Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть седьмая"

– Для Стивена, что ли? – Меир следил за боковой дверью, откуда появлялась дива, с музыкантами:

– Ты завтра хотел привезти букет, одежду…, – с долгим разговором о Горском у Питера не осталось времени выбраться в город.

– И привезу…, – лазоревые глаза блестели, в сумраке зала, – я свои обещания выполняю. Завтра последний, тихий вечер…, – Питер указал на рояль, – а цветы я мисс Дитрих принес…, – он широко улыбнулся:

– Приглашу ее на танец. У меня к мисс Дитрих есть просьба личного характера…, – дверь распахнулась, по залу пронесся восторженный шепоток. Платье, светлого шелка, отражало огни свечей, белокурые волосы падали на плечи. Она облокотилась о рояль:

– Я вижу, здесь много тех, кто воевал, и воюет…, – низкий, хрипловатый голос летел над залом, – но я спою песню на родном языке. Песню, которую знают все солдаты и офицеры, от Бирмы, до Северной Африки…, – Меир поймал себя на том, что подсвистывает Дитрих:

 
Bei der Laterne wollen wir steh’n
Wie einst Lili Marleen….
 

Лиза не видела таких платьев даже в кино.

Утром молчаливый охранник принес большой чехол из скользкого, прохладного шелка, и элегантный саквояж. К вещам прилагалась записка, от майора Кроу:

– Ни о чем не волнуйтесь. Примите от нас подарок. Сегодня вечером вас ждет обед, в главном зале посольства.

Лиза, едва дыша, открыла чехол. Платье окутало руки, тонкое, жемчужно-серое, с обнаженной спиной, и небольшим шлейфом. Лиза огладила ткань:

– Но как? Будто бы на меня шили. И туфли моего размера…, – туфли, на каблуке, из мягкой, дорогой кожи, тоже отливали жемчугом. Услышав просьбу Питера, мисс Дитрих покачала красивой головой:

– Нет, нет. У каждой женщины, майор Кроу, должно быть свое вечернее платье. Никаких одалживаний. Если вы говорите, что мы с леди Кроу похожи, я сама поеду с вами в магазины…, – в городе крутили голливудские фильмы, торговцы узнавали мисс Дитрих. Примерив, короткий палантин, из русской лисы, дива велела:

– Тоже возьмите. Зима на дворе, а платье с декольте…, – Лиза спрятала подбородок в мягком мехе:

– Какое все красивое. Но что за обед? Нам нельзя показываться на глаза даже союзникам. Мы из коттеджа почти не выходим…, – Питеру пришлось проявить немало настойчивости, уговаривая Джона.

– Мисс Дитрих никому, ничего не скажет…, – уверенно заметил майор Кроу, – зачем ей? Музыкантов она не берет, сама сядет за рояль. Джон…, – вздохнул Питер, – Стивен твой кузен. Они с Лизой почти два года болтались по задворкам СССР, без денег и документов. Он грузчиком работал, а бедная девушка полы мыла. Сейчас ты их отправляешь в Шотландию, где торжественных обедов тоже не ожидается. У них, в конце концов, свадьба…

Джон, довольно, нехотя, сдался:

– Хорошо. Я поговорю с послом. Им накроют стол, но больше, чтобы такого не случалось. Незачем рисковать…, – Лиза стояла перед мутноватым зеркалом, в прихожей коттеджа:

– Стивен обещал за мной прийти, отвести в посольство. Мы вдвоем пообедаем…, – девушка, немного, покраснела. Она извинилась перед мужем за то, что не сказала ему о Горском.

Стивен прижал ее ладонь к покрытой шрамами щеке:

– Что ты, я все понимаю. Такое в СССР опасно, его врагом народа объявили. Ты боялась, что меня арестуют, что я расскажу о твоем происхождении…, – они сидели перед горящим камином. Лиза прижалась ближе к мужу:

– Если бы тебя арестовали, я бы никуда не уехала, милый. Я бы тебя никогда не бросила…, – девушка помолчала: «Как ты думаешь, полковник Воронов, то есть Степан, жив?».

