Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть седьмая"

Тель-Авив

В пыльной, почти голой комнате, в неприметном доме, неподалеку от улицы Алленби, навязчиво пахло дешевыми сигаретами.

Сержант, в форме британской пехоты, с бело-голубой нашивкой на рукаве рубашки хаки, попивал кофе, в картонном стаканчике с эмблемой кофейни Ландвера, располагавшейся рядом, на углу. Он с аппетитом кусал фалафель, завернутый в питу. Судя по всему, о кашруте для Песаха сержант не беспокоился. Тхина потекла по волосатой руке. Не отрываясь от бумаг, сержант слизал соус. Циона покуривала, тоже отхлебывая кофе, качая ногой в грубом ботинке.

Все оказалось легко.

Дождавшись конца первых дней праздника, Циона вернулась в Иерусалим. Девушка оставила в канцелярии школы два письма, подсунув конверты под запертую дверь. Циона не хотела, чтобы госпожа Эпштейн раньше времени узнала, куда она направляется. Девушка лизнула клей на конверте:

– Иначе она всех командиров Иргуна на ноги поднимет, не поленится…, – Циона объяснила, что едет на север, помогать нелегальным иммигрантам. Обман, рано или поздно, раскрылся бы, но Циона не собиралась болтаться в Израиле дольше положенного. В Циле она была уверена. Подруга ничего не сказала бы даже собственному мужу.

Из разговоров с добровольцами Еврейского Легиона, приезжавшими в кибуц, Циона узнала, где находится командование, и где оформляют на службу. Сначала, с ней разговаривал усталый британский майор. Предъявив паспорт на имя Цецилии Сечени, Циона объяснила, что приехала в страну ребенком. Она напирала на сиротство и знание языков:

– Я не могу доить коров, когда в Европе идет война…, – горячо заявила Циона, – у меня есть титул, я жила в Европе. Я буду полезна, в борьбе с нацизмом…, – майор, небрежно, полистал документ, не обратив внимания на новую печать:

– Очень хорошо…, – он взял чистый лист бумаги, – напишите, вашу биографию…, – биографию Цилы Циона знала наизусть. Собрав папку, майор велел:

– Приходите завтра, начнем работать…, – в Тель-Авиве Циона жила на старой квартире Розы, у рынка. Швейный салон закрылся, в подвальчике обосновалась обувная мастерская. Шауль, связник Иргуна, державший лавку, вопросов не задавал. Циона спала в мастерской, среди запаха клея, устроившись на низком, марокканском диванчике.

За письма она не беспокоилась. Канцелярия школы открывалась после Песаха. К тому времени Циона хотела покинуть Израиль. На следующей встрече, кроме майора, сидели люди в штатских костюмах.

Циона подозревала, что крепкие ребята, за столом перед ней, заведуют подготовкой диверсантов, евреев, которых перебрасывали через линию фронта, в оккупированную Европу. Титул ни у кого вопросов не вызвал. Циона рассказала о покойных родителях графини. С ней поговорили на венгерском, немецком, и французском языках, расспросили о жизни в Будапеште, и ее знании латыни. Ребята переглядывались. Циона, немного, заволновалась:

– Нет, они мне просто в ворот рубашки смотрят…, – помня наставления Розы, Циона расстегнула верхние пуговки:

– Как она говорила? Мужчина не может одновременно любоваться женщиной и думать о чем-то другом. Она права, конечно…, – кроме высокой груди, у Ционы имелись длинные ноги. На встречи она приходила в едва прикрывающей колени юбке:

– Сержант тоже, кажется, от меня глаз отвести не может…, – после разговора майор попросил ее выйти в коридор. Опустившись на деревянную скамейку, Циона изучала плакаты, о записи добровольцев в Легион:

– Меня возьмут, не могут не взять. Цила тихая девушка, в радикальных знакомствах замечена не была…, – после разгрома подпольщиков Штерна, немногие оставшиеся его соратники, ушли на нелегальное положение. Циона хотела найти приятелей, после возвращения из Европы:

– Чтобы выгнать британцев из Израиля, нам понадобятся решительные люди, люди с боевым опытом…, – дверь скрипнула, давешний майор кивнул. Циона подписала обязательство о неразглашении секретных сведений. Бумага легла в папку, с ярлычком: «Сечени».

