Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть седьмая"

– По крайней мере, Роза о нем ничего не слышала…, – связаться с сержантом Левиной Циона не могла, но из Лондона сообщили, что Авраам во Франции или Бельгии не появлялся. Кроме Франции и Бельгии, гитлеровские войска оккупировали и остальную Европу. Циона не хотела думать, что дядя оказался в одном из лагерей:

– В Аушвице, где дядя Давид погиб, или в Дахау, где покойного мужа Клары держали. Нет, в Дахау теперь евреев не отправляют…, – вспомнила Циона:

– Отец Йехудит, до войны, сидел в Дахау. Они даже письма от него получали. Потом он сообщил, что заключенных посылают на восток, и больше ни одной весточки не приходило…, – Циона делила комнату с шестнадцатилетней Юдит, дочерью берлинского социалиста, арестованного в тридцать шестом году.

Мать Юдит почти насильно всунула восьмилетнюю девочку в поезд, отправлявшийся из Берлина, через Будапешт, в Салоники. На руках у девочки имелось приглашение от дяди и тети, живших в Хайфе. В фибровом чемоданчике лежали школьные учебники, игрушечный медведь, и фото родителей. Считалось, что Юдит едет в Палестину на летние каникулы.

– До тридцать восьмого года мать ей писала…, – Циона прислушалась к звукам, из-за двери, – а потом прекратила. И все, и больше никто, ничего, не знает…, – медведь, и фото родителей Юдит стояли у них в комнате, рядом со снимком бабушки Шуламит, за роялем, в венской консерватории. Бабушка, благоговейно подняв глаза, смотрела на Малера, у дирижерского пульта. Циона переворачивала фотографию: «Той, кто слышит мою музыку, даже когда мелодия умолкает. Густав Малер». Отец Ционы напоминал Малера, но девушка о таком не задумывалась.

Йехудит отправилась в Хайфу, к дяде и тете. Пожилой, бездетный преподаватель Техниона и его жена, хлопотали над племянницей. Девушка соблазняла Циону берлинскими булочками на завтрак, пикниками на горе Кармель, рыбной ловлей, и поездками на северные пляжи. Парень Юдит, официально, трудился в порту. Ночами он встречал нелегальных иммигрантов:

– Ночами он работает, – подмигнула соседке Юдит, – днем тоже работает. На праздники появляюсь я, и не даю ему выспаться…, – девушка томно потянулась:

– Поехали, у него много друзей. Без кавалера не останешься…, – за восемь лет в стране Юдит почти избавилась от лающего, берлинского акцента, но научила ему Циону. Девушка отказалась, объяснив, что должна готовиться к заключительному концерту сезона. Выступление, правда, наметили на начало июня, но Циона вздохнула:

– Очень сложная программа. Малер и Шёнберг. Надо, как следует, изучить ноты…, – к началу июня она намеревалась оказаться в другом месте.

– Немецкий язык, – Циона, насвистывая, загибала пальцы, – французский язык, венгерский язык. Английский язык, хотя он мне в Европе не пригодится. Идиш и польский…, – она задумалась:

– Я музицирую, умею ходить на каблуках, и даже устрицы меня Роза научила, есть. Но устрицы летом, кажется, не подают…, – легко вспрыгнув на подоконник, она вытянула длинные, стройные ноги, в коротких шортах цвета хаки, в запыленных, простых сандалиях. Циона пошевелила пальцами:

– И красить ногти я теперь умею…, – лак продавали в Тель-Авиве, в дорогих магазинах:

– У мисс Фогель, наверное, сто флакончиков лака. Или двести…, – Циона, внимательно, изучала потрепанные женские журналы, попадавшие в страну с женами британских офицеров. Девушка знала нескольких букинистов, в Тель-Авиве. Ей позволяли рыться в картонных ящиках со старыми изданиями. Госпожа Эпштейн говорила, что мисс Фогель немного в теле, но Циона думала:

– Зато у нее грудь есть. Хорошо, что у меня теперь не все плоское, как доска…, – прошлым летом Циона получила от медсестры в кибуце пакет ваты, бинты, и деловитую лекцию о том, что может случиться с ней, теперь зрелой девушкой. Медсестра, тоже из немецких евреев, выражалась невыносимо церемонно. Тогда же у Ционы начала расти грудь.

Циона скосила глаза на туго натянутую, белую рубашку:

– С мисс Фогель мне не тягаться, но, стоит на рынке появиться, как парни вслед свистят. Набиваются сумку отнести, проводить…, – в школе учеников кормили, но Циона всегда привозила малышам в кибуце городские сладости.

Лекцию Циона пропустила мимо ушей. Она и так все знала. Девушка росла в доме для детей кибуца. Она привыкла к общим душевым, и старшим подругам, ночующим в комнатах парней:

– И Цила мне все рассказала, после хупы…, – подруга выскочила замуж на Хануку, едва дождавшись шестнадцати лет. Цила переехала к Итамару, в Петах-Тикву. Она собиралась закончить, местную школу. В кабинке все стихло. Циона, чиркнув спичкой, затянулась крепкой папиросой: «Ты и на уроках тошнить бегаешь?»

Защелка задвигалась. Цила, тяжело дыша, кивнула:

– А что делать? Наша медсестра обещала, что после третьего месяца станет легче, но пока все по-прежнему…, – подруга должна была родить в сентябре, на новый год. Узнав, на Пурим, что Цила ждет ребенка, Циона присвистнула:

– Вы времени не теряли. Впрочем, половина кибуца тоже беременные…, – в стране выходили замуж рано, и с детьми не затягивали. Все понимали, что после войны евреев в Европе не останется:

– И вообще, это наш долг, как граждан будущего Израиля, – замечала Циона, – нам понадобится много солдат, для армии…, – госпожа Эпштейн, ядовито, отзывалась:

– Гитлер, да сотрется его имя из памяти людской, тоже так говорит. Лучше бы нам не воевать, милая…, – Циона утыкала палец в карту:

– Вокруг нас арабы и море, госпожа Эпштейн. Когда мы выгоним отсюда англичан, арабы сразу объявят нам войну. Мы не можем сидеть, сложа руки…, – Циона и не собиралась.

Цила умыла бледное, с темными кругами под глазами, лицо: «Ты уверена?». Циона пожала плечами:

– Марек всему Иргуну документы делает, и мужу твоему тоже. Сделает и мне. Я съездила на улицу Яффо, сфотографировалась…, – она похлопала себя по заднему карману шорт. Марек, в Праге, учился у Мишеля де Лу, и поднаторел в подделке бумаг. В Израиле он успел закончить, училище Бецалеля. Официально он преподавал рисование, в школе кибуца Кирьят Анавим:

– Скажу, что это шутка, – уверила подругу Циона, – а госпоже Эпштейн пошлю записку, что уехала с Иргуном…, – Циона повела рукой, – на север, например. Или на юг. Хотя нет, – она наморщила лоб, – Роза в Каире к миссии готовилась. Меня, наверное, тоже туда пошлют. Лучше на север, – подытожила Циона, – и в школе я такое письмо оставлю…, – Цила промолчала. Спорить было бесполезно.

Циона получила от нее венгерский паспорт, на имя графини Цецилии Сечени, выданный в Будапеште, в тридцать шестом году. Циона собиралась переклеить фото и сделать себя, то есть Цецилию, старше на три года.

– С шестнадцатилетней девчонкой никто из британцев разговаривать не станет, – сказала она подруге, – и я не могу записываться в Секретную Службу под своим именем. Они сообщают данные в Лондон. Дядя Джон издаст приказ отчислить меня, а госпожа Эпштейн получит распоряжение запереть меня в кибуце, до конца войны…, – Циона хотела отправиться в Европу, чтобы найти Авраама Судакова.

– В Венгрию Гитлер вошел, – мрачно сказала Цила, полоща рот над раковиной, – теперь тамошних евреев тоже в товарные вагоны посадят…, – девушка, невольно, прикрыла ладонью еще плоский живот. Обняв стройные плечи, в простой, хлопковой блузе, Циона поцеловала рыжий висок:

– Для того мы туда и едем, чтобы такого не случилось. То есть не едем, а с парашютом прыгаем. Ты носи спокойно, моя дорогая. Твой шовинист, наверное, мальчика хочет…, – Циона хихикнула. Итамар работал агрономом, следил за яхтой «Хана», стоящей в порту Яффо и продолжал переводить нелегальных иммигрантов через границы.

– Девочку…, – помотала головой Цила, серые глаза ласково блеснули, – мы ее Тиквой назовем.

– Надежда…, – Циона покачала подругу, – очень правильно. Я вернусь, обязательно. Повожусь с вашей девчонкой, привезу Авраама домой…

Она снабдила Цилу бумажным пакетом, с бурекас:

– Один день до Песаха остался, как раз все съедите. Я сама пекла…, – Циона улыбнулась, – малышей хотела побаловать…, – в интернат принимали и совсем маленьких, семилетних учеников.

Циона завтра утром уезжала в кибуц. Девушку подбирал грузовик, на рынке Махане Йехуда. Заведующая столовой послала шофера сделать последние покупки, перед праздником. Они с Цилой спускались вниз, с холма, где стояла школа и общежитие, к остановке иерусалимского автобуса. Цила тоже добиралась домой на попутной машине.

Подруга посмотрела на простые часики:

– Надеюсь, на шоссе быстро шофер подвернется. Итамар голодным с плантации придет. Гуляш на плите стоит, но ведь он мужчина…, – вдали показался темно-зеленый, старый автобус. Долину заливало мягкое солнце, черепичные крыши домов блестели золотом.

Циона, на мгновение, закрыла глаза:

– Еще цветами пахнет. Хорошая зима выпала, дождливая. Даже сейчас иногда накрапывает. Итамар обещает, что урожай будет славный. Как не хочется из дома уезжать…, – она вспомнила о сводках с русского фронта, и сообщениях из Италии:

– Все сражаются, и я тоже должна, ради евреев. Я отлично стреляю, вожу машину, научусь прыгать с парашютом. Роза воюет, на своем месте, и я буду…

– Шовинист он у тебя, – сварливо заметила Циона: «Мог бы и сам гуляш разогреть». Зайдя с подругой в автобус, она устроила Цилу на переднем сиденье. Поставив пакет на колени подруги, прикрытые скромной, холщовой юбкой, Циона, громко, сказала:

– Шофер, у вас пассажирка с будущим гражданином Израиля! Дорога плохая, не гоните машину…, – Цила залилась краской. Циона хихикнула:

– Я этого шофера знаю. Он думает, что в фильмах о гангстерах снимается. Все время норовит уйти от погони…, – выпрыгнув на пыльную обочину, Циона помахала подруге. Автобус тронулся. Она скользнула взглядом по маленькой кучке пассажиров из Иерусалима, нагруженных сумками и свертками:

– На рынок ездили. Никого знакомого. Давай, – подогнала себя Циона, – не ленись. Работы много. Зря ты, что ли, у букинистов католический молитвенник купила…, – последние два месяца Циона сидела над латынью. Графиня Цецилия Сечени, воспитанница отдаленного монастыря, сирота, конечно, была набожной католичкой.

Подкинув сандалией камешек, закурив папироску, она, опять, насвистела «Венгерский танец»:

– Я маленькой отказывалась Брамса играть. Говорила, что он немец. Потом поумнела…, – Циона поднималась к общежитию, по обсаженной соснами, каменистой дороге. Девушка не обратила внимания, на крепкого, черноволосого мужчину, в кепке, последовавшего за ней.

Кибуц Кирьят Анавим

На кухне кибуца разожгли все десять плит.

В больших, медных кастрюлях томился куриный бульон с клецками из мацы, фаршированная рыба, сделанная целыми буханками, морковный цимес. В духовках госпожа Эпштейн держала картофельную запеканку, фаршированные мясом овощи, и пасхальные кексы, из мацовой муки.

