Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть седьмая"

Тегеран

На белом мраморе галерей колыхались полотнища разноцветных, ярких ковров. Торговцы, вернувшиеся с намаза, мыли полы. На деревянных прилавках громоздились подносы с ореховым печеньем, сахарной ватой, пахлавой с розовой водой, миндалем, и пирамидами нуги. На переносном очаге грелось масло для пончиков.

В чопорной кондитерской «Бахар», хорошенькие девушки, щебетавшие по-французски, укладывали сладости в фирменные, картонные коробочки, перевязывая их атласными лентами. На рынке покупателям выдавали бумажные пакеты, а многие просто ссыпали миндаль в карман.

На каменных плитах пола блестели золотые отсветы. Хозяева распахивали ставни ювелирных лавок, вывешивали на двери длинные нити лазоревой бирюзы, и серебряные четки с агатом.

По коридору бродил посланец из ближайшей мечети, нараспев читавший суру Аль-Хаддж:

– Принесение в жертву верблюдов Мы установили для вас в качестве обряда, предписанного Аллахом. Для вас в этом польза…, Благословенен праздник жертвоприношения! – через неделю начинался праздник Ид аль-адха. Правоверные покупали животных, для исполнения обряда. Посланец заглядывал в лавки, собирая деньги для бедняков.

На пороге рыночной харчевни пахло чечевичным супом. Варево готовили на маленьком огне, с вечера, и подавали торговцам и грузчикам после утренней молитвы. Пол устилали потрепанные ковры, веяло бараниной и специями. В углу, рядом с низким, резным столом, устроились два европейца. Имам окинул их цепким взглядом:

– Должно быть, за покупками пришли. Одеты хорошо, однако они жертвовать не собираются…, – загремела копилка, опять зазвучала сура. Максимилиан окунул свежевыпеченную лепешку с фарфоровую пиалу с каймаком:

– Попробуйте, герр Швальбе. Персидская кухня удивительно хороша…, – он потянулся за плошкой с янтарным, горным медом.

Каймак, мед и горячие лепешки были только началом завтрака. Они ожидали омлета с зеленью, соленого сыра, и крепкого кофе, с пряностями. В дорогих отелях подавали каспийскую икру, осетрину, и круассаны, но штандартенфюрер фон Рабе не гнался за роскошью. Они с Петром Арсеньевичем без приключений перелетели границу. В пустынном, безлюдном районе их ожидал давний агент СД в стране, гауптштурмфюрер Майер. Он отлично владел персидским и армянским языками. Макс учился с Майером в Гейдельберге. В университете будущий резидент в Иране занимался ориенталистикой.

Легкий самолет они подожгли. Майер доставил их на машине в Тебриз, где они и распрощались. Рейхсфюрер СС запретил Максу входить в контакт с посланцами СД в стране:

– Вы в Тегеран отправляетесь не для такого, – заметил Гиммлер, – и, в любом случае, думаю, что большинство наших агентов арестуют…, – Максимилиан, и Петр Арсеньевич удачно прибыли на поезде из Тебриза, за несколько дней до того, как иранская полиция начала прочесывать гостиницы и пансионы города.

– Иранская полиция, – хмыкнул Макс, сидя на кованом балконе номера, – проще сказать, силы союзников и русских…

Они остановились в скромной гостинице, рядом с парком Шахр, в удобном соседстве с дворцом Голестан, Национальным Музеем Ирана, и огромным, городским базаром. Штандартенфюрер успел побывать в мраморном тронном зале дворца, открытом для посетителей. В музее он оценил керамику и миниатюры.

В Тегеране свободно продавались английские и американские журналы. Купив Life, Максимилиан показал Петру Арсеньевичу цветное фото царствующей семьи. Ее императорское величество, королеву Ирана Фавзию, сняли с мужем, шахом Мохаммедом Реза Пехлеви. Королева носила летнее платье, едва прикрывающее колени, с коротким рукавом. Стройные руки унизывали бриллиантовые браслеты, она слегка улыбалась. Голубые глаза Фавзии напомнили Максу его алмаз.

Кольцо он сюда не привез, оставив драгоценность в сейфе, на Принц-Альбрехтштрассе. Забрав у штурмбанфюрера икону, Максимилиан, наставительно, сказал:

– Герр Швальбе, вы родились в немецкой части Швейцарии. Вы католик, как и ваш спутник, герр Лернер, то есть я. Вам нечего делать в православной церкви, даже если в Тегеране такая и найдется…, – церковь Николая Угодника нашлась, как и католический собор Святого Сердца Христова, где Швальбе и Лернер посетили мессу. Максимилиан не сомневался, что НКВД давно прочесало русских эмигрантов в Тегеране. Он строго запретил Мухе показываться у церкви:

– Здесь могут работать ваши бывшие коллеги, – усмехнулся Максимилиан, – вас узнают, начнутся…, – он щелкнул длинными пальцами, – осложнения. Ходите со мной на мессу и ведите себя тихо, – подытожил он.

Шах Мохаммед Реза получил престол два года назад, после отречения его отца и оккупации страны союзными частями, вкупе с Красной Армией. Страной заправляли военные.

Судя по снимкам, шах предпочитал проводить время за развлечениями, катаясь на горных лыжах и яхтах:

– Неудивительно, – подумал Макс, – имея такую жену, я бы и шага из спальни не сделал…, – на фото шах держал на коленях пухлую малышку. Принцесса Шахназ тянулась к розе. Максимилиан, внимательно, изучил платьице и туфельки трехлетней девочки:

– У моей принцессы тоже будет все самое лучшее. Мы назовем ее Фредерикой, в честь мамы…, – он объяснил Петру Арсеньевичу:

– Мы, к сожалению, упустили возможность склонить Иран на нашу сторону. Персы потомки древних ариев. Бывший шах Реза восхищался Германией. Он, в конце концов, начинал, как офицер, военный министр…, – Реза захватил власть после переворота, закончившего правление династии Каджаров:

– Были бы мы дальновиднее, – завершил Макс, – иранцы бы стали членами НСДАП, а каспийская нефть потекла бы в Германию…, – он полистал журнал:

– Посмотрите, сестра нынешнего шаха. Просто какой-то заповедник красавиц…, – весело заметил Макс:

– Но вы жених, – он подмигнул штурмбанфюреру, – вам не след заглядываться на других женщин…, – в Иране, в отличие от Марокко, горожане одевались по-европейски. Хозяин пансиона до войны навещал Швейцарию, и хорошо говорил на немецком языке. Он пожимал плечами:

– В деревнях, конечно, носят традиционный костюм, но мы современная страна. Женщины не надевают чадру. Они учатся в университетах, работают, водят машины. После войны Иран преобразится, уверяю вас…, – герр Швальбе и герр Лернер ни у кого не могли вызвать подозрения.

В подлинных, швейцарских паспортах стояли подлинные, иранские визы, за подписью консула страны в Берне. О бумагах позаботились резиденты СД в Швейцарии. Все вещи коммерсантов, от багажа до белья, сделали в нейтральных странах, Америке, или Британии.

Максимилиан отправил Петра Арсеньевича на несколько занятий с носителем подлинного акцента. Муха схватывал хорошо. Его речь теперь нельзя было отличить от говора уроженца Цюриха. За свой акцент Макс не беспокоился. Он с легкостью переходил на швейцарский диалект. Уезжая из Берлина, он еще раз проверил сведения из гестапо в Копенгагене. Максимилиан разослал фотографии сгинувшего в Эресунне полковника Кроу, в Гамбург, и в Любек. Пока среди арестованных его не нашли. Макс надеялся, что брат 1103 пошел ко дну:

– Я и о 1103 так думал, – вздохнул штандартенфюрер, – а она восстала из мертвых, что называется. Нет, рано его хоронить. Мерзавца могли подобрать шведы…, – принесли пышный омлет, с белым сыром и травами. Максимилиан передал Мухе бутылочку темного стекла:

– Гранатовый соус. Вы рассказывали о грузинской приправе, похожей…, – в коридорах, становилось шумно. Открывали лавочки менялы, заунывно играло радио, кричали торговцы. Максимилиан насторожился, услышав снаружи английскую речь.

