Текст книги "Выбирая свою историю. Развилки на пути России: от Рюриковичей до олигархов"

Эти “именные повеления” воскрешали образ великого дяди – основателя гвардии и любимого полковника. Не случайно именно в эти дни французский резидент Маньян отметил вдруг появившееся “весьма высокое мнение о личных достоинствах этой государыни” и “великих талантах, признававшихся за ней Петром”. Так буквально на глазах творилось в зимней Москве 1730 г. “общественное мнение”. Недалекая и в общем-то несчастная Анна, заброшенная по воле Петра в курляндскую глушь, внезапно представала как истинная преемница великого императора.

Следующим этапом в “перетягивании” власти на сторону императрицы стала присяга. “Верховники” не рискнули сделать каких-либо принципиальных изменений в ее тексте, и для подданных Анна оставалась безусловной самодержицей.

Двадцать первого февраля Анна даровала отставку от службы 169 гвардейцам. Двадцать третьего она отстояла службу в Успенском соборе и “публично кушала” во дворце. “Ведомости” отметили: “Дамские особы в преизрядном убранствии… явились”. Дипломаты и мемуаристы свидетельствуют, что придворные дамы активно участвовали в действиях “партии” самодержавия. Урожденные сестры Трубецкие – П. Ю. Салтыкова (жена будущего фельдмаршала П. С. Салтыкова) и М.Ю. Черкасская (жена кабинет-министра А.М.Черкасского), А. И.Чернышева (жена генерала Г.П.Чернышева), Е.И.Головкина (двоюродная сестра Анны и жена сына канцлера), дочь канцлера А. Г.Ягужинская стали передаточным звеном между вождями “партии” и императрицей, находившейся под присмотром В. Л. Долгорукова. Дамская “эмансипация” и приобщение к “политике” – тоже один из результатов Петровских реформ, сказавшийся в это бурное время.

Именно Прасковья Салтыкова была послана ночью 24 февраля известить Анну, что наутро ей поднесут челобитную от недовольного действиями Верховного тайного совета дворянства.

Двадцать пятого февраля 1730 г. наступила развязка – во дворец явилась депутация дворян во главе с “оппозиционерами” в генеральских чинах – Г. П. Чернышевым, Г. Д. Юсуповым, А. М. Черкасским. Но вначале императрице подали не то, что она надеялась увидеть. Мы не знаем, кто был автором нового документа (“первой челобитной”) и как именно он появился на свет; большинство исследователей считают его делом рук В. Н. Татищева. В нем императрице предлагалось не восстановить самодержавие, а “соизволить собраться всему генералитету, офицерам и шляхетству по одному или по два от фамилий, рассмотреть и все обстоятельства исследовать, согласно мнениям по большим голосам форму правления государственного сочинить”.

Интересно не столько содержание этого прошения – оно повторяло то, что уже было высказано в проектах, – сколько подписи под ним. Почти три четверти из них принадлежали офицерам и кавалергардам, кто не участвовал прежде в составлении каких-либо проектов. Почему они подписали текст, призывавший не к восстановлению самодержавия, а к учреждению нового “собрания” для составления будущей “формы правления”? Ночная спешка была тому виной или убежденность в том, что бумага направлена против ненавистных “верховников”? Если это так, то Татищев вольно или невольно повторил ошибку своих оппонентов-“верховников”: высказался от имени тех, кто не разбирался в замысле или далеко не во всем его разделял.

Анна подписала поданную ей бумагу, противоречившую позднейшей официальной позиции, согласно которой подданные единодушно желали именно самодержавия. Потом этот документ таинственным образом исчез и известен нам только по неведомо кем и когда сделанной копии. Видимо, подписавшие его высокопоставленные лица уж очень не хотели сохранять такое свидетельство их нелояльности. Тогда, наверное, дело “верховников” не было окончательно проиграно – все-таки Анна еще неуверенно себя чувствовала в качестве императрицы. Но оказавшиеся во дворце гвардейцы (а вместе с ними, надо полагать, и те, кто не думая подписывал прошение) потребовали возвращения императрице ее законных прав: “Государыня, мы верные рабы вашего величества, верно служили вашим предшественникам и готовы пожертвовать жизнью на службе вашему величеству, но мы не потерпим ваших злодеев! Повелите, и мы сложим к вашим ногам их головы!” Под крики офицеров испуганное шляхетство подало вторую челобитную с просьбой “всемилостивейше принять самодержавство таково, каково ваши славные и достохвальные предки имели”.

В зале присутствовали старшие обер-офицеры Преображенского полка – капитаны, капитан-поручики и поручики, полковые адъютанты и, самый младший по чину, только что произведенный Анной прапорщик Обухов. Одни из них подписали прошение Татищева, но, похоже, не ожидали, что императрице опять предложат какие-то условия, – и сорвали весь его план. Другие ни в какой “политике” замечены прежде не были и явились защитить свою “полковницу” от происков “бояр”. Угрозы группы гвардейских офицеров (37 человек с майорами) и кавалергардов (36 человек) заставили собравшихся принять решение о вручении Анне “самодержавства”.

Вслед за тем Анна потребовала подать “кондиции”, которые “всемилостивейше изволила изодрать”… Последним днем заседаний Верховного тайного совета стало 28 февраля. В этот день правители сами составили манифест о “принятии самодержавства”, который отнесли на подпись к императрице вместе с черновиками “кондиций”. “Верховники”, как бы ни расценивать их политические взгляды и цели, не сумели ни выдвинуть приемлемый для “шляхетства” план государственного устройства, ни пойти на компромисс с другими представителями генералитета.

“Оппозиция” не смогла объединиться. Смелые “прожектеры”, вельможи, недовольные выбором “благодетельницы”, полковники и капитаны, сравнивавшие достоинства “кандидатов” в императоры, наконец, просто захваченные политическими спорами провинциальные служивые – как же трудно было им найти общий язык для того, чтобы совместно выработать новое государственное устройство страны! А если добавить давление “фамильных”, корпоративных и карьерных интересов, открывшуюся возможность смелой интригой обеспечить себе счастливый “случай” или вынужденную оглядку на желание влиятельного и чиновного родственника-“милостивца”…

Но и Анна понимала, что самодержавием обязана 162 собравшимся во дворце дворянам, что немногим отличалось от “выборов” ее “верховниками”. Поэтому на следующий день в Кремлевском дворце была положена копия второго прошения и началась процедура ее подписания с привлечением “общественности”. Первыми этот документ подписали главные герои – гвардейские офицеры. Приложились и архиереи во главе со “смиренным Феофаном”. Затем шли подписи офицеров гарнизона, чиновников центральных учреждений, придворных – от высших чинов до “дозорщиков конюшенного ведомства”; московских купцов, мещан городских слобод и даже случайных приезжих, как “вологжанина посадского человека Дмитрия Сукина”. За десять дней к прошению “приложили руки” 2246 человек. Инициаторы этой пропагандистской акции умело использовали, в отличие от своих противников, тактику “гласности” и традицию “земских” челобитных XVII в. Подписи подданных разного чина должны были демонстрировать “всенародную” поддержку самодержавной Анны, чтобы ее “восшествие” не выглядело прихотью вельмож или гвардейских капитанов.

Победители и побежденные

В первые дни после победы власти издали манифест, гласивший, что “верные ж наши подданные все единогласно нас просили, дабы мы самодержавство в нашей Российской империи, как издревле наши прародители имели, восприять изволили, по которому их всенижайшему прошению мы то самодержавство восприять и соизволили”. Но уже через две недели спохватились, ведь манифест допускал зависимость самодержца от воли “общенародия”. Новый манифест от 16 марта 1730 г. о венчании Анны на царство уже не допускал и мысли о каком-либо ином источнике власти: “…от единого токмо всевышнего царя славы земнии монархи предержащую и крайне верховную власть имеют”.