– В Каире получите другие документы, – пообещал ей майор, – но паспорт у вас не заберут. Документ нам пригодится…, – Ционе не сказали, где понадобятся ее бумаги, однако она надеялась на работу в Венгрии.

Дожевав фалафель, сержант подвинул к ней папку:

– Распишитесь, где галочка. Вещевое довольствие получите в Каире…, – добровольцы летели сегодня вечером, на особом рейсе, из аэропорта Лод. Циону предупредили, что она должна попрощаться с родными. Девушка покачала головой:

– Я сирота. У меня нет никого, кроме Израиля…, – вещей у нее тоже почти не было. Циона, отчего-то, вспомнила:

– Госпожа Эпштейн так детям говорит. Ей в следующем году шестьдесят лет исполняется. Интересно, попаду ли я на торжество…, – Циона предполагала, что миссия не затянется:

– Найду Авраама, отправлю его домой, а сама останусь в Европе. После войны евреев надо вывозить в Израиль. Тех, кто выживет, конечно…

Окунув гнутое перо в чернильницу, сняв налипший волосок, девушка, с росчерком, вывела: «Цецилия Сечени».

Сержант пожал ей руку. Циона смотрела на твердый, немного школьный почерк:

– Вот и все…, – девушка поднялась, – запомни, Ционы Судаковой больше нет. По крайней мере, пока идет война…, – попрощавшись с сержантом, вскинув сумку на плечо, Циона застучала каблуками по пустынному коридору.

Часть девятнадцатая

Венгрия, май 1944

Будапешт

Поезд из Надьканиже, на хорватской границе, приходил на вокзал Келети ближе к полудню. Железная дорога шла по южному берегу Балатона. Начало мая выдалось жарким. Вагоны наполняли столичные жители, возвращавшиеся в Будапешт после выходных дней, проведенных на озере.

У пассажиров, несколько раз, проверяли документы. Патруль в поезде был совместным. После оккупации Венгрии вермахтом, в марте, новое, прогерманское правительство Дёме Стояи, легализовало ранее запрещенную, фашистскую партию «Скрещенных стрел».

Нилашисты, как называли местных поклонников Гитлера, носили полувоенную униформу. На рукаве красовались нашивки, с цветами венгерского флага, и зеленым крестом. Распоряжения венгерским солдатам отдавали эсэсовцы, из седьмой добровольческой горной дивизии «Принц Ойген». В соединение отбирали фольксдойче из Венгрии, Румынии, Сербии и Хорватии.

Дивизия занималась борьбой с югославскими партизанами. Некоторые соединения «Принца Ойгена» перебросили в Венгрию, для усиления полицейских сил и грядущего, как выражались в СС, окончательного, решения еврейской проблемы.

В поезде, впрочем, о таком не говорили. Новости с Восточного фронта, где русские почти очистили Крым от немецких войск, тоже не обсуждали. Севастополь еще держался, но все понимали, что освобождение полуострова, дело времени. Не упоминали пассажиры и Италию. Союзники продолжали штурмовать линии немецкой обороны, под Монте-Кассино. В вагоне болтали о хорошей погоде, о купании на Балатоне, о новых, немецких фильмах и модах сезона. Девушки сверкали загорелыми, обнаженными ногами. Окна открыли, проводники разносили кофе, лимонад и сладости, в плетеных корзинках.

У хорошо одетого, белокурого мужчины, тоже проверили документы. Он объяснялся с патрулем по-немецки, но происходил из итальянской части Швейцарии. Синьор Массимо жил в Лугано. В Будапешт гость направлялся по торговым делам. В его швейцарском паспорте стоял штамп пограничного контроля марионеточного государства на севере Италии, и печать такого же, марионеточного государства Анте Павелича, в Хорватии. Синьор Массимо отлично одевался, имел при себе золотой хронометр, и вообще, производил впечатление преуспевающего человека. Яркие, словно летнее небо, голубые глаза, внимательно осматривали вагон. Поймав его взгляд, девушки, скромно, опускали глаза, но продолжали быстро, мимолетно, улыбаться.