Кибуц был светским, но заведующая столовой, перед праздником, всегда убирала кухню, и меняла посуду. Утром работники получили последний завтрак, без хлеба. Дети целый день бегали на кухню, выпрашивая у госпожи Эпштейн кусочек мацы. Грузовик привез из Иерусалима, вместе с Ционой, аккуратно упакованные картонные ящики, с печатями раввината. Круглая, ручной работы маца, немного подгорела. Ее пекли в старомодных, прошлого века печах, из пшеницы, выращенной под наблюдением раввинов.

Заведующая столовой качала головой:

– Потерпите, дорогие мои. До седера немного осталось…, – седер тоже ожидался светским. Члены кибуца читали агаду, руки покойного Бенциона Судакова, где говорилось о создании будущего, сионистского государства Израиль. Дети разыгрывали спектакль об исходе из Египта. Один из шоферов, выходец из Вены, довольно, нехотя согласился исполнить роль фараона. Его гримировали Гитлером, говорил он с австрийским акцентом, и в конце представления падал замертво, сраженный посохом Моше. В Торе о таком не упоминалось, но по нынешним временам врагов еврейского народа в живых не оставляли.

В большом зале гремели тарелки, стучали молотки, на кухню доносились звуки фортепьяно. Женщины накрывали на столы, старшие дети ставили декорации, дворца фараона и хижин египетских рабов. Циона репетировала с младшими пасхальные песни.

Окна открыли в светлый, теплый весенний вечер. Над холмами, зеленеющими травой и рядами виноградной лозы, всходили слабые, ранние звезды. Мычали коровы, из дальних бараков, перекликались курицы, во двор кибуца въезжал запоздавший трактор.

Госпожа Эпштейн провела рукой по коротко стриженым, цвета перца с солью, волосам:

– Переодеться надо, перед праздником. То есть брюки и блузу сменить…, – из душевых слышался шум воды.

Детям выдали подарки от кибуца, просто скроенные, синие шорты и белые рубашки:

– Они и тому рады, – вздохнула госпожа Эпштейн, – половина школы, сироты. Многие родителей не помнят, попали сюда малышами. Как внуки мои…, – всех детей Клары заведующая столовой считала внуками. Она и к здешним детям относилась, похоже:

– В нашей стране, у нашего народа, сирот быть не может, – твердо говорила госпожа Эпштейн, – весь Израиль им и мать, и отец…, – теплый ветер колыхал бело-голубые флаги, у входа в столовую. Пошарив в кармане крепкого, холщового фартука, чиркнув спичкой, заведующая развернула письмо:

– Дорогая мама, поздравляем тебя с праздником Исхода! Надеемся, что Израиль, и евреи скоро обретут свободу, а злодеи понесут наказание…, – госпожа Эпштейн рассматривала черно-белые снимки. Дочь снимал муж, на крыльце дома в Хэмпстеде, в окружении детей. Малышка Августа крепко держала Томаса. Видно было, что кот смирился со своей участью:

– Отец Августы, полковник Кроу, выжил, и вернулся в Британию. Он женился, однако до лета, мы его не увидим, по соображениям безопасности. Его светлость привез мне фотографию полковника, но малышке я снимок пока не показывала. Я вообще не знаю, как начать с ней разговор. Ей едва три года исполнилось. Она не поймет такого, мама. Я боюсь, что девочка испугается…, – полковник был тяжело ранен, пострадал от ожогов, и стал инвалидом:

– У Джованни нет ноги. Дети привыкли, и не обращают внимания на его костыль, но здесь совсем другое, мама…, – госпожа Эпштейн, внимательно, изучала лицо дочери:

– Пополнела немного. Тридцать шестой год ей идет. Ему шестой десяток, он дочь потерял…, – Клара уверяла мать, что Лаура жива, но госпожа Эпштейн в таком сомневалась:

– Немцы подпольщиков не щадят. После разгрома Варшавского гетто людей тысячами расстреливали…, – британские газеты печатали сообщения о происходящем в немецком тылу:

– Доктор Горовиц, скорее всего, тоже погибла. И детей ее после войны вряд ли найдут…, – госпожа Эпштейн боялась, что католики не только крестят мальчиков, но и поменяют им имена. Дочери она, впрочем, о таком не писала:

– В конце концов, у меня новый зять католик. Людвиг тоже католик был, но в гимназии веру бросил. Джованни к мессе ходит, исповедуется…, – она не спрашивала у дочери о новом ребенке:

– Может быть, она просто отдохнула, расцвела. Бомбежки прекратились. Ей теперь не надо концы с концами сводить, и одной кормить шестерых детей…, – Инге получил особую стипендию, лично от короля Норвегии:

– В память о заслугах его покойных родителей. Однако в Итон он отправляться не хочет, говорит, что привык к своей школе, при Университетском Колледже. Они с Сабиной вместе на занятия ходят, Адель и малышей я вожу на метро. Пауль преуспевает. Он собирается сдавать экзамены, на столяра и мебельщика…, – Пауль широко улыбался, держа за руку маленького Аарона:

– Шестнадцать лет ему…, – госпожа Эпштейн коснулась светлых волос, – экзамены он выдержит, руки у него хорошие, но за ним всегда присматривать придется…, – после войны семья переезжала в большой дом, в Хэмпстеде:

– В особняке для всех места хватит. Пауль мастерскую откроет, а я в театр вернусь. Адель, по словам учителей, сможет петь в опере, в будущем…, – старшая внучка напоминала Людвига, а Аарон был похож на Клару. Госпожа Эпштейн погладила темные кудряшки внука:

– Теперь стригут его. Три года прошлой весной исполнилось. Господи, как нам рава Горовица благодарить, покойного. Без него мальчик бы не родился. У его вдовы тоже Аарон подрастает…, – она дошла до последних строчек письма:

– Мы приедем в Израиль, мама, после войны, навестим тебя. У меня и детей теперь британское гражданство. Джованни смеется, что я вышла замуж по расчету, за его паспорт. Впрочем, он говорит, что тоже разумно женился, получив в приданое шесть детей, курятник, и кота:

– Не у каждого мужчины такое богатство есть…, – Джованни обнимал дочь за плечи:

– По расчету, – усмехнулась госпожа Эпштейн, – видно, что они любят друг друга. Малышка, наверное, до конца войны у Клары останется. Полковник, хоть и ранен, но хочет летать. И жена у него летчица…, – в Лондоне, проездом, останавливался майор Горовиц:

– Он возился с детьми, и обещал девочкам, что мисс Фогель пришлет им снимки с автографом. Так и случилось. Нам доставили посылку, с фото, плакатами, и даже пластинками. Девочки счастливы…, – в остальном, по словам Клары, все шло по-прежнему:

– Все говорят о летнем десанте во Францию. Его светлость, мистер Питер и майор Горовиц, собираются на континент. Даже мисс Фогель хочет прилететь, петь перед войсками. Господи, хоть бы они быстрее Гитлера разбили. Передавай наш привет Ционе. Мы уверены, что Авраам скоро найдется…, – дверь скрипнула, рыжая голова всунулась на кухню:

– Одна песня осталась, госпожа Эпштейн, и мы начнем скамейки расставлять…, – Циона надела чистые, голубые шорты, и светлую рубашку. Косы девушка переплела синими лентами, серые глаза весело блестели: «Цила вас поздравляет с праздником. Она из Петах-Тиквы звонила…»

– Не доехала до Иерусалима, значит…, – госпожа Эпштейн потушила папироску, – впрочем, ее тошнит, до сих пор…, – Циона, спокойно, кивнула:

– Не доехала. Но мы с ней долго болтали…, – покачивая узкими бедрами, девушка вернулась к фортепьяно. Столы покрывали белыми скатертями. Ребята, дежурившие по столовой, таскали из кладовой стопки тарелок. На деревянном подиуме, за холщовыми занавесями, смеялись актеры. Циона напоминала себе:

– Тебе больше не шестнадцать, а девятнадцать. И вообще, это не ты, а графиня Цецилия Сечени…, – повертевшись перед маленьким зеркалом, в старой комнате дяди Авраама, девушка вздернула твердый подбородок:

– Ваша светлость графиня, позвольте предложить вам руку…, – Цила приехала в Израиль девочкой, и хорошего обращения не помнила. Выучив наставления Розы, Циона знала, как вести себя с аристократами:

– Меня, наверняка, пошлют в Будапешт. Венгрия оккупирована, надо спасать тамошних евреев…, – Марек, без вопросов, переклеил фото и переправил дату рождения, в паспорте:

– Видишь, – сказал он весело, – я тебе даже печать новую поставил. Получается, что в восемнадцать лет ты снимок поменяла, как и положено…, – у Марека имелись самодельные печати, чуть ли не всех европейских стран, от Португалии до бывшей Польши. Графиня Цецилия обновила паспорт в Будапеште, в министерстве внутренних дел, в прошлом году:

– Вышла из монастыря и обновила…, – Циона продумала легенду, – а потом уехала в провинцию. Британцы на такое внимания не обратят…, – добровольцев для десантов в Европу набирали и вовсе без документов:

– Половина страны по фальшивым бумагам живет…, – дети шуршали листами с текстами песен. Циона положила пальцы на клавиши:

– Господин Нахум сказал, что это хороший план… – Циона, внимательно, выслушала неожиданного визитера. Он не скрывал, что приехал тайно, из СССР:

– Мы расследуем преступления гитлеровцев против евреев…, – они с Ционой говорили на идиш, – посмотрите, пожалуйста, альбомы…, – Циона переворачивала листы. Мужчина, тихо, сказал:

– Такое произойдет и в Европе. Сейчас происходит. Мы знаем, что доктор Судаков пропал. У нас есть связь с польскими партизанами, коммунистами. Евреями, – добавил он:

– Мы уверены, что у вашего дяди есть информация о лагерях, о зверствах гитлеровцев. О преступлениях нацистов должен узнать весь мир…, – он помолчал:

– Помогите нам отыскать вашего дядю, госпожа Судакова…, – так Циону еще никогда не называли, – ради будущего трибунала, ради евреев, ради Израиля…, – Циона, конечно, не могла отказаться. Господин Нахум пообещал, что ее найдут:

– Может быть, даже в Европе. Пока ни о чем не волнуйтесь, делайте свое дело…, – в автобусе, на пути в Иерусалим, Наум Исаакович покуривал, в открытое окошко. Он слушал шум мотора и треск цикад:

– Очень хорошо. Она не пропадет, наша Саломея. Она выживет, а у нас появится человек, связанный с британцами. Родственница герцога Экзетера, герой подполья. Буде нам понадобится от него избавиться, Саломея все сделает. Она ничего не подписывала, пока, но это дело простое. Мы ее найдем, как я и обещал…, – он полюбовался крупными звездами:

– Я уверен, что после войны она сюда вернется. Она девчонкой с ребятами Штерна покойного знакомства водила. Радикальное подполье, террористы. Их руками мы отсюда британцев и выбросим. Никто ей не даст шестнадцати, кстати. Очень разумная девушка, – подытожил Наум Исаакович, – и красавица. Отличная работа…, – поздравил он себя.

Циона поймала себя на том, что хочет заиграть «Венгерский танец».

– Потому, что я о Венгрии думаю…, – она взмахнула загорелой рукой:

– Последний раз, ребята. Чем отличается эта ночь, от всех других ночей…, – песню на седере пели самые младшие. Малыши смешно пищали:

– Всем отличается. Не только ночь станет иной, но и остальная жизнь тоже…, – она играла, глядя на флаг Израиля: «Все изменится, обязательно. Я найду Авраама, а гитлеровцы понесут наказание. Все будет хорошо».