Текст книги "Универсум одиночества: социологические и психологические очерки"

Часть II
ПСИХОЛОГИЯ ОДИНОЧЕСТВА: ЛИЧНОСТНОЕ ИЗМЕРЕНИЕ

Глава 5. ОДИНОЧЕСТВО КАК АНТРОПОЛОГИЧЕСКАЯ КОНСТАНТА

Бог давал свои тайные советы (Godes dearne runes) и открывал сокрытые таинства небес Своим дражайшим друзьям не тогда, когда они были средь людских толп, но когда они были в одиночестве, в уединении…

Правило для отшельниц (Ancrene Riiwle), начало XIII в.

Абсолютное, безнадежное, безрадостное, безысходное, величественное, глубокое, глухое, гордое, горестное, грустное, жалкое, жгучее, жестокое, жуткое, круглое, мрачное, мучительное, невыносимое, несносное, острое, печальное, полное, пустое, совершенное, страшное, тоскливое, тревожное, угрюмое, ужасное, унылое, холодное, царственное. Вот неполный перечень определений одиночества, который приводит К.С. Горбачевич в своем Словаре эпитетов русского литературного языка [25, с. 123]. Это огромное пространство ассоциаций – бескрайнее, как само одиночество, формировалось веками.

За долгие тысячелетия глаз человека приспособился к вечной смене красок, оттенков, рельефов, поверхностей, неровностей, наблюдаемых им в природных ландшафтах. Человеческое сознание возникло и развивалось в условиях ошеломляющего многообразия, непрерывных изменений, отсутствия полностью идентичных объектов, явлений, сущностей. Одно из ярких свидетельств тому – заметки этнографов об изумивших аборигенов двух абсолютно одинаковых экземплярах одной книги.

В фольклоре самых разных культур идея множественности, связываемая с человеческим бытием, с душой, приобретает формы нередко мистические и демонические: «внешняя душа», отделяясь в минуту опасности от своего «носителя», становится множеством однородных предметов – стайкой птиц или белок, низками бусинок, ворохом иголок и т. п. Напрасно надеяться собрать и уничтожить это необозримое множество: если сохранится хотя бы одна часть, существование души продолжится. Часто перед героем мифа или сказки возникает нелегкая задача опознания и выбора из этой неразличимой множественности, например «настоящей» невесты из похожих на нее как две капли воды девушек.

С тех пор как человек начинает задумываться о смысле видимого, ощущаемого, слышимого, о мире и о себе в мире, разнообразие становится для него одной из самых волнующих загадок. Это и пространственно временное многообразие сущего, и разнообразие тех, кого тем не менее человек мог объединить понятием «мы» – своих сородичей, и – появляющееся на каком-то этапе – разнообразие собственных состояний сознания, внутренней жизни. Одиночество и выявляет, и развивает, и усиливает это многообразие.

Разнообразие и сложность, отмечает Н.Н. Моисеев [60, с. 27], – это важнейшие способы, «изобретенные» природой для сохранения стабильности тех или иных образований материального мира и земной жизни в частности. Но именно на высших уровнях организмам приходится расплачиваться за разнообразие и сложность своего мира – восприимчивостью к целому спектру воздействий и болезней, невозможностью бессмертия, а человеку приходится платить еще и одиночеством.

Ни одно животное не выделено из окружающей его экологической среды. Только человек выделен из нее, хотя и связан с этой средой неразрывно. Для понимания историко-эволюционных закономерностей развития человека большое значение имела идея В.П.Алексеева о «рассеивающем отборе». У человека, в отличие от животных, «отбор не стабилизирует изменчивость вида в целом, а, наоборот, подхватывает и закрепляет каждую отклоняющуюся вариацию, потому что всегда или почти всегда для нее находится подходящее место в разнообразной и вечно меняющейся природной и общественной среде; в каких-то условиях любая вариация может получить преимущество перед другой. Отбор у человека (несомненно в прошлом являясь формообразующей силой) в современном обществе ослаблен и выступает не в стабилизирующей, а в рассеянной форме, и чем дальше, тем эта рассеивающая форма отбора выражена сильнее» [3, с. 110–111].

В психологии личности есть термин «социотипическое поведение» – поведение, нормативно одобряемое, воспроизводящееся в силу общности условий жизни и деятельности. Но в любом, самом жестком и регулируемом обществе возможны индивидуальные вариации.

Приходится только гадать, возможно ли было одиночество в мире, где люди различались бы между собой не более, чем отличны друг от друга особи животных.

Также «гадательно» мы можем говорить о возникновении чувства одиночества в процессе эволюции человека и общества. Насколько непереносимым было одиночество для наших предков? Вспомним древних охотников, неделями скитающихся по лесам в поисках добычи. Страдали ли они при этом от невозможности видеть других людей, говорить с ними, рассчитывать на их помощь и поддержку? Или одиночество стало мучительным переживанием только начиная с какого-то времени?

Бен Миюскович считает, что наше ощущение одиночества лишь незначительно изменилось за прошедшие два с половиной тысячелетия и что есть документы, служащие свидетельством интереса греков к одиночеству и их страха перед ним. Это в первую очередь трагедия «Эдип-царь»: «Трудно найти более захватывающую и ужасающую иллюстрацию человеческого понимания одиночества, чем трагедия „Эдип-царь“. Разумеется, можно спорить о том, что историей Эдипа Софокл намеревался проиллюстрировать всеобщее человеческое состояние (ведь Эдип – особенный человек, он возвышеннее нас, он во всем уникален). И все же, как мы вообще можем почувствовать страх и сожаление, если мы не способны, хотя бы отчасти, отождествить себя с Эдипом?» [59].

«Роскошь человеческого одиночества», говорит А.П. Назаретян [64], возникает только после «осевого времени», границами которого выдвинувший это понятие К. Ясперс считал VIII–II вв. до н. э. Одиночество, как и совесть, – продукт «осевого времени». До этого времени совести по сути нет. Есть только страх перед духами или богобоязнь. Выпадая из «ада рода» (М. Цветаева), человек, однако, попадает не в «райский уголок» безмятежности, доверия, самоактуализации, а в равнодушный, порой враждебный социум.

Свидетельства первых письменных текстов позволяют нам с уверенностью говорить о тех чувствах, которые могла вызвать у наших предков физическая изоляция. Но можем ли мы с полной уверенностью прочитывать чувства, испытываемые нашими современниками, принадлежащими к другим культурам?

Так, выдающийся американский антрополог Маргарет Мид [58, с. 192–205] описывает путь девушки новогвинейского народа манус от помолвки до материнства и дальше, через годы брака. Нам трудно представить, насколько полным может быть отчуждение и между супругами, и между молодой женщиной и всеми ее новыми родственниками. Муж чаще всего ненавидит свою запуганную жену, неприветливую и неласковую с ним. Супруги спят в разных частях дома, первые два года брака никуда не ходят вместе, даже стыдятся есть в присутствии друг друга. Он по-прежнему принадлежит сообществу чужих для нее людей – своих родственников. Даже рождение ребенка не сближает супругов: во время беременности жена сидит дома, работая на своих братьев (обычно готовя бесконечные низки бус), а муж вынужден выпрашивать подарки для родственников жены у матери и теток, у своих сестер. Когда после месяца отсутствия жена с новорожденным возвращается в дом мужа, тот становится еще грубее: куда денется женщина из дома, где о ее ребенке хорошо заботятся. Около года женщина с ребенком заперта в доме, но как только он подрастает, муж требует ее участия в работе по дому, на полях, в ловле крабов на рифах. Со стороны родных братьев от нее также ожидается помощь. Все требуют, чтобы молодая мать оставила ребенка обожающему его отцу и занялась другими делами. Дети почти все время проводят с отцом, им, в отличие от их матерей, разрешается плавать на тенистый остров, своего рода мужской клуб, где взрослые плетут сети и делают каноэ. Во время праздников, частых у манус, мать сидит за занавеской на своей половине дома, а ребенок может подбежать к отцу в любое время.

В соперничестве родителей за любовь ребенка, отмечает М. Мид, всегда выигрывает отец, а вечно занятая неинтересными для ребенка делами, находящаяся в дымном помещении, вечно раздраженная мать не может не проиграть. Так, после замечательно свободного и эмоционально наполненного детства и краткой юности женщины манус оказываются в темнице постоянного рутинного труда, среди навсегда чужих родственников мужа, среди отчужденно сторонящихся их родных детей.

Мудрецам всех времен и народов скорее, нежели ропщущим женщинам, было свойственно своего рода эпическое отношение к одиночеству. Не начало ли ощущаться гнетущее и негативное в одиночестве одновременно с тем несомненно позитивным, что несет в себе одиночество самодостаточного человека? Но одиночество легче переносить, если хотя бы изредка его можно разделить с другом. Апология одиночества древнекитайских и древнеримских текстов всегда включает в себя мотив редких встреч с далеким другом, но большую часть своей жизни мудрец проводит solo solissimo (итал.) – совершенно один. В стилизованных под античные латинские тексты стихах Иосифа Бродского лирический герой наслаждается своим одиночеством:

 
Я сижу в саду один, горит светильник.
Ни прислуги, ни подруги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных —
Лишь согласное гуденье насекомых.
 

Уже две тысячи лет назад в латыни было разработано корневое гнездо слов, отражающих аспекты одиночества:

homo Solus – необщительный, склонный к одиночеству человек;

solitas – одиночество как понятие;

solitudo – уединение, пустынность, безлюдье; одиночество, беспомощность, беззащитность;

singularitas – одиночество, холостое состояние.

Постепенно складывалась глубоко индивидуальная и вместе с тем культурно детерминированная мера благого и тягостного в одиночестве. Современный человек будет испытывать дискомфорт и при недостатке, и при избытке одиночества. Так, Виктор Франкл писал о своем пребывании в концлагере: «Постоянная жизнь на людях, на виду у товарищей, даже при выполнении каких-то мелких житейских процедур, начинает тяготить, рождает настоятельную потребность хоть немного побыть одному. Это просто какая-то тоска по одиночеству, по возможности остаться наедине с самим собой, со своими мыслями» [89, с. 73].

С другой стороны, как отмечает А.И. Воеводская, пережившие блокаду люди говорят о том, что пришлось испытывать не только голод, холод, физические лишения, но и «голод одиночества», поскольку «большая часть друзей или родных – на фронте или эвакуировались; с теми, кто остался, мы почти не общались. В эту первую блокадную зиму сами мы ни к кому не ходили, тех, кто навещал нас, можно пересчитать по пальцам» [17, с. 110].

Еще одной характерной чертой переживаний современного человека, связанных с одиночеством, является потребность в определении себя и своих отношений с миром. Обилие социальных и, в том числе, межличностных ролей ставит перед индивидом проблему тождественности самому себе, приведения в соответствие бесчисленных Я-образов. Ю.Н. Емельянов [29] называет эту потребность в гармонизации всей системы отношений личности стремлением к самотождественности, рассматривая ее как ведущую среди социогенных (порожденных культурой и обществом) потребностей. Эта потребность, поскольку человек, пока он жив, принципиально незавершим, сопровождает его на протяжении всего жизненного пути. Вряд ли спорным является утверждение, что лишь немногим удается гармонизация отношений с людьми и миром без обращения к себе в уединении.

Мы отделены от других и вместе с тем связаны тысячами уз, отрезками общей судьбы. Английский социолог Энтони Гидденс говорит о задаче «интеграции жизненного опыта в контексте биографического повествования о саморазвитии»: непрерывность самотождественного Я поддерживается через преемственность внутреннего автобиографического повествования [123, с. 76]. Но автобиография имеет не только фактическую сторону, но и сторону символическую, и именно через нее связывает нас и с прошлым, и с будущим. Как писал основатель современной культурологии Лесли Уайт, мир символов – «это не последовательность разрозненных эпизодов, но это континуум, уходящий обеими сторонами в бесконечность – от вечности к вечности» [137, р. 372].

Каково значение одиночества в этом бесконечном пространстве? В одном из писем к Фелице Кафка толкует ей сон, который она ему рассказала. «Сюжет» сна из этого толкования легко просматривается: «Лучше я тебе твой сон растолкую. Если бы ты не улеглась на землю среди зверья, ты бы не увидела и небо в звездах и не обрела бы избавление. Ты бы, возможно, этот страх прямостояния не смогла пережить. Со мной бывает точно так же: это наш общий сон, который тебе приснился за нас обоих» [цит. по 35, с. 180].

Чтобы обрести избавление, трактует сон Фелицы уже не Кафка, а Э. Канетти (итальянский исследователь его творчества), надо лечь среди зверья. Прямостояние обеспечило человеку власть над животным миром, но именно в такой, наиболее очевидной позе своего полновластия он более всего подвержен опасности, уязвим, да просто виден. Ибо его власть – это в то же время его вина, и только лежа на земле, вместе со зверьем, можно увидеть звезды, которые способны дать избавление от этого тяжкого бремени человечьей власти [цит. по 35, с. 180].

Одиночество – это и есть, на наш взгляд, состояние прямостояния. Уязвимость и одновременно всемогущество человека нигде так не явлены, как в его способности переносить изоляцию от других.

С одной стороны, одиночество мы открываем для себя постепенно, и как ни мучительно оно в детстве и отрочестве, потом становится еще непереносимее, но и наша способность выносить изоляцию становится выше. С другой стороны, если хотя бы часть наших ресурсов отвлекается на непродуктивную психологическую защиту от реальности (см. главу 7), нам трудно, почти невозможно в одиночку справиться с одиночеством. Экзистенциальное одиночество можно перенести только научившись и работать, и любить, и жить, не считая себя центром Вселенной и вместе с тем не растворяясь полностью в других людях, в их интересах и потребностях. Говорить об одиночестве – значит, говорить о жизненных задачах человека: и возрастных, во многом общих для всех и каждого, и индивидуальных, уникальных задачах, в решении которых никто не может нас заменить.

Одиночество, даже если рассматривать его как мучительное, требующее разрешения состояние, может сообщить дополнительный импульс процессам творчества, самореализации, самопознания. Прояснению креативных и позитивных аспектов состояния одиночества будут посвящены заключительные главы части II книги.

Глава 6. ВОЗРАСТЫ ОДИНОЧЕСТВА

Мой полдень мрачен был и бурями встревожен,

И темный вечер мой весь тучами обложен…

П. А. Вяземский

По-настоящему я родился в тот день, когда мне было пять и мир вдруг опустел прямо у меня на глазах.

Эмиль Чоран

Есть ли в человеческой жизни тот период, тот возраст, которому более других присуще переживание одиночества? В этой главе речь пойдет не о крайних, болезненных, патологических формах одиночества, а о самых типичных, нормальных. В каком возрасте человек в наибольшей степени рискует столкнуться с одиночеством?

Проблема заключается в том, что никогда не существовало единого мнения относительно одиночества: радость оно или несчастье, норма оно или патология. В любом случае, очевидно, что при превышении некоторого порога (причем как с той, так и с другой стороны) человек будет чувствовать дискомфорт. Важна мера, вполне определенный, хотя и изменчивый баланс между общением и одиночеством.

Если рассматривать одиночество как единственно возможную основу человеческого становления и бытия, то безусловно, что влияние одиночества будет большим на первых, определяющих этапах развития личности. Если видеть в одиночестве противоестественное состояние, патологию и проявление слабой приспособляемости личности, то человек в своем развитии должен пройти по меньшей мере несколько этапов для утверждения, что это развитие пошло по патологическому пути. Наконец, если рассматривать одиночество как социальную проблему, то в зависимости от ее локализации будет выделен уязвимый возраст. К примеру, если акцентировать внимание на положении современных, чаще всего единственных, детей – закормленных, избалованных, не испытывающих недостатка ни в чем, кроме общения и, пожалуй, любви родителей, то возрастом риска является дошкольное детство. Если апеллировать к статистике самоубийств, то одиночество окажется одной из основных причин дважды – в юношеском и в пожилом возрасте. Возрастная специфичность переживания одиночества, о которой пойдет речь в этой главе, существует наряду с универсальностью переживания одиночества – практически в любом возрасте, в любой культуре, на любой ступени иерархии, в любой экзистенциальной ситуации.

Приходя в мир, человеческий младенец беспомощен, как никакой другой из детенышей животных. Долгие месяцы и годы пройдут, прежде чем он сможет быть относительно самостоятельным, автономным. Казалось бы, хотя бы в силу своей полной зависимости младенец и ребенок раннего возраста должны крайне болезненно переживать одиночество. Действительно, вспомним то отчаяние, которое слышится в крике младенца, проснувшегося и не увидевшего взрослых рядом, или невозможность объяснить ребенку чуть постарше, что мама, покидающая его ненадолго, вскоре вернется. Для ребенка в большей степени, чем для взрослого, временная разлука есть предчувствие разлуки вечной, у ребенка «с глаз долой» скорее порождает не «из сердца вон», а переживание ужаса космической, тотальной заброшенности и покинутости.

Вместе с тем пробуждение самосознания ребенка как бы подпитывается состояниями одиночества, когда в отсутствии всемогущих взрослых приходится соотносить свое существование с миром вещей или миром природы.

В художественной автобиографии Ивана Бунина «Жизнь Арсеньева» одной из первых метафизических тем повествования становится тема одиночества.

Каждое младенчество печально: скуден тихий мир, в котором грезит жизнью еще не совсем пробудившаяся для жизни, всем и всему еще чуждая, робкая и нежная душа. Золотое, счастливое время! Нет, это время несчастное, болезненно чувствительное, жалкое.

Может быть, мое младенчество было печальным в силу некоторых частных условий? В самом деле, вот хотя бы то, что рос я в великой глуши. Пустынные поля, одинокая усадьба среди них… на хуторе хозяйство было небольшое, дворня малочисленная. Но все же люди были, какая-то жизнь все же шла… Почему же остались в моей памяти только минуты полного одиночества? [14, с. 9]. Вспоминая себя маленьким ребенком, Бунин пишет далее – «постепенно входили в мою жизнь и делались ее неотделимой частью люди» [14, с. 14].

Но дополняют ли люди Я младенца или ограничивают его? Сторонником второй точки зрения выступает в своих первых воспоминаниях Ромен Роллан.

Когда я переношусь в те далекие времена, меня особенно поражает необъятность моего «я». Возникнув из бездны, оно в первую же секунду выплыло, словно огромная водяная лилия, заполняющая собою весь пруд. Ребенок не мог определить его размеры так, как я это делаю теперь: ведь начинаешь понимать что-то, лишь ударяясь о края жизни… Эти испытания приводят к тому, что, пока развивается и растет тело, «я» суживается. Только к концу отрочества оно полностью приноравливается к своей скорлупе. Но никогда оно снова не станет тем беспредельным океаном, каким оно было в первые дни. Духовное существо младенца не соответствует его крошечному росту… [77, с. 19].

Еще одну возможную перспективу взгляда на младенчество задает Михаил Эпштейн в книге «Метафизический дневник», в которой автор анализирует свой опыт отцовства, опыт осмысления младенчества своей дочери.

…Взрослые видят в детстве прежде всего то, что несвойственно их собственному возрасту: умилительную наивность, невинность и целомудрие. Дети же сами постоянно ощущают уход и разложение своей цельности, одичание пространства, раньше любовно их облекавшего. Каждый день ребенок теряет обжитой им накануне мир и переселяется в другой. Скитальческая тоска, неимение прочных привязанностей, постоянных занятий. Прежняя, бессознательная укрепленность в мироздании слабеет, новая, сознательная, еще зыбка и не обеспечивает уверенности, уюта. Детство – это глушь, заброшенность, стремительное выпадение в пустоту, тысячи внешних раздражений, на которые неизвестно как нужно ответить, и тысячи внутренних побуждений, которые неизвестно как можно утолить. Это время величайшей растерянности и одиночества, разрыва природно-непосредственных и необретения общественно-условных связей с миром, время гигантского, ни с чем последующим не сравнимого отчуждения.

Взрослый человек может чувствовать себя чуждым той или иной части мира– каким-то обычаям, нравам, людям, природе; если же он чужд всему, то это состояние, ведущее к самоубийству. Ребенок же в таком состоянии начинает жить: он в первые годы проходит ту страшную полосу отчуждения, которая взрослого, закаленного человека способна разрушить, отрешить от жизни… [105, с. 123–124].

Итак, вынырнув из бездны небытия и приноравливаясь к новому миру, душа ребенка может встретить внимательных помощников и союзников в освоении непростого, изменчивого, недружелюбного мира, хотя любое, самое любовное отношение постепенно вводит «океаническое Я» ребенка в установленные обществом и культурой рамки.

Как протекает развитие ребенка в дружелюбном и внимательном окружении? У ребенка, растущего в атмосфере теплоты, внимания к его возможностям, принятия его таким, какой он есть, развитие не может не идти в направлении самореализации. Человек, получивший такой шанс, будет развивать уникальные ресурсы своего реального Я – ясность и глубину мыслей, чувств, интересов, способность управлять ими, возможность выражать себя и устанавливать взаимоотношения с другими. Так считала Карен Хорни, классик неофрейдизма, выдающийся психотерапевт [100, с. 11–14]. Но ребенок нередко развивается и в неблагоприятных условиях, когда окружающие его люди будут склонны к запугиванию и потаканию любым капризам, раздражению и отстраненности, установлению несправедливых, пристрастных отношений, лживости и поглощенности собой, т. е. в обстановке, когда отношения невротически нарушены. Какие чувства будет испытывать в этих ситуациях ребенок, при всем их многообразии? Прежде всего чувства изолированности и беспомощности, которые впоследствии приведут к ощущению потенциальной враждебности людей и мира в целом. Для характеристики этого чувства глубинной небезопасности и неопределенного беспокойства К. Хорни предложила термин «базальная тревожность». Базальная тревожность будет оказывать давление на взаимодействие ребенка с другими людьми, побуждая его общаться такими способами, чтобы тревога не увеличивалась. Психолог выделила три возможные тенденции в отношениях ребенка: движение к другим (привязанность), движение против других (бунт, враждебность) и движение от людей (эмоциональная отстраненность). Эти движения, для здоровых отношений необходимые и взаимодополняющие, у «ребенка, который из-за своей базальной тревожности чувствует себя стоящим на зыбкой почве, эти движения превращаются в ригидную крайность. Привязанность, например, превращается в прилипчивость, уступчивость становится податливостью… его влечет к бунту или к тому, чтобы оставаться в стороне, безотносительно к его реальным чувствам и без учета уместности его установки в конкретной ситуации. Степень слепоты и ригидности в установках ребенка пропорциональна интенсивности базальной тревожности, таящейся в нем» [101, с. 113]. Пытаясь решить конфликт в отношениях с другими (обусловленный ригидными движениями к другим – против других – от других), ребенок превращает одну из этих тенденций в основную, главенствующую. Уступчивость, либо агрессия, либо равнодушие становятся доминирующей установкой ребенка. Общим в этих случаях является нарушение внутренней силы, связности, интеграции индивида.

Но ведь именно целостность, неспециализированная полнота развивающейся личности ребенка, такой богатой, чреватой неисчислимыми возможностями, составляют в наших глазах одно из главных очарований детства. В эссе Михаила Эпштейна «Парадоксы новизны» говорится об образе Арины Родионовны и пушкинском отношении к ней: вне-эротическая нежность, внеидейная дружба, внесоциальная общность, внекровное родство. В отношении к няне менее всего сказалась та частичность и специализация, которая разделяет мир взрослых. Даже для ближайших друзей поэта нехарактерны такие подлинно человеческие, нефункциональные отношения. «Целостность Пушкина, – пишет М. Эп-штейн, – контрастно выступающая на фоне односторонности его друзей, – здесь, в образе няни, положительно обнаруживает себя как продленное детство» [106].

Однако полноценное развитие ребенка предполагает не только бесконечность возможностей, раннее обретение целостности и своего реального Я, но и границы. Рамки и границы, которые обнаруживает ребенок, взаимодействуя со взрослыми (например, запрет на физическую агрессию в отношении людей), имеют очень важное значение для его психологического благополучия. Остановимся подробнее на значимости границ. Одна из причин будущего одиночества ребенка в семье и среди сверстников – жажда власти, идущая с самого раннего детства, если родители воспитали enfant terrible – маленького тирана. Обычно это агрессивный ребенок, своим ужасным поведением вынуждающий родителей принимать его условия. Но это могут быть и ушедшие в себя дети, открывшие в собственном внутреннем мире неограниченные возможности властвовать. Маленький тиран нередко бросает вызов не только родительской компетентности, но и профессиональному мастерству педагогов, психологов-консультантов, психотерапевтов. Такие дети могут, например, еще даже не умея говорить, отказываться от каких-то жизненно необходимых продуктов или вообще от пищи. Они предпочтут умереть от голода, чем сделать то, о чем их просят родители. Это уже не просто злость или агрессивность, но ярость, опасная для самого ребенка.

Властолюбивые дети, отмечает И. Прекоп, «пребывают в постоянной тревоге и совершенно одиноки. Они только берут и ничего не отдают взамен – вот почему они не знают, что такое любовь, ведь в основе любви лежит гармоничное сочетание „брать“ и „давать“… если им не оказать своевременную помощь, их будущее окажется трагичным». Жить счастливой, полноценной жизнью человек может лишь в том случае, «если он все свои силы будет отдавать не стремлению к господству над окружающими, а приобретению таких способностей как умение ждать, умение приспосабливаться, умение достойно переживать поражения, умение справляться со страхом, умение сотрудничать с другими людьми» [73, с. 13]. По мнению Прекоп, дети-тираны, подрастая, не смогут достичь полной свободы, пока они зависят от собственного властолюбия.

Казалось бы, речь идет о редких и тяжелых случаях, но маленькие тираны просто ярче, чем большинство обычных детей из стран с высоким уровнем жизни, демонстрируют нарушение межпоколенческих отношений.

Конрад Лоренц, сопоставляя жизнь современного человека с жизнью его далеких предков и даже животных, назвал «восьмым смертным грехом цивилизованного человека» забвение прежних традиций и упадок генетически закрепленных отношений. Тысячи детей, пишет Лоренц, стали несчастными невротиками потому, что родители воспитывали их по принципу «мой ребенок никогда не должен быть недовольным». Немецкий психотерапевт Криста Мевес связывает растущую агрессивность детей с их пресыщенностью материальными благами и с тем, что им не дают возможности осмыслить границы дозволенного. Матери разрешают ребенку буквально все, не давая ему возможности освоить нормы поведения. При этом агрессивность, ищущая выхода, не высвобождается, но вызревает, накапливается и развивается [цит. по 73, с. 17–19].

Решающим условием для правильного психологического развития ребенка оказывается, при всех индивидуальных вариациях, тесный контакт со всей семьей, и удовлетворение его главной потребности – потребности в защищенности. Если изначально ребенок получил достаточно любви, поддержку, пользовался доверием, он сможет передать другим любовь и поддержку, довериться людям и своим чувствам. Недостаток поддержки в тот или иной период может быть отчасти компенсирован. Так, в отношениях с властолюбивыми маленькими детьми Ирина Прекоп и ее коллеги стали применять метод «удерживания» – с целью не подчинить ребенка, а «оказать ему надежную поддержку и подарить ощущение безоговорочной любви, опираясь на которую, он был бы готов к встрече со своим собственным потерянным Я» [73, с. 21].

И в данном случае речь идет о представляющихся культурно-вариативными и отчасти преодоленными в цивилизованном обществе тесных контактах с матерью и другими взрослыми после рождения младенца. Новорожденному крайне необходима та связь, которую он ощущал в утробе матери, ему необходимо продолжение симбиоза еще и потому, что человеческий младенец рождается физиологически недоношенным. Современная этология (наука о поведении) придает статус постулата тому утверждению, что у ребенка есть потребность не только быть в тесном телесном контакте с матерью, но и потребность перемещаться в пространстве, сидя у взрослого на спине или на руках. Как утверждают А. Портманн и Б. Хасселштейн, человека можно отнести к породе «наездников». В большинстве традиционных культур ребенка носили привязанным к спине или на руках, или у него была возможность качаться в гамаке или колыбели.

Не началось ли одиночество современного человека, задается вопросом И. Прекоп, уже тогда, когда его ребенком изолировали от матери? Ведь именно в послевоенное время носить ребенка на руках считалось предосудительным, и взросление этих детей сопровождалось стремительным ростом преступности и психических заболеваний [73, с. 68].

Если в первых работах по психологии одиночества считалось, что истинное одиночество не может быть пережито ребенком ранее подросткового или предподросткового возраста [135; 136], то недавние исследования убедительно демонстрируют, что дети не менее часто и возможно не менее глубоко, нежели взрослые, переживают одиночество [114; 116].

Универсальность одиночества связывается современными исследователями с универсальностью потребности в принадлежности (need for belongtngness), в необходимости быть объектом заботы и привязанности других людей. Поскольку полностью, всецело эта потребность не может быть удовлетворена, человек в той или иной степени сталкивается с одиночеством [см., например, 111].