Настоящим в паспорте синьора Массимо была только бумага, обложка и штампы. Остальное, от фотографии, до сведений о дате и месте рождения, переправили и переделали. Волк рисковал вниманием немецких пограничников, хорватских усташей, и венгерских фашистов, однако ничего другого не оставалось.

Марио Финци арестовали в марте, в Болонье. По слухам, друга отправили в Аушвиц. Волк сидел с отрядом в горной глуши, под Римом. О провале Марио он узнал только на Пасху, в начале апреля, тайно появившись в столице.

В Риме была православная церковь, Чудотворца Николая, но Волк туда не ходил. Местные эмигранты, как и везде в Европе, клялись в любви к нацистам. Максиму было противно даже думать о таком:

– Мишель рассказывал, что его кузен, Федор Петрович, в Сопротивлении воюет. Но русских эмигрантов, сражающихся против Гитлера, можно по пальцам посчитать. Зато у власовцев отбоя от добровольцев нет…, – Волк стыдился заговаривать с итальянцами об армии Власова. Эмигрантские газеты к ним не попадали, но в отряде Максима было несколько советских ребят, бежавших из Маутхаузена. Они рассказали Волку о штурмбанфюрере Воронцове-Вельяминове, разъезжающем по лагерям, вербовать русских пленных.

Услышав описание предателя, Волк, горько, усмехнулся:

– Старый знакомый. Сука, мерзавец, петля по нему плачет. Он в форте де Жу машину вел, теперь я вспомнил. Надо было мне в Москве до него добраться, но матушка Матрона запретила…, – он предполагал, что товарища комбрига, как брата предателя, давно расстреляли. В любом случае, Волку, после войны, надо было оказаться в СССР. Он обещал семье найти Уильяма в России, такого требовала память о Тони:

За окном замелькали крыши предместий, он сверился с адресом, в блокноте:

– Но сначала надо вывезти из города здешних евреев…, – на Пасху Волк получил от падре Мария Бенедетто, руководителя подпольной организации по спасению итальянских евреев, адрес посольства Швеции, в Будапеште.

– Вам нужен синьор Валленберг…, – они сидели на скамейке, в ватиканских садах, – его предупредят о вашем визите, синьор Люпо…, – мальчишки играли с мячиком, девочки возились с деревянными куклами. Римские евреи, сироты, семьи с детьми, и старики получили убежище на суверенной территории Ватикана. Монастыри и гостиницы для паломников, последовав распоряжению папы Пия, открыли двери, как выражался его святейшество, для страждущих людей.

Падре Мария махнул в сторону балкона апартаментов папы:

– Он вам посылает свое благословение на спасение гонимых, синьор Массимо…, – Волк тоже взглянул в ту сторону. Он встречался с папой один раз, год назад. Максим рассказал его святейшеству правду о смерти отца Виллема. Волку тогда показалось, что усталые глаза, под пенсне, заблестели:

– Но дети в безопасности, – тихо сказал Пий, – хотя бы, те, кого он призревал. Кто спасает одну жизнь, тот спасает целый мир. Виллем остался в Аушвице, чтобы выжил еврей…, – Максим кивнул:

– Все так и случилось, ваше святейшество. Я прошу вас…, – Волк запнулся, – помолитесь о его душе. И о других людях, убитых нацистами…, – Волк думал о Тони и покойной Надежде.

Поезд замедлял ход. Поднявшись, он взял саквояж:

– Оружия у меня нет, но это дело наживное. Опасно границы с пистолетом пересекать. Тем более, не стоит приходить в посольство, в таком виде. Бульвар Андрасси…, – Максим вспомнил путеводитель по городу, изученный в Риме, – хороший район. Однако я неплохо одет, церковь постаралась…, – он, почти весело, улыбнулся.

На перроне, под закопченным, стеклянным сводом, бурлила толпа, что-то кричали газетчики. Венгерского языка, Волк, конечно, не знал. Увидев вывески, он даже зажмурился:

– Прочитать невозможно. Надеюсь, здесь говорят по-немецки, хотя бы кто-нибудь…, – ему надо было найти стоянку такси. Волка толкнули, в карман пиджака забралась ловкая рука. Одним, быстрым движением, схватив запястье вора, он повернулся. Максим смотрел в хорошо знакомое лицо:

– Здравствуй, Копыто…, – голубые глаза засверкали смехом, – ты, как нельзя вовремя, мой дорогой.