Ворон напомнил себе:

– Они давно друг друга знают, с довоенных времен. Ничего удивительного, что Лиза о нем спрашивает. И вообще, хватит ревновать. Ты видишь, она ни на кого, кроме тебя не смотрит, хотя рядом и Джон, и Питер…, – еду им приносили из посольской столовой. Лиза варила мужу кофе:

– Я знаю, что ты сам можешь справиться, – улыбалась девушка, – но мне приятно за тобой ухаживать. Я привыкла, в конце концов. В Шотландии я буду тебе готовить, выучу английский язык…, – судя по всему, Джон намеревался отправить их на север на всю зиму:

– Десант в начале лета высаживать собираются, – подумал Стивен, – а нас пока будут допрашивать, интересоваться пребыванием в России…, – Ворон усмехнулся: «Я, кроме базаров и подвалов, мало что видел».

Он поцеловал жену в теплый висок:

– Не знаю, милая. Но кто бы мог подумать, что твоя сестра выжила, добралась до Америки. Вы с ней увидитесь, обязательно…, – Лиза смотрела на языки огня, в камине:

– Марты больше нет. Ее расстреляли, а ей всего семнадцать лет исполнилось. И меня бы расстреляли, если нашли…, – на конференцию приехал ее ближайший родственник, кузен, полковник Горовиц. Услышав его имя, Лиза обрадовалась:

– Он, случайно, не бывал в России? В Мурманске я познакомилась с мистером Мэтью, американцем…, – Лиза поняла, что человек, проводивший ее до номера, был ее кузеном:

– Он ходил с арктическим конвоем, – кивнул майор Горовиц, – вы встретитесь с ним после войны, напомните ему, что вы виделись…, – Меир подумал:

– Мэтью не говорил, что он в СССР с девушками знакомился. Хотя русские, наверняка, застолье устроили, для моряков. Ничего подозрительного…, – он не стал упоминать о новостях Питеру, или Джону:

– Мэтью ее, наверняка, забыл, – усмехнулся Меир, – два года с тех пор прошло…, – участие кузена в конвое никаких вопросов вызвать не могло:

– Мэтью занимается военной промышленностью, техникой. Понятно, почему его в СССР отправили. Он и не скрывал ни от кого, что в Мурманск едет…, – Меир, в который раз, приказал себе оставить кузена в покое:

– Не уподобляйся коллегам. Не стоит видеть шпиона, в каждом человеке, побывавшем в СССР. Стивена с Лизой посылают на проверку, но это рутинная практика, так со всеми делают.

Услышав о плане Питера, майор Горовиц кивнул:

– Правильно. Они женаты, но, все равно, надо устроить им праздник, в честь свадьбы…, – Меир, горько подумал, что лучше бы и его изуродовало:

– Видно, что миссис Лизе такое неважно. Она только на Стивена смотрит. Понятно, что со всем остальным у него хорошо. Счастливец, не то, что я, калека…, – Меир боялся, что Ирена уйдет от него:

– Она говорит, что ей всего достаточно. Но ведь она помнит, как раньше было, не может не помнить. И у нас никогда не появится детей…, – Ирена, как-то раз, заметила:

– Мы можем взять твоих племянников, если…, – девушка не закончила. Меир понимал, что она не хочет говорить о возможной смерти Эстер:

– Но малышей мы найдем, – пообещал себе майор Горовиц, – им семь лет. Мальчишки отлично помнят, кто они такие. Они не потеряются, даже с католическими документами…, – он надеялся, что церковь отдаст детей родственникам:

– А остальные? – подумал Меир:

– Совсем маленькие, те, кто плохо говорит, кто не помнит своих фамилий? Они вырастут католиками, и никогда не узнают, что они евреи. Но близнецов мы отыщем, обещаю. Они вырастут в семье, а не сиротами. Мы расскажем им о родителях…, – Меиру не хотелось думать, что сестры больше нет. Он и не обсуждал такого с кузенами, только взяв обещание с Джона немедленно связаться с Америкой, если поступят какие-то сведения из Польши. В глазах герцога он увидел какую-то странную тоску:

– Разумеется, – кивнул Джон, – если появится даже самая косвенная информация, я все сообщу дяде Хаиму…, – Меира, с его занятиями, не всегда можно было застать в Америке.

Лиза ждала мужа в прихожей, накинув на плечи мех:

– Они все в десант собираются. А мы? Разрешат ли мне летать, пусть и на транспортном самолете? – пока такое было неясным. Герцог разводил руками:

– Я поговорю с авиаторами, после того, как…, – Лиза вздохнула: «После того, как мы проверку пройдем». Майор Холланд согласился: «Да».

Лиза ожидала, что муж придет за ней в одном из костюмов, которые кузену привез Питер.

Она привыкла видеть Стивена в обносках, или потрепанной, бедной одежде. Лиза даже улыбнулась, погладив мягкий твид пиджака:

– Наконец-то он сможет одеваться так, как раньше. Он вернется в авиацию, обязательно. Товарищ Маресьев без ног летает…, – Лиза даже кузенов мужа, иногда, забываясь, называла товарищами. Появившись в коттедже вечером, майор Кроу подмигнул им:

– В посольстве почти все готово. Стивен, собирайся, – велел он, – у меня есть еще один сюрприз. Сюрпризом оказался смокинг, одолженный у американского дипломата:

– Еле нашли человека твоего размера, – весело заметил Питер, – Мэтью сюда смокинга не привозил…, – даже если бы полковник Горовиц и обладал штатской одеждой, Питер бы, все равно, к нему не пошел:

– Мэтью бы, непременно, поинтересовался, зачем нужен смокинг, – недовольно подумал майор Кроу, – всю душу бы мне вытряс…, – Ворон ловко управился и с маленькими, перламутровыми пуговицами, и с запонками. Шнурки на лаковых туфлях и галстук-бабочку, он оставил Питеру:

– Я последние два года сапоги носил, – весело сказал кузен, – сапоги, ватник, и шапку-ушанку. Не уверен, что не порву шнурков, протезами…, – оглядев Стивена с ног до головы, майор Кроу остался доволен:

– Цветы в зале, – он проводил полковника Кроу к столику, – видишь, белые розы. К ее платью очень пойдут. Стой…, – спохватился Питер, – еще бутоньерка. Неизвестно, когда ты теперь смокинг поносишь…, – кузен оглядел хрусталь и серебро:

– На ваших с Джоном свадьбах, мой дорогой. Сразу после войны женитесь, – распорядился Ворон, – незачем затягивать…, – он поправил розу в петлице:

– У нас после войны еще дети появятся. Займусь гражданской авиацией, вместе с Лизой. Полковник Воронов тоже хотел гражданским пилотом стать. Только бы он выжил, только бы Констанца нашлась. И не ревнуй, – напомнил себе Стивен, – полковник Воронов Констанцу встретил. Не было у него ничего с Лизой…, – увидев жену в шелковом платье, в мехах, он даже растерялся. В тусклом свете передней черные волосы переливались искорками, серо-голубые глаза блестели.

Лиза робко, неуверенно, спросила:

– Это смокинг? Я такие наряды только в кино видела, из дореволюционной жизни. И мое платье тоже…, – шелк укутывал узкие бедра, спускаясь к стройным щиколоткам, тоже в шелковых чулках. Она слегка раскачивалась на каблуках, Стивен уверенно держал ее под руку:

– Самое красивое платье на свете…, – шепнул он Лизе, – после войны мы с тобой каждый вечер будем ходить на танцы, в оперу…, – Лиза никогда не слушала оперу:

– В Большом Театре балет ставили, когда мы туда с летчиками ходили…, – холодный ветер играл подолом платья, развевал волосы, – неужели, все так и случится? Война закончится, у нас родятся дети. Дочка Стивена с нами поселится…, – в большом зале не включали электричество. На стол Питер водрузил тяжелый, серебряный канделябр, со свечами, еще один подсвечник стоял на фортепьяно. Лиза остановилась. Она узнала женщину, в вечернем платье, за роялем. Лиза видела ее лицо в Тегеране, на афишах голливудских фильмов:

– Марлен Дитрих…, – растерянно подумала девушка, – я и не знала, что она здесь….

– Я тоже понятия не имел…, – признался Стивен, – Питер меня не обо всех сюрпризах предупредил, – в серебряном ведерке, на льду, стояла бутылка французского шампанского:

– Довоенный винтаж…, – знаменитый, хрипловатый голос, поплыл над залом, – и первая песня тоже довоенная…, – Лиза радостно кивнула:

– Утомленное солнце. Танго в Польше написали…, – Стивен поклонился: «Ты позволишь?».

– Наш второй танец…, – Лиза скользнула к нему в объятья, – как хорошо, как хорошо…, – они кружились, среди света свечей, тихого перебора клавиш. Положив голову на плечо мужа, Лиза почувствовала пряный, знакомый запах:

– В Мурманске я танцевала, с мистером Мэтью. Они со Стивеном одного роста. Сандал, от него тоже сандалом пахло…, – Лиза закрыла глаза:

– Мы танцевали, мистер Мэтью проводил меня в номер. Вот и все, что было…, – она услышала ласковый голос мужа:

– Я знаю, что мы давно женаты, но Лиза, окажи мне честь…, – Ворон улыбался, – прими мое предложение, руки и сердца. Я тебя люблю…, – Лиза выдохнула «Да!». Она крепче прижалась к мужу, следуя за ним, по залу, в его надежных руках.

Зеркало в старомодной, выложенной бежевой, метлахской плиткой, ванной, заволокло паром. Из медного крана, медленно, капала вода. На край ванны Лиза бросила полотенце, толстого египетского хлопка. Голова блаженно, счастливо кружилась. Она откинулась на бортик, черные, влажные волосы разметались по плечам. Трубы немного шипели.

Лиза сладко зевнула: «Так хорошо…». Она, немного, боялась, возвращаться с мужем в коттедж, после танцев, обеда с шампанским, сладкого, тающего на губах мороженого:

– Ты мне в Ташкенте пломбир купил…, – хихикнула Лиза, опираясь на его руку, – я такого вкусного мороженого никогда не пробовала. Я в первый раз мороженое в Москве ела, в тридцать шестом году. На улице Горького…, – уверенная рука лежала где-то ниже ее талии, гладила тонкий шелк.

У двери коттеджа он замешкался с ключом

Ледяной ветер взметнул волосы Лизы, в глаза ударили колючие, зимние звезды. Голова, немного, прояснилась:

– Мистер Мэтью меня до номера провожал, я немного выпила. Я тоже неуверенно шла, на каблуках. До моего номера, или до своего? До моей комнаты, конечно…, – уверенно сказала себе Лиза. В темноте коттеджа мигал зеленый огонек радиоприемника. Пахло сандалом, и немного, виски:

– Стивен виски пил, с кофе. А я шампанское, и вино…, – красное вино оставляло на языке вкус цветов. Шуршала ткань платья, Лиза слышала его шепот:

– Я люблю тебя, так люблю. Спасибо тебе, спасибо…, – сильные руки подняли ее, Лиза ахнула: «Стивен…». Потом она поняла, что бояться было нечего:

– Я лежала, целовала его…, – Лиза потянулась, – оказывается, все просто…, – она чувствовала сладкую усталость:

– Завтра конференция начинается. Нам велели отсюда вообще не выходить…, – кузен Джон предупредил, что на время совещаний тройки, калитку в ограде, из соображений безопасности, закроют:

– Еду нам принесут…, – Лиза медленно вытирала полотенцем влажные волосы, – задернем шторы, и забудем обо всем…, – ей казалось, что раньше она жила в каком-то сне. Девушка поморщилась:

– Все осталось позади. Советский Союз, страхи, жизнь в бегах, без документов. У нас есть британские паспорта, НКВД нас никогда не тронет. Они нас просто не найдут. После войны я встречусь с Анной Александровной…, – Лиза, до сих пор, не могла назвать сестру сестрой, – Стивен увидит Констанцу. И полковника Воронова отыщут. Он не преступник, просто попал на оккупированную территорию…, – Лиза никому не говорила о японце, застрелившем шофера, на Халхин-Голе. Ей только сейчас пришло в голову:

– Может быть, это был граф Наримуне, о котором мистер Кроу говорил. Он сказал, что граф, благородный человек. Стивен тоже аристократ, джентльмен…, – она поняла, что после свадьбы, женщине ничего делать не надо:

– Стивен мне так говорил…, – Лиза стерла пар с зеркала, – и вообще, он старше меня, опытнее, был женат. Он знает, что мне нужно…, – Лиза, в общем, поняла, что происходило:

– Я только думала, что будет больно. Я слышала, в училище, девочки шептались…, – больно не было. Лиза только чувствовала приятную усталость. Она рассмотрела следы от поцелуев, на шее и груди. Трубы опять зашипели, Лиза покачнулась:

– У меня были такие синяки, я помню…, – она помнила сумрачную, жаркую ванную, вкрадчивый, тихий шепот:

– Не двигайся, доверься мне, я опытный мужчина…, – Лиза нахмурилась:

– Кто это говорил? Мне почудилось, вот и все…, – завернувшись в полотенце, она, на цыпочках, пробралась в спальню.

Муж спал, уткнув лицо в подушку. Горела одна тусклая лампочка, в высоком, американском торшере. Лиза, раздвинула гардины. Ясная, холодная луна, плыла в черном небе. Ей послышался шум океана, под окном:

– Я вспоминаю Мурманск, потому, что мы там со Стивеном познакомились…, – скользнув в постель, она прижалась к уютной, крепкой спине:

– Я тебя люблю, милый…, – Стивен, повернувшись, обнял ее:

– Я тебя тоже. Спи, ты устала…, – он провел губами по теплой, пахнущей свежестью щеке, – спи, моя милая…, – она быстро задремала, прижавшись к его боку, спрятав лицо у него на плече.

Стивен осторожно, чтобы не разбудить ее, нащупал сигареты на потертом ковре. Он щелкнул зажигалкой:

– У Лизы кто-то был, а она мне ничего не сказала. Может быть, Степан, до Мурманска? Там, на Халхин-Голе. В Мурманске он боялся Лизе признаться, что любит ее. Она, должно быть, его бросила, когда Степан опять в опалу попал…, – Стивен покосился на длинные, черные ресницы жены, – ушла к другому. Того человека могли на фронте убить. Лиза узнала, что Степан в почете, поэтому она в Мурманск и приехала…, – Ворон ненавидел себя за то, что так думает о жене, но ничего поделать не мог:

– Она все от меня скрыла. Неужели она думала, что я не пойму? Нет, она уверена, что я джентльмен, и не стану ничего говорить. Я и не стану…, – он стряхнул пепел на ковер, – и вообще, я Лизе должен быть благодарен, до конца дней моих…, – поцеловав нежное плечо, он вздохнул:

– Не стану. Но запомню, что на земле ей доверять нельзя. В воздухе можно, но не на земле…, – он долго лежал, покуривая, рассматривая беленый потолок спальни, слушая спокойное, ровное дыхание жены.

Пролог

Палестина, апрель 1944

Иерусалим

Крепкий человек, в потрепанном костюме и твидовой кепке, шел по узким, каменным улицам еврейского квартала к Яффским воротам. Он, только что, побывал у Стены Плача. Мужчина скромно постоял, в отдалении. У Стены молились, раскачиваясь, хасиды, старые женщины, в закрытых платьях, в платках, шептали Псалмы. Под ногами шныряли малыши из хедеров, гремя жестяными коробочками для цдаки:

– Помощь беднякам, на муку для Песаха. Мицва, мицва…, – человек опустил монетку, но к Стене подходить не стал:

– Яша, наверняка, записочку сюда сунул…, – между мощных камней белели бумажки, – но я в такое не верю…, – проход у Стены заполняла толпа. Рядом стояли древние, низкие дома. Перед праздниками британцы усиливали полицейскую охрану в Иерусалиме. Беспечно пройдя мимо солдат, в хаки и тропических шлемах, мужчина даже не посмотрев в их сторону. У Стены он заметил нескольких крепких ребят, тоже в хаки, с бело-голубыми нашивками Еврейской Бригады.

В местной газете написали, что британцы, наконец, разрешили создавать отдельные соединения, для евреев. Раньше добровольцы записывались в так называемые еврейские батальоны, но служил в отрядах смешанный состав, под командованием британских офицеров:

– Они своими руками воспитывают тех, кто потом их отсюда выгонит, – весело подумал Наум Исаакович, – достаточно на лица парней посмотреть. Они явно в Бригаду не из ешив пришли…, – судя по уверенным повадкам солдат, до войны они имели дело с Иргуном и Хаганой.

Еврейскую Бригаду скоро отправляли в Италию.

С ноября прошлого года, союзники прорывались через бесконечные немецкие фортификации, защищающие Рим. «Зимняя Линия», выстроенная Организацией Тодта, состояла из шести рядов дотов, дзотов, траншей, и колючей проволоки. Линии шли через Апеннины, от моря до моря. Пятнадцать дивизий вермахта надежно засели на горных склонах. Союзники снесли с лица земли аббатство Монте Кассино, выстроенное в шестом веке святым Бенедиктом, потеряли сорок тысяч человек убитыми, но немецкая оборона пока оставалась непробиваемой:

– Мы, на Украине, тоже только вышли на государственную границу, и то, в одном месте…, – в конце марта войска Второго Украинского фронта форсировали Прут. Красная Армия заняла несколько уездов, на румынской территории. В сводках гремели фанфары, но Наум Исаакович понимал, что до освобождения Восточной Европы еще далеко. В Белоруссии и Прибалтике стояли немцы, блокаду с Ленинграда сняли только в январе:

Он оглянулся на солдат:

– Ребята после войны не растеряются. Они, не только выкинут отсюда британцев, но и оставшихся в Европе евреев в Израиль доставят. Если будет, конечно, кого спасать…, – они получали сообщения из освобожденных городов Украины. О евреях можно было забыть. В каждом, даже самом маленьком поселке, немцы еще давно, в начале оккупации, расстреляли все еврейское население:

– Не немцы, – поправил себя Наум Исаакович, – а сами украинцы, предатели. Они поедут в Сибирь и Казахстан, вслед за чеченцами и остальной швалью…, – комиссар госбезопасности Журавлев руководил операцией по выселению народов Кавказа. Крымские татары, после полного освобождения полуострова, тоже отправлялись в Казахстан.

Товарищ Сталин велел полностью очистить захваченные немцами территории, от предателей, запятнавших себя службой Гитлеру:

– Власовцы из кожи вон полезут, чтобы оказаться в той части Германии, которая союзникам отойдет…, – недовольно подумал Наум Исаакович, – но пусть не надеются избежать трибунала и петли. Британцы и американцы обязались выдать нам советских граждан. Эмигрантов мы тоже заберем. Плевать, что по документам, они французы. Если человек родился в России, пусть и до революции, он обязан понести наказание на родине, за свои преступления…, – британцы, аккуратно, делились сведениями о деятельности казачьего атамана Краснова, генерала Власова, и его правой руки, поэта и трибуна, любимца эмигрантской прессы, штурмбанфюрера Воронцова-Вельяминова.

Наум Исаакович давно не приводил в исполнение приговоров, но ради бывшего коллеги и выученика, был готов лично взять в руки оружие:

– Хотя много чести, его расстреливать. Накину ему и его брату петлю на шею…, – бывший Герой Советского Союза Воронов и летчица Князева, в ноябре прошлого года, скрылись на территории британского посольства в Тегеране. Пара будто растворилась в воздухе. Стэнли, в Лондоне, ничего об их судьбе не знал. Излишнее любопытство крота могло вызвать подозрения.

Наум Исаакович прошел мимо распахнутых, деревянных ворот, с табличкой: «Мастерская Бергеров». Худенькая женщина, с большим животом, мыла уличные камни, девочки развешивали выстиранное белье. Двое парнишек, еще длинноволосых, нестриженых, сидя в плетеной корзине, возились с игрушками. Из мастерской слышалось жужжание токарных станков:

– Сейчас в городе и не поесть, – понял Наум Исаакович, – только у арабов, или христиан забегаловки открыты. Евреи к празднику готовятся…, – через два дня начинался Песах. Все ресторанчики в городе на неделю закрывались. Свернув за угол, Наум Исаакович сверился с блокнотом. Адрес у него появился стараниями товарища Яши. Дом стоял запертым, в нем не жили. Эйтингону хотелось посмотреть на двухэтажный, скромный особняк.

Ворота в еврейском квартале держали открытыми:

– До войны здесь покойный рав Горовиц обретался…, – Эйтингон толкнул калитку, – то есть здравствующий рав Горовиц…, – письма Аарона благополучно доставлялись в Америку. Сыну капеллана исполнился год, но Эйтингон попросил мальчика не торопиться:

– Пока не сделана бомба, пока Ворона еще в США, тебе не с руки покидать Америку, – объяснил он в шифровке:

– Подожди, мы позаботимся о ребенке, когда вам с Деборой придет время исчезнуть…, – Эйтингон остановился на зеленой траве маленького сада. Гранатовое дерево цвело, белые лепестки трепетали под легким ветром. У крохотной клумбы с розами, поставили резную, старого дерева скамейку:

– Поколениями Судаковы в Иерусалиме жили. Может быть, Рыжий не погиб, а сражается где-то в Польше. Если так, то надо его найти, избавиться от него. Он нам только помешает. И доктора Горовиц надо отыскать…, – присев на скамейку, Эйтингон сдвинул кепку на затылок. Окна дома прятались за крепкими ставнями. В кроне дерева, мирно щебетали птицы.

У него в кармане лежал конверт, со снимками из Бабьего Яра. Наум Исаакович приехал в Палестину через Турцию, с надежными, тоже турецкими документами. Язык он знал хорошо, со времен работы резидентом в Стамбуле, в конце двадцатых годов. Получив британский пограничный штамп, в Хайфе, за бумаги Наум Исаакович не волновался.

Сначала он хотел привезти девочке письмо, от ее дяди. Они обсудили план на совещании, но Эйтингон, в конце концов, покачал головой:

– Неправдоподобно. У нас нет доступа к его почерку. На кафедре в Еврейском Университете, где можно найти его заметки, мне показываться не стоит…, – они собирались сделать вид, что Авраам воюет в еврейском партизанском соединении, в Белоруссии:

– Откуда у партизан пишущая машинка, с ивритским шрифтом? – кисло спросил Эйтингон:

– Все сионистские организации давно разогнали, даже в той части бывшей Польши, что Советскому Союзу отошла. В Прибалтике никого из этой братии не осталось…, – на Лубянке, разумеется, имелись нужные машинки. Они могли бы выдернуть из лагеря знатоков языка, но Эйтингон считал, что не следует, как он выразился, осложнять ситуацию:

– Она умная девочка. Она задумается, почему партизаны таскают за собой пишущую машинку…, – Авраам не стал бы писать племяннице на идиш:

– Я и так справлюсь…, – подытожил Эйтингон.

Рассматривая дом, он вспомнил давешнюю женщину, во дворе мастерской Бергеров:

– Восемь детей при ней, и это только девчонки и малыши. Старшие мальчики в ешиве учатся, наверняка, или работают. У нее, должно быть, внуки имеются, а она опять ребенка ждет. Они здесь каждый год рожают. Но после войны придется рожать еще больше. Неизвестно, сколько евреев Гитлер убил…, – он вытащил из кармана пиджака газету, купленную в Хайфе.

В The Times печатали наградные списки. Эйтингон поискал имена Кроу и Холланда, но наткнулся только на некоего старшего лейтенанта Сэмюеля Авербаха, командира парашютного соединения, десантника, получившего за бои под Монте-Кассино крест «За выдающиеся заслуги».

– Он тоже в стороне не останется. После войны приедет сюда, армией заниматься. Если выживет, конечно. Говорили, что евреи воевать не умеют. Все мы отлично умеем…, – каждый раз, когда «Красная Звезда» сообщала об очередном Герое Советского Союза, еврее, Эйтингон чувствовал гордость:

– Герои пригодятся, – Наум Исаакович потушил окурок, – армия станет нашей, а Израиль превратится в основу социализма, на Ближнем Востоке. Британцы и американцы начнут заигрывать с мусульманами, ради нефти. Нам надо противостоять влиянию капиталистов, воротил. Выгоним отсюда арабов…, – он, мимолетно, подумал, что, может быть, стоило оставить записку в Стене:

– Попросить удачи, в наших планах, – смешливо хмыкнул Эйтингон, – и здоровья, для малыша…, – в прошлом году новая жена родила ему сына. Наум Исаакович, в общем, был доволен, но все равно, слушая западное радио, он чувствовал странную тоску.

Мисс Фогель преуспевала, пела для армии, и записывала пластинки. Ее низкий голос напоминал Эйтингону мадемуазель Пиаф:

– Союзники раньше нас в Париже окажутся. Ничего, мы сделаем ставку на тамошних коммунистов. На товарища барона, например. Франция проголосует за левые силы, Торез станет премьер-министром…, – он поднялся. Ребенка Князевой пока не нашли. Наум Исаакович подозревал, что для этого, сначала, придется отыскать саму Князеву:

– Отыщем…, – он снял с кепки белый лепесток, – мы ее из-под земли достанем. Я обещал мальчику, что его сын не вырастет сиротой…, – второго сироту, в Караганде, Эйтингон тоже не выпускал из виду. Штурмбанфюрер, новоиспеченный русский аристократ, мог появиться в Советском Союзе:

– Он любил сына. Несмотря на трусость, он способен пойти на риск, вывезти Володю из СССР…, – Наум Исаакович, осторожно, закрыл калитку. Он намеревался перекусить хумусом и питами, в закусочной Абу Шукри, у Яффских ворот, по рекомендации товарища Яши. После обеда Эйтингон садился на старый, дымящий автобус. Он ехал в Еврейский Университет, где, в интернате, жила и училась будущая Саломея.

– Девочка праздник в кибуце проведет, – Эйтингон, в последний раз, посмотрел на крепкую дверь дома Судаковых, на мезузу, и медный колокольчик, – в деревне к ней сложнее подобраться, – нырнув в неприметный проход, он скрылся на залитых весенним солнцем улицах еврейского квартала.

Ученики интерната при Еврейском Университете, в Бейт-а-Кереме, жили в длинном, унылом здании, построенном Рихардом Кауфманом, учеником Гропиуса. Архитектор работал в стиле Баухауса, не одобряя ненужных излишеств. Беленые стены ничем, кроме маленьких окон, не украсили.

Внутри тоже все было простым. Коридоры выложили серой плиткой. Из столовой пахло пережаренным луком, и куриным бульоном. На доске для объявлений пестрели разноцветные бумажки, извещающие о концертах и репетициях, о настройке инструментов, и поиске соседа, для съема комнаты. Официально в общежитии заниматься не разрешали, но скрипачи и флейтисты играли по вечерам, и в выходные дни. Фортепьяно Ционы стояло в школе, сюда его было никак не принести. Девушка, часто, даже не думая, настукивала длинными пальцами мелодии.

Полуденное солнце освещало чистую умывальную, с деревянными дверцами кабинок, медными кранами и душами. Перед праздником интернат почти опустел. В школе занимались с воскресенья по четверг. Канун Песаха в этом году выпадал на пятницу. Директор объявил, что уроки закончатся в среду. Ребятам хватало времени добраться до родни и приемных семей, разбросанных по всему Израилю. В интернате учились почти одни сироты, и дети, опекаемые Еврейским Агентством, выходцы из Европы. С началом войны поток стал гораздо меньше. Все понимали, почему такое происходит, но об этом предпочитали не говорить. Судьбу оставшихся в Европе родителей тоже никто не обсуждал. Многие дети попали в Израиль нелегально. Они жили по документам умерших товарищей, или по фальшивым сертификатам на въезд в Палестину.

У Ционы, одной из немногих, имелся британский паспорт:

– Я сабра, – гордо говорила девушка, – моя семья здесь в шестнадцатом веке обосновалась. Все мои предки на Масличной Горе похоронены…, – там лежали и родители Ционы. Девушка держала в комнате фото матери и отца. Циона сидела между ними, на высоком, обтянутом бархатом табурете. Маленькая ручка уверенно лежала на клавишах рояля. Внизу отец, четким почерком, подписал: «Первое выступление, Тель-Авив, март 1929 года». Ционе, только что, исполнился год.

В августе двадцать девятого года родители поехали навестить дядю Бенциона, в Хеврон. Отец Авраама Судакова часто жил у друзей, арабских коммунистов. Бенцион считал, что Хеврон, где арабы и евреи обосновались рядом, должен послужить примером для будущего Израиля. Авраам тем летом поступал в университет, и остался в Иерусалиме.

– Иначе бы и его убили…, – Циона, не прекращая стучать, насвистела мелодию «Венгерского танца», – но нет, Авраам сражался бы, до последнего, как он сражается сейчас…, – о дяде два года никто, ничего не слышал.

Циона была уверена, что он жив. В Лондоне ничего не знали. Единственное, что смогла вытянуть девушка из британских родственников, было обещание искать Авраама:

– Обещают искать, – презрительно сказала Циона себе под нос, – так же, как обещают бомбить лагеря. То есть не искать вообще. Как они могут, Авраам семья…, – она знала, что американские родственники воюют. Рав Горовиц погиб, в Тихом океане, тетя Эстер пропала без вести, в Польше. Ционе казалось, что Авраам тоже на востоке: