Текст книги "Выбирая свою историю. Развилки на пути России: от Рюриковичей до олигархов"

Разумеется, сущность этого учреждения со временем менялась, и племенная сходка эпохи родового быта существенно отличалась от волостного веча XI–XII столетий. Однако ограниченность наших сведений не позволяет совершенно однозначно определить характер этих изменений. Спорными, как и 100 лет назад, остаются вопросы о составе и компетенции вечевых собраний, порядке их проведения.

Во всяком случае, неправильно представлять себе вече в виде хаотической толпы, принимавшей или отвергавшей предлагаемые меры силой крика. Единственное подробное летописное описание вечевого собрания позволяет заключить, что это было вполне формализованное действо, проходившее по определенному протоколу. На митинг собрание было мало похоже; по сообщению Лаврентьевской летописи, в 1147 г. “многое множество” киевлян, явившихся на вече у Софийского собора, прежде всего “седоша”. Далее рассевшиеся киевляне выслушали сообщение князя о причине собрания, приветствия послов, обращенные с соблюдением строгого этикета сначала к митрополиту, тысяцкому, а затем и ко всем “киянам”, и только затем выслушали посольские предложения.

То обстоятельство, что участники веча сидели, заставляет предполагать, что число их было невелико. Археолог В. Л. Янин, непревзойденный знаток быта древнего Новгорода, провел однажды с участниками своей археологической экспедиции эксперимент. Когда вечевую площадь уставили скамьями, оказалось, что поместиться на них может не более 400 человек. Но если в этих сходках принимали участие не все жители города, то каким образом формировался их состав?

Относительно состава вечевых собраний продолжаются споры. Часть исследователей разделяет убеждение Янина о том, что 300 “золотых поясов”, заседавших на новгородском вече, по сообщению иноземного путешественника, представляли городской патрициат, старейшин усадеб, из которых состоял средневековый город. Другие полагают, что вечевые собрания были более “демократическими” и включали в себя выборных представителей городских районов – “концов”. Споры ведутся, конечно, относительно “правильного” веча в обычной ситуации; во времена смутные – в случае военной катастрофы или острого социального конфликта – на сходки сбегалось множество народа, и там уж было не до процедурных тонкостей.

Компетенция веча была довольно обширна. Среди важнейших вопросов, решавшихся вечем, были вопросы войны и мира, приглашение князя и заключение договора (“ряда”) с ним. В случае недовольства князем и нарушения им условий ряда вече могло указать князю “путь чист” (то есть изгнать). Некоторые эпизоды такого рода широко известны. Например, события 1136 г. в Новгороде, когда был посажен на два месяца под арест со всей семьей, а затем и изгнан князь Всеволод Мстиславич, внук Владимира Мономаха. Новгородцы дважды изгоняли и князя Александра Ярославича (Невского), покушавшегося на городские вольности. Беда в том, что в наших учебниках эти случаи представляются как чрезвычайные и исключительные, между тем это была рутинная практика древнерусских волостей.

Участвовало вече и в направлении “иностранных дел”. Например, в договоре Новгорода с Готским берегом указывалось, что в выработке условий договора, которым князь Ярослав Владимирович утвердил мир “с послом Арбудомь и всеми немецкыми сыны… и с всемь латиньским языком”, участвовали посадник Мирошка, тысяцкий Яков и все новгородцы.

Вече должно было утверждать чрезвычайные расходы на военные предприятия. В скандинавских сагах, где говорится, что во времена Владимира и Ярослава на Руси собирались тинги – народные собрания, содержится характерный рассказ об Эймунде, предлагавшем свою военную службу “русскому конунгу”, который ответил ему: “Дайте мне срок посоветоваться с моими мужами, потому что они дают деньги, хотя выплачиваю их я”, и созвал тинг.

Княжеская дружина составляла “корпус быстрого реагирования”, но основная тяжесть военных предприятий, как наступательных, так и оборонительных, если речь шла о земских интересах, ложилась на плечи рядовых “воев” – народного ополчения.

Основная масса свободного населения древнерусской волости была хорошо вооружена и представляла внушительную военную силу Поляне, по преданию, дают хазарам по мечу “от дыма”, то есть в понятиях летописца меч есть в каждом доме, а не только у знати. О том же свидетельствует и статья 13 “Русской правды”, предусматривающая такой казус: “Если кто возьмет чужого коня, оружие или одежду, а владелец опознает пропавшее в своей общине, то ему взять свое, а 3 гривны за обиду”. Очевидно, что “в своем миру” обнаружить собственное украденное военное снаряжение мог рядовой свободный общинник, а не княжеский “муж”. Народное ополчение состояло как из городских, так и из сельских свободных обывателей. После неудачного для Руси сражения с монголами на реке Калке, как сообщает летопись, “бысть вопль и плачь и печаль по градом по всем и по селом”. Очевидно, “по селом” плакали не из простого сочувствия, но оплакивали павших односельчан. Как отмечают археологи, меч в XII столетии становится массовой продукцией русских оружейников, причем появляются образцы “серийного производства”, для которого был несомненно тесен исключительно дружинный и даже городской “рынок”.

Неверно было бы представлять себе свободного общинника только в роли пешего воина. Простые воины на коне постоянно встречаются на страницах летописи. Князь Изяслав Мстиславич призывал с собой в поход на черниговских ольговичей всех киевлян “от мала и до велика, кто имеет конь, кто ли не имеет коня, а в лодьи”. В другой раз киевляне последовали за своим князем “на конях и пеши многое множество”.

Земские “вон” составляли особую военную организацию, отличную и независимую от княжеской дружины. В мирное время поддерживалась сотенная “мобилизационная система”: все население волости (не только городов, но и сел) было разбито на административные единицы – десятки и сотни, объединенные под общим руководством избираемого вечем тысяцкого. В походе это войско, находящееся под командой собственных воевод, действовало под общим руководством князя, но не было подчинено ему безусловно. Нередки случаи, когда городские “вон” прямо нарушали княжеские распоряжения. Князья Святополк, Владимир и Ростислав во время похода 1093 г. решили не переходить Стугну, стремясь избежать столкновения с половцами. Однако киевляне не согласились с этим решением, они постановили двинуться “на ону сторону реки”, и князья вынуждены были следовать за земской ратью.

Своей численностью городской “полк” по крайней мере на порядок превосходил княжескую дружину. Неудивительно, что в случае конфликта князя с городом, когда горожане расторгали договор с князем и “казали ему путь чист”, неугодному “самодержцу” ничего не оставалось, как подчиниться и отправиться по указанному пути искать другого “стола”. Для вооруженного противодействия сил дружины явно было недостаточно.

Суверенитет древнерусских городов-государств ярко проявляется в том, что они вступали в дипломатические сношения – “правили посольства” друг к другу и в отдаленные страны. В 1164 году к византийскому императору Мануилу прибыли “Кыевский сол (посол) и Суждальскый сол Илья, и Переяславьскый, и Черниговьскый”. В 1229 году для заключения договора с Ригой и Готским берегом отправились послы “от Смолнян”, то есть послы городской общины участвовали в заключении договора наряду с княжескими и отдельно от них. Существовал и институт “международного посредничества”: в 1135 г. “ходил Мирослав посадник из Новгорода мирить киевлян с черниговцами”, успеха акция, правда, не имела.

В целом позволительно утверждать, что политическая система древнерусской волости была вполне “демократической” (постоянно имея в виду условность и неточность употребления современной политической терминологии по отношению к такой удаленной эпохе). По всей видимости, в рамках города существовал некий олигархический орган. Однако скудные сохранившиеся источники не позволяют сказать ничего определенного относительно статуса упоминаемых в них “старцев градских”, с которыми, например, в 988 г. держит совет относительно принятия новой веры князь Владимир Святославич. Во всяком случае, не будет большим преувеличением утверждать, что русские волости не отличались в этом отношении по своему устройству от античных полисов и городов-государств средневековой Европы. Но только в античном полисе не было князя с дружиной, а русский город не знал западноевропейской “коммунальной революции” – этому препятствовала сама его структура, он состоял из княжеских и боярских дворов-кварталов. Один из лучших знатоков Древней Руси И. Я. Фроянов пришел к заключению, что “с помощью веча, бывшего верховным органом власти городов-государств на Руси второй половины XI – начала XIII в., народ влиял на ход политической жизни в желательном для себя направлении”. Едва ли положение было существенно иным в предшествующие два столетия.

Изучение всего комплекса источников, доступных нам, неизбежно приводит к выводу, впервые сформулированному историком древнерусского права В. И. Сергеевским еще в начале XX столетия: “Наша древность не знает единого “государства Российского”; она имеет дело со множеством единовременно существующих небольших государств”. Трудно говорить о Древней Руси как о едином государстве при отсутствии единой административной организации, единого “экономического пространства” и даже общего наименования, охватывающего все русские земли-волости, население которых, довольно резко различавшееся хозяйственными и культурными обычаями, невозможно представить в виде “единой древнерусской народности”.

Наши летописи говорят о “русской земле” в совершенно своеобразном смысле, и значение этого словосочетания остается не вполне ясным. В частности, в 1145 г. “вся Русская земля” ходила походом на… Галич. С помощью скрупулезного анализа семисот упоминаний “русской земли” в памятниках домонгольской эпохи, проведенного В. А. Кучкиным, было установлено, что словосочетание это используется в двух различных значениях. “Русской землей” “в узком смысле” именуются южные волости в нижнем течении Днепра, южного Буга и Днестра. Причем в состав этой “русской земли” никогда не включаются области Великого Новгорода, Полоцка, Смоленска, Суздаля (Владимира), Рязани, Мурома, Галича и Владимира на Волыни. Относительно смысла и происхождения этого словоупотребления нет даже убедительной гипотезы. Помимо этого, словосочетание “русская земля” употребляется “в широком смысле”, и тогда оно охватывает не только те земли, которые мы и сейчас назвали бы русскими, но и болгарские, польские, валашские, а позднее и литовские города. В основе этого объединения лежал принцип единства церковнославянского языка. Таким образом, “русская земля” “в широком смысле” – совокупность земель, исповедующих истинную веру, связанную с церковнославянским языком, то есть вообще православный, богоспасаемый мир. Но это представление древнерусских книжников мало влияло на политические реалии Древней Руси, которая предстает совокупностью независимых земель, объединяемых общностью веры, княжеской династии и языка.

С домом и дружиной

Обращаясь к летописям, мы обнаруживаем, что князь – совершенно необходимый элемент социально-политической организации древнерусского общества. Случаи, когда та или иная волость временно оказывалась в положении “безкняжья”, неизменно привлекают внимание летописца. Летописец, повествуя о конфликте родного Владимира с Ростовом и Суздалем, отмечает как чудо и проявление особого божественного благоволения, что владимирцы выстояли в этой борьбе целых семь недель “безо князя будуще”. Вольнолюбивые новгородцы и те, оставшись на полгода без князя, “не стерпели без князя сидеть”. С князем горожане чувствовали себя спокойнее: когда Изяслав Мстиславич, отлучавшийся из Киева на несколько месяцев для поездки в Новгород и Смоленск, вернулся обратно, радовалось все “людье”.

Радость эта легко объяснима. Князь выступает в наших древнейших памятниках прежде всего как организатор обороны, и его отсутствие приводило к существенному ущербу “обороноспособности” волости. В 1152 году дружина князя Изяслава не смогла остановить половцев у днепровского брода, поскольку князя с ними не было, а “боярина не вси слушають”. Необходимость быть при войске и вдохновлять его своим примером отлично сознавали и сами князья, признавшие в один голос на одном из княжеских съездов – снемов: “Не крепко бьются дружина и половцы, если с ними не ездим сами”. Древнерусский князь во многом сохраняет черты военного предводителя родоплеменной эпохи. Например, он должен принимать непосредственное участие в битвах в качестве передового бойца.

Идеальный князь денно и нощно сам печется о военном “наряде”. В “Поучении” Владимир Мономах наставляет детей своих: “На войну выйдя, не ленитесь, не полагайтесь на воевод; ни питью, ни еде не предавайтесь, ни спанью; сторожей сами наряживайте, и ночью, расставив стражу со всех сторон, около воинов ложитесь, а вставайте рано”.

Главная добродетель князя – храбрость, отвага. Волость могла изгнать князя, проявившего трусость, то есть обнаружившего, как сказали бы сейчас, “неполное служебное соответствие”. В 1136 году новгородцы изгнали князя Всеволода Мстиславича за то, что тот уехал из похода “впереди всех”. Смерть князя на поле брани считалась нормой. “Дивно ли, если муж пал на войне? – писал Мономах о гибели собственного сына Изяслава. – Умирали так лучшие из предков наших”.

Помимо собственно руководства военными действиями на князе лежала обязанность снабжения дружины оружием и конями, для чего князьям приходилось организовывать внешнеторговые предприятия и заводить собственные “села”, где разводили боевых коней.

Другой важнейшей задачей князя было поддержание внутреннего порядка. “Княж двор” был местом суда, а судебные разбирательства со временем превратились в повседневное занятие князя. В распорядке дня Владимира Мономаха было установлено специальное время, когда он должен был “люди оправливати”. В тех случаях, когда князь по немощи и болезни, как, например, Всеволод Ярославин на склоне лет, отходил от судебных дел, передоверяя их своим помощникам – тиунам, “княжа правда”, по выражению летописца, переставала доходить до людей.

Княжеский суд должен был быть “истинен и нелицемерен”, что в значительной степени гарантировалось его открытостью, гласностью и “равноудаленностью”, не случайно в принципиально ограничившем княжескую власть Новгороде князь остался прежде всего судьей. Состязательный процесс, в котором тяжущиеся стороны доказывали свою правоту, проходил “пред людьми”. В судебном процессе активную роль играли разного рода свидетели – видоки, послухи, поручники, – отзыв которых позволял князю верно выбрать подлежащую применению к разбираемому случаю норму традиционного, обычного права. С начала XI в. нормы обычного права начинают дополняться писаным законодательством. Около 1016 г. создается Правда Ярослава, между 1054 и 1068 гг. – Правда Ярославичей, затем появляются Уставы Владимира Мономаха. Но следует обратить внимание на то, что законодательство не было исключительной прерогативой князя. В перечне “мужей”, участвовавших в разработке и утверждении Правды Ярославичей, помимо членов их дружин указаны земский воевода Коснячко и просто “киевлянин Микифор”. Для составления Устава о резах (резы – проценты по займу), первого в нашей истории свода коммерческого законодательства, Владимир Мономах “созва дружину свою… Ратибора Киевьского тысячьского, Прокопью Белогородьского тысячьского, Станислава Переяславьского тысячьского”. Несмотря на скудость данных, которыми мы располагаем, можно утверждать, что участвовало в законодательстве и вече. В предисловии к Уставной грамоте князя Ростислава смоленской епископии указывается, что князь готовил этот акт “сдумав с людми” (просто людьми, в отличие от княжеских приближенных – “мужей”, именовались в то время все свободные жители земли-волости).

Князь действует не в одиночку, он всегда появляется в памятниках в окружении своей дружины. Дружина в глубокой древности, по всей видимости, обозначала боевой отряд племени или мужской союз, составлявший единицу общеплеменной военной организации, подобную тем, какие европейцы еще в XVIII в. могли наблюдать у индейцев Северной Америки.

Князь и его дружина соединены общностью очага и хлеба, это своеобразная военная община. Оторвавшись и изолировавшись от общины свободных людей, дружина как корпорация профессиональных воинов воспроизводила общинные порядки в своем внутреннем устройстве. Среди дружинников князь не господин, но только первый между равными. Как отмечал византийский автор Лев Диакон, лично видевший князя Святослава Игоревича, “его белые одежды не отличались от одежд его людей и были лишь чище”.

Князь должен был считаться с мнением дружины, без которой существовать не мог. Князь Святослав Игоревич отказался принять христианство, несмотря на решительные уговоры матери, опасаясь насмешек дружины. Характерен в этом смысле эпизод, помещаемый летописью под 945 г., о гибели Игоря в древлянской земле. Дружинники Игоря возмутились, что князь плохо содержит их, и завидовали дружинникам боярина Свенельда, которые “изоделись оружием и одеждой, а мы наги”. “И послушал их Игорь – пошел к древлянам за данью и прибавил к прежней дани новую, и творили насилие над ними мужи его”. Тем самым мы видим, что Игорь уступил требованию своей дружины и отправился к древлянам за дополнительной данью, презрев как соображения о несправедливости повторного собирания дани, так и соображения личной безопасности.

Схожий рассказ читаем в летописи за 996 г. На пиру у князя Владимира Святославича дружинники принялись роптать, что им приходится есть деревянными ложками, а не серебряными. Услышав это, Владимир немедленно “повелел исковать серебряные ложки”. Летописец, ставивший перед собой задачу нарисовать идеальные отношения между князем и дружиной, вкладывает в уста князя такое объяснение его поступку: “Серебром и золотом не найду себе дружины, а с дружиною добуду серебро и золото, как дед мой и отец с дружиною доискались золота и серебра”.

Как правило, дружина следует за своим князем, переходящим со “стола” на “стол”, разделяя его удачи и невзгоды. Но не обязательно. Так, в 1146 г. князь Святослав Ольгович вынужден был бежать из Новгорода Северского под натиском своего противника Изяслава Мстиславича, “дружина же его – иные пошли с ним, а другии оставили его”. Когда Ярослав Святославич был принужден бежать из Владимира в “угры” (Венгрию), его бояре “отступиша от него”.

Что же привязывало дружину к князю? Едва ли не главным достоинством князя с точки зрения дружины считалась щедрость. Хороший князь удостаивался похвалы летописца, если “любил дружину, золота не собирал, имения не щадил, но раздавал дружине”. Между прочим, пир – это не только многодневная гульба, но и своеобразное политическое учреждение той эпохи, когда власть еще не окончательно отделилась от народа. Именно там князь общался с подданными, творил суд, выслушивал просьбы, отличал заслуживших: так вот “поступил на работу” былинный “мужичище-деревенщина” Илья Муромец – в качестве современных анкет и резюме он предъявил пленного Соловья-разбойника.

Там князь назначал на службу и жаловал своих богатырей-дружинников, раздавал им золото и серебро – кубки, мечи, кольца и т. п. Причем раздаваемые предметы не составляют богатства, материальной ценности в нашем современном понимании. По понятиям людей того времени, в золоте и серебре аккумулируются удача, счастье и благополучие. “При этом золото и серебро сами по себе, – как отмечал один из лучших знатоков европейского Средневековья А. Я. Гуревич, – не содержат этих благ: они становятся сопричастными свойствам человека, который ими владеет, как бы “впитывают” благополучие их обладателя и его предков и удерживают в себе эти качества”. Раздавая золотые чаши и кольца, князь делился своей удачей.

Вместе с даром к его получателю переходила часть удачи, счастья дарителя. Акт дарения устанавливал зависимость получателя от дарителя. Дар, не возмещенный равноценным даром или верной службой, становился угрозой чести и даже жизни принявшего дар.

Характерно, что дружинники, взыскуя внешних признаков богатства, связанного с удачей, никогда не требовали земельных пожалований. Земля в Древней Руси до XII в. не стала феодальной собственностью. Ее было слишком много, а границы обрабатываемых земель, которые только и могли стать основанием феодальной условной службы, невозможно было установить, поскольку расчищенные от леса угодья быстро “выпахивались” и земледелец приступал к раскорчевке нового лесного участка. По всей видимости, именно это обстоятельство затормозило в Восточной Европе развитие классических феодальных отношений. Эти отношения, сопряженные с появлением земельного владений – вотчин, складываются в XII–XIV вв. и так и не приводят к появлению на Руси известной по школьным учебникам феодальной иерархии.

Понятно, что при таком способе формирования дружины она не могла быть велика. Для того чтобы обзавестись дружиной, князь должен был совершить немало удачных военных предприятий и раздать много злата. По свидетельствам иноземных путешественников, косвенное подтверждение которым находится при археологических раскопках дружинных “городищ”, у князя, находившегося в зените карьеры, дружина насчитывала от 100 до 400 воинов.

Состав княжеской дружины сложен. Влиятельную “старшую дружину” составляли бояре (происхождение и точное значение этого слова по сю пору неясно, в источниках наряду с ним используются как синонимы “огнищанин”, “русин”, “княж муж” или просто “муж”), часто имевшие собственные дружины. Это соратники и сотрудники князя, пользовавшиеся правом свободного выбора, кому служить. По всей видимости, старшая дружина была по своему происхождению дружиной “отцовской” и потому не только честью, но и возрастом буквально старшей. “Младшая дружина” состояла из “гридей”, “отроков” и “детских” – боевых слуг князя, людей несвободного состояния.

Судьба двух этих частей дружины была различной. Старшая часть (члены которой периодически получали временные назначения судить и собирать дань с известной территории и постепенно заводили более прочные связи в земле-волости) уже с XI в. обзаводилась земельной собственностью и теряла подвижность, переставала перемещаться вместе с князем. Младшая дружина по мере разрушения архаических дружинных отношений постепенно сливается с “двором” князя – служебной организацией, обслуживающей княжеское хозяйство.

Кочующие “самодержцы”

Несмотря на значительный вес в обществе и важность отправляемых князем функций, он так и не стал в Древней Руси подлинным монархом, государем. Прочная монархическая власть невозможна без земельной собственности, но, как установил еще В. О. Ключевский, в Древней Руси “понятия о князе как территориальном владельце, хозяине какой-либо части Русской земли, имеющем постоянные связи с владеемой территорией, еще не заметно”.

В советской исторической литературе, трудами главным образом академика Л. В. Черепнина, была разработана концепция верховной княжеской собственности на землю. Однако трудно представить верховным собственником князя, который, приезжая в ту или иную волость, должен был рядиться с вечем и принимать выдвигаемые вечевой общиной условия. Акт княжеского призвания никак не сочетается со статусом собственника. Как писал авторитетный историк-юрист К. Д. Кавелин, “отношений по собственности нет и не может быть, потому что нет прочной оседлости. Князья беспрестанно переходят с места на место, из одного владения в другое, считаясь между собой только по родству, старшинством”.

Действительно, князья Рюриковичи постоянно перемещаются из одной земли-волости в другую. В этом их коренное отличие от князей – племенных вождей древнейшей эпохи. Общеславянское слово “князь”, родственное древненемецкому kuning, обозначало первоначально старейшину рода. Воспоминание об этом архаическом значении слова удержалось в русских свадебных песнях, в которых жениха и невесту как основателей нового рода, родоначальников, именуют “князем” и “княгинею”. Варяги, подчиняя себе славянские земли вдоль днепровского торгового пути, довольствовались установлением даннических отношений, оставляя подчиненные племена жить прежним бытом со своими племенными князьями.

В уже упоминавшемся договоре, заключенном киевским князем Олегом с греками в 907 г., указывалось, что дань полагалась на все русские города “ибо по этим городам сидят великие князья, подвластные Олегу”. Нет никакого основания видеть в этих великих князьях потомков Рюрика. Выделение “Рюрикова рода” из общей массы “княжья” происходит постепенно. По всей видимости, племенные княжеские династии пресеклись, а уцелевшие представители их влились в состав боярства в результате длительного процесса “примучивания” (то есть подчинения) киевскими Рюриковичами окрестных славянских племен. В 945 году во главе древлян мы видим еще их собственного князя Мала, но к исходу этого столетия во всех русских землях наблюдаем только потомков Рюрика, заметно размножившихся и образовавших несколько конкурирующих династических линий.

Отношения между князьями Рюриковичами довольно сложны. Неоднократно историками предпринимались попытки объяснения их на основании какого-либо единого принципа. Наибольшей популярностью пользуется до сих пор предложенная С. М. Соловьевым и развитая В. О. Ключевским гипотеза “очередного порядка” или “лествичного восхождения” князей. В соответствии с этой гипотезой Русь находилась в нераздельной собственности всего рода Рюриковичей. При этом существовало понятие об иерархии земель (старшим городом считался Киев, за ним шли Чернигов, Переяславль и т. д.) и параллельной иерархии княжеского рода по старшинству. После кончины очередного киевского князя две эти иерархии должны были заново приводиться в соответствие: на киевский престол переходил старший во всей династии Рюриковичей (как правило, это был не сын, а брат почившего князя), следующий за ним по старшинству перебирался в Чернигов и так далее. Однако и этот порядок, по мнению авторов гипотезы, устанавливается только со времени Ярослава Мудрого, а до того, по мысли В. О. Ключевского, “при отце сыновья правили областями в качестве его посадников”, когда же отец умирал, “разрывались все политические связи между его сыновьями… между отцом и детьми действовало семейное право, но между братьями не существовало, по-видимому, никакого установленного, признанного права”. Эта гипотеза позволяет объяснить гораздо меньшее число фактов, нежели остается фактов, ей противоречащих, так что Ключевскому приходилось признавать, что этот “очередной порядок” “действовал всегда и никогда – всегда отчасти и никогда вполне”.

Прямо противоположную гипотезу выдвинул в конце XIX в. историк-юрист В. И. Сергеевич. Он настаивал, что все отношения между князьями “Рюрикова дома” носят исключительно договорный характер. Этими договорами, до XIV в. заключавшимися в устной форме, устанавливались вполне произвольно взаимные отношения старшинства князей по “чести” вне зависимости от кровного родства. Князь, испытывая судьбу, считал себя вправе “искати” любого стола и в случае удачи приобретал более “чести”. Князь, признававший себя по такому договору “братом молодшим”, мог приходиться в действительности своему “брату старейшему” дядей. Средством выяснения взаимного старшинства служили почти непрерывные княжеские “усобицы” (вооруженные конфликты, в которых князь воевал “о собе” – отсюда слово “усобица”, – а не за земские интересы).

Несмотря на то что в рамках обеих гипотез было сделано много полезных наблюдений, ни одна из них не может претендовать на полное описание реального механизма междукняжеских отношений. Перемещение князя из одной волости в другую определялось множеством факторов – княжескому стремлению занять определенный стол могло воспрепятствовать как противодействие другого князя-претендента, так и вмешательство интересов главного областного города, мало считавшегося с княжеским старшинством.

Первой попыткой установления наследственности княжеских столов считается предсмертное завещание Ярослава Мудрого. Этот “ряд Ярославль” в изложении Лаврентьевской летописи предписывал:

“Вот я покидаю мир этот, сыновья мои; имейте любовь между собой, потому что все вы братья, от одного отца и от одной матери. И если будете жить в любви между собой, Бог будет в вас и покорит вам врагов. И будете мирно жить. Если же будете в ненависти жить, в распрях и ссорах, то погибнете сами и погубите землю отцов своих и дедов своих, которые добыли ее трудом своим великим; но живите мирно, слушаясь брат брата. Вот я поручаю стол мой в Киеве старшему сыну моему и брату вашему Изяславу; слушайтесь его, как слушались меня, пусть будет он вам вместо меня; а Святославу даю Чернигов, а Всеволоду Переяславль, а Игорю Владимир, а Вячеславу Смоленск”. И так разделил между ними города, запретив им переступать пределы других братьев и изгонять их, и сказал Изяславу: “Если кто захочет обидеть брата своего, ты помогай тому, кого обижают”. И так наставлял сыновей своих жить в любви.

Ни из чего не следует, что это предсмертное распоряжение Ярослава – акт частного права – имело значение общегосударственной нормы. Даже собственные дети не исполнили его завещания. Мирное соправление Ярославичей продолжалось недолго. В 1073 году между ними началась кровопролитная усобица, продолжавшаяся до 1078 г., после завершения которой князья стали предпринимать энергичные усилия к установлению большего порядка в междукняжеских отношениях. Однако известное постановление княжеского съезда, собравшегося в Любече в 1097 г., гласящее: “…каждый да держит отчину свою” (то есть не ищет других княжений, кроме тех, которые занимали его непосредственные предки), – еще долгое время оставалось благим пожеланием. Лишь постепенно происходит закрепление определенных земель за определенными княжескими линиями. Эта общая тенденция отчасти была связана с “оседанием на землю” дружины. Отчасти укрепление княжеской власти и более тесная связь князя с известной волостью возникали вследствие того, что в каждой волости со временем увеличивался удельный вес населения, находящегося под непосредственной княжеской юрисдикцией.

Помимо княжеских “мужей”, дружины, под собственной юрисдикцией князя вне власти земских городовых органов оказывались знаменитые смерды – одна из самых загадочных категорий населения древнерусской волости, о статусе которой на протяжении столетия шли в науке ожесточенные споры. Смерды выступают как один из разрядов неполноправного населения, что выражается в пониженном штрафе за убийство смерда и низкой цене его службы. В 1016 году Ярослав, награждая участников похода, приведшего его на киевский стол, выдал “смердам по гривне, а новгородцам по десять гривен всем”. Однако характер неполноправности смерда из юридических памятников неясен. Многие историки трактуют смердов как категорию феодально-зависимого населения, однако смерды не находятся в частной зависимости, а являются княжескими людьми. В частности, выморочное имущество смерда отходит князю.