Текст книги "Выбирая свою историю. Развилки на пути России: от Рюриковичей до олигархов"

Контроль “сверху” Петр дополнял надзором “снизу”. Основным средством для этого в централизованной системе было всемерное поощрение доносительства; в 1713 г. государь впервые обязался лично принимать и рассматривать доносы и призвал подданных “без всякого б опасения приезжать и объявлять… самим нам” о “преслушниках указам” и “грабителях народа”. За такую “службу” доносчик мог получить имущество виновного, “а буде достоин будет – и чин”, то есть новый социальный статус. Присяга обязывала подданного доносить – “благовременно объявлять” – о всяком “его величества интереса вреде и убытке”.

Усилия Петра не пропали даром. Донос стал для власти эффективным источником информации о реальном положении вещей в далекой провинции, а для подданных – единственным доступным путем посчитаться с влиятельным обидчиком. Можно представить себе, с каким чувством “глубокого удовлетворения” обыватели сочиняли бумагу (а чаще по неграмотности объявляли “слово и дело” устно); в результате воевода, офицер, а то и бедолага-сослуживец могли угодить под следствие. “По самой своей чистой совести, и по присяжной должности, и по всеусердной душевной жалости… дабы впредь то Россия знала и неутешные слезы изливала”, – восторженно доносил подьячий Павел Окуньков на соседа-дьякона, что тот “живет неистово” и “служить ленитца”.

Реформы сделали общество более мобильным. Царь обладал умением выбирать толковых помощников; его “птенцы” быстро приобретали опыт и делали стремительную карьеру. Артемий Волынский в 15 лет стал солдатом, в 27 – полномочным послом в Иране, в 30 – полковником и астраханским губернатором. Поступивший на русскую службу бедный немецкий студент Генрих Остерман благодаря своим способностям и знанию языков в 25 лет стал уже тайным секретарем Посольской канцелярии, а в 40 – вице-канцлером и фактическим руководителем внешней политики России.

“Школой” для большинства деятелей той эпохи послужила гвардия. Гвардейцы Петра выполняли самые разные поручения: формировали новые полки, проводили первую перепись, назначались посланниками, ревизорами и следователями по особо важным делам. Простой сержант посылался (с правом личной переписки с царем) “для понуждения губернаторов и прочих правителей в сборе всяких денежных сборов” и делал выговор почтенному губернатору в генеральском чине. Символом доверия к гвардейцам стало включение 24 офицеров Преображенского полка в число судей над царевичем Алексеем: рядом с вельможами подпись под приговором сыну своего государя поставил прапорщик Дорофей Ивашкин.

“Петровское наследство”

Сын Петра I от нелюбимой и сосланной в монастырь Евдокии Лопухиной не смог – или не захотел – быть таким наследником, которого отец желал видеть; “омерзение” к образу жизни Петра переросло у сына в неприятие его преобразований. В 1715 году в день похорон жены Алексей получил “Объявление сыну моему”, которое после обвинений в лени и нежелании заниматься государственными делами завершалось угрозой: “…известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный, и не мни себе, что один ты у меня сын…”

Итогом затянувшегося конфликта стало бегство царевича за границу, пресеченное блестящей операцией русской дипломатии. Затем последовали разыгранный в Кремле спектакль прощения, отречение от престола, следствие в застенках Тайной канцелярии, смертный приговор и загадочная смерть в Петропавловской крепости. Какими бы ни были последние часы жизни Алексея, в народном сознании царь мог выглядеть убийцей сына. Ветераны Петровской эпохи, как солдат Навагинского полка в Кизляре Михаил Патрикеев, спустя много лет рассказывали собеседникам: “Знаешь ли, государь своего сына своими руками казнил”.

До недавнего времени эти события оценивались как разгром реакционных сил, знаменем которых был Алексей. Такой трактовке способствовало единственное издание материалов “дела” в XIX веке, где текст документов правился с целью устранения информации о сочувствовавших царевичу представителях петровской знати.

Современные исследования “дела” показывают, что царевич не организовывал заговора против отца, но ждал своего часа. При дворе к середине 1710-х гг. сложились две противоборствовавшие “партии”: во главе первой стоял А. Д.Меншиков, другую возглавляло семейство Долгоруковых, приобретавшее все большее влияние на царя. К взрослевшему наследнику тянулись лица из ближайшего окружения Петра, в их числе фельдмаршалы Б. П. Шереметев и В. В. Долгоруков, сенаторы Я. Ф. Долгоруков и Д. М. Голицын. Эта “оппозиция” готовилась после кончины Петра возвести отрекшегося по воле отца от престола Алексея на трон или сделать его регентом при единокровном младшем брате Петре.

Труднее говорить о планах оппозиции. Некоторые авторы считают возможным охарактеризовать эту группировку как “умеренных реформаторов европейской ориентации”. Выводы эти кажутся обоснованными применительно к таким личностям, как моряк Александр Кикин или боевой генерал Василий Долгоруков. Однако проблема в том, что в кругу “сообщников” царевича были также люди, настроенные против всяких реформ. Едва ли стоит идеализировать и самого Алексея как политического деятеля. Он как будто хотел отказаться от имперской внешней политики, но в то же время собирался “не жалея ничего, доступать наследства”, вплоть до использования военной помощи, которую обещал ему австрийский вице-канцлер граф Шенборн. Эти показания историки считают достоверными, тем более что они не были “подсказаны” ему в вопросах следователей.

Как бы сочетались в случае вступления Алексея на престол его намерения опереться на духовенство (царевич рассчитывал, что архиереи и священники его “владетелем учинят”), не “держать” флот и передать российские войска и “великую сумму денег” в распоряжение Австрии с планами просвещенных реформаторов? К тому же Алексей, выступая против реформ отца, унаследовал его темперамент: мог пообещать посадить на кол детей канцлера Головкина и всерьез собирался жениться на своей любовнице, крепостной Евфросинье: “Видь де и батюшко таковым же образом учинил”. Похоже, приход царевича к власти вызвал бы новые столкновения в имперской верхушке и мог закончиться дворцовым переворотом. Или ссылкой, а то и плахой для слишком “европейски ориентированных” вельмож. Но избранный Петром “силовой” выход из кризиса вместе с устранением законного – в глазах общества – наследника тоже обещал в будущем потрясения.

Созданный в первой четверти XVIII в. мощный механизм власти помог мобилизовать силы страны, в кратчайший срок создать современную промышленность, выиграть тяжелейшую войну, заложить основы светского образования, внедрить ряд культурных инноваций и европеизированный образ жизни. Вместе с тем масштабная модернизация не была безоглядным разрывом с прошлым, как бы самому Петру этого ни хотелось.

Успех преобразований во многом был обусловлен как раз тем, что планируемые реформы царь велел приноравливать к местным условиям – “спускать с русскими обычаи”, прежде всего с повышенной ролью государства во всех сферах общественной жизни и “служебным” характером отношений всех социальных слоев с властью. В результате западноевропейские “образцы” на русской почве приобретали местные черты.

Наиболее совершенным “детищем” Петра стала “регулярная” – то есть единообразно устроенная, обмундированная, вооруженная и обученная – армия. Ее победы сделали Россию великой державой: в 1720 г. страна могла выставить 79 тыс. штыков пехоты и 42 тыс. сабель кавалерии, мощный артиллерийский парк и инженерные части. В крепостях стояли гарнизонные полки; южные границы охранялись ландмилицией – территориальными войсками, набиравшимися из живших на юге мелких служилых людей – “однодворцев”. Помимо регулярных войск имелись полки казаков, татар, башкир, численность которых достигала 40–70 тыс. человек. Российский флот стал сильнейшим на Балтике: Швеция в завершающую кампанию Северной войны могла вывести в море только и линейных кораблей, Россия – 30, оснащенных 2 тыс. пушек, с 10 тыс. матросов и солдат.

В новой армии утвердился рекрутский, а не наемный, как в большинстве европейских стран, порядок комплектования. Прибывшие в полк мужики-рекруты включались не только в официальные структуры (батальоны и роты), но и в привычные для них формы организации – солдатские артели с круговой порукой. Эти черты делали русскую армию XVIII в. социально и национально однородной и переносили в нее свойства привычного для крестьянина жизненного уклада. Вместе с солдатами пожизненную службу несли дворяне-офицеры, так же как их предки-помещики в XVI–XVIl вв. Сохраняя тяжелую пожизненную службу, петровская европеизация не давала “шляхетству” гарантий, в том числе от телесных наказаний и регламентации личной жизни.

Петр отказался от шведской модели местного самоуправления (с кирхшпилем-приходом, управляемом кирхшпильфогтом вместе с пастором и выборными от крестьян): “…ис крестьян выборным при судах и у дел не быть для того, что всякие наряды и посылки бывают по указом из городов, а не от церквей, к тому жив уездех ис крестьянства умных людей нет”. Начальником низшей административной единицы – дистрикта – стал выборный из дворянства земский комиссар. Его, в свою очередь, контролировал командир размещенного в данной местности на “вечные квартиры” полка. Эти же части стали параллельной гражданской военной администрацией и полицейскими командами по сбору податей и поимке беглых крестьян.

Вице-президент Коммерц-коллегии Генрих фон Фик (это он собирал в Швеции материалы для коллежской реформы) представил Петру проект регламента Главного магистрата. Этот проект предполагал настоящее городское самоуправление, а Главный магистрат только координировал бы деятельность самостоятельных городских магистратов. Петр и здесь пошел традиционно российским путем. В русских городах в 1723–1724 гг. появились магистраты. Однако слабость российского купечества не позволила им стать такими же реальными органами управления, какими они были в Западной Европе. Их задачей стало выполнение полицейских обязанностей: выявлять пришлых людей без “покормежных писем”; выдавать паспорта; организовывать полицейские наряды во главе с десятскими и сотскими; искоренять “праздных и гулящих”, “понуждать” их “к каким возможно художествам и ремеслам или работам”.

У этого “самоуправления” не было реальных, гарантированных законом источников доходов, что делало невозможным развитие местной экономики и инфраструктуры – “покровительство” мануфактурам и рукоделиям, развитие “художеств” и торгов, учреждение бирж, ярмарок, школ, богаделен, обеспечение пожарного “охранения”, чистоты улиц и ремонта мостов. Прибывший в город со своим отрядом офицер или местный воевода мог отдавать приказания бесправному “бурмистру”, а то и поколотить его. Закон предписывал магистратам прежде всего собирать “положенные с них доходы”; к тому же это “самоуправление” было поставлено под контроль бюрократического “министерства городов” – Главного магистрата.

Родовитое дворянство сохранило за собой ключевые государственные посты первых четырех рангов. Бюрократический аппарат отторгал несовместимые с ним новшества вроде коллегиальности. Каково было, например, на заседании Военной коллегии безвестному полковнику Пашкову спорить с генерал-фельдмаршалом и личным другом государя Меншиковым? Независимый от администрации суд вскоре после смерти Петра был упразднен еще и по причине невозможности найти потребное количество юристов. Дело дошло до того, что в Сибири судьей назначили человека, судимого за два убийства и находившегося под следствием за третье, – как единственного грамотного и знакомого с юриспруденцией.

Оборотной стороной выдвижения новых людей стало снижение уровня профессионализма чиновников при возрастании их амбиций – теперь карьера обещала “беспородному” разночинцу и богатство, и дворянский титул. Дьяки и подьячие XVII в. взятки брали умереннее и аккуратнее, а дело свое знали лучше, чем их европеизированные преемники, отличавшиеся полным “бесстрашием” в злоупотреблениях.

В записках Генриха фон Фика приведен портрет такого “нового чиновника”, с которым ему пришлось встретиться в Сибири. “Молодой двадцатилетний детинушка”, прибывший в качестве “комиссара” для сбора ясака, на протяжении нескольких лет “хватал все, что мог”. На увещания честного “немца” о наказании за хищения “он мне ответствовал тако: “Брать и быть повешенным обое имеет свое время. Нынче есть время брать, а будет же мне, имеючи страх от виселицы, такое удобное упустить, то я никогда богат не буду; а ежели нужда случится, то я могу выкупиться”. И когда я ему хотел более о том рассуждать, то он просил меня, чтоб я его более такими поучениями не утруждал, ибо ему весьма скушно такие наставлении часто слушать”.

[Цит. по: Сафронов Ф. Г. Ссылка в Восточной Сибири в первой половине XVIII в. // Ссылка и каторга в Сибири. Новосибирск, 1975. С. 28–29)

Уже при жизни Петра были казнены сибирский губернатор М. Гагарин, глава всех фискалов А. Нестеров (1722), сенатор Г. Волконский; беспрерывно находился под следствием Меншиков. В последний год жизни Петр приказал расследовавшему дела о казнокрадстве генерал-фискалу Мякинину “рубить все дотла”, но это едва ли помогло. За сотни и тысячи верст от Петербурга воеводы и прочие должностные лица становились совершенно неуправляемыми.

Сенаторская ревизия графа А. А. Матвеева в 1726 г. вскрыла “упущения казенных доимков” на 170 тыс. рублей только по одной Владимирской провинции, бездействие судов и произвол “особых нравом” начальников. “Непостижимые воровства и похищения не токмо казенных, но и подушных сборов деньгами от камериров, комиссаров и от подьячих здешних я нашел, при которых по указам порядочных приходных и расходных книг здесь у них отнюдь не было, кроме валяющихся гнилых и непорядочных записок по лоскуткам” – таким увидел ревизор “регулярное государство” изнутри.

При этом петровская административная система не выработала строгих норм компетенции и ответственности. Субординация государственных “мест” и нормальное “течение” дел постоянно нарушались, чему немало способствовал сам император. Множество рапортов и жалоб шли прямо в Кабинет, а оттуда выходили – минуя Сенат и коллегии – именные указы и устные распоряжения царя. Заключить “работу” монарха в определенные правовые рамки Петр не мог и не желал – это означало бы ограничение самого принципа самодержавия, закрепленного в Воинском уставе 1716 г.: “Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен”.

Петр провозглашал принципы “разума” и “порядка”, по которым должно строиться государство и жизнь его обитателей; личным примером стремился утвердить идеал сознательной службы “общему благу”; но он не представлял себе возможности определения этого порядка (лицами или учреждениями) иначе как по его воле. Юношеские впечатления от заморской “вольности” у Петра остались надолго, но в зрелом возрасте он не мыслил ее применения для своих подданных. Простота обихода, демократизм в общении с людьми самого разного положения, даже пренебрежение традицией лишь сильнее оттеняли его право наставлять их “яко детей” и требовать беспрекословного послушания.

Петр Великий, беседуя в токарной с Брюсом и Остерманом, с жаром говорил им: “Говорят чужестранцы, что я повелеваю рабами, как невольниками. Я повелеваю подданными, повинующимися моим указам. Сии указы содержат в себе добро, а не вред государству Английская вольность здесь не у места, как к стене горох. Надлежит знать народ, как оным управлять. Усматривающий вред и придумывающий добро говорить может прямо мне без боязни. Свидетели тому – вы. Полезное слушать рад я и от последняго подданного; руки, ноги, язык не скованы. Доступ до меня свободен – лишь бы не отягощали меня только бездельством и не отнимали бы времени напрасно, которого всякий час мне дорог. Недоброхоты и злодеи мои и отечеству не могут быть довольны; узда им – закон. Тот свободен, кто не творит зла и послушен добру”.

(Рассказы Нартова о Петре Великом. СПб., 1891. С. 82)

Петр был убежден в том, что его армия – наиболее совершенный механизм управления, и стремился распространить армейские порядки на все государственное устройство. Царь желал, чтобы все дворяне прошли эту школу – если не в полках, то по крайней мере в гражданских канцеляриях.

Указ 1714 г. о единонаследии предписывал не дробить дворянские имения и передавать их только одному из сыновей; безземельные наследники должны были поступать на службу. Этот же закон ликвидировал разницу между поместьем и вотчиной, но одновременно предписывал “не продавать и не закладывать” дворянские земли, за исключением “крайней нужды”, то есть прямо ограничивал дворянское право собственности. Другие указы не дозволяли безграмотным недорослям жениться, не разрешали производить в офицеры не служивших рядовыми в гвардейских полках, запрещали не служившим покупать земли и крестьян. Воинский устав был принят как образец для гражданских учреждений и служащих. Должностные преступления чиновников были приравнены к измене, большинство из них карались смертной казнью.

При помощи указов и инструкций царь стремился регламентировать всю жизнь людей, включая сюда даже их личную жизнь и чувства. Подданный “должен был жить не иначе как в жилище, построенном по указному чертежу, носить указное платье и обувь, предаваться указным увеселениям, указным порядком и в указном месте лечиться, в указных гробах хорониться и указным образом лежать на кладбище, предварительно очистив душу покаянием в указные сроки” – так представлял идеал петровского “регулярства” замечательный исследователь эпохи М.М. Богословский. “Отеческий” надзор должен был исключить саму возможность существования сколько-нибудь независимой от государства сферы человеческого поведения.

Основным же инструментом для устройства “регулярной” жизни подданных Петр считал созданную им полицию, в которой видел подлинную “душу гражданства”.

В Уставе Главного магистрата содержится настоящий гимн полиции как движущей силе общественного развития: “…оная споспешествует в правах и правосудии, рождает добрые порядки и нравоучении, всем безопасность подает от разбойников, воров, насильников и обманщиков и сим подобных, непорядочное и непотребное житие отгоняет, принуждает каждого к трудам и честному промыслу, чинит добрых домостроителей, тщательных и добрых служителей, города и в них улицы регулярно сочиняет, препятствует дороговизне, и приносит довольство во всем потребном жизни человеческой, предостерегает все приключившиеся болезни, производит чистоту по улицам и в домах, запрещает излишество в домовых расходах и все явные прегрешения, призирает нищих, бедных, больных, увечных и прочих неимущих, защищает вдовиц, сирых и чужестранных, по заповедям Божиим, воспитывает юных в целомудренной чистоте и честных науках; вкратце ж над всеми сими полиция есть душа гражданства и всех добрых порядков и фундаментальный подпор человеческой безопасности и удобности”.

(Законодательство Петра I. М., 1997. С. 445–446)

Возможно, император все же ощущал перенапряжение сил страны: к концу царствования он желал продолжения преобразований таким образом, “дабы народ чрез то облегчение иметь мог”. Однако курс на модернизацию “служилого” государства при сохранении сложившихся социальных отношений не изменился. Петр издал указ о “непринуждении рабов к браку”, публично осуждал произвол помещиков, продававших крестьян “врознь”, что, однако, нисколько не мешало подобной торговле.

Накопленная за столетия русской истории инерция развития все более уменьшала возможности иного, некрепостнического пути. Возможно, воля и темперамент Петра могли подвигнуть его если не на отмену крепостного права, то хотя бы на регламентацию крестьянских оброков и повинностей. Правда, только в том случае, если бы такая идея была признана им необходимой. А этого, судя по известным нам документам и свидетельствам современников, не было. Да и если бы было, не случилось ли бы тогда в нашей истории одним дворцовым переворотом больше? Ведь акция такого масштаба для ее успешного осуществления должна опираться на единство правящей группы, но его не было, как и осознания необходимости подобных перемен.

Образование и “европейский образ жизни” были доступны лишь помещикам – владельцам более 100 душ. Основная же масса дворян (90 %) была мелкопоместной и имела не более 100 душ, а большинство из них (60 %) – всего от одной до 20 душ. Их “имения” совсем не были похожи на барские усадьбы пушкинской поры с их парками и библиотеками. Дворяне первой половины XVIII в. свои “университеты” проходили в походах и “баталиях”, воеводской и канцелярской службе, где тянуть лямку приходилось до 60 лет и старше. “Во Мценском уезде, в Большом Гороцком стану, деревня Юдино, а в ней двор помещиков, а на помещикове дворе строения: светлица белая да изба черная, между ими сени, посторонь их повалуша, 3 избы люцких пустых, житница с хлебом, а хлеба в ней – ржи молоченой 1 четь, 2 конюшни, баня, 3 житницы порозжие, на гумне помещикове овин, ржи стоячей помещиковы 2 скирда, да скирд гречихи, одонье овса; да в той же деревни крестьян… 2 двора” с 14 человеками крестьян вместе с детьми – вот как выглядело обычное имение такого служаки. Для мелких чиновников и низших офицеров даже такая “деревня” была средством обеспечения при никогда не выплачиваемом вовремя жалованье. При этом закон не гарантировал наследственного владения “недвижимым имением”: описанная выше деревушка Юдино была конфискована у ее владельца Саввы Емельяновича Гринева за обычное “огурство” – неявку на службу. Всего же в первой четверти XVIII в., по неполным данным, земли были конфискованы у 3 тыс. дворян.

К тому же одержимость Петра в создании своего “регулярного” государства опиралась на реальную веру во всемогущество верховной власти и государственного принуждения. Убежденный сторонник преобразований Иван Посошков в своем экономическом трактате призывал “страхованием” заставлять детей учиться, шире вводить фискальную службу и доносы, принуждать работать нищих и “тюремных сидельцев” и даже называл сумму предполагаемого дохода в 200 тыс. рублей от труда заключенных – эта идея зародилась задолго до ее реализации в XX в.

Изобретатель, специалист (“водочный мастер”) и не слишком удачливый предприниматель Посошков требовал установления жестких сословных рамок (вплоть до особого платья для “всякого чина” людей), введения для крестьян строжайшего паспортного контроля, норм посевов и регулярной планировки деревенских усадеб. Он был убежден в возможности царским указом утвердить курс рубля: “А наш великий император сам собою владеет и в своем государстве аще и копейку повелит за гривну имать, то так и может правитися”.

Петр пробуждал у подданных инициативу и чувство долга, оставляя их при этом в условиях всеобщей несвободы. В немалой степени ему это удалось: благосклонное внимание царя оставалось главным критерием, смыслом и стимулом службы дворян XVIII столетия. Правда, прошедшие петровскую “школу” дворяне со временем не могли не задуматься о плюсах и минусах реформ.

У самого же Петра колебаний, кажется, не было. Завершение переписи совпало с введением паспортной системы и устройством в 1724 г. “вечных квартир” для полков регулярной армии. Предусматривалось создание настоящих “военных поселений” – слобод с типовыми, по-ротно поставленными избами, полковым хозяйством, рабочим скотом и даже женитьбой солдат на местных крестьянках, которых в интересах армии предполагалось отпускать из крепостных.

В январе 1725 г. послы России в европейских странах получили для обнародования императорский манифест (он не вошел в официальное “Полное собрание законов Российской империи”), предписывавший им немедленно объявить царскую волю: “…дабы всяких художеств мастеровые люди ехали из других государств в наш российский империум” с правом свободного выезда, беспошлинной торговли своей продукцией в течение нескольких лет. Государство обязалось предоставить прибывшим квартиры, “вспоможение” из казны, свободу от постоя и других “служб”. Похоже, Петр, как в начале своего царствования, готовил очередную “волну” иммигрантов, чтобы дать новый импульс преобразованиям в экономике.

Сохранившиеся в записных книжках Петра наметки предусматривали дальнейшую регламентацию новых порядков: “Уюжение слушать”, ввести единые сроки (в декабре) для производства в чины служилым, а “мужикам зделать какой малинкой регул и читать по церквам для вразумления”.

Последние изданные именные указы Петра конца 1724 – начала 1725 г.: о жалованье чиновникам, скорейшем сборе подушных денег на гвардию, продаже товаров в Петербурге по ценам, аналогичным московским, о расположении к 1 марта 1725 г. полков на новых квартирах – свидетельствуют о неизменности избранного курса государственного строительства. Уже подготовлен был новый свод законов, который в разделе гражданского права (“О содержании добрых порядков и о владении собственностью”) провозглашал формулу крепостной зависимости: “Все старинные крепостные люди и по вотчинам и поместьям и по иным всяким крепостям люди и крестьяня вотчинником своим крепки и в таком исчислении, как о недвижимом имении положено”. В манифесте, которым надлежало объявить введение нового Уложения, говорилось, что подданные “будут мирны, безмятежны и смирении”, и каждый может “благочестно пребывать” и “познавать” свое звание.

Российская модернизация, проводимая рабами регулярного государства, неуклонно сворачивала на казенно-крепостнический путь.

Подробнее на эту тему

Bushkovitch Р. Peter the Great: the struggle for power. 1673–1725.

Cambridge: Cambridge University Press, 2001.

Анисимов E. В. Время Петровских реформ. Л., 1989.

Павленко Н. И. Петр Великий. М.: Мысль, 1994.

Петр Великий: Pro et contra. М., 2003.