Текст книги "Альтер эго"

– Да что ты вообще знаешь обо мне, чтобы делать выводы?! – вспылила я, пытаясь справиться с волной неконтролируемой паники.

– Только строю догадки. Ты же сама ничего не рассказываешь, так что же мне еще остается?

– Ты не на работе, а на мне нет тюремной робы. – Я попыталась оттолкнуть его, но он лишь крепче сжал мои руки.

– Катрин, тебе нужно выговориться! Со мной можешь быть откровенна…

– Заткнись! – задыхаясь выкрикнула я.

По рукам Дэйва рассыпались мурашки. Тело вздрогнуло, словно скованное судорогой:

– Ну, давай же! Я знаю, о чем говорю! Освободись от этого груза, пока стихотворение на твоем запястье не пополнилось новой строфой! – С этими словами весь мой мир рухнул, как лавина, в одночасье сошедшая с горного хребта под действием не ощутимого человеком, но критичного для геологических систем, подземного толчка.

– Не твоего ума дело, – прошептала я, чувствуя, как задрожали губы и горячая капля стекла по щеке. За ней последовала вторая, третья… Его слова резали по живому. Я и не догадывалась, что он в курсе. Простодушно полагала, что надежно спрятала компромат.

– От себя не сбежать ни в Азии, ни в Европе, ни в Америке, ни даже в Австралии, затерявшись среди кенгуру. Все равно останешься собой! С багажом своего прошлого! – Его глаза влажно заблестели, а голос, сорвавшись, дрогнул. – Катрин, я говорю с такой уверенностью, потому что прошел через все это на собственном опыте!

Негодование придало мне сил. В моменты отчаяния человеческий организм способен раскрывать резервы, доселе спящие в режиме ожидания. Я отдернула руку и со всего размаху ударила наглеца по лицу, оставив на щеке красноватый отпечаток ладони.

Мы молча смотрели друг другу в глаза. Время, казалось, остановилось, накаляя атмосферу.

– Иди к черту! – наконец прокричала я, предприняв очередную тщетную попытку вырваться из сильных рук.

– Ты не хотела уходить ни тогда на Кайласе, ни в Трате, ни в Ангкоре. Не хочешь и сейчас. Зачем ты обманываешь себя? Что произошло с тобой, отчего ты боишься своих желаний? Позволь мне помочь! – В его глазах и впрямь читалось сочувствие, а под внешней беззаботностью таилась темная бездна печали. Но мой гнев было уже невозможно унять. Внутренний протест оказался слишком силен.

– Лучше бы я вовсе не встретила тебя!

– Дело не во мне, и ты это знаешь.

– Отпусти, иначе я буду кричать так, что соседи вызовут полицию! Я не шучу!

Очередная смена настроения не заставила себя долго ждать. Его напряженное лицо внезапно озарила загадочная улыбка. Это показалось настолько не соответствующим ситуации, что у меня не сразу нашлось что сказать:

– Ты больной! Тебе самому нужна психиатрическая экспертиза на предмет вменяе…

Не успела я закончить фразу, как его губы заглушили мой голос. Так и не осознав, что произошло, я оказалась прижатой к стене тяжестью его тела. Голова кружилась, руки не слушались. Я все еще порывалась оттолкнуть его, но старания были безуспешны, а силы неравны. Жаркие, настойчивые поцелуи покрывали мою шею, ключицы, плечи. Вскоре я почувствовала, как достигла точки невозврата. Дэйв прочел мои ощущения, как открытую книгу, и усилил нажим. Холодная металлическая пряжка ремня уперлась в обнаженный живот, обостряя желание. Из моей груди вырвался стон.

Внезапно я почувствовала, как тело, преодолев гравитацию, погрузилось в неконтролируемую невесомость. Бросив вниз одурманенный взгляд, я увидела сменяющие друг друга ступени. Одна, две, три, пять, семь… Спустя мгновение мы оказались в спальне на втором этаже лофта. Влечение становилось невыносимым. Казалось, еще немного, и сознание покинет меня. На тонкой грани между враждебностью и вожделением бушевал океан страсти, способный в считаные секунды утянуть на дно даже самого стойкого пловца.

Требовательные поцелуи с терпким привкусом вина окончательно парализовали мою бдительность. Волна желания разлилась по телу сладкой истомой. Здравомыслие сложило полномочия под натиском эмоций. Не знаю, что опьяняло сильнее: алкоголь, чувственные прикосновения, ощущение разгоряченной кожи под дрожащими от нетерпения пальцами или же томительное предвкушение чего-то большего.

Дождь напористо барабанил по стеклу, словно путник, жаждущий укрыться от непогоды. Все громче завывал ветер, не прекращая попыток просочиться в окно. Шелестящий гул то и дело заглушали раскаты грома. Голоса природы отдавались эхом в каждой клеточке тела – одного на двоих – и сливались в мелодию жизни с учащенным до предела биением сердец. Вспышки молний прорезали полумрак. Природа бушевала. И кровь вскипала в венах, разрушая непоколебимое, привычное, постоянное.

Я послала к черту прошлое, погрузившись с головой в настоящее, в это мгновение – одно из миллиарда звеньев в цепочке вечности – нырнула вглубь, опускаясь ко дну, зная, что уже не смогу выплыть обратно на поверхность. Я купалась в ласке Дэйва, как в кристальном горном озере – в прохладных водах, усмиряющих боль, прогоняющих тоску. Я умирала и воскресала в его руках, обретая силу, желание и способность жить, любить, дышать…

* * *

Новый день мы встретили, наблюдая, как небо расцветает под мягкими рассветными лучами. Теплые солнечные зайчики скользили по обнаженной коже вслед за ласкающими прикосновениями ладоней, даруя умиротворение и спокойствие. Разразившаяся накануне буря не оставила о себе напоминаний, кроме редких луж на асфальте и запаха свежести, которым насквозь пропитался воздух. Зачастую штиль приходит лишь на смену шторму.

– Боже… – смущенно прошептала я. – Не зря я не хотела принимать твое приглашение в гости!

– Мне определенно нравится, как все сложилось. Но, не подумай, я не планировал этого заранее.

– Наверное, ты теперь считаешь меня распутной и легкомысленной.

– Вовсе нет. – Его улыбка была искренней, совсем не такой самоуверенной, как прежде, с оттенком лукавства. Казалось, лед, доселе сковывавший чувства, наконец дал трещину.

– Я не такая. Хотя прекрасно понимаю, что оправдания из постели звучат, мягко говоря, неубедительно.

– Я не думаю ничего подобного. – Он смотрел тепло и открыто, от сканирующего, изучающего взгляда не осталось и следа. – Вся ответственность только на мне.

– Я ведь тебя почти не знаю…

– Прости за вчерашнее. Я был слишком резок в словах. Не понимаю, что на меня нашло, – произнес он, нежно целуя мою ладонь. – Еще в день нашего знакомства, как только впервые взглянул в твои глаза, я увидел в них боль и страх признать ее. Я хочу помочь, Катрин! Правда, хочу, поверь!

Я не держала зла за напористость и резкость, напротив, теперь испытывала лишь благодарность. Хоть и непростым путем, но все же он смог заставить меня выбраться из изнуряющего эмоционального затворничества. Порой такая психологическая встряска – единственный способ сдвинуть ситуацию с мертвой точки.

– Затянувшаяся черная полоса, – неуверенно начала я, будто не расслышав его слов. – Слишком затянувшаяся, и слишком черная…

Он молча смотрел мне в глаза и едва заметно кивал, подталкивая к продолжению.

Я привыкла держать переживания в себе. Куда проще делать вид, что все в порядке, не вызывая ни бессмысленного сочувствия, ни злорадства, ни насмешек, ни щекотливых вопросов. Но теперь я была готова сдаться. Лишь ему.

Глава V

Мы не можем вырвать ни страницы из нашей жизни, хотя легко можем бросить в огонь саму книгу.

Жорж Санд

– У меня была непростая жизнь, – наконец пересилив себя, проговорила я первое, что пришло на ум, не подготавливая речь заранее, не подбирая дипломатичных выражений. Наверное, такая тактика – наиболее честная. Спонтанность способна выуживать из подсознания самые искренние и неподдельные формулировки. – Начну, пожалуй, с начала…

– С отправной точки и никак не иначе!

– Вскоре после того, как мне исполнилось пятнадцать, погиб мой отец. У нас была прекрасная семья – подлинное олицетворение сюжетов Фредерика Моргана[12]12
  Английский художник, прославившийся изображением идиллических семейных сцен.


[Закрыть] – но вся идиллия держалась именно на нем. – Я горько усмехнулась. – Не стало его – не стало и мамы, и меня. Примечательно, что несчастье настигло отца здесь – в Лондоне. И это произошло по моей вине.

– Не говори так! – вскипел Дэйв.

– Отчего же, если это правда?

– Что бы ни случилось, ты априори не можешь быть виновата!

– Откуда тебе знать?

– Тут не в чем сомневаться. Здравый смысл плюс доля профессионального чутья. Поверь, это что-то, да значит.

– То, что ты всеми силами мне льстишь?

– Я не привык льстить. Попробуй меня переубедить, я весь внимание.

– Провожая отца на самолет, я попросила привезти медвежонка Паддингтона, купленного непременно в фирменном магазинчике на одноименном вокзале, – продолжила я, проигнорировав его слова. – Ведь именно там состоялась встреча четвероногого путешественника из перуанских джунглей с добросердечными мистером и миссис Браун. Я была несносным инфантильным ребенком! В день, когда отец должен был улетать обратно домой, я позвонила ему узнать, удалось ли приобрести игрушку. Он очень извинялся, сказал, что опаздывает на рейс и купит злосчастного мишку в аэропорту, но я продолжала капризно настаивать на своем, вынуждая любой ценой сдержать обещание.

– Подобное поведение свойственно всем детям и подросткам.

– Не уверена. По крайней мере, не в таком масштабе. Не в том возрасте…

Дэйв молча сжал мою ладонь. Его понимающий взгляд был куда более ободряющим, чем все возможные слова.

– Я коллекционировала фирменные игрушки, привезенные из других стран – папа часто летал в командировки – и отказаться от Лондонского экспоната, непременно с оригинальной этикеткой, я никак не могла. Если бы я только знала, что мой эгоизм будет стоить ему жизни!

– Катрин! – Дэйв обрамил мое лицо в ладони и заглянул в глаза. Его уверенность действовала исцеляюще. – В том-то все и дело – ты не знала. Никто не знал и не мог знать. Не вини себя, слышишь! Это несправедливо! Так бывает, что обстоятельства играют против нас. Но в этих обстоятельствах нет виновных.

– Что же это в таком случае? Злой рок? Судьба? – Я с нескрываемой мольбой смотрела на него, отчаянно надеясь, что он в силах ответить на извечный вопрос.

– Я не знаю… – Отведя взгляд, вздохнул Дэйв. – Но точно не то, за что стоит линчевать себя.

– В общем, отец купил того самого медвежонка и опоздал на самолет. А ведь он мог соврать и приобрести чертову игрушку где угодно, хоть у нелегальных торговцев в Китайском квартале! Но нет, как назло, сдержал слово. Ему пришлось остаться в Лондоне и ждать следующего рейса… Прости, мне тяжело озвучивать подробности. Хотя прошло уже столько лет, боль все еще слишком сильна. – Я замолчала. Спазм в груди сковал дыхание, словно кто-то до отказа затянул вокруг легких тугие ремни.

Дэйв обнял меня, крепко прижав к себе. Давно забытое ощущение защищенности робко постучалось в дверь. Я нерешительно впустила его, как старого друга.

– С опознанием и транспортировкой останков проблем не возникло, – собравшись с духом, продолжила я, – а вот багаж оказался утерян. Да и кому придет в голову думать о вещах в дни траура?! В общем, теперь я сама купила медвежонка в том самом магазинчике на вокзале. Закрыла гештальт, как говорят в вашей профессиональной среде… Интересный феномен – мне будто бы и впрямь стало чуточку легче.

– Для психики крайне важна завершенность. Любой процесс, не доведенный до конца, на подсознательном уровне выдвигается, грубо говоря, на первые позиции в списке приоритетов. Поэтому так трудно забыть о проблемах, в которых не была поставлена точка. Это как зависшая компьютерная программа – тормозит работу всего устройства.

– Да-да, знаю…

Откровенничать поначалу было нелегко, но постепенно, сплетая разрозненные мысли в цепь повествования, я перестала делать над собой усилие, и исповедь хлынула наружу, как неудержимый поток воды сквозь прорвавшуюся плотину. В то утро я поведала Дэйву историю своей жизни, которая чуть было не оборвалась на двадцать шестом году. И историю о том, что к этому привело… Мать не смирилась с гибелью отца, постепенно теряя рассудок. Через несколько месяцев она отправилась вслед за ним, не выдержав одиночества и ответственности за судьбу дочери-подростка. В одно мрачное дождливое утро она села за руль своего «Вольво», в котором спустя сутки была найдена мертвой на дне оврага близ загородного шоссе.

– Мне аккуратно, пытаясь смягчить удар, сообщили о несчастном случае, произошедшем по роковому стечению обстоятельств, но в разговорах полицейских я отчетливо разобрала это страшное и тогда еще не до конца понятое слово – «суицид». Стоит ли в очередной раз упоминать о том, что во всем случившемся я винила себя?!

Изо дня в день мы совершаем одну и ту же непростительную ошибку: не ценим то, что имеем, ждем чего-то большего от жизни, не замечая, как в этом бессмысленном забеге и проходит сама жизнь. Фокус восприятия меняется, лишь когда происходит нечто непоправимое, то, что нельзя отыграть назад, как ни пытайся. Время делает каждому из нас самый щедрый из возможных подарков – отдает себя. А мы стоим в очереди с протянутой рукой, нервно переминаясь с ноги на ногу, в ожидании подношения. Но, получив свою порцию, отчего-то забываем о его значимости, о том, что, исчерпав ресурс, будем не вправе рассчитывать на добавку. Неужели мы способны ощутить ценность чего-либо, лишь потеряв?! Почему самую сильную благодарность и любовь испытываем к тому, что похоронено под толщей промерзшей земли и времени, ушедшего безвозвратно?

Мне была ниспослана целая вечность на то, чтобы зондировать свои мысли, раз за разом прокручивая в голове обстоятельства, что привели к этой роковой черте.

Если бы я была сильнее и смогла превозмочь боль, став опорой для матери! Если бы я больше внимания уделяла ей, а не собственной тоске по безвременно ушедшему отцу! Если бы…

Спустя годы, я осознала, что сделала все, что было в моих силах, возможно, даже более того, но в тот момент вина затмевала рассудок.

Мне со своими скудными пожитками пришлось перебраться к тете, которая согласилась оформить опеку, даже не пыталась скрыть, что положение дел ее не радует. Так из любимого долгожданного ребенка я превратилась в обузу неудобного возраста. Школьник едва ли может рассчитывать на работу, зато на его содержание требуются немалые средства.

Жизнь, сравнимая прежде с воздушными, одухотворенными сюжетами Ренуара, в одночасье обернулась тревожным, неконтролируемым смятением Мунка. Из примерной ученицы я превратилась в отстающую, стала изгоем среди сверстников. Подростки бывают на редкость жестоки. Я, погрязшая в рефлексии, невыгодно отличалась от своих вчерашних друзей – счастливых, веселых, общительных, красивых, любимых. Их глаза светились огнем жизни. Мой же огонь потух, и, казалось, навечно.

Жестокий розыгрыш одноклассников во время школьного похода по окрестностям озера Форуп, обернулся для меня неизлечимой фобией. Не ожидая подвоха, я запустила руку в рюкзак, чтобы достать бутылку воды, где меня настигла, жаждущая освобождения и расплаты, змея. Живописные лесные пейзажи огласил истошный вопль.

– Смотрите, наша молчунья подала голос, – злорадно потешались мои бывшие друзья.

Уж мертвой хваткой вцепился в палец, демонстрируя желтые пятнышки по бокам головы, словно заявляя о своей безобидности. По-видимому, несчастное создание испугалось не меньше меня и бросилось в неравный бой, используя в качестве защиты тактику внезапного нападения. Встревоженная учительница подбежала ко мне, схватила змею за хвост и одним ударом размозжила о рельефный ствол дерева. Сцена хладнокровной расправы заставила замолчать смеющихся подростков, обрадованных успехом тщательно спланированной операции. Как по команде, стихли все звуки, даже голоса певчих птиц.

Насмешки над замкнутостью и нелюдимостью не трогали меня так же, как и издевки над едва заметной асимметрией овала лица. Но однажды мальчишка из параллельного класса посмел пошутить над тем, что я стала сиротой. Тогда в переполненную чашу терпения упала последняя капля. Молниеносный взрыв эмоций прогремел внутри меня. Боязнь наказания, инстинкт самосохранения – сдерживающие барьеры рухнули в момент. Первобытная жажда мести взяла верх над разумом, и вот я уже остервенело атакую противника в неравном бою. Он бьет сильно, со знанием дела, попадая в самые уязвимые места, но адреналин в крови действует как обезболивающее. Металлический вкус во рту. Ожесточение. Гнев. Следующее, что я помню – рассвирепевшее лицо учительницы, вставшей на сторону моего обидчика. А после – беседы с психологом. Одна, другая, третья, пятая… Старания специалиста не усмиряли тоску, а антидепрессанты не возвращали вкус к жизни. Злосчастные таблетки, от которых лишь болела голова, я выбросила спустя месяц после начала приема.

В те годы в стране еще не действовала социальная программа по предотвращению суицидов и оказанию психологической помощи тем, кто склонен к причинению вреда себе или, как в моем случае, отягощенным пагубной наследственностью. С годами правительство разработало множество эффективных проектов, которые помогли снизить число самоубийств. Но тогда дела обстояли несколько иначе.

Все смотрели на меня с осуждением, провожали сочувственными взглядами. Трагедия нашей семьи обернулась для обитателей тихой гавани остросюжетной мыльной оперой, показанной на сей раз не на экране телевизора, а в непосредственной близости. Прямо по соседству. В режиме реального времени. У уцелевшего участника драмы можно было полюбопытствовать о подробностях, начисто пренебрегая деликатностью и вежливостью. Праздные зеваки, кажется, ни на секунду не потрудились задуматься о том, что это не очередное реалити-шоу, а жизнь… Отнятая, раздавленная, утерянная безвозвратно, когда ничто не предвещало беды. И зрители здесь излишни, их не приглашали на пепелище стабильности, на похороны благополучия. Увы, наглость и отсутствие элементарной тактичности способны открыть любые двери. «Это та, у которой мать…» – продолжить в моем присутствии никто не решался, но в этих скомканных, оборванных на полуслове фразах читалось все невысказанное вслух: порицание, неприятие, желание отгородиться, словно от чумы.

И хотя формально я переехала к тетушке, едва осиротела, никто не запрещал мне навещать родной дом. В милых сердцу стенах я изо дня в день пыталась воссоздать былой покой: запиралась в комнате родителей, ложилась на кровать, закрывала глаза и представляла, что все ужасные события мне попросту приснились. В полудреме казалось, что мама сидит рядом и поглаживает мои волосы, тихонько напевая любимую колыбельную из детства, а папа в это время спешит с работы домой, и вот-вот должен раздаться долгожданный звонок в дверь. Но блуждание по выстроенным собственноручно воздушным замкам лишь усиливало боль. Самообман – не лучший способ совладать с горем.

Спустя некоторое время домой стали наведываться любопытные посетители, сопровождаемые людьми в строгих костюмах. Потенциальные покупатели и их риелторы. Они бесцеремонно заходили в комнаты, критическим взглядом окидывая обстановку. И исчезали, оставляя после себя лишь тревожный холод и грязь с ботинок, которые не потрудились снять в прихожей. Эти варварские акты вторжения в святая святых приводили меня в бешенство.

Как парализованный цепной пес, я безуспешно пыталась отстоять неприкосновенность спальни родителей. В этих стенах все еще продолжал витать едва ощутимый аромат маминых духов. Вовремя спохватившись, я наглухо закрыла окна и проложила тряпками зазор под дверью, чтобы драгоценный запах не улетучился. Духи, привезенные из далекой Японии, матери подарил отец на Рождество лет пять тому назад. Пузырек редкого парфюма, как назло, оказался у нее с собой в момент аварии. Так злой рок отобрал у меня и эту зацепку.

После визита очередного риелтора моя сдержанность развеялась прахом. Дверь в спальню родителей сорвалась с петель от удара о стену. Прямо в закрытые окна с размаху полетели предметы, попавшиеся под руку – не знаю, что именно это было, помню только посеребренный подсвечник и сборник Вилли Сёренсена[13]13
  Датский писатель, философ.


[Закрыть].

Я пришла в себя, лежа на полу посреди разбросанных вещей, которые считаные минуты назад были бережно расставлены на полках еще руками родителей. Искалеченная утварь словно посмеивалась над моей беспомощностью: повседневные мелочи жизни, цинично напоминавшие о былом благополучии. Из разбитого окна тянуло зябким холодом – он змеей стелился по полу, заполняя пространство. У моих ног примостилась упавшая рама с общей фотографией. Идиллия счастливой семьи теперь выглядела гротескно под паутиной разбитого стекла. Покойники смотрели на меня с изображения, застывшего в вечности, и беззаботно улыбались.

– Предатели! – Не отдавая себе отчет, выкрикнула я, достала из рамки напоминание об утраченном навсегда и разорвала податливую бумагу в клочья. – Ненавижу!

Глаза затуманились слезами, а разум дал системный сбой. Я бездумно, видя перед собой лишь беспросветную пелену гнева, сгребла со стеллажа коллекцию игрушек, которой так трепетно дорожила, словно это ценнейшее из сокровищ, и бросила все до единого экспонаты в ванну. Остекленевшие глаза сказочных существ с ужасом взирали на меня, умоляя о снисхождении. В них застыл отпечаток немого укора. Но я была непреклонна. Как обезумевший маньяк, механически исполняла намерение, не думая о помиловании.

Спичка чиркнула о шершавую поверхность коробка. Дрожащие, вспотевшие от нервного озноба, пальцы обдала волна жара. Воздух в считаные доли секунды пропитался запахом серы.

«Пропади все пропадом», – прошептала я, завороженно наблюдая, как языки пламени касаются рыжих волос озорного в меру упитанного жителя Стокгольмских крыш. Карлсона мне привез отец из командировки в соседнюю Швецию два года назад, когда жизнь еще была счастливой и безоблачной.

Огонь мгновенно поглотил податливый материал. Игрушечные глаза продолжали беззвучно взывать к состраданию, но участь их обладателей была предрешена. Дым молниеносно заполнил даже самые потаенные уголки квартиры. Запах сгоревшего синтепона и расплавленной пластмассы без сопротивления вытеснил драгоценный аромат духов с нотами фрезии, амбры и морской соли…

Воспоминания, загнанные на обочину сознания, воскрешали сюжеты прошлого во всей полноте ощущений. Окунаться в них казалось безумием. Но опасная игра затягивала. А уверенность в глазах Дэйва служила безмолвной гарантией того, что из этого путешествия я вернусь живой и невредимой.

Утерев слезы, я продолжила рассказ:

– Спустя пару месяцев семейный кров был продан по дешевке. Жизнь отобрала у меня все, даже родные стены…

Изо всех сил я старалась заслужить расположение тети. Неуклюже пыталась помогать по хозяйству, но она прогоняла меня, сетуя на то, что даже на готовку и уборку я неспособна. Делала ей комплименты, восхищаясь стильными нарядами и утонченным вкусом, а она принимала их как данность, не удосуживаясь сказать элементарное «спасибо». Зато никогда не упускала повода побольней уколоть меня, подчеркнуть изъяны внешности или отметить посредственные успехи в учебе.

Я дарила ей картины, в каждый штрих которых вкладывала нерастраченную любовь, а утром одного весеннего дня обнаружила их сожженными на гриле прямо в саду. Тогда я сделала вывод, что подарок своими руками – это дешево и недостойно, и стала копить деньги. К слову, их у меня почти не было. Поэтому творческое хобби постепенно превратилось в способ заработка. Стремительный переход от возвышенного к приземленному, тем более в столь юном возрасте, вызывал во мне глубочайшую неприязнь и отторжение, но иного выхода, казалось, попросту не было. Жизнь заставила подчиниться жестким условиям. Свои рисунки я начала продавать после школьных занятий на площади возле городской Ратуши. Тогда же появились и первые заказы на портреты. Таким образом, спустя несколько месяцев, как раз ко дню рождения тети, я смогла купить в ювелирном магазине небольшой серебряный кулончик. Тогда я испытала за себя настоящую, ни с чем доселе не сравнимую гордость. Я предвкушала одобрение, не сомневаясь в том, что именно этот момент станет переломным в наших сложных отношениях, и сердце тетушки Ханне наконец оттает. Но именинница лишь упрекнула меня в дурновкусии и уехала в ресторан праздновать юбилей.

В тот день оборвалась последняя ниточка, державшая меня на плаву. Стоя на коленях перед раскрытым окном, глядя в небо, которое слезами орошало землю, я со всем пылом юношеского максимализма поклялась никогда никого не любить. Лишь бы больше не испытать эту невыносимую боль, лишь бы не быть вновь отвергнутой.

Обучение в художественной школе, которым я так дорожила, осталось в прежней – счастливой и беззаботной жизни. Тетушка Ханне в ответ на робкую просьбу позволить возобновить посещение занятий, метнула прожигающий насквозь взгляд и насмешливо отмахнулась словами: «Мазня кистью тебя не прокормит». Умом я понимала, что она права, но несмотря на все сложности, уже тогда не видела себя в другом деле. Любовь к живописи, казалось, родилась вместе со мной, вплетенная в код ДНК, наравне с такими базовыми настройками, как цвет кожи, разрез глаз и унаследованная от отца аллергия на арахис. Увы, финансово я полностью зависела от воли опекунши, поэтому с ее бескомпромиссным решением пришлось смириться.

И все же я не сдавалась. Творчество помогало проживать день за днем, не опуская рук. Свободное время я посвящала самообразованию, штудируя библиотечные книги по изобразительному искусству. Ежедневная работа на пленэре, доведение до фотографического сходства портретов, эксперименты с различными техниками живописи, пробы масла, акрила, темперы, акварели, туши, угля – благодаря одержимой самоотдаче я постепенно превращалась из самоучки в профессионала. В глубине души надеялась однажды стать настоящей художницей. Эта мечта была единственной путеводной звездой. Но так и оставалась далекой, недостижимой, как холодные светила в ночном небе.

Апогеем грез была Королевская академия изящных искусств в Копенгагене, где учился горячо любимый мной Петер Мёнстед – знаменитый пейзажист, яркий представитель Золотого века датской живописи. Но средств на учебу в прославленном заведении не было. Деньги, вырученные с продажи родового гнезда, разошлись на нужды, о которых я имела смутное представление. Насколько мне стало известно, всплыли непогашенные задолженности родителей перед кредиторами. Никто и не думал посвящать меня в детали.

Финансово мне было не на кого рассчитывать – только на саму себя. Но торговля рисунками давала неутешительный результат – я смогла заработать лишь на скромное платье для выпускного. И эти старания того не стоили, я все равно сбежала с праздника, не выдержав беспросветного одиночества, накрывшего меня посреди равнодушной толпы. Думаю, моего отсутствия никто не заметил.

Вместо прощания со школой, я села на поезд до Копенгагена и уже через пару часов стояла перед картиной «Извержение Везувия» Юхана Даля, которая в детстве вызывала во мне неподдельное восхищение. Спустя годы я смотрела на нее иначе. Словно чужими глазами. От счастливой девчушки, держащей за руки обоих родителей в одном из залов Государственного музея искусств, не осталось и следа. А сюжет страшного бедствия теперь отзывался в душе щемящей тоской. Сила, что стирает с лица земли города, вместе с их мирными обитателями, отныне была знакома мне не понаслышке. Я тоже прошла сквозь извержение, пусть и не вулкана, но не менее властной стихии – неумолимого рока судьбы.

Тетя Ханне за три года нашего совместного проживания опробовала на мне все возможные оттенки пренебрежения. Она была стойко и непоколебимо убеждена в том, что, если бы я не появилась на свет, ее брат – мой отец – сейчас был бы жив. Я и сама ощущала на плечах непосильный груз вины. Казалось, одним лишь фактом своего существования перечеркнула несколько судеб.

День, когда я покинула негостеприимный дом, озарил разрушенный мир проблеском счастья. Тетушка собственноручно с воодушевлением уложила мои скудные пожитки в чемодан и выпроводила за дверь. Кажется, тогда она впервые посмотрела на меня с улыбкой… Радуясь тому, что больше наши пути не пересекутся.

Обстоятельства сыграли злую шутку со всеми членами семьи. Тетя не имела своих детей и не желала заботиться о чужом отпрыске, пусть и родственном по крови. Она не была обязана любить меня. Я поняла это, пройдя долгий и тернистый путь осмысления, в конце которого обрела невероятную ясность ума.

Дэйв слушал молча, проявляя максимум терпения и незримой поддержки. Он будто лучше меня самой сознавал, как важно позволить проснувшемуся вулкану выплеснуть наружу накопившуюся смертоносную лаву.

Листая перед его взором страницы прошлого, я поймала себя на мысли, которую безуспешно пыталась донести до меня Лина. Тогда я не слышала ее, замкнувшись в переживаниях, но теперь разум начал просветляться: «Быть может, не существует в нашей жизни ни бед, ни радостей, ни счастья, ни горя – есть только обстоятельства, факты? Нет четкого разделения на черное и белое, на добро и зло. Все относительно, вплоть до таких глобальных величин, как время и пространство. Показания зависят от точки отсчета, от положения в системе координат, от того, с какого поворотного момента начать исчисление времен. Так же мы собственноручно придаем ту или иную окраску и событиям жизни…»

Я перевела взгляд на окно, за которым стайка птиц резвилась в беззаботном полете, спрятала заледеневшую ладонь под рукой Дэйва и продолжила исповедь:

– Душевные раны начали затягиваться, но все еще кровоточили. С трудом отсидев скучные лекции и семинары в низкосортном экономическом колледже на окраине города, я мчалась на работу в кинотеатр, где с дежурной улыбкой продавала посетителям попкорн и кока-колу. Возвращаясь в свою комнату в студенческом общежитии без сил, я брала в руки кисть и, как по волшебству, обретала второе дыхание. Так, отдаваясь творчеству, я забывала о тяжелом дне, каждый из которых походил на предыдущий.

И вот однажды мое упорство оказалось вознаграждено, словно Вселенная услышала мольбу, подарив шанс – один на миллион. Картины, которые я по-прежнему продавала на ратушной площади города, заметил владелец престижной галереи Регнер Хансен и, вопреки моей боязни поверить в чудо, предложил сотрудничество. Стоит ли говорить о том, что это было куда более привлекательно, чем мучить несчастные полотна пылью, поднимаемой ногами туристов?! Ведь эти люди приходили в центр на прогулку, не имея цели вернуться домой с холстом наперевес. Предложение галериста показалось фантастикой, я с трудом верила своему везению.

Со временем угол с моими работами в самом непопулярном зале разросся до стены, чему я несказанно радовалась. А вскоре, совершенно неожиданно, благодетель выделил в мое распоряжение один из залов целиком.