Текст книги "Преступление и наказание в России раннего Нового времени"

Третья стратегия, обеспечивающая непрофессиональных судей знаниями и навыками работы с законами, заключалась в том, чтобы особое внимание уделялось обеспечению достоверности документов. Специалисты по исторической социологии указывают на решающую роль делопроизводства в государственном строительстве раннего Нового времени; Энтони Гидденс называет подобные практики «надзором» (surveillance), имея в виду систематический учет на бумаге людских и материальных ресурсов[133]133
  Giddens A. The Nation-State and Violence: Volume Two of A Contemporary Critique of Historical Materialism. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1987. Р. 41–49.


[Закрыть]. Московские законы с конца XV века тоже уделяли особое внимание достоверности юридических документов. Судебник 1497 года оговаривал необходимость скреплять грамоты печатью судей и заверять их подписями дьяков и, кроме того, регулировал составление документов о холопстве. В Судебнике 1550 года также делается упор на пошлинах, печатях, подписях, а еще обозначены некоторые новые перспективы. Так, вводится тюремное заключение и телесные наказания для подьячих, допускавших злоупотребления при составлении документов. Судебник развивал нормы предыдущего свода о регистрации кабал на холопство, устанавливал статьи о конфиденциальности судебных показаний, достаточно детально рассматривал подготовку судебного протокола подьячими, включая утверждение и подпись документа дьяками. В 1570-х годах наемник-военный Генрих фон Штаден оставил свидетельство о некоторых из подобных процедур, отметив то, как писцы защищают документы от подделки и копирования, заверяя их подписями на обеих сторонах листа, особенно по местам склейки[134]134
  Подпись и печать: Судебник 1497 г. Ст. 15–18, 22–26, 40: РЗ. Т. II. С. 56–57, 59. Документы о холопстве: Судебник 1497 г. Ст. 18, 42, 66: РЗ. Т. II. С. 56, 59–60, 62. Судебник 1550 г. Ст. 4–5, 28–9, 76–80: РЗ. Т. II. С. 97, 102, 115–116. Staden H. von. The Land and Government of Muscovy: A Sixteenth-Century Account / Еd. and trans. T. Esper. Stanford University Press, 1967. Р. 14–15.


[Закрыть].

Судебник 1550 года также ввел важный запрет на делопроизводственную работу на дому. Этот запрет в дальнейшем не раз подтверждали, а жалоба на его нарушение была одной из самых частых среди обвинений суда в коррупции[135]135
  Запрет брать документы на дом: Судебник 1550 г. Ст. 28: РЗ. Т. II. С. 102; Соборное уложение. Гл. 10, ст. 13: РЗ. Т. III. С. 103. Наказные статьи тюменскому воеводе: ПСЗ. Т. III. № 1670. С. 561 (1699). Изветы на чиновников, хранящих делопроизводственные книги дома: РГАДА. Ф. 210. Севский стол. Стб. 294. Л. 311–330 (1676); ДАИ. Т. X. № 23 (1682).


[Закрыть]. Пространная десятая глава Соборного уложения 1649 года, посвященная судебному процессу, содержит в себе еще больше норм о подтверждении документа подписями, его регистрации и достоверности. После того как дьяк удостоверял протокол, было запрещено вставлять в него или изымать из него части текста или целые документы[136]136
  Соборное уложение. Гл. 10, ст. 11, 12, 21, 22, 137 (о составе и ведении дел), 128–129 (записные книги), 246–250 (подписи): РЗ. Т. III. С. 103, 105, 119, 121, 144–145.


[Закрыть]. Во второй половине XVII века указы определяли рабочее время для приказных, появлялись инструкции о заверении документа и его структуре и о том, что дьяки и подьячие должны были хранить в тайне показания участников дела; была предпринята ревизия обвинительного процесса в результате многочисленных жалоб на порядок разрешения земельных конфликтов[137]137
  Рабочие часы дьяков: ПСЗ. Т. I. № 237 (1658), 462 (1669), 477 (1670); ПСЗ. Т. II. № 839 (1680); ПСЗ. Т. III. № 1393 (1691). Рабочие часы судей и бояр: ПСЗ. Т. II. № 621 (1676), 777 (1679). Инструкции: ПСЗ. Т. II. № 742 (1678), 964 (1682), 1241 (1687), 820, 826 (1680); ПСЗ. Т. III. № 1576 (1697), 1608 (1697). Ревизия: ПСЗ. Т. II. № 1140 (1685).


[Закрыть].

Четвертая стратегия позволяла удостовериться, что воеводы на местах соблюдают все процессуальные требования и верно применяют закон. Она заключалась в надзоре за воеводами и их подчиненными, которые были обязаны отчитываться перед приказами на ключевых стадиях ведения важных дел или ожидать вердикта из Москвы[138]138
  В Московском государстве постоянно разъезжали гонцы, используя скоростную систему ямской гоньбы, к которой воеводам не следовало прибегать для несрочной корреспонденции: ПСЗ. Т. I. № 18 (1649); АМГ. Т. III. № 465 (1661). Сверхконтроль из центра: Kivelson V.A. Autocracy in the Provinces. Р. 134–138.


[Закрыть]. По некоторым важным процессам приказы могли направлять воеводам перечни вопросов для свидетелей. Когда дело доходило до вынесения смертного приговора, воеводы и сами обращались в приказы для вынесения приговора, даже если они были не обязаны это делать (см. главу 7). Как позже скажет Петр I, контроль из центра был необходим для того, чтобы «от недознания в разсуждении» судьи на местах не смогли ошибочно наказать человека слишком жестоко или даже приговорить его к смерти. В царской грамоте 1677 года из Разрядного приказа севскому воеводе, расследовавшему ведовство, отчетливо виден детальный контроль: «И вы б того драгуна Емельку велели в Севску сыскать, и против его челобитья в Севску расспросить, и дали б ему в том очную ставку, и сыскали про то накрепко. А будет доведется, и его Емельку велели в том пытать и огнем жечь. И что о том в сыску объявится, и вы б о том к нам… писали, а отписку велели подать в Разряде». Подобным же образом, в деле 1649 года в Ельце судье было предписано допросить двух обвиняемых перед орудиями пыток, а если они не признаются, то их следовало пытать и писать о результатах в Москву[139]139
  ПСЗ. Т. VI. № 3847 (1721). Новомбергский Н.Я. Слово и дело государевы. Т. 2. Материалы. Приложение: Колдовство в Московской Руси XVII-го столетия. М.: Языки славянской культуры, 2004. № 30. С. 111 (1677); РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 270. Л. 474 (1649).


[Закрыть].

В центре также надзирали за судьями с помощью многочисленных повторов в документах. Эта черта московской приказной системы дает современным историкам основание для того, чтобы охарактеризовать ее как детскую и отсталую[140]140
  Starr S.F. Decentralization and Self-Government. Р. 27–29. А.В. Исаченко высмеивает «простоту» и «нелепость» правовых текстов Киевского периода и игнорирует язык делопроизводства Московских приказов, за исключением языка профессионального кремлевского дьяка Котошихина, который назван «читаемым и познавательным»: Issatschenko A.V. Russian // Slavic Literary Languages: Formation and Development / Eds. M. Schenker, E. Stankiewicz. New Haven: Yale Russian and East European Publications, 1980. P. 122, 128.


[Закрыть]. Поскольку документы повторяли, по большей части дословно, содержание предыдущих частей дела, то в результате они разрастались до невообразимых размеров, и историки (как и, несомненно, чиновники той эпохи) с трудом отыскивают в них порцию новой информации, в частности указания о дальнейших действиях. В своих ответах воеводам центральные приказы следовали детально разработанной письменной культуре. Так, стремясь добиться у одного из подозреваемых признания в измене, Разрядный приказ в 1664 году последовательно инструктировал воеводу следующим образом: попросить его записать обвинение, запечатать и отдать воеводе, если же он неграмотен, то ему должен помочь его духовный отец, после отправить записанное в Москву. Если обвиняемый отказывался признаваться духовному отцу, то он должен был рассказать об этом воеводе наедине. Если и после этого следовал отказ, то его следовало пытать. Ответ воеводы представлял собой дословное повторение приказов, а затем по пунктам ответы на каждый из них[141]141
  Новомбергский Н.Я. Слово и дело государевы. Т. 1. Процессы до издания Уложения Алексея Михайловича 1649 г. М.: Языки славянской культуры, 2004 (далее – СИДГ). № 274. С. 518–519 (1664). Д. Коллинз описывает типичный протокол дела: Collins D.E. Speech Reporting and the Suppression of Orality in Seventeenth-Century Russian Trial Dossiers // Journal of Historical Pragmatics. 2006. Vol. 7. № 2. Р. 271–273.


[Закрыть]. Результат этих процедур казался бессмысленно механическим, но он служил важным целям.

Во-первых и прежде всего, подобные повторения способствовали тренировке судей в юридических вопросах. Протоколы дел постоянно описывают, как дьяки или подьячие читают судьям дело, а те принимают решение (даже если дьяк, как и любой хороший помощник руководителя, в общих чертах доносил до него, что надо делать). Нет оснований считать, что подобные изложения процесса не отражают реальность. Если судьи уделяли хоть немного внимания происходящему в суде, то им приходилось постоянно сталкиваться с описаниями основных судебных процедур (как проводить допросы отдельных лиц и опрашивать местное население, как переходить к пытке) и принятых способов действия. Постоянно вбивая юридические нормы и процедуры в голову воевод, центр таким образом обучал их. В подобных ситуациях такой метод не нов. Мэттью Иннс утверждает, что капитулярии Карла Великого также были направлены на информирование судей на местах о законах и легитимных процедурах. В некоторых уголовных делах надзор османских военных судей за работой провинциальных судей осуществлялся в таком же избыточном формате. Даже в Новое время управление британскими колониями столкнулось с двусторонней проблемой: с необходимостью привнести в традиционное правосудие местного африканского населения принципы «верховенства закона» (Rule of Law) и осуществить это при посредстве колониальных администраторов, не обладавших юридическими знаниями. Поэтому для их пользования было создано необычайно детальное изложение британских законов, с помощью которого они затем должны были обучать и своих африканских подчиненных[142]142
  Innes M. Charlemagne’s Government. Р. 81–82; делопроизводство Османской империи: Imber C. The Ottoman Empire. Р. 226–227, 236–237; сообщено Кайя Сахин (Университет Тюлана); Moore S.F. Treating Law as Knowledge: Telling Colonial Officers What to Say to Africans about Running “Their Own” Native Courts // Law & Society Review. 1992. Vol. 26. № 1. Р. 11–46.


[Закрыть].

Составление столь подробных дел служило и другой цели. Оно заполняло лакуну, которая могла возникнуть при частой смене служащих или если процесс растягивался на долгий срок. В исследовании об использовании прямой речи в московских судебных документах Дэниэл Коллинз показал, что новые дьяки и судьи нуждались в том, чтобы их ввели в курс дела, и даже если личный состав суда не менялся, то им могло быть не так просто удержать в памяти детали дела, если оно затягивалось. Когда дело доходило до вынесения приговора, дьяки подготавливали полное дело, включавшее в себя все документы полностью и необходимые выписки из законов. После чего они зачитывали дело вслух, хотя, вероятно, чтобы чтение не затянулось надолго, перескакивали к последним по времени и наиболее релевантным материалам. Но известные прецеденты ясно говорят о том, что вердикт мог быть вынесен только на основе «слушания» дела, в том числе экстрактов из законодательства. Коллинз отмечает: «При выслушивании (или иногда также чтении) дела все свидетельские показания представлялись в сравнительно не аналитическом режиме прямой речи, и весь процесс как бы буквально проходил перед глазами судей»[143]143
  Collins D.E. Reanimated Voices: Speech Reporting in a Historical-Pragmatic Perspective. Amsterdam and Philadelphia: John Benjamins, 2001. Р. 179, 73; Idem. Speech Reporting. Р. 271, 273. Чтение вслух царю или приказным судьям: ЗА. № 233 (1636); АМГ. Т. II. № 444 (1650); РГАДА. Ф. 159. Оп. 3. Новгородская четверть. № 1618. Л. 53 об. (1682); ПСЗ. Т. II. № 1140 (1685), 1174 (1686). Чтение вслух воеводам: АМГ. Т. II. № 264 (1645); РГАДА. Ф. 1122. Оп. 1. Ч. 2. № 1629. Л. 11 (1674); РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стб. 793. Л. 258 (1681); РГАДА. Ф. 1107. № 3284. Л. 1 (1686).


[Закрыть].

Другие судебные системы раннего Нового времени руководили судами похожими способами. Улинка Рублак описывает «необычайно тесное» взаимодействие в Вюртемберге XVI–XVII веков профессиональных юристов при дворе герцога и местных судей-непрофессионалов, которые наследовали должность или получали ее как синекуру. В частности, в уголовных делах вюртембергские судьи были обязаны предоставлять судебные протоколы, запрашивать разрешение на применение пыток и исполнение наказаний и консультироваться у университетских юристов; «вопросы для подозреваемых также часто предварительно формулировались вышестоящим советом или юристами Тюбингенского университета»[144]144
  Rublack U. The Crimes of Women in Early Modern Germany. Oxford: Clarendon Press, 1999. Р. 52.


[Закрыть]. Московские воеводы не могли обратиться к университетам, которых в России еще не существовало, зато приказные дьяки вполне справлялись с этой ролью.

Угрозы и наказания также стимулировали воевод и подведомственных им чиновников применять единую процедуру и единообразно исполнять закон. Связь между судьями на местах и центром не всегда заключалась в перечислении последствий небрежения законом, но о них воеводам было хорошо известно из других источников. Судебники 1497, 1550, 1589 годов в значительной степени были посвящены формализации судебного процесса, установлению пошлин за процедуры, наказанию судей и дьяков за лихоимство, а участников процесса – за нарушение судебных норм. Громадная десятая глава Соборного уложения (в ее состав вошло 287 статей, что составляет около трети от 967 статей во всем кодексе) развивала данную тенденцию. Более того, в наказах воеводам, которые они получали при назначении, строго оговаривалось, что неповиновение царским указам или иные нарушения повлекут за собой «великую опалу», «погибель», конфискацию земель, штрафы или даже хуже – наказание («что царь укажет»). Отдельные указы и судебники также формулируют подобные санкции. Как мы разберем более подробно в главе 4, государство выполняло подобные угрозы, наказывая чиновников, допустивших злоупотребления, и, поступая так, предупреждало остальных.

Воеводы, являвшиеся и судьями, понимали это. Оправдываясь в переписке с центром, если их обвиняли в неподобающих действиях, воеводы первым делом апеллировали к царскому указу: они-де не делали ничего, выходящего за пределы инструкций. Напротив, когда тяжущиеся обвиняли официальное лицо в коррупции, они заявляли, что он действовал без царского указа. Так, в 1670 году один из участников судебного разбирательства жаловался на то, что воевода пытал его жену «без царского приказа и без расследования»[145]145
  Новомбергский Н.Я. Слово и дело. Колдовство. № 22 (1670).


[Закрыть]. Чиновники, обвиненные в процессуальных нарушениях, отчаянно защищались. Например, в 1655 году один воевода жаловался в Москву о том, что его несправедливо обвинили и заключили под стражу за то, что ему будто бы не удалось собрать служилых людей. Он просил очистить его имя и объяснял, что на самом деле он выполнил указ. В 1672 году в районе Тулы воевода активно протестовал против обвинения в том, что он не обеспечил работу сыщика; по словам воеводы, он так энергично преследовал преступников, что даже пытал одного из обвиняемых четыре раза![146]146
  РГАДА. Ф. 210. Севский стол. Стб. 148. Л. 504–515 (1655); Стб. 283. Л. 335–349, 378–380 (1672). Как правило, пытка проводилась не более трех раз; см. главу 6.


[Закрыть] Все эти местные чиновники жили на лезвии ножа: они нуждались в землях, деньгах и ином обеспечении, которое давала служба.

Государство без колебаний наказывало всех чиновников от подьячего до воеводы за нарушение закона. Очевидные злоупотребления наказывались жестко, как это было в 1605/06 году, когда подьячему отрубили руку за подделку документов о владении землей, а в 1676/77 году Разрядный приказ велел не только выгнать со службы и бить кнутом подьячего, но и запретить другим приказам принимать его на службу. Его преступление состояло в том, что он изменил приговор в уже подписанном дьяком указе. Подобным образом в 1690 году подьячий в Цивильске (совр. Чувашия) обманом уговорил некоторых местных жителей подписать пустой лист, на котором он составил заемную кабалу. Он был уволен и доставлен в Москву для дальнейшего разбирательства. В 1701 году два других подьячих были биты кнутом за составление поддельных документов и взяточничество. Государство наказывало чиновников и не за столь вопиющие нарушения, такие как описки в документах. Несколько уровней контроля внутри учреждения позволяли приказам вовремя устранять ошибки при подготовке документов, но, если ошибки все-таки случались, расправа была скорой. Так, в 1658 году подьячий Патриаршего судного приказа был бит кнутом в Разрядном приказе за ошибку в царском титуле перед лицом своих коллег, специально собранных для этого случая[147]147
  Опись архива 1626 г. Ч. 1, 263–264 (1605/06); Новохатко О.В. Разряд в 185 году. С. 359–360 (1676/77); ПСЗ. Т. III. № 1387 (1690); РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. № 965. Л. 43–48, 152–169 (оба дела 1701); ПСЗ. Т. I. № 233 (1658).


[Закрыть].

В провинции наказать могли и приказных, и судей, хотя и с учетом их различия в социальном статусе. Например, в 1663 году орловский губной староста был посажен в тюрьму на неделю за то, что отправил в Москву отписку с ошибкой в царском имени, а его дьячок, который прочел ее вслух перед судьями вышестоящего приказа, был «сняв рубашку (для усиления наказания. – Примеч. авт.), вместо кнута, бит батоги». В 1666 году воевода в Сапожке также отправил в Москву отписку, в которой титул царя был написан с ошибкой. В Разрядном приказе ему пригрозили битьем кнута, но, учитывая его «простоту и неразумие», «пожаловали» его и заменили наказание на символические два дня тюрьмы. Однако подьячего, допустившего эту оплошность, безжалостно били батогами. В 1669 году можайский воевода без злого умысла отправил в Москву доездные сказки, в которых была написана некая «непристойная речь». За это Разрядный приказ сурово отчитал его – воевода получил день тюрьмы за то, что принял этот документ, а подьячего приказали бить батогами «нещадно». Еще строже отчитали полкового воеводу в 1670 году за использование неверной терминологии в описании прибытия посланника от царя («а писать тебе было тебе, что прислан от нас, великого государя, стольник с милостивым словом, а не о здоровье спрашивать»). За такую невинную подмену в Разрядном приказе назвали воеводу «дьячишком, страдником, и страдничьим сыном, и плутишком» и напомнили ему, что за подобное поведение он подлежит жестокому телесному наказанию, о котором последует соответствующий указ[148]148
  ПСЗ. Т. I. № 351 (1663); РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стб. 985. Л. 507–509 (1666); ПСЗ. Т. I. № 458 (1669), 485 (1670). Похожие дела: РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стб. 655. Л. 48–56 (1671); Стб. 872. Л. 293–294 (1685); Стб. 898. № 188–189 (1685); Стб. 1867. Л. 143–146 (1695); РГАДА. Ф. 210. Севский стол. Стб. 294. Л. 269–271 (1677). О социальных различиях в наказании см. главы 9–10.


[Закрыть]. Приказные люди усвоили эти правила, судя по казусу, произошедшему в 1669 году. Подьячий Разрядного приказа увидел официальные документы в лавке торговца шелком, прямо направился к подьячему, ответственному за создание этих документов, и сразу же объявил ему о нарушении режима безопасности. Они тут же пошли на рынок и обнаружили и купца, и документы, которые они идентифицировали как черновики приказной документации. При расспросе купец показал, что выменял их у одной вдовы в обмен на шелк и использовал черновики как оберточную бумагу. Он заявил, что не знал, что держать такие документы запрещено. В ответ приказные судьи не только приговорили наказать его, но и распорядились «учинить заказ» всем старостам торговых рядов, чтобы купцы не покупали писаную бумагу, если это «письма приказные, а не ученические». В случае нарушения этого правила ответственность возлагалась на торговых старост, которым было обещано «жестокое наказанье – торговая казнь»[149]149
  РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стб. 786. Л. 305–312 (1669).


[Закрыть].

Все это может показаться мелкими нарушениями, и в идеале правовая культура, подразумевавшая уважение закона и признание власти царя, должна была усвоиться настолько хорошо, чтобы мелкие ошибки стали бы простительны. Но в данном случае это – очевидные свидетельства намерения Москвы внедрить единую бюрократическую культуру и закон. Централизованное Московское государство полагалось на своих бюрократов в снабжении постоянно действующей судебной экспертизы. Военная элита обеспечивала символическое лидерство, а бюрократы обладали реальной властью за кулисами. Драматическим проявлением подобного соотношения стал приговор 1634 года за измену воеводы Михаила Борисовича Шеина. Обращаясь к двум дьякам его штаба, вердикт гласил: Шеин «вас не слушивал ни в чем и вас лаел и позорил и были вы у него хуже сторожей и воли вам никому ни в чем не давал, что кому велел делать, то и делали всё неволею». Дьяки были освобождены, а полководец – казнен[150]150
  ААЭ. Т. III. № 251 (1634). О казни Шеина см. главу 15.


[Закрыть].

Очевидно, что дьяки обеспечивали судей из служилых людей юридическими знаниями и навыками в местных и приказных судах. Но кто мог проконсультировать тяжущихся? Дела показывают, что челобитчики из всех социальных слоев, даже из самых низших, и даже те, кто не умел подписать свое имя, заполняли необходимые документы, применяя правильную терминологию и приводя необходимые ссылки на законы. Например, знание законов тяжущимися или теми, кто составлял их прошения, показывают их просьбы прислать пристава для осмотра тела или задержки подозреваемых[151]151
  Посылка пристава: РГАДА. Ф. 1107. № 600. Л. 1 (1632); 774. Л. 1 (1637), 1155. Л. 2 (1648); 1219. Л. 1 (1650); 1423. Л. 1 (1657); 1926. Л. 1 (1671); 2340. Л. 3 (1676); 2249. Л. 1 (1675); 2454. Л. 2 (1677); 2758. Л. 1 (1680).


[Закрыть]. В 1649 году один дворянин жаловался, указывая на законодательные основания применения пытки, что его сына пытали «без суда, и без сыску, и бес поличново». В деле 1651 года сохранилась просьба солдата о приведении в исполнение приговора относительно двух человек, участвовавших в нападении, повлекшем гибель одного из нападавших. В его челобитной используется юридическая фразеология (обвиняемые названы «ведомыми ворами») и даже расхожий оборот – «чтобы впредь им было неповадно воровать и по дорогам людей стеречь и побивать». Здесь очевидна рука знающего подьячего. Также в 1651 году обвиняемый в убийстве сначала заявил о том, что это была самооборона (что уменьшило бы его вину). На очной ставке с жалобщиками, однако, он отказался от своих показаний. Кажется, что первое заявление было сделано так, чтобы соответствовать закону, возможно, по подсказке профессионала[152]152
  РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стб. 263. Л. 512–513 (1649). Солдат: РГАДА. Ф. 141. 1651 г. № 58. Ч. 2. Л. 196–214, 280 (1651). Самооборона: РГАДА. Ф. 141. 1651 г. № 58. Ч. 1. Л. 1–4 (1651).


[Закрыть].

Где тяжущиеся могли получить такие юридические консультации? В голову приходят несколько источников, начиная с самих подьячих и доверенных лиц, которым тяжущиеся могли доверить свои дела. Впрочем, последний вариант менее вероятен. В уголовных делах не разрешалось участие каких-либо посредников – судьи и их помощники расследовали дело напрямую. При обвинительной форме процесса (см. главу 5) тяжущимся разрешалось использовать вместо себя представителей, если они уезжали на службу или не могли предстать перед судом по иным причинам. Закон дозволял присылать «детей своих, или братью, или племянников». Также разрешалось, опять же, если это было не уголовное дело, прибегать к услугам третейских посредников, хотя закон специально выражает озабоченность тем, чтобы они не давали ложных свидетельств за взятки[153]153
  Представители: ЗА. № 188, ст. 1, с. 149 (1628); Соборное уложение. Гл. 10, ст. 108–109, 156, 157: РЗ. Т. III. С. 113–114, 126; ПСЗ. Т. II. № 1158 (1686); ПСЗ. Т. III. № 1363 (1690). Согласие на участие посредника («третьего»): ААЭ. Т. III. № 277 (1637); АЮБ. Т. I. № 123 (I) (1679), 123 (II) (1688), 123 (III) (1691). Определение процесса: Соборное уложение. Гл. 15, ст. 5: РЗ. Т. III. С. 163. Судебный процесс такого рода: Кавелин К. Основные начала русского судоустройства. С. 147–151, 345; Штамм С.И. Суд и процесс. С. 222–224; Hellie R. Slavery in Russia, 1450–1725. Chicago and London: University of Chicago Press, 1982. Р. 275–280. Проблема лжесвидетельства: ЗА. № 42 (1582).


[Закрыть]. У нас нет оснований утверждать, что данные представители или посредники обладали профессиональными юридическими знаниями. Люди обычно выбирали на эти роли друзей или представителей местного сообщества.

Третьим вероятным средоточием юридических кадров был обученный персонал частных вотчинных администраций. Они улаживали дела светских и церковных землевладельцев и лоббировали интересы своих хозяев в приказах, создавали для них сеть личных связей и представляли их дела в суде. Скандальный плут Фрол Скобеев зарабатывал на жизнь тем, что был «великой ябида, ходотайствовал за приказными делами»[154]154
  Фрол Скобеев: Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Т. 1. M.: Худ. лит., 1988. С. 59. О подобных ему людях (стряпчие в институтах церкви): ЗА. № 42 (1582); ПСЗ. Т. II. № 857 (1681); Седов П.В. Подношения в московских приказах ХVII в. // Отечественная история. 1996. № 1. С. 139–150; Новохатко О.В. Управленцы среднего звена в XVII веке.


[Закрыть]. Другими хранителями юридических знаний являлись «площадные подьячие» в крупных городах, которые могли играть роль профессиональных юристов.

В каждом сообществе имелись профессиональные писцы, составлявшие челобитные, договоры и другие документы, предоставляемые в воеводский суд, в приказ, на таможню или в другие учреждения. Известные как площадные подьячие, эти люди представляли собой группу, ускользающую из классификаций и не включавшуюся в номенклатуру «чинов», составлявших социум. Несмотря на это, они часто упоминаются в документах, что свидетельствует о важности исполняемых ими функций.

Площадные подьячие известны примерно с 1540-х годов, хотя практика их работы восходит к более раннему времени. В XVI веке они упоминаются в Новгороде, Твери, Переславле-Залесском, Пскове, Ивангороде и, конечно, Москве. Площадные подьячие не были государственными служащими и кормились «от пера», взимая плату за каждый документ. Они были организованы в своего рода гильдию, членство в которой было ограничено, чтобы поддерживать хороший уровень дохода. При одном приказе в Москве в 1691 году, согласно установленному ими самими лимиту, имело право работать не более десяти площадных подьячих; в 1685–1697 годах в Костроме их зафиксировано шестнадцать; в Москве на Ивановской площади с 1649 по 1680-е годы их было около 30. Площадные подьячие выбирали старосту, который фиксировал их деятельность и следил за качеством работы[155]155
  Злотников М.Ф. Подьячие Ивановской площади. К истории нотариата Московской Руси // Сборник статей, посв. А.С. Лаппо-Данилевскому. Пг.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1916. С. 95, 102–103, 119–120. Площадной подьячий выведен в первой сцене первого действия оперы Модеста Мусоргского «Хованщина». Наказ старосте: АИ. Т. I. № 149 (1687). В середине столетия было запрещено брать подобный промысел на монопольный откуп: ААЭ. Т. III. № 295 (1640).


[Закрыть].

Можно предположить, что в Москве трудилось несколько групп площадных подьячих. При Разрядном, Стрелецком, Холопьем, Посольском, а также в Патриарших приказах поощрялось существование таких коллективов, как своеобразный нотариат, помогавший челобитчикам с составлением прошений в эти органы. Площадные подьячие трудились также на крупных площадях в городе, первой из которых была Ивановская у колокольни Ивана Великого в Кремле. Они готовы были помочь большому количеству тяжущихся в приказах, у которых не было прикормленных нотариев. И по всей империи документы (челобитные, духовные, кабалы, купчие, рядные на лавки и найм рабочих) могли составляться такими негосударственными нотариусами. Государство доверяло их профессионализму и признавало их право на существование; когда Москва сгорела в 1626 году, то не только служащие приказов, но и те «подьячие… которые пишут на площади, и земские и церковные дьячки» были наняты для восстановления приказной документации. В Новгороде в 1636 году воевода собрал всех площадных подьячих, чтобы идентифицировать почерк и подпись на спорном документе. Уложение 1649 года пошло еще дальше – оно признавало законными финансовые документы на сумму более 10 руб. (крепости, заемные кабалы), только заверенные площадными подьячими Москвы и других городов. В случае если документ составляли деревенские или помещичьи люди, писцы его не принимали, а если он был написан просто грамотным человеком, его должны были освидетельствовать и заверить площадные подьячие[156]156
  Злотников М.Ф. Подьячие Ивановской площади. С. 100 (1626); СИГД. № 60. С. 81 (1636). Похожее дело: ПСЗ. Т. III. № 1387 (1690). Соборное уложение. Гл. 10, ст. 246–253: РЗ. Т. III. 144–146. Кэтрин Бернс о «правде», воплощенной в нотариальных записях: Burns K. Notaries, Truth and Consequences // American Historical Review. 2005. Vol. 110. № 2. Р. 350–379.


[Закрыть].

Почему же существование столь разнородных кадров, сведущих в области закона, представляется таким важным? Во-первых, некоторые из них, такие как площадные подьячие, служили своеобразным резервом для государственной службы, особенно в сельской местности[157]157
  Демидова Н.Ф. Служилая бюрократия. С. 63–64.


[Закрыть]. Во-вторых, они консультировали тяжущихся. Они знали правильный формуляр челобитной, они также умели посоветовать тяжущимся, какой нужно сделать запрос или как обратиться с жалобой. Натали Земон Дэвис ярко показала, как французские нотарии, составлявшие просьбы королю о помиловании, вносили изменения в суть излагаемого просителем дела. Нотарии знали формуляр, закон и словесные обороты, позволявшие их клиентам добиться милости[158]158
  Davis N.Z. Fiction in the Archives: Pardon Tales and Their Tellers in Sixteenth-Century France. Stanford University Press, 1987 Р. 15–25. Критическое мнение о достоверности судебных показаний: Gaskill M. Reporting Murder: Fiction in the Archives in Early Modern England // Social History. 1998. № 23. Р. 2–3.


[Закрыть]. Тем самым они и определяли реальное функционирование закона. В случаях, рассмотренных нами, умелые грамотеи имели такое же влияние. Так, в 1669 году посадский человек из Луха потребовал, чтобы обвиняемых в нападении на него допрашивали раздельно («поставить и допросить порознь») – элемент из розыскной процедуры суда, распространенный на мелкие преступления всего за два года перед тем. В челобитной одного из представителей греческой ученой семьи Лихудов, поданной в 1694 году, искусно применены терминология и практика московской юридической процедуры. Иоанникий Лихуд начал иск о том, что его сын был ложно обвинен в изнасиловании; последний, Николай, также бил челом, обвиняя чиновника, ведшего дело, в попытке вырвать у него ложное признание, а истцов – в ложном обвинении. Хотя челобитная Николая и имитирует униженный стиль подобных документов («я… человек иностранной, судов, и очных ставок, и как записи пишутся и вершатся по московскому обычаю, не знаю»), Иоанникий Лихуд справедливо жаловался на то, что его сыну «грозили застенком» без достаточных на то оснований (не было ни язычной молки, ни признания, ни материальных улик). Его сын не только точно сослался на Уложение и привел пассаж из него, но и верно указал, к какой юрисдикции он относился[159]159
  РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стб. 1378. Л. 44 (1699); РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стб. 1710. Л. 162, 237–238, 332–335, цит. на л. 333–333 об. (1694).


[Закрыть]. По всей видимости, государство с опаской относилось к распространению таких знаний, хотя и настаивало на применении правильных форм в документах: Новоуказные статьи 1669 года запрещали сотрудникам суда распространять среди тяжущихся или свидетелей из местных сообществ «образцовые письма» для составления челобитных или дачи показаний[160]160
  Новоуказные статьи 1669 г., ст. 28, 120: ПРП. Т. VII. 408, 433. Грамота к арзамасскому воеводе 1679 г. повторяет этот запрет: Наместничьи, губные и земские уставные грамоты. С. 97.


[Закрыть]. Подобная озабоченность Новоуказных статей образцовыми письмами предполагает желание государства услышать подлинные голоса тяжущихся (пусть даже хороший подьячий знал, как обработать их соответственно). Тот, кто интересуется юридическим делопроизводством в Московском государстве, должен помнить, что все показания известны нам в редакции писцов.

Эти грамотеи всех родов, в особенности площадные подьячие, де-факто могли играть роль юристов. Нотарии других стран раннего Нового времени, вне сомнения, именно так и работали, открывая частным лицам путь в юридическую систему, и в то же время являлись дополнительным инструментом поддержания королевского закона[161]161
  Burns К. Notaries, Truth and Consequences.


[Закрыть]. До 1864 года в России не существовало профессии юриста, но эти очаги образованности давали людям знания, необходимые для того, чтобы система работала в их пользу.