Голос, с гнусавым прононсом, сказал:

– Пойдемте, майор Горовиц. Такие заведения не имеют ничего общего с гигиеной. Господь его знает, что в них можно подхватить. Они даже туалетной бумагой не пользуются, прошу прощения за откровенность. Бирюзу надо покупать здесь…, – перегнувшись через стол, Макс шепнул Мухе:

– Американец появился. Значит, недолго ждать англичан…, – он снабдил Муху снимками герра Холланда и брата доктора Горовиц. Макс не хотел показываться старым знакомцам на глаза, а о Мухе они понятия не имели. В НКВД хорошо учили наружному наблюдению, Макс был уверен, что герр Швальбе себя не выдаст.

Допив одним глотком кофе, Муха выскользнул наружу. Помахав хозяину, обаятельно улыбнувшись, Макс показал на кувшинчик, тусклого серебра. И кофе, и чай здесь варили отменно. Закурив американскую сигарету, он вынул черный блокнот. Макс хотел набросать план будущего крыла для восточных древностей, в галерее:

– Мы преподнесем часть коллекции фюреру и народу Германии, – решил он:

– Назовем музей нашим именем…, – Макс собирался привезти домой ковры, керамику, серебро и несколько древних манускриптов:

– Расположим комнаты рядом с античной коллекцией…, – он чертил, насвистывая себе под нос:

– Думаю, мистер Горовиц не преминет встретиться с герцогом Экзетером. Они родственники, старые друзья, товарищи по оружию. Сейчас я герра Холланда не упущу, обещаю…, – перед ним поставили стаканчик, пахнущий кардамоном. Максимилиан, блаженно, закрыл глаза: «Он мне расскажет, где спрятали мою драгоценность…»

Меир Горовиц ухитрился стряхнуть назойливого, третьего атташе посольства, только к обеду. Мистер Уоррен, прямой потомок переселенцев с «Мэйфлауэра», бостонский брамин, как их называли в Новой Англии, кажется, считал Тегеран воплощением ада на земле.

Услышав фамилию Меира и его нью-йоркский акцент, Уоррен, будто бы невзначай, поинтересовался, давно ли семья Горовицей живет в США. Меир привык к подобным вопросам. Горовицей в стране было много:

– Мой предок прибыл из Бразилии в семнадцатом веке, – отчеканил майор, – а еще один мой предок, герой Войны за Независимость. Мой покойный брат, кавалер Медали Почета…, – Меир знакомился с атташе на аэродроме, еще в военной форме. Искоса посмотрев на орденские планки, на майорские погоны, Уоррен, немного смутился.

Меир прилетел в Тегеран, через Северную Африку, привезя десяток ребят из Секретной Службы. Здешние специалисты готовили здание британского посольства к визиту президента. Меиру и его команде предстояло проверить все необходимое, и устроить совместное совещание с британцами. К русским они не приближались, такое оставалось обязанностью дипломатов.

Меир не значился в официальном списке делегации, в отличие от полковника Горовица. Мэтью прилетал с основным составом участников. Кузен делал закрытый доклад о научном потенциале Германии, на встрече британской и американской разведок. Будущую операцию, между собой, они называли «Скрепкой». Зоны оккупации Германии еще не разграничили. Обсуждением раздела страны собиралась заняться тройка, на конференции.

После возвращения Меира из Италии, на обеде у Вилларда, Мэтью заметил:

– Британцам, хоть они и союзники, мы, ясное дело, всего говорить не собираемся. К их чести, надо сказать, что они не утаивают полученные от агентуры сведения…, – Меир знал о ком идет речь, но имени Генриха произносить не стал:

– Незачем. Джон меня после Амстердама попросил такого не делать, я и не буду. С точки зрения безопасности, чем меньше болтаешь, тем лучше. Даже с родственниками…, – британцы сообщили, что нацисты отзывают с фронтов ученых. Мэтью хмыкнул:

– Мне такое не нравится. Они могут вывезти элиту, не дожидаясь падения рейха…, – союзники еще не дошли до Рима, а русские, до границ СССР, но о победе все рассуждали, как о деле решенном. После разгрома вермахта под Курском, успеха итальянского десанта, и взятия Киева, никто не сомневался в падении Германии. Оставалось поделить шкуру почти мертвого медведя.

Меир вдохнул аромат отличного, довоенного бордо:

– И куда они собираются отправлять ученых, Мэтью? Только в нейтральные страны, или в Японию. Но Япония тоже капитулирует…, – кузен отозвался:

– У них столько подводных лодок, что за всеми не уследить…, – он достал из блокнота маленькую карту Германии:

– Полигон в Пенемюнде, урановое месторождение, и силезская промышленность, останутся в руках русских. Нам такое совсем ни к чему…, – по словам Мэтью, большой доклад был формальностью:

– Поговорим о немецких ученых, – он скрыл зевок, – обсудим правила обращения с бывшими нацистами…, – Меир возмутился:

– Не существует бывших нацистов. Ты не воевал, а я…, – полковник коснулся шрама на щеке:

– Воевал. Мы не можем сажать Гейзенберга, или фон Брауна на скамью подсудимых. Они члены НСДАП, но такое, не более, чем формальность…, – кузен спохватился:

– Хватит о работе. Поздравляю с помолвкой. Она замечательная девушка…, – объявления в газетах не печатали, новости оставались семейными. Мэтью прислал дорогие, серебряные подсвечники от Тиффани.

С Иреной все шло по-прежнему. Меир убеждал себя:

– Не думай о таком. Она тебя любит, всегда будет любить. И ей, кажется, хорошо…, – Ирена плакала, когда он вернулся из Италии с левой рукой на перевязи. Ранение, впрочем, было легким, к праздникам повязку сняли. Перед полетом в Тегеран Меиру дали небольшой отпуск. Он, с удовольствием, возился с племянником. Аарон вырастил два зуба, и уверенно сидел. Малыш хлопал в ладошки, завидев на газонах парка, среди палых листьев, белых, голубей. Птицы опять поселились на кухонном балконе Горовицей, заполнив старый, деревянный домик, времен их детства.

Пока Меир был на Сицилии, Дебора успела защитить докторат. После Хануки она возвращалась к работе в штабе военно-морского флота. По уклончивым словам невестки, Меир понял, что она возглавит группу лингвистов, шифровальщиков.

Меир прилетел на военную базу Лэнгли, в Виргинии, не ожидая увидеть кого-то из семьи. Он даже протер пенсне, правой рукой. По бетонному полю, навстречу дугласу, шел доктор Горовиц. Отец носил форму майора армии США, с коричневыми нашивками. Бронзовые змеи обвивали крылатый посох, символ медиков. Меир тогда еще не получил звание майора. Не веря своим глазам, он первым откозырял отцу.

За рулем прокатного форда, доктор Горовиц, сварливо, заметил:

– Не волнуйся. В моем возрасте, дальше призывного пункта для новобранцев, меня никто не пошлет. Осматриваю молодежь, вот и все…, – Меиру показалось, что в серо-синих глазах отца промелькнула тоска. Об Эстер так ничего известно и не было. О сестре и ее мальчишках отец не говорил.

Меир только, осторожно, кашлянул:

– Я не должен тебе такого рассказывать…, – доктор Горовиц усмехнулся: «Продолжай, если начал». Меир коротко объяснил, что на будущей конференции глав государств поднимется вопрос о высадке десанта во Францию. Отец только поинтересовался: «Когда?».

Меир развел руками:

– Следующим летом, папа…, – то же самое он сказал и Ирене. Меир зарылся лицом в черные, пышные, пахнущие ванилью и пряностями волосы:

– Мы поставим хупу, милая, – тихо сказал он, – но надо сначала дожить до победы. Люди сражаются, в подполье, в партизанских отрядах. Надо им помочь…, – на Сицилии они отлично взаимодействовали с местными ребятами. Рассказав Меиру о Волке, Джон добавил:

– Если он жив, он тоже здесь, в Италии, на севере. Но, судя по всему, мы его не скоро увидим, если вообще увидим…, – Ирена обняла Меира:

– Я приеду в Европу. Я обещала Гленну спеть с его оркестром на Елисейских полях. Можно и хупу в Париже поставить…, – она потерлась щекой о щеку Меира:

– Маме скажу, что это моя вина. Возьмем сироту, мальчика, девочку. Может быть…, – Ирена осеклась, в темных глазах появилась грусть. Меир понимал, о чем идет речь:

– Если Эстер погибла, то близнецы остались круглыми сиротами. Осенью мальчишкам семь лет исполняется…, – в Требниц, на территорию рейха, хода никому из них не было.

Атташе Уоррен, в очередной раз, начал распространяться о грязи и антисанитарии. Меир, довольно холодно, сказал:

– Я воевал в составе диверсионной группы, в бирманских джунглях, мистер Уоррен. Мы выуживали не переваренные фрукты из навоза слонов…, – ничего такого они не делали, но Меиру просто хотелось полюбоваться мертвенной бледностью на лице дипломата. Вспомнив Бирму, и базар в Рангуне, он отогнал мысли о Тессе:

– Не смей, такое бесчестно. И ты ей не нужен, калека…, – Меир отговорился необходимостью посещения синагоги, куда протестант Уоррен ходить не собирался.

Меир заглянул на миньян, в синагогу Даниял. В тегеранском представительстве «Джойнта» ему объяснили, что там собираются польские евреи, беженцы. На молитве Меир вспомнил сержанта Авербаха:

– Он в Северной Африке оказался, когда спасся из Дахау. Его через Францию и Испанию переправили, а они…, – Меир обвел взглядом молящихся, – советскую границу тайно переходили…, – получив нашивки лейтенанта, Авербах остался в отряде коммандо. Сейчас он воевал где-то на пути к Риму.

После службы, за ароматным чаем и местным печеньем, Меир поговорил на идиш и польском языке. Он, осторожно, спросил о сестре, но люди вокруг него покинули Польшу в первый год войны. Ни о докторе Горовиц, ни об Аврааме Судакове, они ничего не знали. Многие намеревались после войны перебраться в Палестину:

– Британцы перекроют границы, как они сейчас делают, – ядовито сказал кто-то, – но если мы из СССР сбежали, то до Израиля тоже дойдем…, – о возвращении в Европу речь не шла:

– Там ничего не осталось, – услышал Меир, – один пепел и дым…, – несмотря на сведения о польских лагерях, бомбежки так пока и не начались.

Меир ждал, пока ему принесут плов с курицей и гранатовыми зернами:

– Уоррен, наверное, без бекона страдает, – усмехнулся майор Горовиц, – здесь такого не достать. Впрочем, британцы с провизией прилетят…, – утром, в комнате безопасной связи посольства он услышал веселый голос герцога:

– Мы покидаем Каир, скоро будем у вас. Запомни, встречаемся в кафе «Надери». Улица с таким же названием, армянский квартал…, – Меир взял в посольстве неприметный форд, без номеров. Для местной полиции у него имелась соответствующая бумага. В город он выходил в штатском костюме, с путеводителем, засунутым в карман, и картой, испещренной пометками.

– В Испании я тоже туристом притворялся…, – Меир вооружился новой моделью кодака, с мощным объективом. Они предполагали, что столица Ирана кишит немецкими агентами:

– Может быть, даже фон Рабе здесь появится…, – Меир рассматривал бархатные коробочки с драгоценностями. Ирене и миссис Фогель он купил браслеты, лазоревой бирюзы. Меир пропустил между пальцами ожерелье, темно-зеленых камней, с жемчугом:

– Она такое платье носила, на новый год…, – невестка сняла траур, но одевалась в приглушенные тона. Меир помнил смуглую шею, с тонкой, золотой цепочкой, стройные плечи, черные, мягкие волосы, под шелковой береткой:

– Любовь моя, цвет зеленый. Прекрати, она вдова брата, а ты…, – он отпил кофе, не сводя глаз с ожерелья. За порогом забегаловки шумел рынок.

Думая о Деборе, Меир не поднял головы. Человек, которого в Испании он называл Красавчиком, быстро сделал несколько фотографий, маленькой, почти незаметной камерой: Петр бросил медь на лоток разносчика:

– Отлично. Посмотрим, куда мистер Горовиц меня приведет. Вернее, к кому…, – взяв стакан соленого кефира с мятой, Петр удобно устроился в полутемном углу рынка, не сводя глаз с американца.

На бархатной скатерти, над крохотной чашкой тонкого фарфора поднимался ароматный пар. Здесь подавали армянские сладости, пахлаву с грецким орехом, сушеные персики, тоже начиненные орехами, тонкие листы фруктовой пастилы. Слива оказалась терпкой, пряной, словно терновый соус, сваренный девчонками и Кларой, на кухне в Хэмпстеде. Миссис Майер рассмеялась:

– Инге с Паулем в парке кусты обнаружили. Принесли корзину слив…, – из духовки вкусно пахло овощным пирогом. Клара засолила капусту. Съездив с детьми в Мейденхед, она собрала урожай в саду. Питер с Джоном отнекивались, женщина подняла руку:

– Пусть банки у вас в кладовых стоят. Ничего с ними не случится. После победы попробуете нашего варенья…, – Аарон и Густи, за деревянным, старым, кухонным столом, кое-как вынимали косточки из вишен. Маленькая леди Кроу перемазалась соком. Питер поцеловал ее куда-то в нос:

– Мы всем привезем подарки, обещаю…, – на задней странице блокнота майор Кроу составил целый список.

Джон, с аэродрома, поехал в британское посольство, где останавливались премьер-министр и президент США. Встречи тройки проходили в советском посольстве, напротив. Близлежащие улицы закрывали для автомобилей, между зданиями возводили затянутый брезентом коридор. Работники из Блетчли-парка проверяли коммуникации, и даже канализационные трубы.

В самолете, Питер, довольно весело сказал:

– Наполеон и царь Александр совещались на плоту, посреди Немана. Можно было бы вообще тройку отправить куда-нибудь в Берингов пролив…, – герцог сидел на стальной лавке, вытянув ноги в проход, затягиваясь сигаретой:

– Американцы предлагали Аляску, – довольно желчно отозвался кузен, – но Сталин отказался. Он вообще, по слухам, никуда еще раньше не летал…, – Джон усмехнулся, – и он хочет оставаться ближе к фронтам. Что понятно, учитывая новости о взятии Киева…, – несмотря на победы русских, никто не ожидал от них выхода к границам СССР, до конца года:

– Невозможно, – отрезал Джон, – летом сорок первого немцы застали их врасплох, уничтожив авиацию. Они, за один день, устраивали танковые прорывы. Впереди зима, танки не пройдут по пятидесяти, миль за день. И немцы отлично обороняются…, – это они поняли еще на Сицилии. Войскам союзников пока оставалось далеко до Рима, оккупированного вермахтом:

– Одна надежда, что бомбежки Германии повлияют на настроения в рейхе…, – заметил Джон. Отпив кофе, Питер взглянул на календарь в блокноте:

– Сегодня они начинают атаковать Берлин. Больше четырех сотен самолетов, с нашей стороны. Джон говорил, что группа Генриха потеряла двоих человек, в бомбежках…, – с таким было ничего не сделать. Герцог вздохнул:

– Мы предупреждаем их о будущих атаках, разумеется. Через Портниху…, – Портниха продолжала держать салон в Брюсселе. С Монахом тоже было все в порядке.

– В отличие от Волка…, – недовольно пробормотал Питер, – непонятно, жив он, или нет…, – южные партизаны, в Италии, о северных ничего не знали. Передатчиков в стране не водилось. После возвращения из десанта Питер уехал на заводы, в Ньюкасл. Бомбежки Люфтваффе почти прекратились. Надо было восстанавливать производство, выводя его на довоенные мощности. О постройке новых заводов пока речи не шло, но армии и флоту, в преддверии будущего десанта, во Франции, требовались сталь и боеприпасы:

– Не говоря о пенициллине, который нужен всем и каждый день…, – уставая ворочаться в постели скромной, холостяцкой квартиры, Питер поднимался до рассвета, и варил себе кофе. Завтракал он в столовой инженеров, отдавая карточки. Он часто начинал утреннее совещание прямо за столом. Питер старался не думать об Уильяме, потерявшемся где-то в России:

– Волк его привезет домой, – убеждал себя Питер, – по словам Джона, он из тех людей, что не оставляют обещаний невыполненными…, – Питер, все равно, вспоминал мальчика, белокурого, сероглазого, которому он приносил машинки, и пел колыбельные:

– Где он, что он с ним сейчас…, – под размеренный звук моторов дугласа, Джон заметил:

– Не вздумай, пожалуйста, нелегально переходить советскую границу. Или легально. В общем, не вздумай. Максим говорил, что Уильям в безопасности…, – Питер посмотрел в иллюминатор:

– Над Израилем пролетаем…, – Джон, кисло, ответил:

– И такое тоже не вздумай произносить при наших ястребах, как их называют американцы. Палестина, и больше ничего. Беженцы добираются до страны, даже сейчас…, – нелегальных иммигрантов, пойманных при переходе границы, посылали в лагеря интернированных, на Кипре. Питер искоса взглянул на Джона:

– Люди спаслись от Гитлера, а мы не разрешаем им жить на своей земле…, – герцог смял окурок в пепельнице:

– Такого тем более говорить нельзя, как ты понимаешь.

Посадку в Лоде они не делали, Питер отправил письма Клары матери из Каира. Он послал и большое письмо Ционе:

– Девочка совсем одна, – сказал он Джону, – она подросток, пятнадцать лет. О ее дяде два года никто, ничего не слышал. Надо ее поддержать, если мы в Израиль не заглянем…, – несмотря на ворчание кузена, Питер, упорно, называл Палестину Израилем.

В Ньюкасле он виделся со своими детьми, как иногда, про себя, думал Питер. Судетские беженцы обжились в приемных семьях, ходили в школы. Старшие мальчики собирались записываться в армию. Многие прибавляли себе года, чтобы оказаться в военной форме. Джон развел руками:

– Как проверишь? В документах беженцев ставят год рождения со слов человека…, – Питер, тогда, подумал:

– Хоть бы они выжили. Аарон погиб, Эстер и Авраам без вести пропали, о Виллеме ничего не слышно. Мальчики Эстер в обители, но все равно, они в на территории рейха, в опасности. Хватит и того, что их сестра умерла…, – за бархатными занавесями кафе шумела главная улица армянского квартала.

Прилетев в Тегеран в штатском костюме, Питер остановился на одной из надежных квартир, неподалеку от резиденции посла Его Величества:

– Мэтью тоже доклад делает, – вспомнил Питер, – но закрытый, в отличие от моего…, – о подробностях доклада американского кузена Джон не распространялся. Понятно было, что речь пойдет о разделе научного потенциала Германии.

Питер ехал с аэродрома на посольской машине. Миновав улицу, где стояло советское представительство, он проводил глазами красный флаг, с серпом и молотом:

– Прийти к ним, написать официальный запрос о судьбе полковника Кроу, о Констанце…, – о таком Питер, в присутствии Джона, даже не стал упоминать. Ясно было, что и кузена Стивена, и Констанцу надо искать по серым, как их называл герцог, каналам:

– Подожди, – успокоил его Джон, – Волк отправится за Уильямом, после войны. Он возьмет на себя и эту миссию…, – с подиума зазвучало пианино. Здешний музыкант играл песню Пиаф. Питер слышал мелодию, в Северной Африке, перед высадкой на Сицилии:

 
Mais quand les histoir’s son trop jolies,
Ça ne peut pas durer toujours..
C«était une histoire d’amour
Dont rien désormais ne demeure…
 

Он вспоминал старое танго, которое играл тогда еще сержант Авербах, в столовой на острове Пантеллерия:

– Сэм не верит, что его жена и сын погибли…, – Питер подавил желание опустить голову в руки, – он обещал всю Европу перевернуть, а их найти. И Мишель не верит…, – дядя Джованни о Лауре не говорил. Клара только вздыхала:

– Она жива. И Джованни так считает, и я. Она, наверное, в тюрьме, в лагере…, – в начале осени пришли новости из Франции. До Маляра добрались слухи, что Монахиню держат в блоке для подпольщиков из Западной Европы, в лагере Нойенгамме, рядом с Гамбургом. Кузен Мишель хотел завербоваться на военные заводы, с чужими документами, и отправиться в рейх. Никто, конечно, ему такого не позволил. Все понимали, что Лауру давно расстреляли, и гестапо просто хочет выманить Мишеля в рейх.

– Она, скорее всего, призналась, что Мишель ее муж, – Питер и Джон сидели на Ладгейт-хилл, за бутылкой виски, – немцы знают, чем он занимался, до войны. Фон Рабе знает…, – опустив штору затемнения, они зажгли настольную лампу.

Джон, устало, добавил:

– Лично де Голль запретил Мишелю, куда бы то ни было ездить. Мишель знает, где находится Мона Лиза и остальные сокровища Лувра…, – Питер повертел стальную зажигалку:

– Картины нам дороже людей, честно воевавших с немцами…, – Джон пожал плечами:

– Я не могу спорить с решением французского правительства в изгнании. И Мишель не может. Он офицер, и подчиняется главнокомандующему, то есть де Голлю. Что касается честности, то Лаура выдала рандеву в форте де Жу, где был ее собственный муж…, – Питер только дернул щекой:

– Она понятия не имела, что Мишель туда собирается. И мы с тобой не были в немецком плену, мы не можем судить других…, – герцог возразил:

– Она знала, что там Монах. Он обо всем догадался, уверяю тебя. Ты его сам видел. Даже если Лаура и выжила, ее бы приговорило к смерти Сопротивление. Монах не поколеблется…

Питер слушал мягкую игру пианиста:

– Фон Рабе арестовал и Лауру, и Тео. Тео повесили, Лауру тоже казнили…, – Маляру велели покинуть Лион, и залечь на дно, в безопасной парижской квартире. Драматургу поручили за ним присмотреть:

– Пусть делает фальшивые документы и сидит тихо, до следующего лета, – подытожил герцог.

– И Элен фон Рабе убил. Мы тогда опасались, что она выдаст кого-нибудь. Она молчала, бедная моя девочка…, – Питер, бездумно, чертил в блокноте линии. Скоро должны были появиться кузены. Он не хотел шелестеть листами, не хотел смотреть на эскиз, в середине тетради. Художник нарисовал лицо после разговора с Инге, когда в Англию переправили Нильса Бора.

Если бы Питер взглянул за окно, за бархатные занавеси, на залитую вечерним, осенним солнцем, усыпанную сухими листьями, улицу Тегерана, он бы увидел человека, изображенного в блокноте. Петр довел жида, как он презрительно называл мистера Горовица, до газетного ларька, по соседству с кафе «Надери». Американец рассчитался за глянцевый журнал. Судя по всему, мистер Горовиц чувствовал себя в Тегеране в полной безопасности.

– Ненадолго, – Петр достал камеру из кармана замшевой, шведской куртки, – впрочем, нас больше интересуют англичане…, – он узнал человека, поднявшегося навстречу мистеру Горовицу. Мужчины обнялись. Стоя за большим окном кафе, Петр, аккуратно, сделал несколько снимков. Он хорошо помнил четкий профиль, легкую седину в каштановых висках. В Берлине он видел фотографии двоюродного брата:

– У него тоже глаза лазоревые. Его светлость говорил…, – пропавший в пражской канализации мистер Кроу махнул официанту.

– Подождем Холланда, – Петр отошел к давешнему газетному ларьку. Взяв пачку сигарет и The Times, он заглянул в армянскую забегаловку, напротив. Штурмбанфюрер заказал лимонад с лавашом. Внимательно изучая газету, Петр не сводил взгляда с входа в кафе.

Меир много раз видел и старинный крестик кузена Питера, и тусклую оправу медвежьего клыка. Он опять полюбовался тонкой работой средневекового ювелира, и уверенной тяжестью старого, пожелтевшего зуба. Питер кивнул:

– Джон мне показывал гравировку, дерево и семь ветвей. Только вряд ли мы узнаем, что значит рисунок…, – они заняли отдельный кабинет кафе.

В армянском квартале продавали хороший коньяк, прямо из СССР. Джон повертел бутылку, с золотыми медалями:

– Арарат, три звездочки, отличное бренди…, – Меир рассмеялся:

– Я слышал, что Черчилль каждый день выпивает бутылку армянского коньяка…, – Джон подвинул к себе серебряный поднос, с крохотными рюмками:

– Выпивает. Называется «Двин». Русское посольство бесперебойно снабжает Даунинг-стрит…, – принесли острые, маринованные перцы, соленый сыр, лаваш с пучками свежей зелени и бастурму. В запотевших бутылках шипела минеральная вода.

В гостиницах и ресторанах, куда ходили западные дипломаты и коммерсанты, алкоголь продавали без ограничений. Джон объяснил: