Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть седьмая"

Они не могли пойти в секретные службы, американские, или британские. Операция началась, по выражению Меира, в сумерках, и должна была продолжиться таким же образом. Майор Горовиц помотал головой:

– Поверь мне, стоит Даллесу и Доновану узнать, что я виделся с Кепкой, как меня первым рейсом отошлют в США. Я достаточно проверок прошел, и больше не хочу к такому возвращаться. Джону тоже будет не миновать долгого брифинга, как он говорит, где-нибудь на шотландских островах…, – с началом войны союзники отозвали персонал посольств, занимавшийся разведкой, но оставались будущие планы по разделу научного и промышленного потенциала Германии, и разработки новой военной техники. Оставались шифры, имена резидентов в нейтральных странах, и тех, кто работал на союзников в рейхе:

– Например, группа Генриха, – мрачно подумал Питер, – узнав его имя, русские могут попробовать войти с ним в контакт, переманить на свою сторону. Джон владеет всей информацией. Русские собираются использовать фармацевтические средства…, – Меир объяснил Питеру, как проходят допросы:

– Японцы тоже…, – не закончив, он махнул рукой, – но боль терпеть легче. У боли есть конец, а под наркотиками никогда не знаешь, что происходило, на самом деле…, – Питер разбирался в химии. Пока они ехали сюда, на окраину города, он повторял себе:

– Скополамин вызывает галлюцинации и амнезию. Человек не понимает, где он, и кого он видит перед собой. Он может выдать видения за реальность, и, наоборот, посчитать реальность миражами…, – Джон мог не вспомнить, что с ним случилось.

– Для начала надо его освободить, – хмуро сказал себе Питер. Меир потянул рычаг тормоза, форд замер.

Над стоящей в отдалении круглой, кирпичной башней, кружились стервятники:

– Башня молчания, туда зороастрийцы трупы относят…, – вспомнил Питер. О башне им рассказал юноша, которого Меир привез из синагоги:

– Познакомься…, – он подтолкнул молодого человека вперед, – Юлиуш, из Варшавы…, – пан Юлиуш отлично знал английский язык. Он застенчиво улыбнулся:

– Я в армию ушел с третьего курса филологического факультета…, – соединение Юлиуша отступало до Львова, где оказалось зажатым между силами вермахта, на западе, и советскими войсками:

– Мне повезло, – заметил юноша, – чего нельзя сказать о ребятах, попавших в немецкий плен…, – командир батальона Юлиуша, тоже еврей, предусмотрительно предпочел сдать подразделение русским:

– Его, правда, в офицерский лагерь отправили, а потом, по слухам, под Смоленском расстреляли…, – везением Юлиуша оказался лагерь за Волгой:

– Мы бежали, добрались до Кавказа…, – он поправил очки, – ночью границу перешли…, – советские пограничники застрелили троих человек из группы. Остальные, оказавшись в Тегеране, перебивались случайными заработками. За три года Юлиуш хорошо выучил фарси:

– Я английский язык преподаю, – объяснил он, – местные богачи, в общем, неплохо платят. Я бы в армию вернулся, но британцы нам отказывают. И до Израиля здесь далеко…

Меир уверил его:

– Еще вернетесь. В Италии воюют еврейские соединения…, – услышав о сержанте Авербахе, Юлиуш обрадовался:

– Значит, жив он. Я до войны на его концерты в Варшаве ходил. Он великий музыкант…, – у Юлиуша в столице Польши остались родители. Юноша о них не говорил, а Меир с Питером ничего не спрашивали.

В рыночном кафе выяснилось, что человек, похожий по описанию на Воронова, вывел Джона на улицу. Хозяин покачал головой:

– Он будто пьяный был. Правоверные не пьют, пророк учит нас…, – лекцию о пророке они не дослушали. Стало ясно, что Воронов использовал снотворное средство. С помощью Юлиуша они узнали, что русского, поблизости, ждала машина. Некоторые торговцы не спали. Они заметили светловолосого, невысокого мужчину, в западной одежде:

– Его в автомобиль уложили…, – водителя автомобиля никто не видел. Они отвезли Юлиуша в его маленькую комнатку, неподалеку от синагоги. Меир курил, одной рукой держа руль:

– Мы имеем дело с русскими, Питер. Кепка мне, на встрече, ничего не сказал. Он глазом не моргнул, когда я заявил, что знаю, где держат Констанцу. Я уверен, он в курсе, где находятся и Констанца, и Стивен…, – они понятия не имели, сколько безопасных квартир у НКВД в Тегеране. Джона могли отвезти и в посольство. Меир развернул на приборной доске карту:

– Вряд ли. Для таких…, – он замялся, – мероприятий, подыскивают заброшенные места, но желательно с доступом к воде и электричеству…, – Питер поинтересовался: «Почему?».

Кузен отозвался:

– Если что-то пойдет не так, если химия подведет, или не справится сам…, – он помолчал, – объект, надо избавиться от тела, не вызывая подозрений…, – ночью они бы все равно, ничего не нашли. Меир отметил на карте заводские окраины:

– Начнем на рассвете. Будем объезжать все такие места…, – они решили сначала обследовать район башни молчания.

– Русские могут наплевать на запреты зороастрийцев…, – Меир аккуратно открыл дверь форда. Питер сомкнул пальцы на рукояти Энфилда, в кармане:

– Семейный пистолет я потерял. Что только не пропало, – он коснулся своего крестика, – главное, сохранить семью. Мы выручим Джона. После войны я найду Вороновых, обещаю…, – в золотистом небе кружились птицы. Кузен, блестя пенсне, рассматривал лужу, рядом с колонкой:

– Что здесь такое…, – Питер наклонился. Меир указал на отпечаток подошвы ботинка:

– Здесь цементная пыль, мой дорогой. Очень хорошо сохраняет следы…, – он легонько коснулся отпечатка:

– Свежий след, ночью оставили…, – он прищурился:

– Сорок третий размер, в европейской системе. У Джона сорок первый. Жаль, что мы не знаем, какой у Воронова…, – заброшенное здание чернело провалами окон. Послушав хриплые крики птиц, Питер поинтересовался: «А у Кепки?». Он, почему-то, был уверен, что кузен ему ответит.

– Тоже сорок третий, – рассеянно ответил Меир, опустившись на колени, рядом с лужей, – но перед нами не его следы. Ботинок узкий. Человек высокий, но изящный, а Кепка среднего роста, плотный…, – Меир вздохнул:

– Окурков нет. Но профессионал их бы и не оставил. Он торопился и не подумал о цементе. Он воду набирал…, – майор Горовиц вынул кольт: «Пошли».

Джон никогда не пил такой сладкой воды.

Лицо обжигал ледяной ветер, но щеки пылали. Ноги скользили, подкашивались, они брели по колено в снегу. Под легкой, меховой паркой, под кашемировым свитером, теплое белье промокло от пота. Джон застучал зубами:

– Надо устроить привал, поставить палатку, переодеться. Мы можем простыть, начнется воспаление легких. Хорошо, что я по-русски говорю. У нас есть рация, мы позовем на помощь…, – связываться здесь, на безлюдной, темной равнине, покрытой бесконечным снегом, было не с кем. Позвать на помощь, означало сгинуть, не выполнив своей миссии, не вернувшись с победой:

– Питер рассказывал, – Джона била дрожь, – в рейде на Сен-Назер они получили приказание не сдаваться, пока они могут стрелять, не сдаваться, пока они живы. Питер никогда не сдавался. Жаль, что его с нами нет…, – над головами, нездешним огнем играло северное сияние. Рот пересох, он облизал губы:

– Пить, как хочется пить…, – Джон потрогал клык на шее, под высоким воротником свитера:

– Скоро, совсем скоро. Констанца молодец, составила подробную карту. Мы должны миновать семь столбов…, – крепкая рука коснулась его руки: «Смотри».

Лицо спутника все время менялось. Джон видел пенсне Меира, иногда кузен становился давно умершим отцом, или покойной сестрой. Человек рядом с ним, внезапно, вырастал, его плечи расширялись. Седые, длинные волосы, развевались по ветру.

На горизонте двигались, перемещались огни костров. Смуглое, испещренное морщинами лицо старика было бесстрастным. Джон вскинул глаза. Звезды бешено кружились, на вершинах семи столбов появились высокие факелы. Снег озарило багровое сияние, ему стало жарко:

– Надо идти. Не останавливаться, иначе замерзнешь. Он говорит, что осталось немного…, – на крепкой ладони старика лежал медвежий клык:

– Дерево и семь ветвей…, – Джону хотелось схватить губами снег, – Констанца видела рисунок, девочкой. Но ничего не сказала, а потом нашла похожий эскиз в папке. Она здесь была, Констанца. Я снял клык…, – ему хотелось сорвать и остальную одежду. Скинув парку, он потянул через голову свитер:

– Словно я в Бирме. Я тогда выжил, в лагере, и Меир выжил в плену. И потом он тоже выжил, спас других людей. Мы и сейчас справимся… – раздевшись, он почувствовал долгожданную легкость. Он потряс Меира за плечо:

– Сними парку, так лучше… – в ушах звенел бубен, бил барабан, он заплясал по снегу. Меир опять превратился в давешнего старика:

– Уходи, – услышал Джон глухой голос, – здесь не всем можно быть. Только если тебя позовут, как Локку. Она попросила себе дочь, а ты что пришел просить…, – снег закончился. Перед каменными столбами лежала бездонная полынья. Раскинув руки, Джон ступил на тонкий, незаметный, прогибающийся под ногами лед:

– Жизни прошу…, – крикнул Джон столбам, – пусть я найду ее живой, пусть мы останемся вместе. Один раз я опоздал, но такого больше не случится…, – черное небо разорвали молнии, огненная полоса косо перечеркнула горизонт:

– Те, кто живы, мертвы. Те, кто мертвы, живы…, – он орал, срывая голос:

– Я твой потомок, твой и Локки…, – Джон понятия не имел, кто такая Локка:

– Это, наверное, туземный князь, от которого клык миссис де ла Марк достался. Наверное, ее так звали, на местном языке….

Джон закричал еще громче:

– Пустите меня вниз! Я прошу вас, прошу…, – он обернулся, ожидая увидеть блестящие, седые волосы старика, темные глаза.

Глаза оказались серыми, словно свинец, холодными, будто пуля. Что-то горячее, острое, ударило его в грудь. Едва слышно затрещал лед. Взмахнув руками, потеряв равновесие, Джон погрузился в черную воду забвения.

Максимилиан, в сердцах, отшвырнул ведро.

Пора было заканчивать. По его хронометру время подходило к шести утра. Штандартенфюрер не хотел привлекать внимание, болтаясь в здании днем. Машину он загнал в полуразрушенную пристройку, со двора автомобиль бы никто не увидел. Ему оставалось пристрелить Холланда, принести воды, и заняться, как говорил Макс, зачисткой после операции.

Он смотрел в мокрое, разгоряченное, пылающее лицо. Пахло мочой и рвотой, из-под ногтей Холланда сочилась кровь. Кроме фармацевтических средств, в несессере лежали и хорошие, золингеновские, маникюрные ножницы. Отстегнув наручники, Максимилиан сунул их в карман куртки. Не стоило оставлять никаких следов. Холланд, немедленно, замахал руками:

– Пустите меня вниз. Она жива, я знаю…, – Максимилиан еле успел распрямиться.

Штандартенфюрер видел галлюцинации объектов, после применения скополамина:

– Но никогда таких сильных видений не случалось…, – недовольно подумал Макс, – он отменную ересь нес. Хорошо, что я не стал терять время, и сразу спросил о моей драгоценности. Иначе он бы всю ночь ерунду болтал…, – Холланд вращал глазами, пытался вырваться из наручников, называл Макса именами кузенов, и разговаривал с покойным отцом.

Тем не менее, штандартенфюрер узнал все, что ему требовалось. Доктор Кроу находилась в СССР. Максимилиан присвистнул:

– Вот чей десант в Норвегию прилетал. Молодцы, отлично сработали. Муха говорил, что его брат в Мурманске подвизался, в истребительном полку. Якобы протаранил самолетом подводную лодку, и стал калекой. Видели мы таких калек. Никто его не расстреливал, русские замели следы. Инсценировали гибель полковника Кроу…, – по мнению Макса, НКВД разыграло очень изящную операцию:

– Они отправили в Норвегию Воронова…, – Максимилиан подхватил ведро, – а брат 1103 давно в гулаге, как они лагеря называют. Воронов себя выдал за англичанина, нашел 1103, соблазнил ее. Вот в кого я стрелял…, – понял Макс, – в Эресунне. Он выполнил задание, привез 1103 в СССР, а потом его послали за Бором. Муха дурак, его брат тоже работает на НКВД. Надо разослать по лагерям новые приметы, на случай, если я его, все-таки, не убил…, – о предполагаемой смерти брата Макс русскому говорить не собирался. Мухе предстояла особая, секретная миссия, отправляющаяся в СССР.

Холланд болтал что-то о снеге и семи столбах. Максимилиан вспомнил рисунок, в папке 1103:

– Никто бумаги не видел, кроме меня и моей драгоценности. Он бредит…, – в углу подвала зашевелились крысы. Штандартенфюрер насторожился. По каменному полу заметался луч фонарика. Знакомый голос позвал:

– Меир, иди сюда…, – Макс велел себе не дышать. Бросив последний взгляд на испачканный кровью клык, на шее Холланда, он, на цыпочках, пробрался к задней двери, выводящей в коридор:

– Черт с ним, меня он не вспомнит. Он вообще ничего не вспомнит. Скополамин вызывает амнезию…, – Холланд жалобно застонал. Герр Кроу заорал:

– Меир, немедленно сюда…, – Макс, тенью, выскользнул из подвала. Аккуратно поставив ведро на пол, на ощупь, найдя полуразрушенную лестницу, он заторопился наверх.

За писком крыс, за тяжелым запахом крови и рвоты, Питер ничего не слышал. Кузен задышал сзади:

– Я все проверил, комнаты пустые…, – луч фонарика выхватил из темноты оцинкованный, мясницкий стол:

– Здесь никого нет…, – недоуменно сказал Меир.

Еле успев схватить Питера за плечо, он рванул кузена назад. Блестящее лезвие прорезало темноту, они увидели воспаленное, с выпученными глазами лицо:

– Фон Рабе…, – Джон надвигался на них, с топором, – здесь был фон Рабе…, – Питер, углом рта, шепнул:

– Ты справа, я слева. У него галлюцинации, после скополамина. Откуда в Иране взяться фон Рабе? Джон Венло вспомнил…, – вдвоем, они, кое-как, скрутили кузена. Джон, довольно покорно, отдал топор. Поводив фонариком по комнате, Меир вздохнул:

– Мы их упустили, Питер. Но, наверняка, всем занимались Воронов и Кепка. Следы, думаю, Воронов оставил…, – Джон плакал, свернувшись в комочек на каменном полу:

– Пустите меня к ней, пустите…, – Питер взглянул на часы:

– Поехали, Меир. Отвезем его пока на мою квартиру. Не стоит Джона в таком состоянии, показывать начальству…, – крысы шныряли под ногами. В воздухе, даже здесь, висела белесая пыль:

– Топор они для устрашения привезли, – хмыкнул Меир, осторожно поднимая Джона на ноги, – но сейчас он ничего не вспомнит. И потом тоже вряд ли…, – они, бережно, повели герцога к выходу.

На темном дереве стола белела небрежно свернутая газета The Times:

23 ноября 1943 года, вторник. Продолжается конференция лидеров союзных стран с генералиссимусом Чан Кайши. Успешные налеты королевской авиации на Берлин…, – кафе на тегеранском вокзале устроили в европейском стиле. Здание выстроили немецкие инженеры и архитекторы, до войны. Четкие линии светлого камня, огромные окна, стальная крыша над путями, походили на любимый Максом Лертский вокзал в Берлине.

Предвоенным летом четырнадцатого года семья фон Рабе отправлялась на отдых, на остров Пёль, в личном вагоне. Максимилиан, четырехлетний, в коротких штанишках и синей матроске, держал за руку Отто, толстенького, белокурого малыша. Макс помнил широкополую, по довоенной моде, шляпу матери, из легкой соломки, льняной костюм отца, блеск золотого хронометра, движение стрелки на больших, станционных часах.

Родителям проводник принес кофе, а они пили лимонад. Мальчишки разглядывали заманчивые сладости, в ларьках на перроне. Суетились носильщики, пахло дымом и гарью, поезд медленно трогался. Впереди, на севере, их ждало три месяца белого песка, мелкой, прозрачной воды, и теплого солнца:

– Генрих тогда еще не родился, – штандартенфюрер изящно пил кофе, – а в восемнадцатом году мама его привела нас провожать…, – в швейцарский пансион братья фон Рабе уезжали с Анхальтского вокзала, соединяющего Германию с югом.

Все вокруг стало другим.

На станциях отирались калеки, в старой военной форме, со споротыми нашивками. На щитах открыто расклеивали коммунистические листовки, рабочие разгуливали с красными бантами. Год назад большевики взяли власть в России, объявив о конце старого строя. Война еще шла, газеты публиковали сводки с фронтов, но все понимали, что Германия сложит оружие:

– Август жаркий стоял. Мама на Генриха тоже матроску надела…, – отец вез Макса и Отто в Швейцарию. Весной, после второго ранения, он вернулся с фронта. Граф Теодор, желчно, замечал:

– Хватит безумия. После перемирия мы лишимся половины заводов и фабрик. Мы отдадим французам Рур и до конца наших дней будем платить репарации. Кайзер должен уйти добровольно, иначе он рискует судьбой российского императора…, – на перроне, шестилетний Отто всхлипнул:

– Не хочу ехать в Швейцарию. Почему Генрих остается с мамой и папой, а нас в школу отправляют…, – Максимилиан, рассудительно, ответил:

– Генрих еще малыш. Мама с ним тоже в Баварию уезжает. Папа говорит, что сейчас в Берлине опасно…, – он обнял брата за плечи: «Не бойся, я за тебя вступлюсь, если что».

– И вступался…, – длинные пальцы, с золотым перстнем, размяли сигарету, – хотя я никогда драться не любил. Предпочитал действовать силой слова, так сказать…, – графиня Фредерика держала младшего сына на руках. Поезд разгонялся, мальчишки высунулись из окна. Генрих махал братьям: «До свидания, до свидания…»

– Он тогда смешно говорил, – вспомнил Макс, – все слова в кашу лепил…, – солнце сверкало в каштановых волосах ребенка, высвечивая рыжие пряди. Максимилиан едва слышно вздохнул:

– Той осенью революция началась. Папа и маму с Генрихом к нам отправил…, – братья фон Рабе учились в Institut auf dem Rosenberg, в Санкт-Галлене, лучшей школе немецкой Швейцарии. Граф Теодор снял для жены виллу в городе. Генрих, сначала, жил с матерью, а потом присоединился к старшим мальчикам, в школе. Германия успокоилась. В двадцать втором году графиня Фредерика уехала в Берлин.

– И умерла, через два года…, – он курил, рассматривая витражи на окнах, с персидскими рисунками, отполированный, блестящий пол.

– Родилась Эмма, а мама умерла. Ей немного за сорок было, папина ровесница. Они девочку хотели, после нас троих…, – Максимилиан успел навестить отличную ювелирную лавку, на базаре. Штандартенфюрер вез сестре ожерелье, лазоревой бирюзы, с жемчугом, а невестке, золотой браслет, тоже с бирюзой, только зеленой. Отцу и братьям он приготовил запонки с агатом.

Вчера, когда герр Швальбе занимался упаковкой багажа, Максимилиан заглянул к антикварам. Он придирчиво выбирал керамику и старинное серебро, успешно поторговался за два отличных ковра, и сбил цену на альбом из десятка миниатюр Ризы-йи-Аббаси.

Штандартенфюрер собирался пригласить на открытие нового зала в галерее рейхсфюрера СС и маршала Геринга:

– Можно устроить прием, перед свадьбой, – решил Макс, – совместить два счастливых события…, – вернувшись с операции, он сухо сказал Мухе:

– Ваши бывшие коллеги, мой дорогой будущий родственник, нас опередили. Вы русский, владеете языком, знаете страну. Вам и карты в руки…, – услышав, что ему придется вернуться в СССР, Муха побледнел:

– Ваша светлость, меня в Москве ждет расстрел. Моего брата…, – Максимилиан прервал его:

– С вашим братом все более чем в порядке…, – второй Воронов, конечно, мог покоиться на дне Эресунна, но Макс не собирался рассказывать Мухе о своем выстреле.

– Он кричал, что его брат, коммунистическая сволочь, но еще два года назад Муха клялся в верности Сталину и большевикам. Не стоит рисковать. Если он узнает, что я стрелял в Степана, он может сорваться…, – Максимилиан больше всего ненавидел в славянах, непредсказуемость, а в евреях, проклятое упрямство:

– Взять хотя бы бандитов Варшавского гетто. Любой немец, в подобной ситуации, приказал бы своим солдатам организованно сложить оружие. Понятно было, что их ждет поражение. Они предпочли умереть, но не сдаться. Как мерзавцы, в форте де Жу…, – Максимилиан очень надеялся, в скором времени, увидеть мальчишку в рейхе:

– Я его живым не отпущу. Я и до Холланда доберусь, обещаю, и до герра Кроу, и до Горовица…, – штандартенфюрер занес в черный блокнот пометку. По возвращении в Германию, требовалось разослать новые приметы так называемого полковника Кроу по концентрационным лагерям. Макс подумал, что брат Мухи может себя выдавать за норвежца:

– Он долго в стране болтался. Наверняка, выучил язык…, – Муха заблеял о том, что его брат получил тяжелое ранение и стал инвалидом.

– Петр Арсеньевич, – довольно терпеливо, сказал Макс, – вы профессионал. Вы, лично, видели вашего брата, после так называемого подвига? Говорили с ним? Сидели у постели доблестного Героя Советского Союза? – Муха помотал головой.

– В газете, – кисло подытожил штандартенфюрер, – можно написать все, что угодно. Можно даже переписать газету. Вы жили в сталинской России, зачем я вам все это рассказываю? Что касается писем от вашей невестки, – Макс усмехнулся, – товарищ Князева, я больше чем уверен, тоже часть игры НКВД. Вас обвели вокруг пальца…, – он принял от Мухи кофе, – весьма элегантно, я должен признать…, – Петр, бессильно, подумал:

– Суки. Они Степана взяли под крыло после первого дебоша. Пригрозили ему лагерем, расстрелом. Отличное прикрытие, слабовольный дурак и алкоголик. Даже я не заподозрил, что у Степана есть двойное дно…, – Воронцову-Вельяминову отчаянно не хотелось возвращаться за линию фронта, к большевикам.

Он попытался сказать, что плохо знаком с системой, так называемых шарашек, где, по словам его светлости, держали доктора Кроу. Петр не лукавил. До войны он занимался внешней разведкой, и устранением врагов Советского Союза. Тогдашний майор госбезопасности Воронов не отвечал за работу с учеными. Он вспомнил карту СССР:

– Ваша светлость, – довольно робко, сказал Петр, – она может быть где угодно, от Волги до Дальнего Востока. А если Холланд не понимал, что говорит? Средство вызывает бред, галлюцинации…, – Максимилиан отрезал:

– Я не хуже вашего разбираюсь в работе с фармацией. Холланд британец, доктор Кроу их национальное достояние…, – Максимилиан понимал, что 1103 принадлежит всему миру:

– Нет…, – сладко подумал он, – моя драгоценность от меня больше не сбежит. Я ее не отпущу. Она сделает бомбу, построит удаленное управление ракетами, вернется к проекту конструкции…, – вслух, он добавил:

– Британцы один раз организовали ее исчезновение, через поляков. Холланд четко сказал, что доктора Кроу похитила из Норвегии миссия НКВД. Ясно, что они готовы на все, для освобождения великого ученого…, – Максимилиан, небрежно, добавил:

– Кого, кстати, в вашей бывшей альма-матер называют Кепкой? – кличку он услышал от Холланда. Муха часто задышал, облизав пересохшие губы:

– Мой бывший наставник, жид, Эйтингон. Я о нем рассказывал. Он всегда кепку носил, на заграничных операциях…, – Максу показалось, что русский сейчас свалится в обморок:

– Он приехал сюда за мной…, – пробормотал Муха, – НКВД хочет меня выкрасть и убить…, – Максимилиан, незаметно, закатил глаза. Штандартенфюрер не сомневался, что, попадись Муха русским, его бы немедленно расстреляли, но бывший начальник Петра Арсеньевича, явно, находился в Тегеране не в поисках предателя.

– Герр Швальбе, – Максимилиан рассмеялся, – успокойтесь. В воскресенье начинается конференция тройки. Ваш…, – он пощелкал пальцами, – бывший ментор, явился сюда обеспечивать безопасность Сталина. Ему нет дела до швейцарских коммерсантов, завтра отправляющихся в Стамбул…, – Муха купил билеты на поезд до Тебриза, где они пересаживались на турецкий экспресс, через Анкару. В Стамбуле Швальбе и Лернера ждал самолет в Цюрих. В Швейцарии они обретали немецкие документы и настоящие имена.

Свернув газету, Максимилиан взглянул на хронометр:

– Муха трус, каких поискать. До Стамбула он у меня головы от карты не поднимет…, – штандартенфюрер поручил Мухе написать подробный доклад о состоянии советской физики, до войны. Максимилиан хотел знать, куда НКВД могло отправить доктора Кроу:

– Надо, по возвращении в Берлин, созвать закрытое совещание, у рейхсфюрера, с русскими эмигрантами, учеными. Пригласить наших физиков, обсудить возможные варианты. Не называя ее имени, конечно…, – Максимилиан помнил, что до войны у британцев сидел русский агент:

– Из-за него история с обстрелом Теруэля началась…, – он прислушивался к вокзальным объявлениям, – русские попросили нас передать координаты кому-то из офицеров ПОУМ. Хотели убить двух птиц одним камнем, как они говорят. Виллем потом в монахи подался, совестливый человек…, – добраться до крота, передающего сведения в НКВД из Лондона, не представлялось возможным:

– Он не знает, где доктор Кроу. Такими сведениями НКВД делиться не собирается…, – Максимилиан, рассеянно, помешал густой, пахнущий пряностями кофе. В букинистической лавке он нашел старый, изданный до первой войны, сборник рецептов персидской кухни, на немецком языке. Максимилиан купил книгу для невестки:

– Пусть побалует нас острой кухней. Отто, конечно, скажет, что такое вредно для желудка, но нельзя, все время, есть тушеную капусту…, – племяннику он выбрал шкатулку, с оловянными игрушками, персидской конницей и колесницами:

– Ладно, – успокоил себя Макс, – главное, понять, где находится 1103. У Власова есть отличные, опытные офицеры, летчики. Они справятся с десантом. Мухе достаточно пистолет к виску приставить, как он вывернется наизнанку. Трус, он и есть трус. Не стоит рисковать, отправлять его обратно в СССР…, – Макс поднял голубые глаза. Петр Арсеньевич запыхался:

– Все готово, ваша светлость, – он держал багажные квитанции, – отправление через полчаса…, – Максимилиан указал на стойку:

– Закажите себе еще кофе…, – проводив Муху глазами, он поздравил себя:

– Все прошло отлично…, – стрелка на часах, прыгнув, передвинулась.

Штандартенфюрер вспомнил:

– После похорон мамы папа нас обратно в школу отправил. Он увез Генриха и Эмму на остров Пель…, – Максимилиан не верил в анализ, считая его еще одной жидовской хитростью:

– Но мне до сих пор обидно, – понял он, – обидно, что папа не взял нас на море. Отто и не заметил, он тогда начал интересоваться медициной. Резал живых лягушек, а потом и не только лягушек. Но что делать? Папа правильно сказал, мы должны были готовиться к поступлению в университет. Я и готовился…, – лето Макс провел, занимаясь латынью.

Он подумал о теплом ветре, на острове, о яхте, об огне костра, в балтийских сумерках:

– Отвезу туда жену, – подытожил Макс, – на медовый месяц…, – Муха ловко забрал его пустую чашку:

– Я еще виноград взял, орехи…, – Максимилиан разгрыз крепкими зубами фундук: «Доставайте блокнот. Начнем работу».

На стенах малого зала заседаний британского посольства развесили разграфленные, расчерченные по дням листы бумаги. Официанты сменили набитые окурками пепельницы. Британцы заказывали хороший цейлонский чай, американцы пили кофе. Из корзин для бумаг торчали горлышки пустых, стеклянных бутылок из-под кока-колы и британского лимонада R. White.

Доклад полковника Горовица закончился до обеда. Сейчас предстоял короткий брифинг, где Меир знакомил собравшихся с обеспечением безопасности в ходе конференции. Потом трибуна, вернее, канцелярский стол, переходила владельцу «К и К». Питер устроил рядом свернутые карты Германии и оккупированных стран.

На обед подали безвкусный, тяжелый пирог с почками, и картофельное пюре. Кузен Мэтью, сидевший напротив Меира и Питера, поинтересовался:

– А где Джон? Его со вчерашнего дня не видно…, – майор Кроу обаятельно улыбнулся, в голливудской манере:

– Болеет. Отравился базарной стряпней. Завтра он поднимется на ноги…, – то же самое услышали и остальные. Атташе американского посольства Уоррен, не преминул встрять:

– Здешние стандарты гигиены попросту отсутствуют, господа. Местные…, – Уоррен, видимо, хотел сказать, дикари, но вовремя спохватился, – местные жители не пользуются туалетной бумагой, простите за откровенность…

Меир, по секрету, сказал Питеру, что родные Уоррена владеют долей акций в компании, производящей туалетную бумагу:

– Удивляюсь, что он пока не начал рекламировать семейный продукт…, – Питер вертел пузырек, полученный от посольского врача:

– Мне ничего и не надо рекламировать…, – на бумажной этикетке виднелся черный, четкий оттиск раскинувшего крылья ворона: «К и К. Anno Domini 1248». Меир заметил:

– У тебя скоро юбилей, семь сотен лет компании. Кажется, только у японцев есть такие старые предприятия. Надо устроить выставку…

Питер вытряхнул на ухоженную ладонь две пилюли:

– Сначала надо дожить до сорок восьмого года, мой дорогой. Господь его знает, сколько война продлится. Может быть, и пять лет…, – он покатал таблетки пальцем:

– Активированный уголь. Ладно, Джону он не повредит…, – кузен пришел в себя на квартире, где жил Питер. К их удобству, больше здесь никто не остановился. После ледяного душа, и нескольких чашек крепкого кофе, Джон заявил:

– Я должен сообщить начальству, что в Тегеране находится фон Рабе…, – кроме встречи с Вороновым в базарной забегаловке, Джон больше ничего не помнил:

– Воронов мне чай принес…, – растерянно сказал герцог, – вкус был совершенно обычным…, – Питер укрыл кузена верблюжьим одеялом:

– Разумеется. Хлоралгидрат не меняет вкуса жидкостей. Потом Кепка и Воронов вкололи тебе скополамин. Фон Рабе, не больше, чем твоя галлюцинация. Он тебя в Венло похищал, мозг так и сработал…, – Джон, закашлявшись, затянулся сигаретой:

– Они правы. Сначала было холодно, потом жарко, хотелось пить…, – Джон знал побочные эффекты от применения скополамина:

– Все сходится…, – подняв руку, он посмотрел на посиневшие ногти:

– Ты их прищемил, – решительно отозвался Меир, – сразу на двух руках. Не спорь со мной. И вообще, никто не обратит внимания на твои ногти. Тройка скоро прилетает…, – по всем правилам, Джону требовалось поставить в известность Секретную Службу о похищении:

– К русским идти бесполезно, – мрачно сказал он, – Кепка здесь, наверняка, тайным образом. И Воронов, думаю, не собирается болтаться в Тегеране дольше положенного по работе. Встретился с начальством, провел операцию, и…, – Джон показал довольно неприличный жест.

Меир кивнул:

– Не только бесполезно, но и бессмысленно. Они все будут отрицать. Что касается твоего начальства, оно прилетает с Черчиллем. Подожди, отлежись. Закончим конференцию, придешь, так сказать, с повинной…, – Джон согласился, что три или четыре дня дела не меняли. Они решили уничтожить и записку от Воронова, и ответное письмо Кепки Меиру. Майор Горовиц сжег документы в растопленном камине:

– Не стоит выходить из сумерек…, – Меир пошевелил кочергой пепел, – поверь, тебе не миновать долгого разбирательства. Впрочем, ты после бирманского лагеря и так его не избежал…, – Меир вздохнул. Джон собирался прийти к новому руководителю Управления Специальных Операций, генерал-майору Габбинсу, после того, как Черчилль улетит из Тегерана.