Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть седьмая"

Фирюза

Главная и единственная улица поселка упиралась в мощные, железные ворота, выкрашенные в зеленый цвет, с пятиконечными звездами. В двух будках охраны круглосуточно дежурили пограничники. Со склонов холмов, из соснового леса, даже без бинокля виднелась территория Ирана.

Проезд и проход в ущелье посторонним давно запретили. Горная, холодная река Фирюзинка текла в гранитных набережных. Среди зарослей самшита и тиса, выложенных мрамором дорожек и резных беседок, поднимались дачные особняки центрального комитета партии.

Обед накрыли на свежем воздухе, под звездами, рядом с бухарскими изразцами бассейна. В тихой воде, отражались звезды. Ветер едва колыхал шелк шатра. Беседку тоже окутывали тонкие занавеси. Внутри мерцала старомодная, керосиновая лампа. Вокруг огня вились мотыльки. Трепетали белые крылья ночных бабочек. Из медного кувшинчика пахло жаркими пряностями, хорошим, бразильским кофе. В фаянсовой, глазированной пиале возвышалась горка орехов и сушеных абрикосов. Сильные пальцы взяли миндаль:

– Яша рассказывал, что на сотню безобидных косточек попадается одна, ядовитая…, – Эйтингон разгрыз орех, – с синильной кислотой. Цианистый калий пахнет горьким миндалем…, – он подозревал, что руководство гитлеровской Германии сейчас навещает дантистов:

– Очень простая вещь, – Наум Исаакович закинул руки за голову, – капсула с ядом. Наши генералы, два года назад, предпочитали стреляться…, – несмотря на взятие Киева, пока не следовало забегать вперед. На третьем году войны все понимали, что нельзя недооценивать немцев:

– Тем более, если у них появятся боевые баллистические ракеты, или бомба…, – на столике резного самшита, рядом с шахматной доской, черного дерева и балтийского янтаря, лежала скромная, серая папка, и фотографии:

– Вернется Михаил, мы партию закончим…, – Эйтингон коснулся белой королевы. Они успели разыграть сицилианскую защиту, но Журавлева вызвали к аппарату ВЧ. Коллега поздравлял с праздником семью. Снизу, от особняка, доносился звук дутара, высокий, красивый голос певицы. В Ашхабад эвакуировали театры, товарищи из центрального комитета пригласили на обед артисток. Эйтингон усмехнулся:

– Михаил за обедом посматривал в их сторону, а еще семейный человек. Скорее всего, мне его долго ждать придется…, – у самого Эйтингона времени думать о таком не оставалось. Они с комиссаром госбезопасности Журавлевым приехали в Ашхабад по делу. Товарищ Сталин отправлялся на будущую конференцию из Баку, на самолете:

– Первый раз он полетит, – понял Эйтингон, – но ничего, пилоты опытные. Рейс сопровождает эскорт истребителей…, – истребители в безопасном воздушном пространстве над Каспийским морем, в общем, были не нужны, как не требовался и бронированный вагон, в котором Иосиф Виссарионович добирался до столицы Азербайджана.

Тем не менее, на Лубянке все лето занимались обеспечением безопасности предстоящего визита. Лаврентий Павлович настаивал на соблюдении всех предосторожностей. По договоренности между союзниками, Тегеран запечатывали, на все три дня встречи. В городе отключали телеграф и телефоны, оставляя только надежную, правительственную связь. Эйтингон и Журавлев, занимались в Туркмении, проверкой коммуникаций. Две линии шли через иранскую границу и Среднюю Азию к Сталинграду и Москве. Иосиф Виссарионович отказался от встречи на Аляске, находящейся слишком далеко от фронтов, отрезанной от внешнего мира.

– Хотя, конечно, в тех краях можно не беспокоиться о нежданных визитерах…, – пальцы гладили, изящную, светлого янтаря фигурку, – кроме медведей, на Аляске, больше никого не обретается. Мы с мальчиком неподалеку виделись…, – разведки трех стран прочесывали столицу, и остальной Иран, в поисках агентов СД. До войны шах, поклонник Гитлера, флиртовал с Германией. Они предполагали, что страна, с давних времен, кишит немецкими резидентами.

– Возьмут, и высадят десант, – кисло сказал себе под нос Эйтингон, – или начинят взрывчаткой легкий самолет, бросят его на особняк…, – товарищ Сталин останавливался в советском посольстве. Рузвельт и Черчилль жили в здании британской резиденции, напротив. Улицу, разумеется, закрывали. Между зданиями возводили тщательно охраняемый, закрытый брезентом проход. Времени рыть тоннель не оставалось, но Эйтингон знал, что коллеги в Иране проверяют даже канализационные трубы, в обоих посольствах.

– Герцог Экзетер, конечно, вряд ли сам по трубам пробирается…, – Наум Исаакович видел списки делегаций союзников. Он предполагал, что британцы с американцами привозят еще и не упомянутых в бумагах людей, например, очень удачно восставшего из мертвых Ягненка.

Меир Горовиц, отличился в Италии. Паук даже прислал выписку из наградной реляции. На Сицилии, Горовиц, командуя американским десантом, захватил штаб дивизии вермахта, взяв в плен с десяток офицеров:

– Лично обеспечивал поддержку наступления основных сил, обороняя штаб, в течение десяти часов…, – Ягненок получил звание майора, Пурпурное Сердце, за ранение, и Серебряную Звезду. Судя по всему, Секретная Служба, больше ни в чем его не подозревала. Майор Горовиц вернулся в охрану президента США, и прилетал в Тегеран. Наум Исаакович намеревался использовать Ягненка для прикрытия своей встречи с мальчиком:

– Еще один минус в досье майора Горовица, – весело подумал Эйтингон, – после войны Даллес и Донован ему все припомнят. Мы его посадим на электрический стул, обещаю. Мальчик приедет домой, в Москву, с Деборой…

Получив фотографии будущей жены Паука, Эйтингон хмыкнул:

– Красавица. Мальчик молод, у него кровь кипит. Я его понимаю…, – Наум Исаакович, как всегда, успокоил себя: «Со мной, на пятом десятке, ничего такого не случится».

Дебора плотно сидела на крючке. Почтовое отделение в закрытой шарашке исправно поставляло письма. Эйтингон вез в Тегеран целую пачку конвертов. Рав Горовиц отправился в освобожденный Киев, помогать тамошним евреям. Эйтингон читал донесения коллег с Донбасса и Украины. Немногим выжившим евреям требовалась помощь только в раскапывании рвов, куда айнзатцкоманды сбрасывали трупы расстрелянных в гетто. Наум Исаакович не питал иллюзий относительно судьбы евреев Европы:

– Почти все они превратятся в дым, если сейчас не превратились. Пока мы дойдем до Польши, немцы успеют замести следы. Они раскопают рвы, сожгут тела расстрелянных людей, и уничтожат лагеря…, – Эйтингон, тем не менее, рассчитывал на дальновидность немцев:

– Профессора Кардозо они не убьют. Постараются вывезти из Аушвица в Германию. Но мы его найдем, так или иначе…, – в серой папке лежали все необходимые для поисков Кардозо материалы. Задание предполагали поручить Серебрянскому.

Сведения поступили от мальчика, из Америки, как и информация о том, что Ягненок летит в Тегеран. Рузвельт, несмотря на инвалидность, и Черчилль, несмотря на одышку и полноту, словно молодые, мотались через Атлантический океан, нашпигованный военными кораблями Кригсмарине.

– Они в Каире, совещаются с президентом Турции…, – вспомнил Эйтингон. Турция пока сохраняла нейтралитет, однако союзники настойчиво подталкивали страну к объявлению войны Гитлеру:

– Нам такое будет только на руку…, – Эйтингон кинул взгляд на папку, – учитывая наши палестинские планы. Турция должна быть на нашей стороне…, – мотылек, трепеща крыльями, сел на шахматную доску. Керосиновая лампа напомнила Науму Исааковичу летние вечера, на даче Эйтингонов, до революции.

Считалось, что он вышел из бедной, местечковой семьи и поступил в ЧК, будучи разнорабочим, на фабрике. В анкетах не упоминалось, что его дед был обеспеченным присяжным поверенным, а двоюродный дядя, богатейшим торговцем мехами, державшим магазины в Европе и Америке. Дядя умер за год до прихода Гитлера к власти, в Лейпциге. Троюродный брат Эйтингона, ученик Фрейда, аналитик, уехал в Палестину.

Летом Эйтингон узнал о смерти родственника от товарища Яши. Серебрянский следил за осведомителями НКВД в будущем Израиле. Макс Эйтингон на Лубянку не работал. Товарищ Яша внес его имя в отчет просто, как формальность. Наум Исаакович был против вербовки родственников:

– Рано, или поздно, придется выбирать между долгом перед родиной и семейными привязанностями, – говорил он, – и я никому не пожелаю оказаться в такой ситуации…, – долг перед родиной, разумеется, был превыше всего, но Эйтингон знал, что работники, после подобных инцидентов, тяжело справляются со своими обязанностями. Серая папка предназначалась для Серебрянского.

– Но это потом…, – Эйтингон достал из старого, потрепанного томика, в истертой обложке темной кожи, цветные, четкие фотографии. Он, как обычно, взял в командировку викторианский роман, выбрав «Джен Эйр». Книгу Эйтингон знал почти наизусть. Он пробормотал:

– Этот лоб заявляет, разум крепко сидит в седле и держит поводья, и не дает чувствам вырваться наружу и увлечь его в пропасть. Решающее слово в любом споре всегда будет за разумом. Буйные ветры, землетрясения, пожары, что бы мне ни угрожало, я буду следовать тихому голосу, который выражает веление совести…

Мальчик снимал тайно, новой моделью камеры Кодак. Ворона о фотографиях не подозревала. Рыжая охра коротко стриженых волос блестела в закатном солнце. Доктор Кроу, в лабораторном халате, и растоптанных тапках, сидела на бортике фонтана, затягиваясь сигаретой. Глаза цвета сладкой патоки смотрели вдаль.

Эйтингон не мог отвести взгляда от высокого, ясного, лба, уверенного очерка худого лица, острого, твердого подбородка женщины. На тонком запястье она носила простой, стальной хронометр, на пальце блестел металл кольца. Увидев драгоценность, Эйтингон насторожился, но нашел объяснение мальчика. Кольцо, семейную реликвию, сделали в начале прошлого века, из внеземного металла:

– Как и она сама…, – Наум Исаакович перебирал снимки, – небесное существо, не от мира сего…, – позавчера в Москве он прочел радиограмму из Вашингтона, от Матвея. В Оак-Ридж, в штате Теннеси, заработал графитовый реактор Х-10, второй в Америке, после реактора Ферми. Снабжение лабораторий Лос-Аламоса плутонием становилось бесперебойным. Реактор построили за рекордное время. Эйтингон подозревал, что во многом, скорость работы, зависела от вклада Вороны:

– Она сделает бомбу, проведет испытания, а потом отправится к нам…, – Ворона считала, что британцы знают о месте ее пребывания:

– Она не успеет опомниться, как окажется в атомной шарашке. Британцы могут, после войны, весь мир перевернуть, но ее не найдут…

Доктор Кроу смотрела на высокое небо пустыни, в Лос-Аламосе:

– Она, наверняка, работала на немцев, – успокоил себя Наум Исаакович, – ученые редко обременяют себя моральными принципами…, – Ворону ждала строго секретная лаборатория номер два, в Казани, под руководством физика Курчатова.

Эйтингон не мог выбросить из головы слова о тихом голосе совести:

– Ерунда, – он убрал снимки, – всего лишь цитата из Библии. Доктор Кроу атеистка, нет у нее никакой совести. Американцы, скорее всего, используют бомбу на поле боя, ради оценки возможного потенциала. Даже в конце войны, когда все станет ясно и без взрывов…, – он опустил книгу в открытый портфель. Журавлев значился в списке будущих кураторов атомного проекта, но даже коллеге фото показывать не стоило:

– Это строго секретные сведения. Снимки видели только я, нарком Берия и товарищ Сталин…, – Эйтингон настоял на своем, считая, что пока не нужды перевозить Ворону в Советский Союз. Они хотели воспользоваться опытом и разработками американцев, но сейчас не существовало даже прототипа бомбы.

– Мы подождем, мы никуда не торопимся…, – Наум Исаакович потянул к себе серую папку.

Здесь лежали довоенные, черно-белые фотографии. Женщина в белом халате, со стетоскопом на шее, со строгим, красивым лицом, убрала светлые волосы в узел, прикрыв его докторской шапочкой. Эйтингон опустил снимок на стол. И доктор Горовиц, и Авраам Судаков, могли давно погибнуть, как и миллион других евреев, в Польше. Тем не менее, рисковать не стоило. Доктор Горовиц представляла опасность для Советского Союза:

– Кардозо с ней развелся, но не в синагоге. По нашим законам, она до сих пор его жена. Ей такое неудобно. Развод у них, – Эйтингон поискал слово, – был громкий. Никаких чувств она не испытывает…, – глядя на доктора Горовиц, еврейку, добровольно отправившуюся в оккупированную Польшу, Эйтингон понимал, что ей ничего не стоит застрелить профессора Кардозо.

– Если она выживет, она захочет замуж выйти. Она молодая женщина, ей едва за тридцать. Она не собирается рожать мамзеров…, – такого Советский Союз не мог позволить:

– У нее рука не дрогнет, – подытожил Эйтингон, – значит, от нее надо избавиться раньше, чем она найдет бывшего мужа…, – он взял еще одну фотографию. Внизу написали, на иврите:

– Кибуц Кирьят Анавим, Суккот, 1943 год. Поздравляем с праздниками…, – две еще нескладные, длинноногие девчонки, в шортах и рубашках, стояли у входа в сукку, держа корзины с фруктами. Эйтингон взглянул на девушку слева.

Янтарь белой королевы, на шахматной доске, будто светился. По описанию, присланному мальчиком, Наум Исаакович знал, что у нее рыжие волосы. Распущенные локоны девушки падали ниже талии. Бесконечные ноги уходили под короткие шорты, рубашка натянулась на высокой, большой груди:

– Ей пятнадцать лет…, – Эйтингон улыбался, – а Яша дурак. Понятно, что до войны доктор Судаков дал ему от ворот поворот. Он взрослый мужчина, со сложившимися взглядами. Даже пробовать больше не стоит, если он не погиб, если мы его найдем. Она…, – Эйтингон взял паркер с золотым пером, – она девочка, юная. Впечатлительная, решительная, плоть от плоти Израиля. Она нам и нужна…, – перевернув снимок, он задумался. Повертев белую королеву, Наум Исаакович вспомнил уроки в гимназии:

– Конечно. Царица Шломцион…

Он написал, четким почерком: «Саломея».

По дороге в беседку комиссар госбезопасности Журавлев забрал у дежурного по резиденции вечернюю почту. Вопреки мнению Эйтингона, Журавлев не стал задерживаться в номере. Как любой мужчина, в долгой командировке, он посматривал на артисток, но при начальстве и товарищах по партии требовалось вести себя, как подобало большевику. Кроме служебных конвертов, фельдъегеря доставили и личное письмо. Распечатав его, Михаил Иванович пожалел, что закончил разговор с Наташей.

На Первомай он заглянул в столицу. Жена с дочкой вернулись в Москву после эвакуации. Журавлев занимался организацией фильтрационных лагерей на освобожденных территориях и арестами фашистских пособников. Последних оказалось столько, что лагеря трещали по швам. Комиссар подозревал, что большая часть доносов, получаемых НКВД, написана из желания получить себе домик соседа, однако они арестовывали людей даже за пользование карточками на продовольствие, выданными фашистами. Как замечал Журавлев, выбора людей никто не лишал. Они могли успеть эвакуироваться или уйти в партизаны.

На совещаниях он стучал кулаком по столу:

– Любой, кто добровольно остался под пятой фашистов, любой, кто не сражался с оружием в руках против гитлеровцев, является врагом советской власти. Даже матери с детьми…, – гитлеровских подстилок отправляли в лагеря тысячами. В каждом городе и поселке Красная Армия находила фашистское семя, как называл таких малышей Журавлев. Потомство у матерей изымали, посылая в детские дома. Женщины получали десять лет лагерей, за измену Родине. Отступление немцев сопровождалось бегством нацистских выкормышей за хозяевами. Бывшие советские граждане, как думал о них Журавлев, снимаясь с места целыми деревнями, уходили вслед за вермахтом.

Освобождая Донбасс и Смоленск, они впервые поняли размах предательства.

Казалось, что нацистам служили все, от подростков до стариков. На оккупированных территориях работали школы, издавались газеты, шли службы в церквях и собирался урожай. Журавлев, иногда, думал, что все оккупированные города и села надо освободить от запятнавшего себя изменой населения, и привезти туда настоящих, советских людей.

На Лубянке готовили массовые депортации народов, кормившихся при гитлеровцах. Меньшинства Северного Кавказа уезжали прямым рейсом, в товарных вагонах, в казахские степи, присоединяясь к немцам Поволжья. Родину Журавлева, Ленинградскую область, очищали от финнов, Прибалтику ждала еще одна волна арестов. Крымские татары тоже отправлялись на восток. Всех служивших в организованной немцами полиции, всех членов, так называемых добровольческих соединений, ждала смертная казнь или бессрочные лагеря.

Журавлев даже остановился, на белом мраморе дорожки:

– А те, кого в Германию угнали? Впрочем, они будут кричать, что их угоняли. Ехали добровольно, в благоустроенных плацкартных вагонах, с подъемными выплатами…, – многие колхозницы до войны и не видели таких поездов.

Он привез коллегам на Лубянку папку с нацистскими плакатами, на русском языке. Горцы в папахах с восхищением смотрели на подтянутого солдата вермахта: «Народы Кавказа! Мы несем вам освобождение от большевистского ига!». Румяная женщина улыбалась ухоженным малышам: «Я живу в германской семье и чувствую себя прекрасно. Приезжай в Германию, помогать по хозяйству». Плакат, призывающий украинских юношей записываться в дивизию СС «Галиция», Наум Исаакович разорвал лично:

– Всю Западную Украину мы отправим на Колыму, – пообещал начальник, – они друг друга локтями отталкивают, чтобы полизать задницу Гитлеру…, – на Лубянку поступили сведения, что в начале лета в «Галиции» насчитывалось восемьдесят тысяч добровольцев. Нацисты, кажется, могли сформировать из предателей еще один фронт. Солдат на такое у них хватало.

На совещании решили, что все советские граждане, находящиеся в Германии на время освобождения страны, подлежат строгой фильтрации:

– Если мы не доверяем оставшимся на оккупированных территориях, – заметил Эйтингон, – то, тем более, мы не должны обманываться слезливыми сказками, товарищи. У каждого предателя, уехавшего в Германию, найдется своя легенда…, – на конференции в Тегеране лидеры союзных стран обсуждали послевоенное устройство бывшего рейха. У Советского Союза имелся костяк предполагаемого, социалистического государства. В антифашистских школах обучались пленные. Летом создали комитет «Свободная Германия», где заправляли счастливо не расстрелянные до войны немецкие эмигранты, коммунисты, и «Союз немецких офицеров», во главе с генералом Зейдлицем.

В беседке горела керосиновая лампа.

Журавлев смотрел на новое фото жены и дочки. Наташа с Машенькой обосновались в ведомственной квартире, на Садовом Кольце. Дочка уверенно ходила и лепетала. По телефону, Журавлев услышал четкий, высокий голосок:

– Папа! С днем седьмого ноября…, – Машенька забавно картавила:

– Надо сказать Наташе, что они отлично вышли на фото…, – Наташа, в роскошной чернобурке, снялась с дочкой на коленях. Машенька, в шелковом, пышном платье, напоминала дорогую куклу. Малышка широко раскрыла большие глаза. Журавлев улыбнулся:

– Они у Машеньки яркие, как небо…, – Наташа заплетала девочке белокурые, трогательные косички. Журавлев не интересовался у начальника судьбой мальчика, который, когда-то, жил в его семье. Тело его матери гнило где-то в болотах под Волховом, а участь отца была давно решена. Бывшего коллегу, а ныне соратника Власова, штурмбанфюрера СС Воронцова-Вельяминова ждал суд и петля:

– Вовремя Антонина Ивановна без вести пропала, – хмыкнул Журавлев, – иначе бы ее тоже расстреляли. Как Воронова расстреляют, когда найдут, вместе с женой…, – после бегства из Свердловска бывший Герой Советского Союза и бывшая орденоносец Князева исчезли, словно растворившись в миллионах эвакуированных на Урал и в Сибирь людей.

Эйтингон слышал шаги на дорожке:

– Сейчас партию завершим…, – папку для Серебрянского он тоже убрал в портфель. Наум Исаакович, внимательно, следил за донесениями со среднеазиатской и китайской границ. После побега из Казалинска, калеки с Князевой, никто не обнаружил. В Казалинске так называемые Фроловы жили без ребенка, что беспокоило Наума Исааковича:

– Я обещал мальчику найти его сына…, – твердо сказал себе Эйтингон, – ребенок не должен расти без отца…, – предстояло еще, по просьбе Паука, избавиться от потомства якобы процветающего в Москве раввина Горовица.

Мальчик не хотел тащить в Москву чужое дитя:

– Правильно, – одобрительно подумал Эйтингон, – Дебора после потери сына будет вне себя от горя. Новости о смерти мужа ничего для нее не изменят. Матвей подставит ей крепкое, мужское плечо. Женщины ценят подобное. Она всю жизнь будет ему благодарна. Примет его ребенка, родит еще детей…, – полковника Гурвича в Москве ждала отличная квартира, дача, автомобиль, должность куратора атомного проекта, генеральское звание и Золотая Звезда Героя.

За мальчика Наум Исаакович не волновался. Матвей Абрамович вполне мог стать начальником управления, на Лубянке, и даже дослужиться до заместителя министра:

– И я буду рядом, разумеется…, – Эйтингон думал о другом ребенке.

Он приказал доставлять себе, каждый месяц, сведения из Караганды. Донесения из детского дома ему отчаянно не нравились. Воспитанник Иванов два раза пытался бежать, угрожал своим обидчикам ворованным из мастерской шилом, и отметил годовщину революции в карцере. Ребенок ухитрился сделать заточку, из украденной в столовой ложки:

– Нападал на воспитателя, нанеся ему легкое ранение, типа царапины…, – с фото на Эйтингона смотрел наголо бритый, угрюмый пацан, с подбитым глазом:

– Зубы ему тоже выбили, кажется. Нет, просто молочные выпадают…, – несмотря на голодную жизнь, Иванов больше напоминал девятилетнего мальчика:

– Плечи у него мощные, он высокого роста…, – парень, на шестом году жизни, смастеривший заточку, подавал большие надежды.

– И в кого он такой растет? – удивился Эйтингон:

– Петр трус, каких поискать. Кукушка мне еще во время оно говорила, что Петр за чужие спины прячется. Да я и сам все видел…, – Эйтингон уверял себя в том, что Кукушка и ее дочь мертвы. Так ему лучше спалось:

– Скоро мы расстреляем младшую Горскую, и от семейки предателей ничего не останется…, – пацан мрачно смотрел вперед:

– Внук герцога Экзетера, – вздохнул Эйтингон, – понятно, откуда у него такая кровь. В мизинце леди Холланд было больше смелости, чем во всем Петре. Семья титул от Вильгельма Завоевателя получила…, – парень, раньше напоминавший мать, стал похож на кого-то другого:

– Но не на Петра, это точно…, – ребенка можно было бы забить до смерти, но Эйтингон считал, что с Ивановым прощаться рано:

– Он нам нужен. Петра мы найдем и арестуем, но другие пособники фашистов могут сбежать, спрятаться, как и сами фашисты. Петр трясся над сыном. Если мы приставим пистолет к затылку Володи, мерзавец нам все расскажет…, – Эйтингон послал в Караганду распоряжение присматривать за ребенком.

Он не хотел, чтобы Иванов закончил инвалидностью:

– Потом мы его расстреляем. С двенадцати лет можно использовать высшую меру социальной защиты…, – сев напротив, Журавлев протянул ему фото.

– Отличная девчонка, – одобрительно сказал Эйтингон. Он подумал:

– Повозиться бы с малышом, мои дети выросли…, – ему, иногда, хотелось вернуться к ребячьему лепету, неумелым рисункам, и веселому крику, в передней: «Папа пришел!».

Наум Исаакович хохотнул, двигая вперед белого коня:

– Не зря мы сицилианскую защиту играем, Михаил. Я тебя сейчас буду громить, как союзники вермахт, на Сицилии…, – щелкнув зажигалкой, он откинулся на спинку покойного, обитого прохладным шелком, кресла.