Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть седьмая"

– Конечно, не было, – кисло пробормотал Эйтингон, разглядывая карту, – Мешхед неподалеку. Они могли встретиться с хозяевами. Может быть, брат сюда прилетел, обнять родного брата…, – у местных работников имелись приметы и Петра Арсеньевича, и калеки, и Князевой. Наум Исаакович велел следить за парами с ребенком.

Дело осложнялось тем, что многие иранки, в деревнях, носили чадру. Проверить, что за женщина перед ними, было невозможно. Эйтингон надеялся на калеку. В Иране, в отличие от СССР, подобные люди встречались редко:

– Он может сесть где-нибудь на базаре, перед мечетью, просить милостыню…, – сказал себе Эйтингон, – в городе пять сотен мечетей. На базаре можно вообще всю жизнь прожить, не выходя оттуда…, – он, тем не менее, надеялся, что калека попадет в поле зрения агентов НКВД:

– Мы бы тогда и его брата арестовали, – Эйтингон подавил ругательство, – правую руку предателя Власова. Он рассказал бы нам, где Кукушка, и где ее дочь…, – Марта Янсон пропала без следа. Эйтингон уговаривал себя, что Кукушка погибла в Татарском проливе. Он, все равно, не был до конца уверен в участи старшей дочери Горского:

– Встреча сестер не состоится, – обещал себе Эйтингон, – Князева получит пулю в затылок, а мальчик увидит сына…, – Наум Исаакович хотел забрать малыша в Москву:

– Журавлевы его пока приютят. Машенька лишь немного старше. Потом мальчик приедет домой, с Деборой…, – Эйтингон, мимолетно, подумал, что мальчик мог бы жениться и на Саломее:

– Нет, она нужна нам в будущем Израиле. В Израиле, в Европе…, – Наум Исаакович решил пока не отправлять в Палестину Серебрянского:

– Сам съезжу, заодно посмотрю на грядущий оплот социализма, на Ближнем Востоке. Яша привык с взрослыми людьми работать. Она еще девочка, к ней нужен особый подход. Увидев фото, она сама вызовется нам помогать…, – в кармане Эйтингона лежал конверт, присланный фельдъегерской связью, из Киева. Комиссар госбезопасности Журавлев отправился в недавно освобожденную столицу Украины. Наум Исаакович видел такие снимки. Альбомы доставляли с Донбасса и Северного Кавказа, после отступления гитлеровцев.

Он хотел показать фото мальчику:

– Пусть знает, что никто, кроме СССР не спасет евреев Европы…, – в Киеве начали раскапывать овраг, Бабий Яр, где немцы расстреливали евреев и военнопленных. Фото были черно-белыми, резкими, четкими. Эйтингон смотрел на трупы детей, на женщин, лежавших рядом:

– У союзников есть сведения о польских лагерях. Мы сами доклады читали. Они и пальцем не пошевелили, не бомбили Аушвиц, или железные дороги, по которым идут транспорты в Польшу…, – Эйтингон хотел, чтобы мальчик своими глазами увидел убитых евреев:

– Он после такого станет еще лучше работать…, – на втором конверте красовались марки местной почты. Эйтингон хмыкнул:

– Пусть мальчик посмотрит. Писал англичанин, или американец…, – конверт принес атташе, передававший подарки для союзников. Он отвечал за разведывательную деятельность и первым проверял посольскую почту.

Неизвестный автор отстучал и адрес, и само письмо, на машинке, на английском языке. Не подписавшись, он сообщал, что владеет сведениями, важными для безопасности Советского Союза. Он прилагал адрес ящика, на городском почтамте, через который надо было поддерживать связь.

Наум Исаакович почесал висок:

– Посмотрим, кто придет на встречу. Герцог Экзетер здесь. Может быть, это кто-то из его подчиненных. Или коллега Ягненка, по секретной службе. В любом случае, такое нам только на руку…, – заметив в воротах, выходящих на улицу, знакомые, светлые волосы, он поднялся. Прислонившись к калитке, мальчик засунул руки в карманы кожаной, авиационной куртки. Он широко улыбался. Эйтингон решил:

– Не надо ему говорить, что Князева в Иране. Речь идет о судьбе его ребенка. Он может неосторожно себя повести…, – Наум Исаакович пошел навстречу Пауку.

Радио над стойкой базарной забегаловки играло местный, заунывный напев. Старики, хлопая костями, склонились над засаленной, старой доской для шеш-беша. Одинокая, тяжелая, осенняя муха жужжала над сложенными на стуле газетами, на фарси. Сверху красовалось блюдце с надкусанным персиком и виноградной гроздью. Муха, наконец, утихомирилась, усевшись на персик. Кроме дремлющего на пороге кухни хозяина, и стариков, в кофейне никого не было. Прохожий, заглянувший сюда из каменного коридора, не заметил бы в зале ничего необычного. После дневного намаза, торговцы запирали лавки, удаляясь в задние комнаты, для послеполуденного сна. Щелкали кости, к потолку поднимался ароматный дымок кальяна.

В особняке Кроу, на Ганновер-сквер, стоял кальян драгоценного хрусталя, украшенный серебром. Была там и доска, для шеш-беш, черного дерева, со слоновой костью:

– Тетя Юджиния нас играть научила…, – вода булькала, Джон сидел на низком диване, покрытом старым ковром, – а ее бабушка Марта наставляла…, – кальян и набор для шеш-беша были подарками афганского хана старшему сыну бабушки Марты, Петру Степановичу Воронцову-Вельяминову. Джон закрыл глаза:

– Неужели это он? Неужели письмо пришло именно от Воронова? То есть, от Воронцова-Вельяминова, Красавчика, как его Меир называет…, – конверт отправили городской почтой, в британское посольство. Джон читал четкие, печатные буквы:

– Передать человеку, ответственному за безопасность будущей встречи…, – они получали по десятку таких писем в день. Информация о совещании тройки публиковалась в газетах. Адрес британского посольства имелся в справочнике по Тегерану. Как всегда, в таких случаях, оживились городские сумасшедшие. За последнюю неделю британцам сообщили, о тайном ходе, ведущем с армянского кладбища, на территорию русского посольства. Такую ересь, хотя бы, можно было отдать русским и забыть о ней.

Писали о смертниках, собирающихся подорвать себя в непосредственной близости от брезентового коридора, соединяющего резиденции. Взрывов бояться не стоило. На улицу вторую неделю никого не пускали. Неизвестный автор еще одного письма предупреждал о десанте немецких парашютистов, прямо в посольство. После того, как из Италии вывезли Муссолини, все было возможным, но на крышах обоих зданий круглосуточно сидели снайперы. Майор Горовиц заведовал расстановкой союзных сил. Они проверили диспозицию. У предполагаемого десанта СС не оставалось ни одного шанса.

Очередную пачку писем герцог распечатал за завтраком, в посольской столовой. Комната была битком набита англичанами и американцами, гудели возбужденные голоса. Все обсуждали новости из Каира. Рузвельт и Черчилль, перед конференцией, встречались с Чан-Кай-ши.

– Хорошо Питеру, – довольно желчно сказал Джон, – он лицо неофициальное. Мэтью, хоть и в списке делегации, тоже, наверняка, поселится на одной из квартир. Они себе завтрак готовят сами, по своему вкусу…, – посольские повара, обнаружив в столовой три сотни голодных мужчин, махнули рукой на изыски. Еда все больше напоминала армейскую стряпню, в Блетчли-парке:

– Я бы тоже сам оладьи жарил, – отозвался Меир, – но мне по должности положено в посольстве ночевать…, – в пятницу, когда Питер с Меиром увидели у русского посольства Кепку, майор Горовиц сходил на городской почтамт.

– Все в порядке, – подмигнул он Джону, – ждем ответной весточки. Я уверен, что мистер Кепка клюнет…, – в письме Меир не стал напрямую говорить о Констанце:

– Я не хочу, чтобы меня со встречи унесли в чемодане, – мрачно объяснил майор Горовиц, – русские способны на такое. Вольют мне какой-нибудь гадости в чай, погрузят в самолет, и поминай, как звали. Я не собираюсь сгинуть в подвалах Лубянки…, – Меир написал, что владеет сведениями, важными для безопасности СССР:

– Остальное я скажу при встрече, – подытожил он, – и посмотрю, как он откликнется…, – за завтраком Джон распечатывал письма тем же ножом, которым намазывал масло на довольно подгоревшие тосты. Меир шуршал The Times:

– Мэтью, кстати, ночью прилетел из Каира, – сообщил кузен, отогнув лист, – с моими боссами, так сказать…, – Даллес и Донован тоже посещали конференцию. Они наметили совещание секретных служб, с докладом Мэтью, на послезавтра. Потом выступал Питер, с информацией о промышленном потенциале Германии. Меир откусил от тоста:

– Тоже подгоревший. Сегодня закончилось действие французского мандата в Ливане, – со значением, добавил кузен, – то есть мандат давно существовал только на бумаге. Теперь Ливан объявит о своей независимости. Британия в то же время мандат в Палестине получила…, – Меир снял пенсне. Герцог, желчно, отозвался:

– На карту посмотри. Если мы уйдем из Палестины, то вы, евреи, окажетесь полностью изолированными. Рядом Ливан, – он загибал пальцы, Сирия, Трансиордания, Египет. Везде живут мусульмане. Вас просто сметут с лица земли, Меир. Британия обеспечивает защиту еврейских поселений, не позволяет стране скатиться в междоусобные стычки…, – серо-синие глаза заблестели холодом:

– У нас есть свои боевые отряды, – отрезал Меир, – евреи не позволят себя смести с лица земли, как ты выражаешься…, – Джон вздохнул:

– И не скажешь ему ничего. Возьмет, и отправится после войны организовывать боевые отряды, то есть банды. Тамошние подпольщики его с руками оторвут, учитывая, что Авраам вряд ли выжил…, – решив не спорить, герцог вернулся к письмам. Опять сообщали о будущих покушениях на тройку. Зевая, он распечатал очередной конверт. Прочитав машинописные строки, Джон поперхнулся чаем. Неизвестный, на отличном английском языке, утверждал, что у него есть сведения о местонахождении известного британского аса, полковника Кроу, якобы погибшего в Норвегии, два года назад:

– Полковник арестован НКВД и содержится в одном из советских лагерей…, – Джон перебросил письмо Меиру. Кузен, казалось, только что не обнюхал бумагу. Блестели стеклышки пенсне, он внимательно читал записку. Меир прощупал конверт:

– Машинка американская, – тихо сказал Меир, – я узнаю шрифт. Remington Rand, модель десятками тысяч выпускают. Конверт и бумага местные, продаются на почтамте. Он душится сандалом…, – Джон уловил едва заметный аромат теплых пряностей:

– Или она…, – герцог забрал конверт, – покойная тетя Юджиния всегда пользовалась такой эссенцией…, – по силе удара они тоже ничего не определили. Джон позвонил Питеру. Кузен появился на форде, ровно через четверть часа.

– Это Воронов написал, – уверенно сказал майор Кроу, – они здесь с Кепкой встречаются…, – они нашли уединенную скамейку, в посольском саду, под желтыми листьями граната. По мраморной дорожке скакал воробей:

– Хорошая осень, как в Испании, – отчего-то подумал Джон, – Меир тогда добрался до Гранады. А я ничего, кроме Барселоны и Мадрида не видел, и то из окопов…, – Джон сомневался, что письмо отправил Воронов.

– Зачем ему? – пожал плечами герцог:

– Понятно, что он здесь на встрече с руководством, однако именно он выдавал себя за Стивена, он навещал Констанцу. Он, кстати, ничего не пишет о Констанце…, – Меир криво усмехнулся:

– По той же причине, что и я. Не хочет отсюда улететь прямым рейсом в Блетчли-парк, лежа в чемодане. Он тебе на встрече все скажет, – Воронов, если он был автором, прилагал маленькую схему базара. Забегаловка находилась неподалеку от ресторана, где они обедали в ночь с четверга на пятницу.

Отложив наконечник кальяна, Джон отщипнул виноградину:

– Может быть, стоило ребят взять, на встречу? Того же Меира. Оружие у меня есть, но еще один человек не помешает…, – Меир покачал головой:

– Не надо. Ты его спугнешь. Он и так, наверняка, боится, что ты появишься в кафе с отрядом коммандо…, – Питер молчал, глядя на блестящие брызги воды в фонтане:

– Я знаю, почему он отправил письмо…, – внезапно, сказал кузен, – он хочет найти Констанцу…, – смуглая щека покрылась легким румянцем:

– Ему не говорят, где ее держат. Он надеется, что Британия ему поможет…, – такое, конечно, все объясняло:

– Констанца способна на чувства, – напомнил себе Джон, – она любила Майорану. Она могла полюбить и еще раз. Тем более, она была совсем одна, на оккупированной территории. И он тоже мог полюбить, несмотря на задание. Теперь от него скрывают, где находится Констанца…, – Питер попросил Джона:

– Если придет действительно он, не говори ему о семье. Такое ни к чему сейчас. Если мы выживем, я сам его найду…, – воробей вспорхнул, закружившись над фонтаном. Предстояло еще подумать, как выручить Констанцу и Стивена из СССР:

– О Стивене я сейчас узнаю, а сведения о Констанце достанет Меир, после встречи с Кепкой. Интересно, кто он такой…, – колокольчик у двери слабо звякнул, на Джона повеяло сандалом. Он сбрил бороду, дорогая, замшевая куртка, облегала широкие плечи:

– Он работает в самом сердце рейха, – подумал Джон, – рискует больше, чем мы. Он союзник, он сам пришел к нам со сведениями. Он любил Констанцу, то есть любит. Он совестливый человек…, – вблизи, не на фото, он оказался еще больше похож на Питера.

– Только он за шесть футов ростом…, – поднявшись, Джон, немного, запрокинул голову. Его ладонь была крепкой, теплой:

– Я получил ваше письмо…, – Джон откашлялся, советский разведчик повел рукой:

– Пока не стоит упоминать имена. Я закажу чаю, и поговорим…, – бросив на низкий столик пачку американских сигарет, Воронов отошел к стойке.

Назойливо, тяжело жужжала тяжелая, осенняя муха.

Пахло старой, засохшей кровью, подгнившим мясом. Темноту прорезал свет мощного фонарика, стоявшего рядом с расшатанным, деревянным табуретом. Луч шел вверх, к сводчатому, низкому потолку. Мясницкий крюк покачивался на цепи. В длинных пальцах вспыхивал и гас огонек сигареты. На блестящих, отполированных ногтях играло отражение света фонаря.

Максимилиан покуривал, забросив ногу на ногу, покачивая носком замшевого, итальянского ботинка. Повесив куртку на крюк, вбитый пониже, он закатал рукава льняной рубашки. Светлые волоски на руках золотились. Он рассматривал грубый стол для разделки туш. Рядом валялась изрубленная топором колода, с выцветшими пятнами крови.

Крик муэдзина в подвал не доносился, но по швейцарскому хронометру Макса настало время вечерней молитвы. Квартал опустел. Впрочем, сюда и днем никто не заглядывал. Вокруг цементной фабрики, на южной окраине города, висела мелкая, белесая пыль, грохотали грузовики. Птицы кружились у вершины круглой, кирпичной башни. На каменной площадке разлагались трупы. Башня молчания возвышалась на небольшом холме, куда могли подниматься только могильщики зороастрийской общины.

Максимилиан, сначала, хотел наплевать на запреты религии, но покачал головой:

– Нет, слишком опасно. Полиция может получить особое разрешение, найти его тело…, – штандартенфюрер не собирался оставлять следы в пансионе. Надо было найти подходящее помещение для будущей работы. Взяв напрокат машину, он обследовал городские окраины. Неподалеку от башни стояло полуразрушенное здание, зияющее провалами окон. Припарковав автомобиль, взяв фонарик, Макс обнаружил то, что ему требовалось. Старая городская бойня оказалось давно заброшенной.

Он затягивался сигаретой, смотря на спокойное лицо герра Холланда. Рядом с табуретом, где сидел Макс, пробежала крыса. Штандартенфюрер даже не сдвинулся с места.

Хлоралгидрат в чае не подвел. Максимилиан поджидал Муху, с грузом, как озорно думал штандартенфюрер, за углом базарного коридора. Рынок почти опустел, торговцы погрузились в послеполуденный сон. Они устроили герра Холланда на заднем сиденье машины. Макс похлопал Муху по плечу:

– Возвращайтесь в пансион, поужинайте, навестите завтра музей. В галереях есть на что посмотреть…, – Макс прислонился к капоту машины:

– Думаю, суток, в компании с нашим другом, мне хватит с лихвой…, – Макс захватил из пансиона флягу с кофе и бутерброды:

– Я не проголодаюсь…, – уверил он Муху:

– Надеюсь, наш друг…, – он кивнул на спящего Холланда, – не узнал больше того, что ему нужно…, – Макс не собирался отпускать англичанина живым, однако он не любил неряшливости в операциях.

Петр Арсеньевич изучал лицо англичанина. Брат покойной жены напоминал ее, твердым, решительным подбородком, прозрачными, светло-голубыми глазами. Он коротко, по-армейски, стриг светлые волосы. Вокруг глаз Петр заметил тонкие морщины. Штурмбанфюрер не намеревался ничего говорить ни о бывшей жене, коммунистической подстилке, ни об ее ребенке:

– Он сдох, в детдоме, для членов семей врагов народа. Туда ему и дорога, отродью шлюхи. Его зарыли в безымянной могиле, в казахских степях, или в Сибири…, – Петр почти забыл, как выглядел мальчик:

– Забыл и не хочу о нем думать…, – лицо герцога Экзетера, напомнило ему о ребенке, которого он считал сыном:

– Он мать напоминал. И на своего дядю был похож…, – волосы мальчика, на солнце, отливали спелой пшеницей, вокруг носа летом появлялись веснушки. Он тер кулачками серые глаза, положив голову на плечо Петру:

– Сказку, папа. Расскажи мне сказку…, – Петр отогнал мысли о давно умершем ребенке:

– Эмма родит много детей. Она истинно арийская девушка. Она станет добропорядочной женой, и матерью семейства…, – венчание назначили на июль. Свадьба проходила в новом, православном соборе Воскресения Христова, в Вильмерсдорфе, где Петр был прихожанином. На следующий день новобрачных благословляли в государственной церкви, в Мариенкирхе, в Митте. После благословения граф Теодор устраивал на вилле свадебный обед.

– Потом первая брачная ночь…, – сладко подумал Петр. К следующему лету он надеялся стать оберштурмбанфюрером. В Русской Освободительной Армии он отвечал за работу с новобранцами. Петр преподавал на офицерских курсах, в Дабендорфе, успевал писать в эмигрантские газеты, и выступать на собраниях. Он помогал генералу Власову в организации будущего Комитета Освобождения Народов России, призванного объединить все антибольшевистские силы.

Штандартенфюрер обещал Петру, что хозяйственное управление СС подберет ему новую резиденцию:

– Небольшой особняк, – обнадежил его фон Рабе, – например, в Вильмерсдорфе, рядом с вашим собором…, – Петр представлял себе, как будет ходить с женой и детишками на службу. Он был совершенно уверен в скором разгроме большевиков:

– Западные страны поймут, что союз со Сталиным был ошибкой, – говорил Петр сослуживцам по РОА, – фюрер подпишет перемирие с Британией и Америкой. Мы обрушим всю мощь оружия возмездия на коммунистические орды…, – пока что требовалось узнать, где находится доктор Кроу, творец такого оружия.

Фон Рабе разрешил Петру представиться настоящим именем:

– Вы должны вызвать доверие вашего соратника, товарища по оружию…, – Максимилиан велел:

– Но не затягивайте разговор…, – затягивать и не потребовалось. Выпив половину чашки с порошком хлоралгидрата, герцог, внезапно, широко, зевнул:

– Простите…, – Петр едва успел его подхватить. Старики, склонившиеся над доской для шеш-беша, и прикорнувший на табурете хозяин заведения ничего не заметили.

Максимилиан изучал лицо герра Холланда:

– Препарат обеспечивает шесть, восемь часов сна. Сейчас он придет в себя…, – фон Рабе надежно приковал англичанина к оцинкованному столу:

– Доктора Горовиц ждать неоткуда…, – усмехнулся Макс, – никто ему не поможет. Герр Кроу и мистер Горовиц никогда не узнают, что случилось…,

Пока Холланд спал, Максимилиан изучил подвал, разгоняя крыс лучами фонарика. Он наткнулся на комнату, где мыли туши:

– Очень хорошо…, – Макс дал пинка проржавевшей ванне, – на крыс надеяться опасно. Они могут оставить части тела, для опознания…, – по дороге, заботливо укрыв герра Холланда курткой, Макс остановил машину в пригороде, у хозяйственной лавки. Он купил острый топорик, ведро, и бумажный мешок, с негашеной известью. Во дворе бывших боен Макс нашел работающую колонку с водой.

– Хватит всего двух, трех дней…, – растерев окурок носком ботинка, он поднялся, – гашеная известь отлично растворяет человеческую плоть. Разрублю труп на части, и больше никто не вспомнит о герцоге Экзетере…, – с огнем штандартенфюрер возиться не хотел. По опыту посещения лагерей, он знал, что только промышленные печи способны превратить тело умершего человека в пепел. Максимилиан достал из кармана куртки несессер. Сзади послышался слабый стон. Он пока не стал оборачиваться.

– Где я…, – Максимилиан открыл футляр, – помогите, кто-нибудь…, – в несессере Макс, аккуратно, разложил продукцию закрытых лабораторий фирмы Bayer, опробованную во внутренней тюрьме, на Принц-Альбрехтштрассе. Химики рейха могли гордиться своей работой. Ценя порядок, штандартенфюрер сунул в несессер и пузырек спирта. Открутив пробку, намочив ватку, он взялся за шприц. Стекло ампулы захрустело. Мельчайшие капли жидкости засверкали радугой в свете фонарика.

– Скополамин, – вспомнил Макс лекцию химиков, – алкалоид, содержащийся в дурмане, и белене. Под влиянием наркотика человек погружается в состояние полусна, и с легкостью отвечает на вопросы…, – наклонившись над столом, он, почти ласково, улыбнулся:

– Давно не виделись, герр Холланд. Я рад встрече, а вы…, – Холланд задергался, пытаясь вырваться из наручников. Макс прижал его руку к столу:

– Тихо, тихо…, – блестящая игла, плавно, вошла в вену.

Низкое, сильное контральто разносилось по кабинету, погруженному в темноту.

Круг света, от настольной лампы, с зеленым абажуром, падал на дубовый стол, на глянцевые, четкие, черно-белые фотографии. Снимки сделали аппаратом ФЭД, на советской пленке и напечатали на советской бумаге. Наум Исаакович не любил, как он говорил, шероховатостей.

Остывала фарфоровая чашка с кофе. В хрустальной, тяжелой пепельнице, дымилась кубинская сигара. Мальчик привез Эйтингону коробку, с блоками сигарет и хорошим виски. Наум Исаакович мог получить американские товары в закрытом распределителе, однако он ценил заботу выученика.

– И мы о нем позаботимся…, – Эйтингон, рассеянно, листал старый номер Life, – о нем, о его малыше, о Деборе…, – он уверил Паука, что его ребенка ищут, и, непременно, найдут. Дебора возвращалась на работу, в штаб военно-морского флота. Наум Исаакович велел Пауку не вызывать у женщины подозрений:

– Ни о чем у нее не спрашивай, – повторил он Мэтью, – ты человек, на которого она опирается. Ты ее поддерживаешь, обеспечиваешь связь с мужем…, – Паук получил пачку свежих писем, из Москвы. Он передал Эйтингону катушки с пленкой. Мэтью аккуратно фотографировал чертежи и расчеты ученых из Лос-Аламоса и других лабораторий:

– Когда мы доберемся до Германии, – понял Эйтингон, – начнется соревнование. Мы, и союзники будем гоняться за Вернером фон Брауном и Гейзенбергом, судетским ураном, и химическими лабораториями…, – он затянулся сигарой:

– Впрочем, главное богатство американцы потеряют. Ворона приедет в Советский Союз…, – мальчик рассказал об операции «Скрепка». Эйтингон развел руками:

– Милый мой, война есть война. Мы постараемся вывезти в СССР как можно больше ученых, но все зависит от скорости продвижения армии. Ты знаешь, как упорны гитлеровские мерзавцы…, – они сидели в неприметном кафе, в глубине рыночных коридоров. Мальчик вернул ему фото, сделанные в Бабьем Яру. Серые глаза, на мгновение, заблестели:

– Мистер Нахум, я надеюсь, что такое…, – Мэтью помолчал, – никогда не будет прощено…, – Эйтингон кивнул:

– Ты помнишь Танах, милый. Я смою их кровь, которую не смыл еще…, – Мэтью даже заговорил нараспев, с интонациями учителя в хедере:

– Раши объясняет нам, что Господь прощает все грехи, и даже те, что человек совершает против Него, однако он не простит другим народам преступлений против евреев…, – Мэтью закрыл глаза:

– В той же главе говорится: «Настанет день, когда горы будут источать вино, а холмы, истекать молоком, когда все родники земли Израиля наполнятся водой, и Господь вернется на священную гору Сион, и Иерусалим обретет былую святость…».

Эйтингон улыбнулся:

– Так и случится, мой милый. Мы увидим новый, социалистический Израиль, восстановленный Иерусалим, под красным флагом коммунизма. Пророки призывали еврейский народ к честности и справедливости. Нет никого честнее нашей родины, сынок, нашей партии, заботящейся о каждом человеке…, – Эйтингон показал мальчику анонимное письмо. Мэтью, внимательно, осмотрел конверт и бумагу:

– Машинка Remington Rand. Я сам такой пользуюсь, на работе. Они и в английском посольстве стоят, и на безопасных квартирах…, – они перебрали возможных авторов письма, но так и не поняли, кто мог его отправить. Эйтингон хмыкнул:

– В любом случае, нам надо увидеться. Я пошлю сведения о времени, и месте встречи, а ты получишь советский фотоаппарат, с заряженной пленкой. Кем бы ни был автор…, – Наум Исаакович помахал письмом, – его фотографии нам очень пригодятся…, – снимать на кодак Паука было непредусмотрительно. Донован и Даллес могли заказать экспертизу.

Эйтингон пыхнул сигарой:

– Заказать, и насторожиться. Откуда другому американцу знать о встрече? Автор письма не болтал бы всем и каждому, куда идет. Русские снимки отлично ложатся в легенду. Любой разведчик на моем месте появился бы на таком рандеву не один, а с техническими работниками…, – как он потом сказал мальчику, с ними случилось невероятное, бывающее один раз в жизни совпадение. Эйтингон усмехнулся, про себя:

– Если бы я верил в Бога, я бы, непременно, подумал о Его вмешательстве в наши дела…, – несмотря на опыт работы, Науму Исааковичу оказалось непросто сохранить на встрече безучастное выражение лица. Он, намеренно, выбрал забегаловку, выходящую на шумную улицу. Мимо арочной двери шныряли разносчики лимонада и сладостей. Снаружи гудели машины, и скрипели колесами телеги. Улучшенную модель ФЭДа, которую он передал Пауку, снабдили мощным объективом. Полковник Горовиц снимал из кафе, расположенного напротив. И Наум Исаакович, и Ягненок, на фото вышли отлично.

Эйтингон сразу понял, что Ягненок его знает:

– Он в Испании подвизался. Должно быть, с Мадрида меня и запомнил…, – он, немного, пожалел, что во время оно было принято решение завербовать Мэтью:

– Мальчик кадровый, потомственный военный. Такое зря не проходит. Распоряжения он выполняет отлично, но инициативы от него не жди…, – Наум Исаакович почувствовал, что решение вызвать его на встречу, Ягненок принимал сам:

– В крайнем случае, он с кузенами посоветовался. Их здесь трое собралось, люди с опытом. Он якобы, слышал о местонахождении доктора Кроу, но это полный блеф. В Америке о ней от силы пять человек знают. Он хочет прощупать меня, увидеть мою реакцию…, – Ягненок нес откровенную чушь. Выходило, что доктора Кроу доставила в Америку тайная, совместная миссия союзников. Эйтингон его не слушал:

– Брат доктора Кроу в Норвегии погиб. Мы считаем, что погиб, а если нет? Если он нашел сестру? Если его Мэтью застрелил, в хижине? Нет, нет, на нее какой-то норвежец польстился. Неудивительно, она, хотя бы, изящная женщина. В тамошних местах лошадь на лошади…, – доктор Кроу была откровенно некрасива, но на войне на такое внимания не обращали.

Прощаясь с Ягненком, Эйтингон пообещал поддерживать связь через анонимный ящик, на почтамте. По именам они друг другу не представлялись.

Наум Исаакович закинул руки за голову:

– Понятно, почему они решили использовать серые каналы. Они думают, что мы высадили десант, похитили доктора Кроу. Официальное обращение им бы ничего не дало…, – в печатную машинку советского производства он заправил лист советской бумаги. Все складывалось, как нельзя лучше. Эйтингон листал журнал:

– Начальники Ягненка обрадуются такому письму…, – он залпом допил кофе:

– Его не отзовут с конференции. Вернут наблюдение, поставят еще одну галочку в досье. Если нам потребуется, он и на электрический стул сядет…, – мисс Фогель, страстно, дышала в микрофон: «Всем, кто сейчас одинок, кто думает о любимом…»

Эйтингон рассматривал пышные, черные волосы, низко вырезанное платье:

– Красавица. Ягненок молодец, а вроде неприметный, ничего в нем особенного. Должно быть, он не только в разведке преуспевает. Мальчик говорил, что они помолвлены. Посмотрим, успеют ли пожениться…, – она пела старое, довоенное танго, на польском языке.

– Утомленное солнце…, – вспомнил Эйтингон, – у нас тоже везде мелодию играли. Давно я не танцевал…, – он понял, что, не танцевал чуть ли ни с гражданской войны:

– Кукушка отлично двигалась, я помню. Ежов тогда провалил операцию, в ресторане. Воронов напился, устроил дебош. Понятно, почему. Кукушка его завербовала, как и Петра. Может быть, она выжила…, – по спине пробежал холодок. Эйтингону послышался скрип ключа, в двери:

– Может быть, она сейчас в Тегеране. Прилетела встречать агента…, – он почти ожидал хлопка выстрела, звона стекла в окне. Наум Исаакович рассердился:

– Стекло пуленепробиваемое. На крыше снайперы, внизу охрана. Она мертва, пошла ко дну в Татарском проливе…, – полюбовавшись большой грудью мисс Фогель, он почувствовал какую-то тоску:

– Брось, ты не мальчик. Никогда такого не случится…, – ткнув сигарой в пепельницу, он отстучал на машинке:

– Уважаемый мистер Даллес! Обращается к вам доброжелатель…, – выключив радио, Эйтингон вернулся к работе.

Белая, цементная пыль садилась на капот прокатного форда. Едва взошло солнце, но по дороге сюда, на шоссе, они успели обогнать несколько громыхающих грузовиков. Меир вел машину, сильно превышая разрешенную скорость. Питер курил, смотря вперед:

– Хорошо, что мы оставили план рынка, присланный Вороновым. Хорошо, что мы не стали ждать до вечера, а сразу забеспокоились. Хорошо, что Меир нашел человека, говорящего на фарси…, – он, искоса, взглянул на небритую щеку кузена:

– Меир, а если Джона нет в Тегеране? Если Воронов, выполняя задание Кепки, просто, как ты выражаешься, упаковал его в чемодан и вывез в аэропорт…, – такая возможность существовала, однако Меир считал, что русские не посмеют, перед конференцией, пойти на похищение.

– Речь идет не о мелкой сошке, – отрезал майор Горовиц, – а о высокопоставленном сотруднике британской разведки. Стивен был просто предлогом. Воронов хотел выманить Джона на встречу, но, Питер, даже НКВД не поведет себя столь откровенно наглым образом. Джон лично знаком с Черчиллем, Черчилль прилетает в конце недели…, – стало ясно, что Констанца, действительно, находится в СССР:

– Никаких чувств мой кузен, – презрительно сказал Питер, – не испытывает. Он сталинский выкормыш, машина для убийства. Они хотят узнать планы западных разведок, поэтому им понадобился Джон. Они используют наши семейные привязанности, понимая, что мы пойдем на все, чтобы найти родственников. Они сами…, – Питер нахмурился, – Иваны, не помнящие родства…, – он сказал это по-русски. Меир недоуменно поднял глаза от карты Тегерана. Питер перевел:

– Они от своего имени отказались, как видишь. Мой дядя Арсений, – майор Кроу криво улыбнулся, – стал Семеном Вороновым. Его дети понятия не имеют о своем происхождении…, – Джон, видимо, находился на одной из безопасных квартир НКВД в городе, где его допрашивали. Оставалось найти майора Холланда.