо понимал различие между народом и государством, свою неприязнь к Петербургу ему так и не удалось преодолеть. А вместе с Петербургом он ненавидел и Россию, которую тот олицетворял. Говорят, когда он на пароходе покидал Петербург, то, находясь уже в открытом море, «начал со злостью швырять в воду оставшиеся у него деньги с изображением ненавистного русского орла».

Еще более эта ненависть углубилась после жестокого подавления польского восстания 1830–1831 годов. Пушкинское стихотворение «Клеветникам России» заканчивалось обращением к полякам:

 
Так высылайте ж к нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.
 

Мицкевич не мог не расценить эти строки, как предательство. До сих пор некоторые исследователи считают, что «Клеветникам России» Пушкин «написал по предложению Николая I» и что первыми слушателями этого стихотворения были члены царской семьи.

В негативной оценке пушкинского стихотворения польский поэт был не одинок. Пушкина осудили многие его друзья. Например, один из ближайших его друзей Петр Андреевич Вяземский в письме к Елизавете Михайловне Хитрово писал: «Как огорчили меня эти стихи! Власть, государственный порядок часто должны исполнять печальные, кровавые обязанности; но у Поэта, слава Богу, нет обязанности их воспевать». У Вяземского, вероятно, были основания так говорить. В 1817 году он служил в Варшаве в качестве переводчика при императорском комиссаре в Царстве Польском и сочувственно относился к полякам, боровшимся за государственную самостоятельность и независимость Польши, о чем не раз высказывался в стихах. Видимо, поэтому в 1821 году, когда он находился в отпуске в России, ему запретили возвращаться в Польшу.

Между тем позиция Пушкина по польскому вопросу была на редкость последовательной. Он резко осуждал польский сейм за отстранение Романовых от польского престола и, перефразируя римского сенатора Катона, который каждую свою речь заканчивал словами: «Карфаген должен быть разрушен», говорил: «Варшава должна быть разрушена».

Такому отношению к Польше и к полякам способствовала не только общественная патриотическая позиция поэта, но, как нам кажется, в немалой степени и глубоко личные причины. Известно, что вскоре после окончания Лицея Пушкин тайно посетил модную в то время гадалку немку Шарлотту Кирхгоф, модистку, промышлявшую между делом ворожбой и гаданием. Эта ворожея будто бы обозначила все основные вехи жизни Пушкина:

«Во-первых, ему будет сделано неожиданное предложение; во-вторых, он скоро получит деньги; в-третьих, он прославится и будет кумиром соотечественников; в-четвертых, он дважды подвергнется ссылке; в-пятых, он проживет долго… если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, белой головы или белого человека, которых и должен он опасаться».

К немалому удивлению Пушкина, пророчества заморской ведуньи начали сбываться в тот же день. Вечером, выходя из театра, он встретил генерала Орлова, который предложил ему оставить Министерство иностранных дел и «надеть эполеты». Вернувшись домой, он обнаружил у себя конверт с деньгами. Это был старый карточный долг, который его лицейский товарищ Николай Корсаков решил наконец возвратить. Отправляясь на службу в Рим, он зашел к Пушкину и, не застав поэта, оставил конверт. Настигла Пушкина и всероссийская слава, предсказанная пророчицей, и две ссылки – сначала на юг, в Бессарабию и Одессу, и потом на север, в Михайловское.

Неудивительно, что зимой 1836–1837 года его так беспокоил единственный, пятый, не исполнившийся пункт предсказания. При этом Пушкин никак не мог избавиться и от другого воспоминания. Когда поэт был в Одессе, судьба столкнула его с еще одним предсказателем, неким греком, который странным образом «повторил предупреждение петербургской гадалки об опасности для него беловолосого человека». А незадолго до преддуэльных событий, встретившись случайно с Дантесом, Пушкин, шутя, будто бы сказал ему: «Я видел на разводе ваши кавалерийские эволюции, Дантес. Вы прекрасный всадник. Но знаете ли? Ваш эскадрон весь белоконный, и, глядя на ваш белоснежный мундир, белокурые волосы и белую лошадь, я вспомнил об одном страшном предсказании. Одна гадалка наказывала мне в старину остерегаться белого человека на белом коне. Уж не собираетесь ли вы убить меня?».

«Белый человек», в противоположность общеевропейскому зловещему образу «черного человека», всю жизнь преследовал Пушкина. Известно, что, находясь в южной ссылке, Пушкин какое-то время состоял в масонской ложе, однако, если верить фольклору, вышел из нее сразу, как только узнал, что одним из главных идеологов современного европейского масонства был некий Адам Вейсгаупт, фамилия которого в переводе и означает «белый». В другой раз из-за тех же суеверных предчувствий Пушкин решил не испытывать судьбу и отказался от задуманной им поездки в Польшу, где в то время правительственные войска вели борьбу с повстанцами. Он узнал, что один из восставших имел фамилию Вейскопф, что в переводе означало: белая голова.

Во время роковой пушкинской дуэли и ее трагических последствий Мицкевича в Петербурге не было. В это время он уже жил за границей. С Пушкиным больше никогда не встречался. Однако на протяжении всей своей жизни сохранил искренне восторженное отношение к Пушкину как к великому русскому поэту и своему другу.

Поэтому совершенно естественной выглядит легенда о том, что, едва узнав о трагической гибели русского поэта, Мицкевич, живший в то время в Париже, послал Жоржу Дантесу вызов на дуэль, считая себя обязанным драться с убийцей своего друга. Если Дантес не трус, будто бы писал Мицкевич, то явится к нему в Париж.

Мы не знаем, чем закончилась эта история и был ли вообще вызов, но то, что эта легенда характеризует Мицкевича как человека исключительной нравственности и порядочности несомненно.

В 1998 году в Петербурге перед фасадом школы с углубленным изучением польского языка, носящей имя Адама Мицкевича (Графский пер., 8), установлен бюст поэта.

Современное фото Бюст А. Мицкевича

В качестве основы для бюста его автор народный художник РСФСР, заслуженный деятель культуры Польши, действительный член Российской академии художеств петербургский скульптор Г. Д. Ястребенецкий использовал прижизненный скульптурный портрет Мицкевича, выполненный французским скульптором Давидом де Анжером в то время, когда Мицкевич жил в Петербурге. На гранях постамента высечен текст на русском и польском языках: «Мы все от Него, великому польскому поэту к 200-летию со дня рождения. Соотечественники», «Му z Niедо Wszyscy, wielkiemu polskiemu poecie w dwusenta rocznice urodzin. Rodacy».

В 2013 году Польша еще раз после присвоения ему звания заслуженного деятеля культуры Польши отметила заслуги русского скульптора Ястребенецкого. Он был удостоен высшей польской награды – Рыцарского Креста Ордена заслуги Республики Польша. Награда была вручена в Генеральном консульстве Польши в Санкт-Петербурге. В ответ скульптор подарил консульству на память бронзовую миниатюрную копию памятника Адаму Мицкевичу.

Среди польских друзей Пушкина заметное место занимают графы братья Михаил и Матвей Виельгорские (Wielhorski). Они были сыновьями польского посланника при екатерининском дворе в Петербурге. При Павле I Михаил Виельгорский, «гениальнейший дилетант», как характеризовали его практически все современники, слыл одним из самых заметных представителей пушкинского (как стали называть позже) Петербурга. Он был отмечен знаком высшего расположения императора, вместе со своим братом пожалован в кавалеры Мальтийского ордера. Виельгорский был широко известным в масонских кругах Петербурга Рыцарем Белого Лебедя и состоял Великим Суб-Префектом, Командором, а в отсутствие Великого Префекта правящим капитулом Феникса. В доме Виельгорских (Михайловская пл., 4; ныне – площадь Искусств) проходили встречи братьев-масонов ордера.

Михаил Виельгорский

Матвей Виельгорский

Кроме масонских собраний, Виельгорские устраивали регулярные музыкальные и литературные вечера. В их салоне бывали Николай Гоголь, Василий Жуковский, Петр Вяземский, Александр Пушкин, Михаил Глинка, Карл Брюллов и многие другие представители русской культуры того времени. Дом его на углу Михайловской площади и Итальянской улицы в Петербурге называли «Ноевым ковчегом». Многие произведения литературы, если верить преданиям, увидели свет исключительно благодаря уму, интуиции и интеллекту Михаила Юрьевича. Рассказывают, что однажды он обнаружил на фортепьяно в своем доме оставленную случайно Грибоедовым рукопись «Горя от ума». Автор комедии к тому времени еще будто бы не решился предать ее гласности, тем более отдать в печать. И только благодаря Виельгорскому, который «распространил молву о знаменитой комедии» по Петербургу, Грибоедов решился ее опубликовать.

Известно также предание о том, что склонный к мистике старый масон Михаил Виельгорский поведал Пушкину историю об ожившей статуе Петра, которая так поразила поэта, что не давала ему покоя вплоть до известной осени 1833 года, когда в болдинском уединении была наконец создана поэма «Медный всадник». Кстати, большинство авторитетных литературоведов рассматривают эту поэму как сознательный ответ Адаму Мицкевичу на его отношение к Петру I и Петербургу.

Среди литературных знакомых Пушкина числилась и такая одиозная фигура XIX столетия, как Фаддей Булгарин. В литературном Петербурге их вместе с его соиздателем Николаем Гречем иначе как «Братья-разбойники» не называли. Происхождение этого коллективного прозвища фольклорная традиция связывает с Пушкиным. Будто бы однажды на одном обеде, увидев цензора Семенова, сидящего между Гречем и Булгариным, Пушкин воскликнул: «Ты, Семенов, точно Христос на Голгофе». Известно, что, согласно библейской версии, Иисус Христос был распят вместе с двумя разбойниками и его крест находился как раз посередине.

Второе их прозвище среди петербургских литераторов – «Грачи-разбойники». Николай Иванович Греч в течение десяти лет служил в петербургском цензурном комитете, а Булгарин, до 1825 года исповедовавший весьма демократические либеральные взгляды, после восстания декабристов занял откровенно верноподданническую охранительную позицию и заслужил в Петербурге славу беспринципного литературного осведомителя пресловутого Третьего отделения.

Пушкин глубоко презирал Булгарина именно за это. Он хорошо знал ему цену. Если верить воспоминаниям современников, то однажды, с присущим ему ядовитым сарказмом, Пушкин сказал о Булгарине, что «где-нибудь в переулке он с охотою с ним встретится, но чтоб остановиться и вступить с ним в разговор на улице, на видном месте, на это он – Пушкин – никогда не решится». Известна убийственная эпиграмма на Булгарина. Считается, что ее авторство принадлежит Пушкину. Ее со смаком повторял весь читающий Петербург:

 
К Смирдину как ни придешь,
Ничего не купишь,
Иль Сенковского найдешь,
Иль в Булгарина наступишь.
 

Правда, Владимир Соллогуб иначе смотрит на авторство этого блестящего шедевра. Он вспоминает, как однажды они вместе с Пушкиным зашли в книжную лавку Смирдина. «Я, – пишет Соллогуб, – остался у дверей и импровизировал эпиграмму:

 
Коль ты к Смирдину войдешь,
Ничего там не найдешь,
Ничего ты там не купишь.
Лишь Сенковского найдешь.
 

Эти четыре стиха я сказал выходящему Александру Сергеевичу, который с необыкновенной живостью закончил:

 
Иль в Булгарина наступишь».
 

Биография Фаддея Венедиктовича Булгарина путана, полна приключений и окрашена в авантюрные тона скандальной беспринципности. Его подлинное имя – Ян Тадеуш Кшиштоф Булгарин (Jan Tadeusz Krzysztof Bułharyn). Он был сыном польского шляхтича. Учился в Петербургском сухопутном шляхетском корпусе. Служил в Уланском полку и в 1806–1807 годах воевал против Наполеона. Затем был уволен из армии «вследствие плохой аттестации». После этого перебрался в Париж и вступил в Польский легион войск Наполеона. В его составе участвовал в походе на Россию. Был взят в плен русскими войсками. После войны жил в Польше и Литве.

Ф. В. Булгарин

В Петербург Булгарин приехал в 1819 году из Варшавы. В 1822 году начал издательскую деятельность, а с 1825 года совместно с Николаем Гречем начал издавать частную литературно-политическую газету исключительно реакционного толка «Северная пчела», которую Николай I в минуты откровенности называл «моя газета».

Булгарин был неплохим журналистом, но в литературной среде его презирали за беспринципность и сотрудничество с властями. В России это всегда отдавало дурным запахом. Рассказывают, как во время одного магнетического сеанса, до которых был весьма охоч тогдашний Петербург, некая ясновидящая вдруг прервала свои ответы на вопросы и, задыхаясь от волнения, проговорила: «Остановите, не впускайте! Сюда по лестнице подымается дурной, нехороший человек… У него железный ключ в кармане… Мне тяжело! Мне больно! Не пускайте, не пускайте!». Вдруг дверь с шумом распахнулась, и в залу влетел, запыхавшись, опоздавший к началу сеанса Булгарин. Публика взорвалась от хохота. «Фаддей! У тебя есть ключ в кармане?» – спросил его присутствовавший здесь Греч. «Конечно, – ответил Булгарин, – ключ от моего кабинета у меня в кармане». И Фаддей Венедиктович вытащил из кармана большой железный ключ. Публика замерла и оцепенела. Тут же нашлись несколько человек, которые попросили Булгарина удалиться.

Если это не было заранее подготовленной мистификацией, то этот эпизод неплохо характеризует отношение петербуржцев к Булгарину.

Редакция «Северной пчелы» находилась на Мойке, в доме № 92, принадлежавшем Гречу. Здесь же размещалась и типография. Дом был открытым для всего, как тогда говорили, театрального, художественного и литературного мира Петербурга. Особенно многолюдны были «четверги», устраиваемые Гречем. В историю петербургской культуры дом вошел под именем «Гречев дом».

Николай Иванович Греч, в отличие от своего соиздателя, никогда не опускался до откровенного «литературного разбоя». Со многими собратьями по перу, в том числе с Пушкиным, он оставался корректен и сумел сохранить дружеские отношения.

Острие демократической критики в основном было направлено на Булгарина. Следы этой борьбы сохранились в фольклоре. Однажды в Никольском соборе, во время отпевания писателя Н. А. Полевого, Булгарин хотел ухватиться за ручку гроба. Но актер В. А. Каратыгин оттолкнул его, сказав при этом один из знаменитых своих каламбуров: «Уж ты довольно поносил его при жизни».

С легкой руки Пушкина, Булгарина называли Видоком, по имени знаменитого французского сыщика. Известен анекдотический случай, когда в газетах было объявлено о продаже в книжных лавках литографированного портрета этого пресловутого француза. Некоторое время покупателям выдавалось изображение Булгарина.

Из истории известно, как прадед Пушкина Ганнибал появился в России. Русский посланник в Константинополе Савва Рагузинский в 1705 или 1706 году прислал приобретенного им на рынке рабов ребенка в подарок Петру I. Правда, в пушкинском Петербурге бытовала злая легенда о том, что Ганнибал был куплен Петром у пьяного английского матроса за бутылку рома. Известно, что эта легенда стала предметом яростного ожесточенного литературного спора между Пушкиным и Булгариным. В ответ на бесцеремонный выпад последнего Пушкин ответил стихами, в которых вывел этого литературного фискала и доносчика под именем Видока Фиглярина. Все в этом прозвище было убийственным. Имя полностью совпадало с фамилией французского сыщика Эжена Франсуа Видока, а фамилия была умело произведена от фигляра, то есть грубого, жалкого шута и по созвучию полностью соотносилась с фамилией Булгарина.

 
Решил Фиглярин, сидя дома,
Что черный дед мой Ганнибал
Был куплен за бутылку рома
И в руки шкипера попал.
 

Этот пушкинский post sсriptum к стихотворению «Моя родословная» заканчивается издевательской строфой:

 
Решил Фиглярин вдохновенный:
Я во дворянстве мещанин.
Что ж он в семье своей почтенной?
Он?.. он в Мещанской дворянин.
 

Из уст в уста в Петербурге передавали анекдоты о Булгарине. Вот только некоторые из них. Булгарин опубликовал в «Северной пчеле» балладу графини Ростопчиной «Насильный брак». Как стало понятно вдумчивому читателю, фигурирующий в балладе барон – это Россия, а насильно взятая жена – это Польша. Вышел большой шум. Николай I готов был запретить Булгарину издание газеты. Шеф жандармов Орлов пытался объяснить царю, что Булгарин не понял заложенного в стихах тайного смысла, на что Николай сказал: «Если он не виноват как поляк, то виноват как дурак». Другой анекдот рассказывает о Булгарине как об авторе, написавшем пьесу «Шхуна Нюарлеби». «Шхуна – это судно», – сказал актер Григорьев. «А нюарлеби?» – «А это то, что в судне». И еще один анекдот: Булгарин просит Греча предложить его в члены Английского клуба. На выборах члены клуба Булгарина забаллотировали. Еще не зная этого, Булгарин спросил Греча: «Ну как, я прошел?» – «Как же, единогласно! – ответил Николай Иванович. – В твою пользу был лишь один мой голос, все же прочие положили тебе черные шары».

Со временем сарказм писательской братии по отношению к Булгарину смягчился, а после смерти литератора и вообще превратился в легкую иронию. Рассказывают, что однажды в Пушкинский Дом пришел бедно одетый старик с просьбой помочь ему. «Кто же вы?» – вежливо спросили его. «Я тесно связан с Александром Сергеевичем Пушкиным». – «Каким же образом?» – «Я являюсь праправнуком Фаддея Булгарина», – нимало не смущаясь, ответил тот.

Упомянутый в пушкинской эпиграмме на Булгарина Осип-Юлиан Иванович Сенковский (Józef Julian Sękowski), более известен в литературном мире по литературному псевдониму Барон Брамбеус. Он принадлежал к старинному польскому роду. В XVII веке один из его предков, поэт Матвей Казимир Сарбевский, был прозван «новым Горацием». Сам Осип Иванович был исключительно плодотворным и широко известным писателем, пользовавшимся оглушительным успехом у читателей. Он был основателем первого русского массового журнала «Библиотека для чтения» и членом-корреспондентом Императорской Академии наук. Дом Сенковского слыл одним из культурных центров Петербурга и славился своими музыкальными вечерами. Между тем он сам предсказал свою посмертную жизнь. В одном из писем сотруднице своего журнала Сенковский писал: «Моя преждевременная смерть была бы очень выгодна для меня… я знаю это и чувствую также, что если проживу дольше, если дотяну до старости, всё это изотрется, завянет, обесцветится, пропадет безвозвратно». Так оно и случилось. Имя Осипа Ивановича Сенковского, некогда знаменитого Барона Брамбеуса, ныне широким читателем почти забыто.

О. Ю. Сенковский

Кроме уже известной нам книжной торговли Смирдина, читающий Петербург славился книжной лавкой Маврикия Осиповича Вольфа, издателя, типографа и книгопродавца польского происхождения. Его настоящее имя – Болеслав Мауриций Вольф (Maurycy Bolesław Wolff). Он был основателем книгоиздательской и книготорговой фирмы «Товарищество М. О. Вольфа». Современники называли его «первым русским книжным миллионером».

Вольф приехал в Северную столицу в 1848 году. Он родился в 1825 году в Варшаве в семье известного врача, который пользовался всеобщим уважением в образованном польском обществе и был автором целого ряда медицинских монографий. Его дед был евреем-выкрестом и служил лейб-медиком у австрийского императора Иосифа II.

М. О. Вольф

Страсть к книгам у Вольфа проявилась рано. Известно, что уже в гимназии товарищи по классу называли его «книговедом». В книжной торговле Маврикий Осипович оказался с пятнадцати лет. Работал в книжных магазинах Польши, Германии, Франции. По прибытии в Петербург поступил в книжный магазин Я. А. Исакова заведующим французским отделом, а вскоре занялся изданием и распространением польских книг. В 1853 году он оставляет службу у Исакова, открывает собственную «универсальную книжную торговлю» и одновременно выступает как издатель русских книг.

Вольф владел несколькими книжными магазинами: в Гостином дворе, на Караванной улице, на Невском проспекте. Значительное место на прилавках его магазинов занимали книги, выпущенные его же издательством. Издательство Вольфа было универсальным. В круг его интересов входило все, что могло иметь покупательский спрос и коммерческий успех, от учебной и философской литературы до книг для детей. Современники особо отмечали, что на прилавках книжной лавки Вольфа можно было встретить книги на семи языках, а иностранные газеты в тогдашнем Петербурге вообще можно было приобрести только в двух книжных магазинах, один из которых принадлежал Вольфу. Самым знаменитым в пушкинском Петербурге был магазин Вольфа в угловом доме № 13 по Невскому проспекту, построенном в XIX веке по проекту архитектора В. И. Беретти.

В литературном Петербурге Маврикия Осиповича Вольфа называли «царем русской книги». Его книжные лавки пользовались исключительно положительной репутацией. Это о нем в старом Петербурге почтительно говорили: «В Публичную войдешь – не найдешь. К Вольфу заглянешь – достанешь».

Дом, где находилась книжная лавка Вольфа, в литературном Петербурге известен еще и тем, что здесь, в верхних этажах, у своего приятеля А. П. Завадовского одно время жил А. С. Грибоедов, который, согласно петербургским преданиям, писал здесь отдельные сцены своей бессмертной комедии «Горе от ума». О популярности магазина можно судить по высказыванию о нем многих тогдашних писателей: «Любому петербургскому извозчику достаточно сказать: „Поезжай к Маврикию Осиповичу“, и он довезет тебя до магазина Вольфа».

Но продолжим знакомство с поляками, внесшими немалый вклад в русскую литературу. Одним из них был хороший знакомый Пушкина Нестор Васильевич Кукольник, романтический поэт и прозаик, более известный своими патриотическими драмами. Его избыточно обостренные верноподданические чувства вызывали откровенные насмешки у современников. Но сам он, если верить фольклору, этим гордился. Так, именно Кукольнику приписывали слова: «Если Николай Павлович повелит мне быть акушером, я завтра же буду акушером».

Нестор Кукольник (Nestor Kukolnik) родился в семье польки-католички С. Н. Пилянкевич и русина из польского города Замостье в тогдашней Австрии. Его отец был приглашен в Россию на должность профессора физики в только что открытый Петербургский педагогический институт.

В Петербурге Нестор Кукольник прославился разгульным образом жизни. Вместе со своим братом Платоном он снимал квартиру в Фонарном переулке, которая среди благопристойных и законопослушных граждан считалась притоном и жизнь в которой начиналась глубокой ночью и заканчивалась для короткого отдыха в полдень. Это вполне соответствовало репутации Фонарного переулка, славившегося своими притонами и публичными домами.

Н. В. Кукольник

Первое упоминание о Фонарном переулке, который протянулся от набережной реки Мойки к набережной канала Грибоедова, относится к концу 1730-х годов. Тогда он назывался Голицыным переулком, по имени домовладельца князя М. Голицына. Затем его стали называть Фонтарным переулком, на этот раз по дому, принадлежащему фонтарному мастеру. С 1769 года его статус повысился. Переулок стал называться Материальной улицей, так как здесь, на Мойке, разгружались строительные материалы, поступавшие в город водным путем. Затем его переименовали в Фонарный переулок, то ли из-за Фонарного питейного дома, то ли из-за фонарных мастерских, находившихся поблизости. До конца XIX века это название не вызывало никаких ассоциаций, пока вдруг, по необъяснимой иронии судьбы, в этом незаметном переулке не начали появляться один за другим публичные дома с «соответствующими им эмблемами в виде красных фонарей». Обеспокоенные домовладельцы обратились в Городскую думу с просьбой о переименовании переулка. Дело будто бы дошло до императора. В резолюции Николая II, если верить легенде, было сказано, что «ежели господа домовладельцы шокированы красными фонарями на принадлежащих им домах, то пусть не сдают свои домовладения под непотребные заведения». Таким образом, переулок сохранил свое историческое название.

В 1870–1871 годах в Фонарном переулке по проекту архитектора П. Ю. Сюзора были построены так называемые народные «Фонарные» бани, принадлежавшие М. С. Воронину. В свое время бани были знамениты великолепным убранством – мраморными ваннами, зеркалами, пальмами. В народе их называли «Бани на Фонарях», или просто «Фонари». Бани пользовались популярностью. Однако слава о них ходила не самая лестная. Поговаривали о свальном грехе, о массовых оргиях и прочих шокирующих деталях запретного быта. Появилась даже дразнилка: «Дурочка с Фонарного переулочка».

Фонарный переулок соседствует с Казанской улицей. Первоначально эта улица, одна из старейших в городе, называлась Рождественской, от Рождественской церкви, которая стояла на Невском проспекте до строительства Казанского собора. Во второй половине XVIII века улицу переименовали в Большую Мещанскую, или «Мещанку», как называли ее в быту. В 1873 году она стала называться Казанской, а с 1923 по 1998 год носила имя «первого русского марксиста» Г. В. Плеханова.

В середине XIX века поэт М. Н. Логинов написал известную в свое время в определенных кругах поэму «Бор-дельный мальчик», в которой не обошлось без упоминания Мещанской улицы. Вот начало этой фривольной поэмы:

 
Уж ночь над шумною столицей
Простерла мрачный свой покров.
Во всей Мещанской вереницей
Огни сияют бардаков.
 

Отдал известную дань Мещанской улице и Пушкин. События его поэмы «Тень Баркова» происходят именно там:

 
Однажды зимним вечерком
В бордели на Мещанской
Сошлись с расстриженным попом
Поэт, корнет уланский,
Московский модный молодец,
Подьячий из Сената,
Да третьей гильдии купец,
Да пьяных два солдата.
 

Как мы видим, А. С. Пушкин своим авторитетом сумел связать с Мещанской улицей практически все петербургские сословия. Не посягнул, пожалуй, только на высшее.

Вполне недвусмысленно о Мещанской улице отзывался и Гоголь: «улица табачных лавок, немцев ремесленников и чухонских нимф». В огромном синонимическом ряду фольклорных дефиниций петербургских уличных девок, или, проще говоря, проституток, эвфемизм «чухонские нимфы» принадлежит Гоголю.

Своеобразную известность в народе эта улица вместе с Фонарным переулком снискала в середине XIX века. Образовалось некое своеобразное социальное, или точнее асоциальное, городское пространство, статус которого иллюстрируется и закрепляется в истории городским фольклором. Известен анекдот о министре финансов в правительстве Николая I Федоре Павловиче Вронченко, большом волоките и любимце петербургских «камелий». По случаю его высокого назначения на пост министра все окна в нижних этажах Мещанской были ярко иллюминированы, а у ворот стояли празднично разодетые красотки. «Мы радуемся повышению Федора Павловича», – охотно сообщали они прохожим.

Все это вместе взятое создавало особую атмосферу, которой побаивались добропорядочные обыватели. Фонарного переулка сторонились. Он и в самом деле становился очагом уголовщины Центрального района столицы и не только в описываемое время.

 
В Фонарном переулке труп убитого нашли.
Он был в кожаной тужурке с большой раной на груди.
Он лежит и не дышит на холодной земле.
Двадцать ран имеет на усталой голове.
 

А теперь продолжим о Кукольнике. Как вспоминают очевидцы и участники «оргий довольно дурного тона» у Кукольников, здесь «спали вместе на одном диване, питались в основном кислыми щами да кашей и много пили». Иначе как «Клюкальником» Нестора Кукольника не называли. Он мог напиться, то есть наклюкаться где угодно, когда угодно и при каких угодно обстоятельствах. Ему приписывают экспромт, произнесенный будто бы на собственном дне рождения, которое отмечали на загородной даче А. А. Безбородко. Когда все припасенное спиртное было уже выпито, а хозяин дачи расписался в своей беспомощности и заявил, что более ничего в его доме найти невозможно, встал именинник и под пьяные крики собутыльников продекламировал: