Текст книги "Преступление и наказание в России раннего Нового времени"

Эти подходы к изучению государственного строительства в раннее Новое время используются в настоящем исследовании практики уголовного права в качестве теоретической базы. Россия в эту эпоху даже больше, чем европейские державы и Османская империя, демонстрирует поразительное несоответствие между претензиями на централизацию и реальными практиками управления. В период с 1500 по 1800 год Россия, несомненно, укрепила свои «жилы власти»: проводились военные реформы, давшие возможность раздвинуть пределы империи от Восточной Европы до Тихого океана, и создавались бюрократический аппарат и социальные институты (например, крепостное право), позволившие обеспечить эту экспансию и вынести ее бремя. Власть транслировала свою легитимность через идеологический дискурс самодержавия, формируемый в союзе с православной церковью средствами изобразительного искусства, архитектуры, ритуалов, воззваний и формульного языка официальных документов.

Но, как и в других империях раннего Нового времени, централизованная власть Москвы была «скорее мифом, чем реальностью»: в качестве центра империи Москва развивала то, что Джейн Бербанк и Фредерик Купер назвали евразийским подходом к империи, – «политику различий»[10]10
  Burbank J., Cooper F. Empires in World History. Ch. 1.


[Закрыть], позволявшую сообществам местного населения самим вести дела в широких сегментах социальной и политической жизни, оставляя правителям лишь ключевые пункты власти. В России это были уголовная юстиция, мобилизация ресурсов (людских и материальных) и система набора в вооруженные силы и контроля над ними. И даже в области уголовного права возможности центра добиваться исполнения писаных законов на местах были неформально ограничены реальным положением дел. Как и в Европе, власть соединяла формализованное право и институты с гибкостью в практической деятельности и с народными представлениями о правосудии. На низовом уровне европейские «рационализирующиеся» государства выглядели менее рациональными, а декларируемое московское «самодержавие» – менее самодержавным.

Очевидно, что этот подход направлен на противостояние историографической традиции, проводящей резкое различие между европейской «властью закона» и рациональностью, с одной стороны, и российским «деспотизмом» и жестокостью, с другой[11]11
  См. столкновение этих противостоящих друг другу подходов в работах Ричарда Пайпса и Джорджа Вейкхардта: тогда как Пайпс в традиции М. Вебера фокусируется на «управлении на основе закона», Вейкхардт указывает с юридической точки зрения на высокий уровень сложности русского права. См.: Pipes R. Russia under the Old Regime. New York: Charles Scribner’s Sons, 1974. P. xxi – xxii (рус. пер.: Пайпс Р. Россия при старом режиме. М.: Захаров, 2004); Weickhardt G.G. Due Process and Equal Justice in the Muscovite Codes // Russian Review. 1992. Vol. 51. № 4; их полемика о собственности: Weickhardt G.G. Pre-Petrine Law and Western Law: The Influence of Roman and Canon Law // Harvard Ukrainian Studies. 1995. Vol. 19; Pipes R. Was There Private Property in Muscovite Russia? // Slavic Review. 1994. Vol. 53. № 2; Weickhardt G.G. Response // Slavic Review. 1994. Vol. 53. № 2.


[Закрыть]. Эта традиция восходит к восприятию европейских путешественников XVI–XVIII веков, приезжавших в Россию, для которых уже привычными стали видимые результаты совершившихся в Европе перемен. Принадлежа к европейской элите, они олицетворяли собой новые стандарты образования, хороших манер и вовлеченности в политическую жизнь; многие из них имели глубоко прочувствованные религиозные убеждения, закаленные в межконфессиональных столкновениях. Имея классическое образование, они раскладывали российскую действительность между категориями свободы и деспотизма. Сравнивая «Московию» (термин, пущенный иностранцами-путешественниками и используемый теперь для обозначения России до 1700 года) с тенденциями, определявшими их опыт у себя дома, – усилившаяся власть государства, политические права элит и возникающие средние классы, растущая грамотность и укореняющиеся хорошие манеры, конфессионализация, – они провозглашали Россию менее цивилизованной, менее развитой в религиозном плане, более деспотической и жестокой, чем это должно бы быть в истинно европейской стране. В своих описаниях эти путешественники, вполне возможно, были и точны: Московское царство действительно было менее социально и экономически развито, обладало меньшим культурным разнообразием и, несомненно, демонстрировало меньший уровень политического плюрализма, чем ведущие государства Европы того времени. Но эти авторы создали клише, закрепившие восприятие инаковости России, благодаря тому, что преувеличивали так называемые «современные» элементы в их собственных обществах[12]12
  Poe M. “A People Born to Slavery”: Russia in Early Modern European Ethnography, 1476–1748. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2000; Wolff L. Inventing Eastern Europe. The Map of Civilization on the Mind of the Enlightenment. Stanford University Press, 1994 (рус. пер.: Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2003). Полемика об этих стереотипах: Poe M. The Truth about Muscovy // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2002. Vol. 3; Kivelson V.A. On Words, Sources, and Historical Method: Which Truth about Muscovy? // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2002. Vol. 3.


[Закрыть].

К XIX веку, когда в Европе политический плюрализм, прозрачность бюрократических процедур и даже некоторый уровень гражданских прав получили еще большее развитие, русские историки уже сами стали развивать эту бинарную оппозицию в рамках «государственной» парадигмы, державшей в центре внимания претензию московских царей на неограниченную власть, не уравновешенную закрепленными законом правами ни в социальной, ни в институциональной области. В истории права они применяли некий прообраз веберовских «идеальных типов», порицая правовую систему России за непредсказуемость и иррационализм, отягченные коррупцией и неэффективностью[13]13
  Богословский М.М. Земское самоуправление на русском Севере в 17 веке // Чтения в Имп. Обществе истории и древностей российских при Московском университете (далее – ЧОИДР). 1910. Кн. 1. Ч. I–IV. С. 1–311; Приложения. С. 1–105; 1912. Кн. 2. Ч. I–IV. С. 1–311; Чичерин Б. Областные учреждения России в XVII веке. М.: Тип. Александра Семена, 1856; Готье Ю.В. История областного управления в России от Петра I до Екатерины II. Реформа 1727 года. Областное деление и областные учреждения 1727–1775 гг. Т. 1. М.: Тип. Г. Лисснера и Д. Собко, 1913. Т. 2. М.; Л.: АН СССР, 1941; Сергеевич В.И. Лекции и исследования по древней истории русского права. СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1910.


[Закрыть]. Хотя в ХХ веке советские историки отказались от такого поляризованного видения и переписали русскую историю в терминах классовой борьбы, их подход также подчеркивал «централизацию» и «абсолютизм», и таким образом вопреки собственным намерениям они увековечили образ России – исключительной и непохожей на Запад[14]14
  Они, однако, выпустили несколько замечательных изданий источников и исследований памятников законодательства. Несколько примеров: Памятники русского права: В 8 т. М.: Гос. изд. юрид. лит., 1952–1963 (далее – ПРП); Российское законодательство X–XX веков: В 9 т. / Ред. О.И. Чистяков. М.: Юрид. лит., 1984–1994 (далее – РЗ); Законодательные акты русского государства второй половины XVI – первой половины XVII века. Л.: Наука, 1987 (далее – ЗА); Маньков А.Г. Уложение 1649 года. Кодекс феодального права России. М.: Гос. публич. историч. библиотека России, 2003; Маньков А.Г. Законодательство и право России второй половины XVII века. СПб.: Наука, 1998; Развитие русского права в XV – первой половине XVII в. / Ред. В.С. Нерсесянц. М.: Наука, 1986; Развитие русского права второй половины XVII–XVIII в. / Ред. Е.А. Скрипилев. М.: Наука, 1992.


[Закрыть].

В последнее время европейская, американская и российская историография права и управления в России раннего Нового времени одновременно воспроизводит и оспаривает старые стереотипы. Хорас Дьюи и Энн Клеймола своими трудами о московском праве конца XV–XVI века подорвали модель монолитного деспотического государства. Джордж Вейкхардт доказывал, что московская юстиция де-факто обеспечивала соблюдение правовых процедур. В.А. Рогов представлял правовую систему Московского царства как рациональную и не отличающуюся деспотизмом. Другие историки рисовали менее позитивную картину: Евгений Анисимов объявил, что российской правовой системе были органически присущи жестокость и культура доносительства; Георг Михельс и Честер Даннинг доказывали, что государство отличалось жестокостью и широко применяло насилие; Ричард Хелли, напротив, утверждал, что законодательство в Московском государстве было упорядоченным, законы применялись на практике и что общество отличалось большей жестокостью и более высоким уровнем насилия, чем тот, который он считал стандартным для Европы[15]15
  Рогов В.А. История уголовного права, террора и репрессий в Русском государстве XV–XVII вв. М.: Юрист, 1995; важнейшие работы Дьюи: Dewey H.W. The 1550 Sudebnik as an Instrument of Reform // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1962. Vol. 10. № 2. Р. 161–180; Idem. Muscovite Guba Charters and the Concept of Brigandage (Razboj) // Papers of the Michigan Academy of Science, Arts and Letters. Pt. 2. Social Sciences. 1966. № 51. Р. 277–288; Kleimola A.M. Justice in Medieval Russia: Muscovite Judgment Charters (pravye gramoty) of the Fifteenth and Sixteenth Centuries. Philadelphia: American Philosophical Society, 1975; Weickhardt G.G. Due Process and Equal Justice. Р. 463–480; Анисимов Е.В. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М.: Новое литературное обозрение, 1999; Michels G. The Violent Old Belief: An Examination of Religious Dissent on the Karelian Frontier // Russian History. 1992. Vol. 19. № 1–4. Р. 203–230; Idem. Ruling Without Mercy: Seventeenth-Century Russian Bishops and Their Officials // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2003. Vol. 4. Р. 515–542; Dunning C.S.L. Terror in the Time of Troubles // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2003. Vol. 4. № 3. Р. 491–513. Для сравнения: Hellie R. Ulozhenie Commentary: Preamble and Chapters 1–2 // Russian History. 1988. Vol. 15. № 2–4. Р. 185; Idem. Late Medieval and Early Modern Russian Civilization and Modern Neuroscience // Culture and Identity in Muscovy: 1359–1584 / Eds. A.M. Kleimola, G.D. Lenhoff. Moscow: ITZ-Garant, 1997. Р. 146–165.


[Закрыть]. Но бинарная оппозиция рационального/деспотического, рассматривается ли в таком ключе право или социум, усложняется благодаря микроисторическому подходу. Исследования законов и администрирования различных частей империи – Севера, южного степного пограничья, Сибири – и таких социальных групп, как посадские, военно-служилые люди и бюрократия, демонстрируют многообразие вышеописанных методов управления. Среди этих трудов особенно ценным дополнением к нашей книге служат две фундаментальные монографии: о практике уголовной юстиции в XVIII веке (Кристоф Шмидт) и о делах об оскорблении величества (Ангела Рустемайер)[16]16
  Север: Швейковская Е.Н. Государство и крестьяне России: Поморье в XVII в. М.: Археографический центр, 1997. Степная граница: Глазьев В.Н. Власть и общественность на юге России в XVII веке. Противодействие уголовной преступности. Воронеж: Изд. Воронеж. гос. универ., 2001; Davies B.L. State Power and Community in Early Modern Russia. Basingstoke and New York: Palgrave Macmillan, 2004. Сибирь: Ананьев Д.А. Воеводское управление Сибири в XVIII веке: особенности процесса бюрократизации // Российская история. 2007. № 4. С. 3–15; Редин Д.А. Административные структуры и бюрократия Урала в эпоху петровских реформ (западные уезды Сибирской губернии в 1711–1727 гг.). Екатеринбург: Волот, 2007; Вершинин Е.В. Воеводское управление Сибири (XVII в.). Екатеринбург: Развивающее обучение, 1998. Посадские люди: Булгаков М.Б. Государственные службы посадских людей в XVII веке. М.: ИРИ РАН, 2004. Дворянство: Kivelson V.A. Autocracy in the Provinces: The Muscovite Gentry and Political Culture in the Seventeenth Century. Stanford University Press, 1996; Лаптева Т.А. Провинциальное дворянство России в XVII веке. М.: Древлехранилище, 2010. Бюрократия: Рыбалко Н.В. Российская приказная бюрократия в Смутное время начала XVII в. М.: Квадрига; МБА, 2011; Писарькова Л.Ф. Государственное управление России с конца XVII до конца XVIII века. Эволюция бюрократической системы. М.: РОССПЭН, 2007. Schmidt C. Sozialkontrolle in Moskau: Justiz, Kriminalität und Leibeigenschaft, 1649–1785. Stuttgart: F. Steiner, 1996; Rustemeyer A. Dissens und Ehre. Majestätsverbrechen in Russland (1600–1800). Wiesbaden: Harrassowitz, 2006.


[Закрыть].

Вслед за ними в этой книге мы стараемся, насколько возможно, двигаться в исследовании «снизу вверх». Проводя параллели с европейской и османской практикой того же времени, мы покажем, как предписанные законом формальные процедуры и ограничения менялись под воздействием таких факторов, как интересы сообществ и отдельных лиц, не предусмотренные законом процедуры (например, мировые соглашения) и гибкая интерпретация закона при судебном помиловании. Мы попытаемся доказать, что практика уголовной юстиции в России должна рассматриваться как сочетание «публичного» и «частного», а их противопоставление не релевантно. В эти столетия Россия не шла от персонализированной судебной системы к более рациональной; прослеженные в этой работе (до начала XVIII века) формализованные реформы законодательства и институтов не отменяли пластичности системы в отношении процедуры и судопроизводства.

В то время как законы утверждали примат царской юстиции, судопроизводство и судебная практика отвечали представлениям местного населения о правосудии, ориентированном на поддержание целости и стабильности сообществ, в которые это население было организовано. Со своей стороны, сообщества чтили легитимность царя, принимали авторитет судов и должностных лиц, соблюдали обладавшую в их глазах моральным авторитетом присягу царю и соглашались с монополией судебной власти на наказания за серьезные преступления. Они делали это в надежде на то, что суды и чиновники обеспечат им безопасность и защиту от преступности, накажут зло и не будут при этом чрезмерно злоупотреблять своим положением, практикуя коррупцию, произвол или жестокость. Когда коррупции становилось слишком много или отклика на нужды населения слишком мало, люди писали жалобы, подавали петиции и даже восставали. Таким образом, в деятельности судей существовал определенный люфт, которым они пользовались, в частности, при вынесении приговоров, уравновешивая свои обязательства перед законом следованием своим собственным суждениям. Население сотрудничало с судами и манипулировало ими. Другими словами, тот факт, что реальные приговоры отклонялись от требований писаного закона, был не свидетельством произвола или «незаконности» в судебной культуре, но знаком того, что судебная культура функционировала сбалансированно и исправно. Подобные практики управления были общераспространенными в раннее Новое время.

Путь к этим выводам лежит через изучение нескольких тем. Одна из них – история усилий Московского государства по построению и поддержанию централизованной бюрократии и судебного аппарата при нехватке финансов, людей и юридических знаний. С этой темой связана другая: в чем центр зависел от местных сообществ? В частности, как набирались кадры для судебных учреждений и каким образом население сотрудничало с царской судебной властью, манипулировало ею и сопротивлялось ей? Третья тема – развитие юридических знаний при отсутствии школ права и университетов, а также профессии юриста как таковой. В этих условиях Москве все равно приходилось каким-то образом внедрять юридические знания. Мы рассмотрим вопрос о том, кто и где был носителем таких знаний. Четвертая тема – использование насилия в судебной пытке, при наказаниях и смертной казни. При этом практика применения государственно-санкционированного насилия в Московском государстве сопоставляется с парадигмой «зрелища страдания». Изучено и символическое применение насилия, в особенности насилие, лежащее в основе государственного устройства и проявляющееся при глубинном взаимодействии царя и народа в моменты государственного кризиса. Наше исследование распространяется на период правления царя-реформатора Петра Великого (правил в 1682–1725 годах), для того чтобы рассмотреть проблему декларируемого коренного разлома в русской истории, совершенного этим, по общему мнению, радикальным властителем.

Источники позитивного права и правовой практики

Сначала небольшой хронологический обзор для читателя-неспециалиста. Изложение в этой книге начинается с конца XV века, со времени правления Ивана III (1462–1505), который значительно расширил территорию, основал бюрократическую систему управления ([прообразы] Разрядного, Поместного и Посольского приказов, Казны), увеличил армию на основе поместного ополчения и издал краткий судебник (1497). Затем при его сыне Василии III (1505–1533), внуке Иване IV (Грозном, 1533–1584) и правнуке Федоре Иоанновиче (1584–1598) этот процесс государственного строительства и имперской экспансии был продолжен; он был ознаменован такими успехами, как завоевание торгово-перевалочных центров на Волге – Казани (1552) и Астрахани (1556). Два периода политических потрясений – опричнина Ивана IV (1564–1572) и Смута (1598–1613), – которые мы обсудим в главе 14, не смогли переломить этого направления развития, хотя и прервали его на какое-то время. Новая династия Романовых (Михаил Федорович – 1613–1645 годы, Алексей Михайлович – 1645–1676 годы, Федор Алексеевич – 1676–1682 годы) гигантски сместила пределы российской власти в Сибири и осуществила некоторое движение в сторону причерноморских степей и территории современных Украины и Белоруссии. Петр I (1682–1725) ускорил все эти государственно-строительные процессы, настойчиво проводя военную реформу, политику территориальной экспансии и административно-судебных преобразований[17]17
  До этого временного пункта Россию раннего Нового времени в англоязычных работах часто называют «Московским царством», но термин «Русское государство» также является точным. Начиная с Петра, провозгласившего себя «императором всероссийским», понятие «Московское царство» выходит из употребления.


[Закрыть].

Рост системы уголовного права отвечал не только идеологическим претензиям правителей на полновластие, но и социальной нестабильности, порожденной их действиями. Тяжелым бременем на население ложилось повышение московскими властителями старых и введение новых налогов, но еще тяжелее – важнейшая российская немонетарная фискальная стратегия государственного строительства – закрепощение (постепенно проводимое с XVI века до 1649 года закрепление социального статуса податного городского и крестьянского населения). Географическая (не говоря уже о социальной) мобильность для большинства населения была заморожена, по крайней мере в правовой теории. На практике же люди тысячами бежали в Сибирь и на южную степную границу, где, парадоксальным образом, воеводы, отчаянно нуждавшиеся в людях для обороны границ, часто брали их на службу. Провозгласив бегство преступлением, московские правители тем самым многократно увеличили нагрузку на уголовные суды. Катализатором преступности служили и разорительные налоги; с середины XVI века разбой и грабежи прочно поселились на немногочисленных больших дорогах огромной Московской империи[18]18
  Keep J. Bandits and the Law in Muscovy // Slavonic and East European Review. 1956. Vol. 35. № 84. P. 201–222; Готье Ю.В. История областного управления. Т. 1. С. 334–345; Michels G. At War with the Church: Religious Dissent in Seventeenth-Century Russia. Stanford University Press, 1999. P. 130; Eeckaute D. Les brigands en Russie du xvii au xix siécle: mythe et realité // Revue d’histoire moderne et contemporaine. 1965. № 12. Р. 161–202; Dewey H.W. Muscovite Guba Charters.


[Закрыть]. Воровство и разбой были проклятьем городской и сельской жизни, несмотря даже на то, что по сравнению с Европой Россия была гораздо менее богатой, оборот потребительских товаров был меньше и гораздо ниже был уровень неравенства, чтобы провоцировать преступления против собственности. Распространенными, как и в Европе, были проявления спонтанного насилия: между незнакомыми людьми в кабаке начинается ссора, появляются ножи, повсеместно распространенные в крестьянском обществе, на пол кабака падают мертвые тела. Время от времени социальная напряженность взрывалась крестьянскими или городскими восстаниями. Все это порождало потребность в эффективном аппарате уголовной юстиции.

Этот аппарат создавался государством посредством издания сводов законов, указов и ведения текущего делопроизводства, и наше исследование базируется именно на этих источниках. Нужно заметить, однако, что изучать взаимодействие государства и общества в России в рамках правовой практики раннего Нового времени непросто, так как практически все русские источники – это документы правительственных учреждений. Даже прямые обращения тяжущихся в суд или свидетельские показания пропускались через фильтры формульного языка, опыта дьяков и необходимости для сторон выражаться в соответствии со стандартами, заданными законом. И все же записи судебных дел открывают для нас широкую картину управления в действии.

Самые ранние для рассматриваемого периода памятники позитивного права – это сборники законов, утверждавшие прерогативы государства и регулировавшие полномочия должностных лиц. «Запись о душегубстве», составленная в XV веке, две региональные уставные грамоты и Судебник 1497 года демонстрируют переход от двойственной системы права предшествовавших столетий, представленной Русской Правдой, к тройственной модели, в которой закон не только обеспечивал компенсацию жертве насилия, но и признавал государственный интерес. Судебник 1497 года был, прежде всего, пособием для судей: в нем определялись размеры судебных пошлин, описывались процедуры, устанавливались смертная казнь за наиболее тяжкие преступления (кража церковного имущества, измена, поджог, похищение людей и повторные преступления) и телесное наказание за меньшие нарушения, а также штрафы-композиции за насилие и ущерб[19]19
  «Запись»: РЗ. Т. II. С. 187–189. Двинская уставная грамота 1397–1398 гг.: РЗ. Т. II. С. 181–182. Белозерская уставная грамота 1488 г.: РЗ. Т. II. С. 192–195. Иммунитетная грамота 1423 г.: ПРП. Т. III. С. 98–99. Двойственная и тройственная системы: Kaiser D.H. The Growth of the Law in Medieval Russia. Princeton University Press, 1980. Ch. 1. Раннемосковский уголовный указ: Алексеев Ю.Г. «Запись что тянет душегубством к Москве». Некоторые вопросы датировки и содержания // Российское самодержавие и бюрократия / Ред. А.А. Преображенский. М.; Новосибирск: Древлехранилище, 2000. С. 50–63.


[Закрыть]. Несколько более пространный Судебник 1550 года развивал нормы санкций, процедур и наказаний за злоупотребления должностных лиц. Грамоты, выдававшиеся с 1530-х годов губным учреждениям (созданным для борьбы с разбоями), увеличивали применение телесных наказаний, смертной казни и пыток[20]20
  Судебник 1550 г.: РЗ. Т. II. С. 97–120. Белозерская губная грамота 1539 г.: РЗ. Т. II. С. 213–215. Медынская губная грамота 1555 г.: РЗ. Т. II. С. 218–223. Указная книга Разбойного приказа 1555/1556 г.: ПРП. Т. IV. С. 356–370. Губные грамоты отдельных областей: Наместничьи, губные и земские уставные грамоты Московского государства / Ред. А.И. Яковлев. М.: Ист. – фил. фак. Имп. Моск. ун-та, 1909; РЗ. Т. II. С. 227–234.


[Закрыть]. Судебник 1589 года, изданный для ограниченной территории, дополнял кодекс 1550-го рядом более суровых санкций, указы второй половины XVI века усиливали социальный контроль, а Судебник 1606 года, несколько ограничивавший ползучее распространение крепостного права, не был введен в действие[21]21
  Судебник 1589 г.: ПРП. Т. IV. С. 413–443. Указы конца XVI в.: ЗА. Судебник 1606 г.: ПРП. Т. IV. С. 482–542; Weickhardt G.G. The Composite Law Code of 1606 // Russian History. 2006. Vol. 33. № 1. Р. 1–18.


[Закрыть].

По мере роста империи и ее бюрократии в первой половине XVII века Разбойный приказ собирал новеллы уголовного права в указных книгах, значительная часть содержания которых вошла затем в состав Соборного уложения 1649 года. В этом объемистом компендиуме получили дальнейшее развитие нормы судебного процесса, впервые в России было введено формальное определение государственных преступлений и было сильно расширено применение телесных наказаний и смертной казни[22]22
  Указная книга Разбойного приказа 1616–1636 гг.: ПРП. Т. V. С. 188–220; Указная книга Разбойного приказа 1635–1648: ПРП. Т. V. С. 221–239. Соборное Уложение: РЗ. Т. III. С. 83–257. Новоуказные статьи 1669 г.: ПРП. Т. VII. С. 396–434.


[Закрыть]. По Новоуказным статьям 1669 года интенсифицировались некоторые санкции и передавалась судебная компетенция от одних приказов к другим, конкурирующим, но влияние этого памятника по его применению в судебных процедурах и в вынесении приговоров никогда не смогло сравняться с влиянием Соборного уложения, так как последнее было напечатано и разослано по всей стране, а Новоуказные статьи – нет. Знаменательно, что в 1714 году специальный указ определял, что до составления нового свода законов (чего так и не произошло до XIX века) в случае обнаружения противоречий следует предпочитать всему последующему законодательству Уложение 1649 года. Хотя «Артикул воинский» 1715 года по отношению к гражданским лицам не применялся, множество других петровских указов составляют завершающую часть позитивного права, использованного в этой работе[23]23
  Более широкое использование Уложения: Маньков А.Г. Законодательство и право. С. 203. Белгородские воеводы сообщали, что Новоуказные статьи дошли до их пограничного города только в 1675 г.: Глазьев В.Н. Власть и общество. С. 139. ПСЗ. Т. V. № 2828 (1714); Ромашкин П.С. Основные начала уголовного и военно-уголовного законодательства Петра I. М.: Военно-юридич. акад., 1942. С. 14. Неиспользование Артикула воинского гражданскими судами: РЗ. Т. IV. С. 317–318; Ромашкин П.С. Основные начала. С. 26–31; Серов Д.О. Судебная реформа Петра I. Историко-правовое исследование. М.: Зерцало, 2009. С. 386, сноска 2. Многие законы Петра I собраны в: Полное собрание законов Российской империи. Собрание 1. 1649–1825: В 45 т. СПб., Тип. 2-го отд. Собств. Е. И. В. канцелярии, 1830 (далее – ПСЗ). Т. III–VII; Законодательные акты Петра I / Ред. Н.А. Воскресенский. М.: Изд. АН СССР, 1945 (далее – ЗА Петра). Соборное Уложение было заменено только ПСЗ в 1830 г. и при последующей кодификации.


[Закрыть].

Практика правоприменения выясняется по судебным прецедентам, записи о которых сохранились с XVII века. Мы рассмотрели дела из примерно 50 архивных фондов, первоначально сосредоточившись на двух регионах: Белоозере и Арзамасе. Расположенный к северу от Москвы Белозерский уезд, несмотря на соседство с пользовавшимся бóльшей автономией северным поморским регионом (Белое море, бассейн Северной Двины), был исторически прочно встроен в систему московского управления. Арзамас был административным центром большого региона на Средней Волге, перешедшего под контроль Москвы в первой половине XVI века. Архивы обоих регионов (хранящиеся в Российском государственном архиве древних актов – РГАДА) весьма обширны. Белозерские документы начинаются в раннем XVII веке, арзамасские – в конце столетия и перетекают в мощные напластования XVIII века. Поскольку дела весьма объемны, мы сосредоточили исследование на процессах об убийствах, в которых находят наиболее четкое выражение судебная процедура, система наказаний и роль государственной власти. Рассмотрен и большой ряд дел (от первых сохранившихся до 1720-х годов) по уголовным преступлениям и правонарушениям, таким как нападение и кража.

По региону Белоозера изучено 10 фондов, происходящих из Белозерска, Устюжны Железнопольской, Каргополя и Кирилло-Белозерского монастыря. Из этих фондов выделено 128 судебных разбирательств, в основном из Белозерского и Устюженского уездов, из них 53 дела об убийствах и 77 дел по другим тяжким преступлениям. Хронологически они распределены следующим образом: около 40 дел первой половины XVII века, около 75 дел второй половины века и около 15 – начала XVIII века. Из этих 128 дел только 23 завершено, то есть включают в себя приговор, объявление наказания и данные о наказании (13 дел об убийствах, 10 прочих). По Арзамасскому региону изучено 37 фондов из Арзамаса, Темникова, Кадома, Шацка, Нижнего Новгорода, Алатыря и нескольких других городов. В них выявлено 100 разбирательств (57 дел об убийствах, 43 прочих), но только 8 дел об убийствах и 4 прочих содержат приговор. Хронологически среди этих дел преобладает начало XVIII века: лишь около 17 дел до 1700 года, бóльшая часть – между 1718 и 1730 годами[24]24
  Полный перечень изученных архивных фондов см. в библиографии.


[Закрыть].

Чтобы восполнить недостаток решенных белозерских и арзамасских дел, в исследование были включены данные и других территорий. Немало завершенных дел обнаружилось в РГАДА в фонде Разрядного приказа (ф. 210) и в двух коллекциях, связанных с северными областями (ф. 141, «Приказные дела старых лет»; ф. 159, «Приказные дела новой разборки»). Для ф. 210 имеется превосходная печатная опись (Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве Министерства юстиции: В 21 кн. М.; СПб.: Тип. Правительственного Сената, 1869–1921 [далее – ОДБ]. Кн. 11, 12, 15–20). Описи ф. 141 и 159 менее доступны. Пока издано лишь несколько томов описания ф. 141, доходящих только до 1620-х годов[25]25
  ОДБ; Воскобойникова Н.П. Описание древнейших документов архивов Московских приказов XVI – начала XVII в. (РГАДА. Ф. 141, Приказные дела старых лет). M.: Археографич. центр, 1994 – прод. изд.


[Закрыть]. Но во внутренних описаниях содержание ф. 141 и 159 дано достаточно подробно. Из этих трех коллекций привлечено 152 дела (72 дела об убийствах, 80 – о менее серьезных преступлениях), достаточно равномерно распределенных по XVII веку с некоторым увеличением во второй половине (эти фонды практически не имеют дел XVIII века). Из 152 дел 97 (30 дел об убийствах, 67 прочих) были завершены приговором.

Опубликованные источники – выдержки из дел, указы, официальная переписка – служили дополнением к архивным материалам. Это, прежде всего, широко известные собрания: Акты исторические, собранные и изданные Археографической комиссией. СПб.: Тип. Экспедиции заготовления государственных бумаг, 1841–1842 (далее – АИ); Дополнения к актам историческим, собранные и изданные Археографической комиссией. СПб.: 1846–1875 (далее – ДАИ); Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археологической экспедицией Императорской АН. СПб.: Тип. 2-го отд. Собственной E. И. В. канцелярии, 1836, 1838 (далее – ААЭ); Акты юридические. СПб.: Тип. 2-го отд. Собственной E. И. В. канцелярии, 1838 (далее – АЮ); Акты, относящиеся до юридического быта древней России. СПб.: Тип. Императорской АН, 1857–1901 (далее – АЮБ); Акты Московского государства. СПб.: Тип. Императорской АН, 1890–1901 (далее – АМГ); ПСЗ; ЗА и другие. Уделялось внимание документам, касающимся судебных наказаний, процессов и личного состава судебных учреждений, лиц, чьи обязанности состояли в борьбе с преступностью, а также участия церковных институтов в светских судах. Использовалось и большое количество нарративных источников, в основном во второй части книги, причем мы уделяли особенное внимание источниковедческой критике при работе с летописями, мемуарами и в первую очередь рассказами иноземцев. Их сообщения, несомненно, определялись их нормативным восприятием, но многие из них были и тонкими наблюдателями, часто специально направленными правительствами своих стран для сбора и сообщения достоверной информации. Если подходить к ним критически, учитывать источники возможной необъективности и оценивать уровень их доступа к внутренней информации о русском обществе, записки иностранцев могут служить ценными свидетельствами очевидцев[26]26
  Попытки посланников давать точную информацию: Poe М. “A People Born to Slavery”. Сh. 2.


[Закрыть].

В итоге мы имеем обширную базу источников, состоящую из законов и судебных дел, по большей части неоконченных, охватывающую период от начала XVII века до 1720-х годов, особенно с 1650 по 1690 год. Данные по Белоозеру и Арзамасу дополняются свидетельствами о работе судов в центральных областях, на южных рубежах и в Сибири. Целиком территория империи, конечно, не охвачена, и, конечно, использованные примеры не отражают все изменения законодательства. Но использованные архивные и опубликованные первоисточники достаточно полно показывают, как государство определяло преступление, устанавливало и исполняло правила судебной процедуры и налагало санкции; как индивиды и сообщества взаимодействовали с судами и использовали их к своей выгоде; как государство и общество, каждое по-своему, мобилизовали применение насилия.

Книга состоит из двух частей. В восьми главах первой части рассматривается «судебная культура». В первой главе изучается структура управления в России в сравнении с европейской и османской практиками и показано, что стремление к централизации было общим для всех случаев. В попытке идентифицировать обстоятельства, осложнявшие централизацию уголовного правосудия, рассмотрены учреждения, в чьем ведении оно находилось в XVI–XVII веках: губные и воеводские избы, а также не входившие в эту систему церковный и вотчинный суд. Во второй главе показано, что персонал судов набирался из местных жителей, причем особое внимание уделялось палачам. Здесь же рассмотрен вопрос о том, кто был носителем и передатчиком правовых знаний, учитывая, что в России тогда не существовало профессиональных нотариусов, адвокатов и правоведов. Третья глава посвящена выяснению значения того факта, что личный состав набирался из местного населения, и способам взаимодействия локальных сообществ с судом на этапах ареста и содержания под стражей, с которых обычно начинались дела. В четвертой главе рассмотрена неизбывная проблема борьбы с коррупцией чиновничества. Во второй половине первой части изучается судебная процедура. В пятой главе показано, что в России, как и в Европе в раннее Новое время, применялся инквизиционный процесс и аналогичные западным способы сбора улик – допрос и повальный обыск; как и в Европе того времени, использовалась судебная пытка, ставшая темой шестой главы. В главе 7 рассмотрен процесс судебного разбирательства, изучен вопрос об автономии суда при вынесении приговора, а также о возможностях индивидов и сообществ влиять на ход тяжбы и ее решение, в том числе различные формы апелляции со стороны участников и судей. И здесь русские практики решения дел на местах соответствуют готовности европейских судов приспосабливаться в своих приговорах к местным особенностям. Завершается первая часть исследованием – в главе 8 – проведенных в начале XVIII века реформ системы судебных учреждений и канцелярских практик в контексте внедрения Петром I европейской модели «регулярного полицейского государства».

Вторая часть называется «Наказание». Она начинается с двух глав, дающих в хронологической последовательности очерк истории телесных наказаний с конца XV до конца XVII века (главы 9 и 10); в них показано, что элиты пользовались в судах определенными преференциями. Некоторые виды наказаний, в частности позорящие избиения на торговой площади, представляют собой общеевропейскую практику. Глава 11 специально посвящена применению членовредительных наказаний и клеймению в контексте постепенного усиления роли ссылки. При тех средствах сообщения, какие существовали в раннее Новое время, нанесение специальных отметок на тело было одним из немногих методов идентификации ссыльных, которых государство считало нужным контролировать. Эти три главы дополняются приложением, в котором прослежено развитие законодательства о смертной казни и ссылке, демонстрирующее, в частности, увеличение числа уголовных преступлений, которые человек мог совершить, прежде чем считался заслуживающим смертной казни. Двенадцатая глава завершает обсуждение телесных наказаний анализом пенальных норм начала XVIII века и демонстрацией превосходной работы группы арзамасских судей с 1718 по конец 1720-х годов.

Завершающие главы второй части посвящены смертной казни и распадаются на две группы: о смертной казни за уголовные преступления и о применении этой меры к преступлениям политическим и государственным, которые обобщенно можно назвать «наитягчайшими», поскольку в эту категорию также включались преступления против религии – колдовство и ересь. В этих главах уделено особое внимание символическому языку ритуалов казни, а также оцениваются условия и ограничения применения смертной казни. В главе 13 приводятся те немногочисленные данные, которые можно собрать о московских ритуалах казни за уголовные преступления, в основном из дел о преступлениях на местах. При обращении к наиболее тяжким преступлениям интересную компаративную модель дает европейская парадигма «театрализации страдания». Чтобы выяснить, играли ли в России казни роль спектаклей, изучение судебных дел дополнено разнообразным набором нарративных источников, включая летописи, описания путешествий и воспоминания. В главе 14 рассмотрено преследование измены и религиозных преступлений в течение «долгого XVI века»; мы пытались ответить на вопрос, изменилась ли судебная практика под воздействием жестокостей опричнины Ивана IV (1564–1572) и хаоса Смутного времени (1598–1613). В 15-й главе анализируется новое систематическое определение наиболее тяжких преступлений, помещенное в Соборном уложении, и их преследование в XVII веке. В следующих двух главах мы переключаемся на анализ моральной экономики насилия со стороны народных масс. В 16-й главе разбираются вопросы взаимодействия судебной политики, идеологии и народных представлений о правосудии; инструментом здесь стало для нас изучение восстаний и наказаний государством взбунтовавшихся горожан и крестьян (1648, 1662, 1682), казаков и крестьян, участвовавших в мятеже Степана Разина (1670–1671). В главе 17 мы исследуем символический язык народного насилия во время некоторых из этих восстаний путем изучения отношений суверенитета и насилия и выявления обременительных обязанностей, навязываемых при этом суверену. В этой картине специфика российской легитимирующей власть идеологии – представление царя как благочестивого и справедливого правителя, лично исправляющего несправедливость, – возможно, противостоит современным ей европейским более секулярным идеологиям монархии и абсолютизма. В главе 18 мы возвращаемся к парадигме «театрализации страдания», исследуя отказ Петра I от традиционной московской идеологии легитимности и его утверждение своего суверенного права осуществлять показательные акты насилия для наказания тягчайших преступлений. В заключении открывается обсуждение более широких проблем судебного насилия в уголовном праве и сопоставляется дальнейшее развитие института смертной казни в России с его судьбой в крупных европейских странах.