Низкая, тяжелая бутылка зеленого стекла сверкала капельками влаги.

Вечер, как и день, оказался теплым. Высокие, французские окна гостиной, распахнули. За кованым балконом, за шелком летящих по ветру гардин, тек медленный, мощный Дунай.

На противоположном берегу реки карабкались по холмам, разноцветные домики Буды, деловито полз наверх вагончик фуникулера. Длинные пальцы повертели пластинку, опустили иглу проигрывателя, американской модели:

– Брамс. Отличное исполнение, дирижирует маэстро Караян…, – Максимилиан взялся за токайское вино, доставленное на той неделе, лично от главы партии «Скрещенные стрелы», герра Ференца Салаши. Отполированные ногти сверкали, отражая лучи заката над рекой:

– Vinum Regum, Rex Vinorum, Адольф…, – вино темного золота играло яркими искрами в тяжелом, богемском хрустале бокалов.

Отдел по депортации евреев разместился в отеле «Мажестик», но оберфюрер СС, личный представитель Гиммлера в Венгрии, Максимилиан фон Рабе, затребовал себе апартаменты с видом на реку:

– В конце концов, – заметил оберфюрер, – я собираюсь устраивать приемы, для дипломатов, приглашать хорошее общество…, – Максимилиану нашли пять комнат, на набережной, в доме, под усиленной охраной СС. Здесь жили бонзы местной партии «Скрещенных стрел» и депутаты формально еще существующего парламента Венгрии.

Максимилиан вернулся в кресло, рядом с выложенным муранской мозаикой, круглым столиком. Токайское вино он приберег для блюда с французскими сырами.

Они с Эйхманом пообедали прямо в рабочем кабинете. Депортации только начинались. Максимилиан нарисовал круги, на карте Венгрии:

– Поверь мне, Адольф, в таком деле лучше действовать от малого. Пока основной состав «Принца Ойгена» занят в Югославии, мы не справимся с Будапештом, где живут сотни тысяч жидов. Эшелоны из столицы могут вызвать панику, эксцессы…, – пощелкав ухоженными пальцами, Максимилиан добавил:

– Как в Варшаве. Но здесь находятся нейтральные дипломаты, мы не хотим осложнений…, – кроме дипломатов, страна кишела католическими священниками. К радости Макса, бывший соученик, бесследно сгинул где-то в Польше, но оставались и другие, добросердечные прелаты. Максимилиан понимал, что римские евреи получили убежище в Ватикане:

– Теперь жидов никак оттуда не выкурить, – недовольно сказал он Гиммлеру, – мы не хотим обострения отношений с папой…, – они не хотели. Кроме священников, спасавших евреев, имелись и те, кто поддерживал нацистский режим. Прелаты могли понадобиться в случае, как говорил Макс, непредвиденных обстоятельств.

Оберфюрер, впрочем, мало верил в такой исход событий. Даже предполагаемый, грядущий десант союзников, его не очень волновал. Оружие возмездия было готово обрушиться на Лондон. Максимилиан считал, что после применения ракет фон Брауна, продвижение союзников во Франции замедлится.

– Если они вообще решатся на высадку войск, – сказал он Эйхману:

– Им надо форсировать Ла-Манш, а они, до сих пор, не смогли пробиться через наши линии обороны, в Монте-Кассино. В любом случае, у нас есть все лето, дружище…, – через неделю, пятнадцатого мая, первые поезда уходили из провинциальных городов Венгрии в Аушвиц.

На бульваре Андрасси, они начертили целую таблицу. Максимилиан расхаживал с указкой у доски:

– Четыре поезда в день, по сорок пять вагонов в каждом. Сто восемьдесят вагонов, по сто человек на вагон. Путь недолгий, они потерпят…, – тонкие губы улыбнулись, – итого одна тысяча восемьсот человек на поезд. Дальше считайте сами…, – строгим тоном велел Макс. Первые двенадцать тысяч человек покидали Венгрию за три дня. Речь шла о почти четверти миллиона евреев. Оберфюрер фон Рабе поднимал палец:

– Никогда еще мы не имели дело с таким большим числом объектов, будучи ограниченными во времени…, – фюрер приказал покончить с венгерскими евреями, как можно быстрее. Оставалась Румыния, куда бежали некоторые местные жиды, но там они затруднений тоже не предвидели.

– Здесь не Дания, – заметил Макс Эйхману, в машине, – здесь не болтается Красный Крест, и некому спасать евреев…, – он, незаметно, дернул щекой. Максимилиан разослал приметы Мухи, то есть, его близнеца, по северным концентрационным лагерям. Результаты поиска пока ничего не дали. Оберфюрер был готов поверить, что доблестный летчик, агент НКВД, покоится на дне Эресунна.

Новые нашивки Макс получил ко дню рождения фюрера. Братья оставались в старых званиях, однако Муха, к свадьбе, должен был сравняться с ними в ранге. Будущему оберштурмбанфюреру Воронцову-Вельяминову и его супруге подобрали хорошенький домик, в нетронутом бомбежками районе. Муха получил служебную машину. Он разъезжал по лагерям, набирая добровольцев в Русскую Освободительную Армию. Пользуясь тем, что Муха знал языки, ему доверили и работу с английскими добровольцами СС.

Нашивок Макс удостоился даже, несмотря на неудачу русской миссии. Летчики Власова не успели выбросить десант, над степями Средней Азии. Машины стартовали с крымских аэродромов, тогда занятых вермахтом, но были, неожиданным образом, перехвачены русскими. Все самолеты остались на дне Черного моря. Поиски 1103 пришлось отложить, но Макс не терял надежды.

Отпив вина, он перебросил Эйхману альбом:

– На Пасху снимали. Фюрер нас пригласил к чаю, в Бертехсгаден…, – фюрер держал на руках своего тезку. Адольф, доверчиво, положил голову на плечо Гитлеру, фюрер ласково улыбался. На следующем снимке мальчишка ковылял за овчаркой Гитлера. Марта и Генрих, сидя в плетеных креслах, держались за руки. Бронзовые волосы невестки напомнили Максу токайское, в его бокале:

– Она, должно быть, опять рожать собирается, если с учебой закончила…, – невестка получала диплом в начале июня. Макс не сомневался, что Генрих сдавал работы за жену:

– Для устных экзаменов она билеты наизусть вызубрила. Память у нее хорошая…, – невестка страницами цитировала «Майн Кампф».

– Отличный мальчишка…, – одобрительно сказал Эйхман, – пора и тебе, Макс, жениться…, – оберфюрер вздохнул:

– Я знаю, приятель. Но сначала дело…, – Максимилиан полистал простой, черный блокнот, на резинке:

– Значит, завтра мы встречаемся с теми, кто торгует евреями за золото…, – оберфюрер поднял бокал:

– Главное, не продешевить, Адольф. Я не первый год таким занимаюсь…, – Макс привез разрешение Гиммлера на переговоры. Они собирались дорого продать евреям жизнь их соплеменников. Оберфюрер посмотрел на завтрашнее расписание:

– И швед, Валленберг. Я видел его имя в списках делегации Красного Креста. Он навещал Германию. Однако он теперь дипломат…, – Макс щелкнул стальной зажигалкой, – он будет обеспокоен судьбой шведов. К евреям он отношения не имеет…, – Валленберг приезжал в рейх с делегацией, где в числе участников состоял некий герр Равенсон, то есть брат Мухи.

– Надо осторожно выведать у Валленберга, не знает ли он чего, – решил Макс:

– Теперь мне можно показываться ему на глаза. Я тоже дипломат…, – Максимилиан скрыл улыбку:

– Представитель рейхсфюрера СС в Венгрии, официальное лицо, почти генерал…, – Эйхман хотел что-то сказать, Макс приложил палец к губам:

– Подожди. Мой любимый отрывок, Адольф. В нем вся мощь германского духа…, – музыка взлетела вверх. Макс, блаженно, закрыл глаза.

В переулках между собором святого Стефана и Дунаем, в ухоженном дворе, стоял крепкий, трехэтажный особняк, с небольшой колокольней. Зеленые, высокие каштаны росли вдоль кованой решетки. На тяжелой, дубовой двери, блестела медная табличка, с девизом «Ora et Labora», и фигурой святого Бенедикта из Нурсии.

Едва рассвело, отзвонил колокол церквушки, пристроенной к монастырю. Монахини, в черных рясах бенедиктинок, заторопились по делам. Здешняя обитель была маленькой, но сестры поддерживали приют для сирот, и заведовали благотворительной столовой.

С началом наступления русских на востоке, в страну, через границу, хлынули беженцы из Закарпатья, где издавна жило много венгров. Пока на западной Украине стояли войска вермахта и дивизия СС «Галичина», однако население, помня, как русские ведут себя на оккупированных территориях, не хотело рисковать. Будапешт наполняли сорвавшиеся с места семьи. Люди спали на вокзале Келети, приходя в церкви, в поисках приюта. Каждый день в столовой монастыря кормили сотни человек.

Услышав гонг, монахиня, дежурившая в приемной, посмотрела на простые часы:

– Едва семь часов пробило. Должно быть, кто-то прямо с вокзала пришел…, – завтрак накрывали, начиная с восьми утра. Монахиня взглянула в зарешеченное окошко, прорезанное в двери.

Высокая девушка, в скромном костюме, темного твида, беженку не напоминала. На застегнутом вороте блузки виднелся стальной крестик и дешевая медаль Святого Бенедикта. Рыжие волосы она свернула в тяжелый узел. Девушка носила грубые, хлопковые чулки, с туфлями на низком каблуке. Она поставила на каменные ступени фибровый чемоданчик. Маленькую сумочку девушка локтем прижимала к боку. Лицо у гостьи было растерянное, из кармана жакета торчала карта Будапешта. Перекрестившись, девушка, робко, сказала:

– У меня записка, к матери-настоятельнице, святая сестра. Да пребудет с вами мир, благословение Иисуса и Девы Марии…, – на вид гостье было лет двадцать, но шмыгала носом она еще по-детски. Серые, большие глаза, в темных ресницах, испуганно смотрели вокруг. Девушка сунула в окошко запечатанный конверт:

– Я подожду, святая сестра, прогуляюсь до угла…, – подхватив чемоданчик, она спустилась вниз. Полюбовавшись белым камнем собора, будто плывущим в утреннем небе, она, действительно, свернула за угол.

Циона прыгала с Агнешкой, настоящей уроженкой Будапешта.

Агнешка покинула город летом тридцать девятого года, успев выбраться из Европы до начала войны, вместе с родителями. В Каире, на тренировочной базе, когда их распределили по парам, Агнешка заметила:

– У тебя в языке, акцент, но такое не страшно. Ты последние двенадцать лет в монастыре просидела. В Австрии, все по-немецки говорят. Вообще…, – Агнешка повела рукой, – венгерская аристократия всегда с немцами заигрывала…, – Агнешка родилась неподалеку от синагоги Дохани, в семье владельца мелочной лавки, и к аристократии никакого отношения не имела. Семейная квартира Агнешки стояла закрытой. Напарница подозревала, что за почти пять лет там никто не появлялся.

– Меня никто не узнает, – усмехнулась Агнешка, – я из Будапешта в четырнадцать лет уехала…, – на базе все считали, что Ционе, то есть Цецилии, действительно, исполнилось девятнадцать.

Ее похвалили за хорошо продуманную легенду. Местом пребывания графини Цецилии выбрали захолустное бенедиктинское аббатство Бертольдштейн, в провинции Штирия, неподалеку от сонного городка Фельдбах, и венгерской границы. Через папского нунция в Лондоне каирская база Управления Специальных Операций, выяснила, что монастырь закрыли нацисты, в сорок втором году.

– Очень хорошо, – обрадовался руководитель обучения, – тебе в то время семнадцать исполнилось. Закончив образование, ты отправилась сюда…, – остро заточенный карандаш уперся в карту. Капитан прочел по складам:

– Сомбатхей. Ну и названия у вас, Агнешка…, – напарница закатила глаза:

– Во Франции ничуть не лучше, половина букв не читается…, – парашютисты расхохотались. Капитан работал на британскую секретную службу, но был французом, и начал воевать в тридцать девятом году:

– Эвакуировался из Дюнкерка, – он махнул рукой, – остался в Британии. Я отлично знаю немецкий язык, я в Эльзасе родился. Такие люди, как я, всегда нужны…, – на курсе, им не говорили о других агентах Управления Специальных Операций в Европе, но Циона знала, что Портниха жива и работает в Брюсселе:

– Дядя Теодор жену потерял, ее повесили…, – думала Циона, – и жену дяди Мишеля тоже убили. Максимилиан фон Рабе, и Клаус Барбье, в Лионе заведуют гестапо, в Лионе…, – их познакомили с наиболее опасными представителями немецкой службы безопасности. Судя по сведениям, которыми с ними поделились в Каире, фон Рабе собирался в Будапешт:

– Однако вряд ли вы его встретите, – предупредил капитан девушек, – он не католик, и не собирается болтаться по церквям. В оперу и на светские приемы он тоже вряд ли пойдет. Он личный представитель Гиммлера в Венгрии…, – Агнешка покуривала, прислонившись к запертым ставням небольшой лавки.

– Ее родители тоже лавку в Хайфе держат…, – вспомнила Циона. Напарница объяснила семье, что записалась в Еврейский Легион, однако о миссии в Европу упоминать не стала:

– У папы сердце больное, – довольно мрачно сказала Агнешка, – а мама, тем более, будет волноваться…, – девушка сказала родителям, что сидит на безопасной, секретарской должности, в Каире.

– Тебе хорошо, – подытожила Агнешка, – ты сирота. Некому за тебя переживать…, – рядом с подругой тоже стоял чемоданчик, немногим больше того, что держала Циона. В нем хранилась искусно замаскированная рация.

В Каире Ционе пришлось только научиться работать на передатчике. Стреляла она отлично, а машину водила с двенадцати лет.

Девушки прыгнули в отдаленном, глухом районе, на границе Хорватии и Венгрии. Рандеву с местными партизанами прошло удачно. Их перевели через границу, и доставили на грузовике до окрестностей Печа, где они сели на будапештский поезд. У них имелись хорошо сработанные, венгерские паспорта, но в монастыре, Циона отдала сестре свои документы с титулом.

– Такое произведет впечатление, – заметил ей начальник, в Каире, – учитывая, что ты покажешь еще и рекомендательное письмо, из этого…, – он опять запнулся, – Сомбатхея…, – в поддельной записке, умерший два месяца назад епископ округа, превозносил достоинства графини Цецилии, набожной католички, преподавательницы музыки.

Ционе велели поселиться с бенедиктинками, найти частные уроки в хороших семьях и начать выходить в свет, для поиска информации о планах нацистов, и их венгерских союзников. Сведения она должна была шифровать, и посылать на адрес Агнешки, городской почтой. Напарница отвечала за связь с Каиром.

Циона взяла у нее папироску. Затянувшись, выпустив дым, девушка шепнула:

– Все хорошо. Сейчас меня вызовет мать-настоятельница. Я буду напирать на бедность и неустроенность…, – кроме креста и медали со святым, Циона носила только старые часики, на потрепанном ремешке:

– Аристократка, в тяжелом положении…, – девушка улыбнулась, – они, непременно, растрогаются. Ты иди…, – она оглянулась, – незачем здесь торчать. Адрес я помню. В случае чего-то непредвиденного, встреча в соборе, на мессе…, – нагнувшись, она поцеловала напарницу в теплую щеку, отведя локон темных волос:

– Я справлюсь. И если до тебя дойдут даже слухи, об Аврааме Судакове…, – Циона объяснила, что хочет найти человека, вывозившего ее из Будапешта, в тридцать шестом году.

– Если бы ни он, меня, может быть, и в живых бы не было…, – грустно сказала она Агнешке. Напарница кивнула:

– Я его помню, он в синагоге выступал, до нашего отъезда. Папа решил в Израиль податься, после визита доктора Судакова. Все, что смогу, я сделаю…, – Агнешка, незаметно, пожала ей руку: «Будь осторожна».

Циона проследила за спиной напарницы, удаляющейся по еще безлюдной улице, к метро. Едва заметный ветерок с Дуная колыхал венгерские знамена, украшенные символом «Скрещенных стрел».

Зашуршали шины. Низкая, черная машина, вывернув из-за угла, промчалась мимо, к набережной, даже не замедлив хода на повороте. Затемненные окна были непроницаемы, на капоте трепетал нацистский флажок.

Пробормотав себе под нос ругательство, Циона пошла обратно к монастырю.

На узкой лестнице пахло запустением, лампочки еле горели.

Копыто обернулся к Волку:

– Квартирка отличная, сам увидишь. Я обжился, даже девочек приглашал…, – с вокзала они, конечно, поехали не на такси. Копыто долго тряс руку Максима:

– Погоди, никаких трамваев…, – он окинул оценивающим взглядом костюм Волка, – впрочем, такие птицы, как ты, и не отираются в трамваях. Они по бульвару Андрасси на лимузинах ездят. В крайнем случае, на метро…, – будапештское метро, самое старое на континенте, по мнению пана Блау, сильно проигрывало берлинскому:

– Всего одна линия, – презрительно сказал Конрад, – местная аристократия развлекалась…, – ветка шла вдоль бульвара Андрасси в городской парк. Оставив Волка у телефонной будки, Копыто сделал пару звонков. Выйдя наружу, он, бесцеремонно, подтолкнул Максима вперед:

– Сейчас на углу появится твой личный транспорт, на время пребывания в Будапеште…, – личным транспортом оказался довоенный, черный опель, с прокатными номерами. Неприметный парнишка в кепке отдал Блау ключи, обменявшись с ним рукопожатием. Мальчишка вразвалочку ушел к вокзалу. Копыто открыл для Максима дверку машины:

– Прошу. Мне автомобиль ни к чему, я в трамваях ворую…, – Копыто жил в заброшенной квартире, в глубине проходных дворов между улицами Доб и Румбах, в сердце будапештского гетто.

– То есть официально, здесь гетто нет…, – пан Конрад указал на мавританские башни главной городской синагоги, – службы идут, кошерные магазины работают, дети в школах учатся. Но ты вокруг посмотри…, – всю дорогу с вокзала Максим вертел головой по сторонам.

Будапешт казался мирным, однако Волк видел патрули нилашистов, и эсэсовцев, в серо-зеленой, полевой форме, с нашивками дивизии «Принц Ойген». Полуденный, жаркий ветер шелестел плакатами, на щитах. Пан Конрад немного нахватался венгерского языка:

– Жиды обманывают венгров, – мрачно сказал Копыто, махнув в сторону афишки, где толстый торговец с пейсами, сидел на мешках с золотом, – воруют имущество христиан. Ничего нового. Я такое в Бреслау видел, в тридцать восьмом году…, – пан Блау, как ни странно, освободился по амнистии, в честь дня рождения фюрера, не досидев года из своих пяти. В рейхе, по его словам, тоже случались послабления для уголовников.

В Бреслау, на родину, Копыто возвращаться не хотел. Летом сорок третьего, после побега Максима и подавления восстания в гетто, в Аушвиц приезжал известный Волку командир особой штурмовой бригады СС, Оскар Дирлевангер.

– Я ему сотрясение мозга в Плашове устроил…, – усмехнулся Максим, когда они припарковали машину в заброшенном дворе, – тебя он тоже в бригаду звал? – Блау рассовал по карманам крепкого, потрепанного пиджака, папиросы и хороший кошелек, крокодиловой кожи, с серебряными застежками:

– Не мог удержаться…, – Конрад блеснул золотым зубом, – люблю красивые вещи…, – кошелек Блау вытащил в метро, у какого-то, по его выражению, важного гуся:

– Одет был на твой манер, в английский твид, довоенный…, – Копыто похлопал Волка по плечу:

– С тобой мы и в опере поработаем, и в ресторанах…, – Блау насадил кепку на темные волосы:

– С моим лицом в такие места не пускают…, – он широко улыбнулся, – а по тебе и не скажешь, что ты вор. Аристократ аристократом. Барон, например…, – Волк, тоже рассмеялся:

– У меня в роду и бароны попадались. Я здесь по другим делам, но навыки терять не след…, – он подвигал длинными, ловкими пальцами. Сидя в горах, без передатчика, Волк понятия не имел, что происходит в семье.