Текст книги "Кипиай"

Номер телефона

У каждого есть такой номер в списке контактов – ты набираешь его очень редко, чаще всего как следует выпив. Пишешь сообщения пару раз в год, а то и реже. С той стороны иногда отвечают. Вы что-то обсуждаете. Потом снова теряетесь, потому что – ну а как тут не потеряться, ведь между вами давно уже ничего важного нет. Есть лишь инерция, привычка, тяжёлый поезд, проносящийся ещё несколько сотен метров с выжатым стоп-краном. Вы давно уже и не помните, почему расстались. Вы не сможете описать, зачем начинали встречаться. Но каким-то чудом в промежутке между этими двумя событиями вы построили долгие отношения, которые, закончив официальную фазу, перешли в другую – теневую. Как воспоминания о родном мертвеце: «Вот, надо рассказать, ей бы понравилось».

Я набрал Настин номер и сразу, даже не дождавшись гудка, сбросил. Открыл контакт на экране, долго смотрел на него и думал: как же так вышло, что мне больше не с кем поговорить? Почему у меня к тридцати годам не осталось ни одного друга или близкого человека? Кроме отца – которому мою историю, конечно, рассказывать не стоило. А мне было так необходимо обсудить это с кем-то, возможно, попросить совета. Мне нужен был тот, кто мог дать мне пощёчину, чтобы я пришёл в себя и начал воспринимать реальность адекватно. Мне была нужна она.

Из-за обилия событий я перестал понимать, что я видел своими глазами, а что мне просто показалось. События прошедших дней надломили мою привычную картину мира. Я мучился и в глубине души был по-прежнему уверен, что кто-то решил таким странным образом надо мной поиздеваться. Я умудрился каким-то образом расщепиться надвое, и, пока одна моя часть продолжала тосковать в квартире, другая ввязывалась в странные и захватывающие приключения.

Передо мной стояла проблема невыносимой сложности: я должен был начать книгу, которую я пока не мог себе даже представить. Конечно, деньги, полученные мною в качестве аванса, оставались нетронутыми. Я мог их вернуть в любой момент и попрощаться со своим собеседником навсегда. Но эта сумма – эта соблазнительная сумма! «Две трети потом» – господи, да даже одной трети мне уже хватило с лихвой для того, чтобы решиться и уехать к чёрту на кулички на встречу неизвестно с кем.

Однако деньги были лишь первым, самым поверхностным стимулом. Я согласился на этот безумный эксперимент, потому что надеялся получить материал для своей лучшей книги. А вдруг моё произведение останется во времени, в веках? Боже ты мой! Каждый писатель мечтает увидеть свою книгу в списке бестселлеров, каждый автор мечтает о том, что она войдёт в список обязательной литературы для любого мало-мальски продвинутого современника…

И сейчас мне нужно было поговорить с кем-то обо всём этом. Это мог быть только один человек. Она. Я не собирался спать с Настей. Мне были нужны её сознание и мысли. То, за что я её так сильно любил в прошлом, и то, по чему я так сильно скучал в настоящем. Я не стал звонить, я просто написал: «Хочу встретиться, это важно».

Настя прочла сообщение практически сразу, но ничего не ответила ни через пять минут, ни через десять. Я проверял телефон каждые пять минут. На этот раз, видимо, общение было нужно только мне, так бывает.

Снова накатило то неприятное ощущение: сначала похолодели пальцы рук, а затем и обе ладони, целиком. Меня начал бить озноб, стало не хватать кислорода. Как будто что-то сжало мои лёгкие, и теперь в них помещалось лишь пару глотков воздуха, не больше. Сердце колотилось как бешеное, в глазах поплыло, и я подумал, что у меня сердечный приступ. Мысли разлетались в стороны, как голуби, которых умелый фокусник извлекает из своей шляпы, чтобы удивить детей, удивить нас, и мы смотрим на него и не можем оторваться, колода карт мелькает в воздухе, разноцветная лента вьётся из рукава, а затем он подзывает меня и достаёт из-за моего уха монетку, которой там не было, берёт и достаёт, я трогаю голову, а все смеются, и я понимаю, что меня обманули, что волшебства нет, он просто спрятал монетку в руке, а все поверили, что это я прятал её за ухом. Я бросаюсь на детей, чтобы они перестали смеяться надо мной – это же не по-настоящему, это всё неправда, он лжёт, лжёт, лжёт! – кто-то хватает меня, но я падаю на пол, и кричу, и катаюсь по нему, а звонок разрывает мне голову, он не даёт мне покоя, звонок, этот проклятый звонок…

Звонит телефон. Лёжа на полу, я поднял руку, нащупал его на столе и подтянул к себе.

– Привет, – я услышал в трубке тихий Настин голос и сразу же забыл про монетку и ловкого фокусника, и воздуха стало много, сколько захочешь. Я сел на полу, прижавшись к стене спиной, и ответил:

– Привет.

Группа крови на рукаве

Мы встретились на нашем старом месте, под Краснохолмским мостом. Было холодно, под ногами потрескивали льдинки, с реки дул сильный ветер. Медленным шагом мы шли и молчали. На ней была ярко-розовая шуба и большая, завязанная под подбородком синяя шапка-ушанка. Она походила на разноцветного пасхального зайца, я хотел ей об этом сказать, но промолчал. Когда я пришёл, Настя уже ждала меня. Я опоздал, как всегда. Она внимательно посмотрела на меня в упор, словно просканировала, а затем отвела взгляд в сторону.

– Ты подурнел, – констатировала она.

– Я знаю, – ответил я.

Мы пошли вдоль по набережной в сторону высотки на Котельнической. Я не знал, как продолжить разговор, мы увиделись впервые за несколько – сколько же? – лет, и нужные слова потерялись за то время, что мы не виделись. Я вспоминал, как мы гуляли по этой набережной. Давно, ещё тогда, когда мы были вместе, и можно было просто идти и молчать, взявшись за руки. Вышагивая в ногу, словно постовые у могилы Неизвестного солдата. Сейчас мы ступали мягко и медленно, брели как будто бы на ощупь – маршрут знаком, давно проложен, но по нему слишком долго не ходили.

Я изредка поглядывал на неё, Настя, не поворачивая головы, лишь скашивала глаза в мою сторону. Она почти не изменилась за то время, что я её не видел, может, разве что чуть повзрослела – это было видно по выражению лица, в котором стало чуть больше грусти. Она всегда выглядела так, словно вот-вот собирается заплакать, однако на удивление делала это очень редко и всегда злилась, когда я её расспрашивал, чем она расстроена. «Ничем, просто лицо такое, я ничего не могу с ним поделать». Теперь по её лицу нельзя было сказать, что она собирается плакать, оно стало спокойнее и увереннее, словно утвердилось в понимании того, что всё вокруг, вообще-то, не стоит её грусти. Хотя и деться от неё некуда. Как я понимаю, так выглядело принятие себя. Я начал говорить и сделал это неудачно:

– Как твои дела? Ты хорошо выглядишь.

Настя, не поворачивая головы, скривилась:

– Ненавижу этот вопрос. Его задают, когда нечего спросить.

– Скорее, когда не знают, что именно стоит спросить.

– Спроси о чём хочешь, только не надо банальности.

Я услышал слово «банальность» и понял, что в мире есть всё же что-то неизменное. Это её нелюбовь к очевидному – к пустым разговорам, ненужным жестам или вынужденной вежливости. Она всегда говорила, что любит ссориться и ругаться, потому что только тогда люди, как пьяные, говорят то, о чём думают на самом деле. Сбрасывают свои маски и кричат оскорбления и ругательства, за которые потом извиняются, оправдывая их тем, что были в гневе. «Но ведь они только тогда и говорят прямо, они перестают контролировать себя, а потом стыдятся, что признались в сокровенных мыслях». Мы часто ругались, очень, а потом мирились, но очень странно – не извинялись за сказанные грубости, а объясняли, почему произнесли именно их. Возможно, так было жить правильнее, но точно сложнее.

– Я по тебе скучал.

– Вот так – гораздо лучше.

И вдруг начала хохотать, посмотрела всё-таки на меня и обняла, крепко прижав к себе: «Я тоже». И мы заговорили наконец нормально. Я рассказал о своей поездке в тайгу, о встречах, о том, что мне рассказал мой новый «друг». Просил не перебивать и не смеяться, а выслушать до конца. Настя молчала, иногда задавала уточняющие вопросы, кивала. Я посматривал иногда на её лицо, там не было и тени улыбки, и это меня подбадривало. Под конец я зачем-то разоткровенничался и рассказал даже о своих странных приступах и головокружении. «От успехов», – добавила она, впервые криво ухмыльнулась и сразу спрятала улыбку.

Я замолчал, и мы снова шли в тишине. Скрипел снег, ветер дул в лицо, заледеневшую кожу пощипывало от холода. У меня начала болеть голова.

– Скажешь что-нибудь?

– Я думаю, что тебе сказать. Ты же понимаешь, как звучит то, о чём ты говоришь? Ты хочешь, чтобы я сразу отреагировала, сказала первое, что мне пришло в голову?

– Можно и так, если хочешь.

– Бред. Галимый бред. Тебя разводят. Кто-то шутит, а ты ведёшься.

– А ещё?

– А ещё – это очень страшно. Мне страшно за тебя. Я боюсь, что тебя используют в своих целях. Ты цепляешься за эту возможность, за чушь, потому что думаешь, что она тебе поможет, но запомни: ты никогда не выиграешь в эту игру. Ты спрашивал его, почему он обратился к тебе?

– Да. Он говорит, что из-за моей репутации.

– Он сказал тебе то, что ты хотел услышать. Ты хоть сам понимаешь, что у него в руках сотни миллионов рублей, он может получить любого автора, он может купить каждого, кто у них там, в их системе координат. Напишет ему биографию, мемуары, детектив, психологический триллер, что и как он захочет. Но он почему-то просит именно тебя.

– Он заплатил.

– Много?

– Очень. И потом заплатит ещё.

– Зачем ему это, ты можешь ответить себе?

– Может быть, я ему просто понравился?

– А может быть, ему нужно для изложения бредней незапятнанное лицо с какой-то репутацией? Может быть, то, о чём ты будешь писать, настолько дико и бредово, что автору из их системы просто никто не поверит, а тебе – могут? Ты не думал об этом? Тебя просто используют.

– Но зачем ему нужно врать мне? Зачем ему придумывать всё это?

– Я не знаю и знать не могу. Я услышала то, что ты рассказал, и могу сказать, что это звучит дико. Какая-то энергия, вампиры, кресты, уловители, пучки. Ты сам себя слышишь? Тебе не кажется, что тебе промыли мозги?

– Нет. Я и сам в это не верю, но…

Она перебила, не дав договорить.

– Я помню твои взгляды и принципы. Ты готов рисковать ими, если они у тебя ещё есть, поверив человеку, которому верить нельзя?

Я не ответил, мне было нечего на это сказать. Мы шли рядом, словно поссорившись, но при этом стали ближе, так близки, как не были даже во время наших отношений. Я всегда пытался её догнать, она увлекалась всем и сразу: снимала учебное кино, ходила в театры, писала сценарии, занималась фотографией, подрабатывала моделью, читала по нескольку книг в месяц. Я же всегда был отстающим, подбирал крошки за ней. Есть правило: в паре всегда кто-то один любит сильнее. В нашей паре Настя любила себя сильнее, чем я её. Но сейчас как будто бы всё изменилось: я забрался куда-то, куда она не смогла забраться или не дотянулась просто, и сейчас она меня успокаивала, осаживала, и мне это ужасно нравилось. Настя же ощутимо злилась, я чувствовал это.

– А если написать об этом с сарказмом? Не всерьёз, а доведя до абсурда, гротеска?

– То есть ты хотел ещё и всерьёз об этом писать? – она начала грубить.

– Не злись.

– Хочу. Ты ведёшь себя как глупый, жадный мальчишка. Ты думаешь, что это игра, а они тебя прожуют и выплюнут. Ты думаешь, что это твой шанс, но недооцениваешь риски.

– Какие риски?

– Ты станешь мудаком. Для всех и для себя. И, самое страшное, можешь даже этого не заметить.

– Спасибо.

Мы дошли до метро «Новокузнецкая», я из вежливости предложил посидеть где-нибудь и погреться, подвезти её домой потом, но Настя снова вспылила: «Ты же сам этого не хочешь. Зачем ты предлагаешь?»

Наш с ней разговор повлиял на меня странным образом – я как будто ответил на все свои внутренние сомнения. Это, точно, отчаянный бред, но я хочу попробовать это написать, в этой истории что-то было – какая-то безумная абсурдная элегантность.

«Довести ситуацию до абсурда».

Сев в машину, я написал, что был очень рад её видеть и что это была важная встреча, которая помогла мне понять многие вещи. И это были не пустые слова. Настя ничего не ответила.

Настоящее имя

Добрый день, вы позвонили в издательский дом «Панорама». Чем я могу вам помочь?

– Добрый день, я хотел бы поговорить с вашим журналистом Серафимом Сорокиным.

Сейчас она ответит, что такого человека у них нет, – раз, два, три…

– А вы по какому вопросу?

Господи, это настоящее имя.

– Мы с ним встречались на прошлой неделе по поводу нового материала, но я потерял его номер.

– Одну секундочку, я уточню.

Пауза.

Какая же отвратительная музыка.

«Ах, мой милый Андерсен, ах, мой милый Андерсен, ах, мо…»

– Да, кто говорит?

– Вы – Серафим Сорокин?

– Да, что вы хотели? Я не помню, чтобы с кем-то встречался на прошлой неделе.

– Простите, вы меня не знаете, я журналист, пишу статью об одном человеке, о котором вы сами раньше писали. Мне пришлось обмануть вашего секретаря, чтобы нас точно соединили, простите.

– Это о ком вы пишете?

– Ваш материал назывался «Крах Империи».

– А-а-а, понял. Так, и чего вы хотите?

– Вы знакомы лично с ним?

– Да, но поверхностно. Мы встречались один раз, но больше не общались. Он – странный персонаж, как по мне.

– Почему?

– Извините, я вас не знаю и не понимаю, с кем я беседую.

– Говорю же, я пишу статью…

– Да это я понял уже, пишете вы…

– Вы сказали, что он странный персонаж. Он говорил о чём-то странном? Или вёл себя подозрительно?

– И то и то. Подождите одну секунду, я переведу звонок в переговорку.

«Ах, мой милый Андерсен, ах, мой милый…»

– Это он вас попросил позвонить? Он проверяет меня?

– Нет, ни в коем случае, я звоню сам.

– Короче, он пробовал мне рассказывать какие-то совершенно идиотские теории заговора. Шиза, полная шиза. Всё, больше мне о нём нечего сказать.

– Он рассказывал вам про энергию?

– Боже, вам он тоже, значит, затирал эту чушь?

– Да.

– Ну я же говорю: шиза. Всё, у меня дела, извините.

– В вашей статье вы рассказали, что он проиграл аппаратную игру. Какую?

– Ох. Он поставил не на ту лошадку, понимаете?

– Не очень, если честно.

– Ну что тут понимать – ушла его крыша, ушли и его.

– Но все его проекты, как я понял, были успешными, зачем так?

– Дорого обходился. Всё, до свидания.

– Ладно, я вас понял, Серафим. Один последний вопрос.

– Ну?

– Серафим – ваше настоящее имя?

– Да, блядь!

Гудки.

Мне стало чуть легче: я был не первым.

Кипиай

Я согласен. Я напишу книгу. – Я сидел перед ним на стуле, как и прежде, но теперь чувствовал себя спокойно и уверенно. Он внимательно рассматривал меня, заметив перемену.

– Молодец, – он был краток.

Закурили молча, он выпустил дым перед собой, и его лицо скрылось за серым облаком. А затем произошло что-то странное: черты лица внезапно стали резче, овал лица поплыл вниз, тёмные глаза запали, и через секунду передо мной уже сидел старик. Я уставился на него, не понимая, как такое может быть. Он разительно изменился внешне: одежда висела на нём мешком, ровные и мощные плечи словно сдулись, как батут, из которого выпустили воздух. На лбу залегли глубокие морщины.

– Теперь я могу тебе показать. Вот, что происходит с нами, когда мы теряем Его. Мы начинаем умирать. Я умираю.

Его голос стал ниже, он практически шептал, и мне приходилось напрягаться, чтобы расслышать его.

– Обращённые получают в своё распоряжение не только власть или деньги. Мы получаем время – самый важный ресурс, понимаешь? Мы почти не стареем. Вечно, конечно, не живём, но лет по сто пятьдесят или двести – это возможно. А когда мы становимся не нужны, деньги остаются, но время уходит, и мы начинаем стареть, день за днём, год – за месяц. Я не узнаю себя в зеркале.

– Но я же видел вас только что, вы были нормальным!

– Ты даже не представляешь, каких усилий мне это стоило. Я могу быть нормальным, как ты это назвал, но всего несколько часов в день, и это время постоянно сокращается. Я практически не выхожу из дома. Жена таскала меня по врачам, думала, что у меня рак, оказалось, что просто старость. Врач сказал, что у меня тело восьмидесятилетнего старика (а мне всего пятьдесят), какой-то сбой в работе организма, и медицина тут бессильна. Но врач не знает, и жена не знает то, что знаю я. Думали, что у меня депрессия, держали на каких-то таблетках, но ничего не изменилось. Вот так я умираю понемногу.

И он ухмыльнулся, и это выглядело жутко: обнажились жёлтые зубы, лицо исказила неприятная маска, больше напоминающая страдание, чем смех. Я внезапно понял, что сегодня он ни разу не выругался матом и не сказал ни одного грубого слова. Он был предельно вежлив – и жалок.

– Теперь ты понимаешь, надеюсь, что мне нечего терять. Всё, чего я хочу, – это отомстить им за то, что со мной стало. У меня была жизнь, у меня было всё, сейчас у меня нет ничего. Зачем мне деньги, если я скоро умру и это никак не исправить? У савана, знаешь, карманов нет. Я расскажу тебе всё так как есть, и ты можешь мне верить.

– Хорошо. Я понимаю.

Передо мной сидел старик – и с этим невозможно было поспорить. Скорлупу моего скепсиса умело разбили чайной ложкой, и наружу потекли сомнения. Вот теперь ситуация была точно доведена до абсурда, потому что я уже не был так уверен, что всё рассказанное мне раньше – голимый бред.

– Знаешь, как называют таких, как я?

– Как?

– Я – Кормилица. Представляешь, какое слово? Мы – Кормилицы. Вот все те, кого называют медиаменеджерами, не знаю, главными редакторами, топ-менеджерами СМИ, все мы – Кормилицы. Я не знаю, кто это придумал, но это очень подходящее слово. Единственная наша цель и задача в системе – кормить Их. Мы должны вызывать эмоции, разжигать чувства и страсть и питать, питать, питать Их. Его. Но они ненасытны. А когда ты больше не можешь давать им пищу, энергию, тебя забывают. Неважно, кто ты, что ты сделал и какие у тебя заслуги, – если ты не даёшь энергию, ты больше не нужен, система отторгает тебя, как использованный презерватив.

– Кормилицы. Смешно.

– Да, смешно.

Он не смеялся.

– У них есть специальная система там, в Администрации, они замеряют уровень кипиай, которую даёт каждая Кормилица. Каждый должен давать в месяц определённое количество пучков, если не даёшь первый раз – журят. Потом начинают напрягаться, требовать. А потом отключают тебя от системы. Обратно не возвращался никто.

– А вы пробовали вернуться?

– Зачем? Я же знаю, как это будет. Я буду жалок, мне будут пожимать руку, они там все жутко вежливые, но абсолютно равнодушные. В глазах – лишь цифры выработанной энергии. Они меряют вообще всё – сайты, блоги, соцсети, кино, театр, телевидение, даже разговоры на кухнях – и те меряют. Я видел это: в кабинетах висят плазмы и там зафиксированы котировки, у каждой Кормилицы свои; кто сколько заработал, тот такое место и занимает. Умеешь бесить, раздражать людей, заводить их – молодец, ты на первом месте, тебе – все бабки и кайф, время как будто в обратную сторону начинает идти, встаёшь утром и молодеешь, помню, как однажды проснулся, подошёл к зеркалу и увидел себя двадцатипятилетним, жуть. И всего-то надо – давать кипиай эту. Всего лишь.

– Вы перестали давать кипиай?

– Со мной всё сложно. Я не попал в нужный момент, не считал сигнал. Я был крутым и думал, что так будет продолжаться вечно, но сам не заметил, как поезд проскочил мимо меня, а я остался стоять на станции. Мои проекты по-прежнему приносили кипиай, но уже меньше, чем раньше. Мы не уступали другим площадкам, но потом в Администрации поменялись люди, пришли новые и убедили Его, что они сами смогут рулить моими проектами и давать кипиай в десятки раз больше, выдавать пучки один за другим. А я вовремя не считал сигнал.

Сейчас, став старым и дряхлым, он почему-то начал нравиться мне куда больше, чем в начале, когда был красив и силён. Потеряв внешнюю привлекательность, он показал мне свою слабость – и это расположило меня к нему.

– Всё ещё странно произносить это слово… Кормилиц много?

– Очень. Вообще, если уж взять старый анекдот, то мы все тут их Кормилицы. Но это шутка. На самом деле настоящих Кормилиц – человек пятнадцать – двадцать от силы, остальные так, шушера. Есть на радио один, волосатый, писатель есть один, модный раньше, даже повариха есть бывшая. Знаю одного, смешной человек, фамилию даже свою сменил, чтобы Его не бесить, кто-то сказал ему, что Он евреев не любит, ну вот, человек теперь русским стал, молодец.

– Вы как-то собираетесь вместе?

– Да, бывают расширенные собрания, для всех ключевых Кормилиц, два раза в неделю. А есть для узкого круга, всего нескольких человек, самых главных Кормилиц – то раз в неделю, то пару раз в месяц. Перед всеми крупными событиями мы обязательно встречались, обсуждали, как и что надо сделать, написать, снять, рассказать. Я зачем-то лез со своими идеями, но на самом деле там задача одна – только слушать и вникать. И редко, очень редко, раз в пару лет, бывают собрания самых избранных Кормилиц – у Него.

– Вас лично он принимает?

– Принимал. Награждают там. Ну и вообще, обсуждают самые важные дела.

– Что, например?

– Ну вот, например, как говорят мои источники, недавно было собрание. Он рассказывал, какой видит страну, куда нам надо двигаться. Он – Отец. Он знает, как надо, что нужно делать, чтобы страна была великой. Рассказывал, что планируют другие, его, кхм, коллеги из других стран. Как там Запад поживает, например. Мы сильнее их, конечно. Потому что за нами жертвенность.

– Жертвенность?

– Да. Европеец или американец не мыслит категориями жертвы во благо. Американец не сможет убить миллион своих граждан, если это нужно для блага его страны и власти. Они там другие, они в свободу и права играют. Но лишь играют. Они только говорят, что не могут убивать, на деле-то смогли бы, только умело маскируют это. А Отец понимает жертвенность. Только наш Отец может пожертвовать своим народом ради его же блага. Его и не любят потому, как американцы своих, но зато наш – честный. Он умеет приносить жертвы.

– Но он же не собой жертвует, а другими!

– Так Он от себя отрывает! Это боль для него. Он же энергии себя лишает, понимаешь? Я видел Его много раз, говорил с Ним, я знаю. Он всех любит, всех нас, даже тех, кто Его ненавидит. А потому Его жертва – куда больше нашей. У нас-то нет выбора и не было, а у Него он есть и очень тяжёлый.

Он снова начал меня бесить. Невероятный человек.

– Больная логика, простите.

– Я говорю тебе правду.

– Нет.

– Ты молодой и не понимаешь. Вырастешь – поймёшь. А может, и нет. Сейчас многие хотят, чтобы у нас, как у американцев, было, а у нас только так, как у нас, может быть. Такие мы.

– Какие?

– Мы сами виноваты. Мы заставляем Его жертвовать нами. Иначе мы не способны сдвинуться с мёртвой точки. Мы инертные, мы долго кобылу запрягаем, поэтому, чтобы мы начали шевелиться, нас надо поджечь, и кобылу поджечь, и телегу тоже, и чтобы мы горели, и всё горело, и вот тогда-то мы к воде и побежим. Заодно и воды напьёмся, пока себя, лошадь и телегу тушим. Понимаешь?

В его последних словах прослеживалась отвратительная, извращённая логика, которая мне страшно не нравилась. Но, надо было признать, она полностью объясняла вообще всё происходящее в России. Весь тот бред и абсурд, который, как мне казалось, было сложно не замечать, однако его почему-то никто не видел, и все жили, как живут, и тащили свои лямки день за днём, не пытаясь ничего изменить. Нечего было менять, потому что мы сами – неизменны.

У меня вдруг закружилась голова. Я посмотрел на него, а он заметил происходящую во мне перемену и удивлённо поднял брови. Странная картина: молодой парень, сползающий со стула, а напротив него измождённый старик, привставший, чтобы ему помочь.

– Тебе нехорошо?

Я попытался что-то сказать, но язык плохо слушался меня, вместо слов из горла вырвалась каша, вязкая и с отвратительными комками букв «а» и «э», как та, которой меня кормили в детстве; мама готовила её по утрам, клала в большую тарелку и не выпускала меня из-за стола, пока не доем, а я съедал лишь ложку, и меня уже начинало мутить, я представлял себе, что это – чья-то рвота, и мне её надо съесть, оттого я ещё сильнее начинал отказываться от еды, мама злилась, начинала кричать, а однажды зачерпнула рукой из тарелки и размазала мне по лицу, и горячая каша моментально облепила глаза и волосы, забилась в нос и рот; я не мог дышать, кожу жгло, а мать, словно испугавшись, резко отскочила от меня, задев тарелку, она со звоном упала и разбилась, и я прямо по этим осколкам бросился вон из комнаты, а мать кричала мне что-то вслед, а я кричал тоже, плакал, размазывал кашу по лицу, чтобы дышать, пытался освободить от неё рот и нос, но не мог сделать и вздоха… И кто-то схватил меня за руку, это была мать, я вырывался, это был он. Он стоял возле меня, съехавшего со стула, и держал за руку, его пальцы были сухими и мягкими, он участливо смотрел на меня и бормотал, бормотал, бормотал что-то тихо, и я разобрал, что это были три слова: «Всё будет хорошо, всё будет хорошо, всё будет хорошо».

Постепенно отхлынуло, я сумел выпрямиться и сесть ровно, он отпустил мою руку и сказал:

– Мне очень жаль.