Далее последовала раздача “пряников” вместе с пока умеренным применением “кнута”. По случаю коронации раздавались звания, ордена и имения тем, кто помог Анне утвердиться на престоле: Андрею Остерману, Никите Трубецкому, Антиоху Кантемиру, Алексею Черкасскому. Новыми статс-дамами двора стали деятельно участвовавшие в борьбе за престол графини Головкина, Лопухина, Салтыкова, баронесса Остерман и княгиня Черкасская.

Применялся принцип “разделяй и властвуй”. Молодой Иван Долгоруков уже 27 февраля был “выключен” из майоров гвардии, а 5 марта его посадили под домашний арест и потребовали вернуть вещи “из казны нашей”. Одновременно фельдмаршалы В. В. Долгоруков и М.М. Голицын получили от Анны по 7 тыс. рублей. Последнему императрица, кроме того, пожаловала четыре волости в Можайском уезде; жена князя стала первой дамой двора – обер-гофмейстериной, а сам он – президентом Военной коллегии.

Скорее всего, все эти меры должны были поссорить влиятельные фамилии. Датский посол Вестфален рассказывал, как фельдмаршал Голицын у ног Анны просил ее о прощении и оправдывался тем, что “хотел защитить наше несчастное потомство от такого произвола, назначив благоразумные границы их (монархов) непомерной власти и власти фаворитов, которые немилосердно нас мучили”. М.М.Голицын скончался в том же 1730 г. при не вполне понятных обстоятельствах. Его старший брат прожил еще несколько лет, прежде чем его обвинили в покровительстве зятю при получении наследства и заключили в Шлиссельбургскую крепость, где Д.М. Голицын и умер в 1737 г.

После коронационных торжеств Долгоруковых отправили сначала в почетную ссылку – губернаторами и воеводами в Сибирь, Астрахань и Вологду. А затем Василий Лукич был навечно заточен в Соловках, а Алексей и Иван Долгоруковы отправились по следам Меншикова в Березов. Фельдмаршал В. В. Долгоруков угодил в заточение за то, что посмел “собственную нашу императорскую персону поносительными словами оскорблять”. У опальных были конфискованы вотчины, дома, загородные дворы и почти 25 тыс. душ “бывших князей”. За ними тут же выстроилась очередь, многие владения Долгоруковых перешли в руки новых владельцев; даже знаменитому шуту Анны, отставному прапорщику Балакиреву, достался дом в Касимове. В 1739 году на ссыльных обрушилось новое следствие, на этот раз окончательное. Осенью этого года “верховники” Алексей и Василий и фаворит Петра II Иван Долгоруковы были казнены…

В выигрыше оказался обрадовавшийся было ограничению власти императрицы, но воздержавшийся от подписания проектов капитан-командор Иван Федорович Козлов. При Анне он спокойно выслужил генеральский чин, стал членом Военной коллегии; на одном из ее заседаний он в числе прочих решал вопрос о содержании когда-то вызывавших его с докладом “на ковер”, а теперь заточенных фельдмаршала В. В. Долгорукова и Д. М. Голицына.

Всем офицерам гвардейских полков императрица дала великолепный обед. В отличие от прошлых “революций” императрица решила наградить не отдельных лиц, а весь офицерский состав гвардии – как только появился “премиальный фонд” в виде конфискованных имений “фамилии” Долгоруковых.

Капитаны получили по 40 душ, капитан-поручики – по 30, поручики – 25, подпоручики и прапорщики – по 20 душ. Награды семеновцам были несколько меньше, поскольку основную роль в событиях сыграли преображенцы. При раздаче учитывались конкретные заслуги офицеров: кому-то пожалования увеличили с 40 до 50 душ, другим уменьшили до 20 и 15. Награды ожидали и рядовых. Двадцать шестого февраля Анна повелела выдать 141 рубль гвардейцам-именинникам и 38 рублей – новорожденным солдатским детям. В марте 1730 г. дворянам-рядовым разрешили отправиться в долгосрочный отпуск, в Преображенском полку этой милостью воспользовалось 400 человек.

Особо отличившихся награждали в индивидуальном порядке. Выказавший личную преданность императрице 25 февраля Преображенский капитан И. Альбрехт отдельным указом получил 92 двора в Лифляндии и стал майором. Больше всего получили главные участники событий: С. А. Салтыкову пожаловали 800 дворов, а “переметчику” А. И. Ушакову – 500. В среднем же восстановление самодержавия “стоило” казне примерно 30 душ в расчете на каждого офицера – не слишком большая цена за ликвидацию российской “конституции”. Но для многих гвардейцев с 20-30-летним стажем и это являлось немалой наградой, ведь многие за десятки лет службы так и оставались беспоместными и подавали прошения: “Во время всех походов, акций, атак и приступов и в морских кампаниях был при полку всегда безотлучно, а деревень родовых и купленных не имею…” Мы уже никогда не узнаем, задумывались ли они над тем, что могли повести себя 25 февраля 1730 г. иначе, или для них и проблемы такого выбора не существовало.

В 1730 году гвардия сохранила сплоченность и приверженность своей “полковнице”, как и пятью годами ранее при возведении на престол Екатерины I. Но тогда гвардейцев привели их командиры. Теперь же гвардия – в первый раз – выступила как самостоятельная политическая сила. Переворот “сделали” обер-офицеры – ротные командиры. Именно они обеспечили порядок в своих частях; они возглавляли дворцовые караулы и добились нужного им поворота событий, когда сочли предъявленные императрице требования неприемлемыми. Символично, что среди “восстановителей” самодержавия оказался дед первого дворянина-революционера кавалергардский капрал Афанасий Прокофьевич Радищев. При этом среди подписавших прошение о восстановлении самодержавия нет ни одного солдата или унтер-офицера, они пока еще находились вне “политики” и исполняли приказы старших.

Аннинский режим получил у потомков имя “бироновщины” и эпохи “немецкого засилья”. Этот образ царствования утвердился не без помощи исторической беллетристики и оказался удивительно живучим; хотя историки еще в XIX в. указывали, что созданный поэтами и романистами образ эпохи не соответствует действительности, что управляли государственными делами совсем не “немцы”, которые к тому же не представляли сплоченной “немецкой партии”, и т. д.

Тайная канцелярия была вовсе не похожа на спецслужбы новейшего времени с их разветвленной структурой, многотысячным контингентом штатных сотрудников и нештатных осведомителей. В то время она была скромной конторой, в которой служило полтора десятка чиновников и один “заплечных дел мастер”. Однако плохая “социальная репутация” правления Анны вызвана репрессиями именно против представителей господствующего сословия: почти треть осужденных Тайной канцелярией принадлежали к “шляхетству” – Анна хорошо запомнила, кто подписывал проекты в 1730 г. В результате Аннино десятилетие отучило дворян ставить политические вопросы – в этом, кажется, и состояла главная “заслуга” бироновщины перед российским самодержавием.

День воцарения Анны (19 января) ежегодно отмечался по особому ритуалу с выражением чувств в стиле национальной традиции. Гостям во дворце надлежало пить “по большому бокалу с надписанием речи: «Кто ее величеству верен, тот сей бокал полон выпьет»”. “На людей, пьющих умеренно, – пояснял этот обычай английский консул Рондо в 1736 г., – смотрят неблагосклонно; поэтому многие из русской знати, желая показать свое усердие, напились до того, что их пришлось удалить с глаз ее величества с помощью дворцового гренадера”.

Бироновщина “закрывала” для дворянства возможность легальных политических действий, одновременно увеличивая его тяготы в виде поголовной и постоянной службы, и тем самым стимулировала попытки дворцовых переворотов. Анна срочно создала два новых гвардейских полка, Измайловский и Конногвардейский, куда брали солдат и офицеров из армии, из прибалтийских “немцев” и украинских полков. Но скоро былая корпоративность гвардии будет утрачена. Уже не только поручики, но и рядовые примут самое активное участие в “свержении” Бирона в 1740 г., а в декабре 1741 г. 300 пьяных гренадеров-преображенцев возведут на престол Елизавету Петровну, не спрашиваясь министров и генералов. Гвардия стала опасной и непредсказуемой силой, это было платой за “переворотное” сохранение самодержавия.

Но и в случае успеха “затейки” “верховников” последствия были бы однюдь не однозначно благими. А. С. Пушкин проницательно заметил, что утверждение самодержавия в 1730 г. “спасло нас от чудовищного феодализма”, но “если бы гордые замыслы Долгоруких и проч. совершились, то владельцы душ, сильные своими правами, всеми силами затруднили б или даже вовсе уничтожили способы освобождения людей крепостного состояния, ограничили б число дворян и заградили путь к достижению должностей и почестей государственных”. Пушкин видел главную опасность не в ограничении самодержавия, а в создании замкнутой правящей касты и ликвидации сильной власти, способной вмешиваться в отношения помещиков и крестьян. Во второй трети “осьмнадцатого столетия” претендовать на политические права могли только дворяне. Но сословие это в ту пору больше интересовалось крепостными душами. Две главные цели русского либерализма – политические свободы (конституция, ограничение самодержавия) и гражданское равенство (ликвидация крепостного права) – оказались в трагическом противоречии. Должна была миновать целая эпоха, эпоха Просвещения, чтобы разрешение двух “проклятых” вопросов стало возможно на совершенно новых основаниях.

Подробнее на эту тему

Анисимов Е. В. Россия без Петра: 1/25-1/40. СПб., 1994.

Корсаков Д. А. Воцарение императрицы Анны Иоанновны. Казань, 1880.

Курукин И. В. Эпоха “дворских бурь”: Очерки политической истории послепетровской России, 1/25—1/62 гг. Рязань, 2003.

Милюков П. Н. Верховники и шляхетство // Из истории русской интеллигенции. СПб., 1903.

Протасов Г. А. Верховный тайный совет и его проекты 1730 года (источниковедческое изучение) // Источниковедческие работы. Тамбов, 1970. Вып. 1. С. 65–103.

Протасов Г. А. Дворянские проекты 1730 г. (источниковедческое изучение) // Там же. 1971. Вып. 2. С. 61–102.

Татищев В. Н. Избранные произведения. Л., 1979. С. 146–153.

Публикации шляхетских проектов и предложений Верховного тайного совета см.: Бестужев-Рюмин К. Н.

Документы о восшествии на престол императрицы Анны Иоанновны // Памятники новой русской истории. СПб., 1871. Т. 1. Отд. 2. С. 1–10;

Конституционные проекты в России XVIII – начала XIX вв. М., 2000. С. 167–193;

Плотникова. Б. Программный документ Верховного тайного совета в 1730 г. // Россия в XVIII столетии. М., 2002. Вып. 1. С. 38–49.

Минерва и канарейки
1763

11 февраля 1763 г. Екатерина II все-таки “изничтожила” манифест, несколько месяцев томившийся в ожидании опубликования. Императрица долго колебалась и теперь, надорвав свою подпись на документе, сделала его недействительным, юридически ничтожным. Манифест должен был известить российских подданных о создании Императорского совета и реформе высших органов власти.

Урожденная принцесса Анхальт-Цербстская София Фредерика Августа, получившая в православном крещении имя Екатерины Алексеевны, пришла к власти 28 июня 1762 г. в результате очередного дворцового переворота. Свергнутый супруг, император Петр III, убитый вскоре после переворота, в манифесте от 6 июля 1762 г. обвинялся в проведении антиправославной и антинациональной политики. Новая государыня провозгласила, что “самовластие, не обузданное добрыми человеколюбивыми качествами в государе, есть зло”, и пообещала ввести “государственные установления”, “чтобы каждое государственное место имело свои пределы и законы к соблюдению доброго во всем порядка”.

Составить проект преобразования высшего звена государственного аппарата было поручено воспитателю наследника и одному из главных действующих лиц переворота графу Никите Панину. Тот вновь выдвинул – после 30-летнего забвения – идею правового регулирования самодержавной власти. Активно участвовавшая в подготовке переворота Екатерина Дашкова вспоминала, что Панин “…стоял за соблюдение законности и за содействие Сената”.

Проектируемый Паниным Императорский совет – новое высшее законодательное учреждение – должен был состоять из 6–8 сановников, назначаемых императрицей и работающих под ее непосредственным руководством. Четыре статс-секретаря возглавили бы государственные департаменты Совета – военный, морской, иностранных дел и внутренних дел. Все постановления и указы следовало утверждать не только подписью императрицы, но также подписью статс-секретаря, ответственного за данную сферу деятельности. Это было новое и важное положение об ответственности министров-советников не только перед монархом, но и перед “публикой” (хотя под “публикой” Панин понимал довольно узкий круг “генералитета”).

Прямого покушения на самодержавие в документе нет: монарху принадлежит “последняя резолюция” по всем вопросам, а заключительный 11-й параграф еще раз подтверждает, что из Совета не могут исходить никакие указы “инако, как за собственноручным монаршим подписанием”. Однако некоторое ограничение есть: Совет во главе с монархом как высший законодательный орган тесно взаимодействовал и в определенной степени зависел от Сената как высшего исполнительного органа.

Сенат получал право представления (то есть возражения) на решения монарха и Совета в случае, если их исполнение может “касаться или утеснять… государственные законы или народа благосостояние”. Сенат должен был быть разделен на шесть департаментов с постоянным кругом вопросов, а решение дел в них предполагалось сделать единогласным. В случае невозможности его достичь дело передавалось на рассмотрение общего собрания Сената, где оно решалось большинством голосов. Обнаружение пробела в законодательстве влекло за собой обращение к императрице, что автоматически означало вступление в действие Императорского совета.

Историки давно спорят о смысле и возможных перспективах этого проекта. Однако, как бы их не оценивать, несомненно, что проект отчасти ограничивал самодержавную власть, разграничивал законодательные и исполнительные функции, способствовал внедрению в высший правительственный аппарат правовых механизмов. Это, кстати, сразу почувствовали современники. Так, критик проекта генерал-фельдцейхмейстер А. Вильбоа в своем отзыве предупреждал, что “Императорский совет слишком приблизит подданного к государю, и у подданного может явиться желание поделить власть с государем”. Отсюда, по его мнению, “могут произойти вредные следствия”. Разумеется, речь шла о совсем немногих подданных – в основном вельможном дворянстве, участвовавшем в перевороте 28 июня и ожидавшем “фундаментальных законов” для защиты собственной чести, безопасности, имущества от произвола самодержца или его фаворитов.

Очевидно, такие опасения разделяла и императрица. Двадцать восьмого декабря она подписала манифест об Императорском совете, но отложила обнародование. В январе и начале февраля 1763 г. среди ближайшего окружения Екатерины шли острые споры вокруг проекта (именно тогда высказался и Вильбоа). В конце концов императрица надорвала свою подпись, сделав манифест недействительным.

Отвергнув проект Панина, Екатерина II уже больше не возвращалась к идее политических реформ высшей власти. Вполне реальная альтернатива шага по направлению к конституционной, “правовой” монархии была отвергнута. Отвергнута не из одного только властолюбия – императрица отказалась поступиться долей самодержавной власти, находясь под обаянием идеи французских писателей, разделяемой и королем прусским, что самодержавному государю гораздо способнее привести в просвещенное состояние народ и воля его не должна по этой причине ограничиваться волей непросвещенного народа.

Относительно народа как субъекта истории Екатерина вообще придерживалась взглядов довольно скептических, если не сказать цинических. В приватном письме Вольтеру она утверждала: “Хлеб, питающий народ, религия, которая его утешает, – вот весь круг его идей. Они будут всегда так же просты, как его природа; процветание государства, столетия, грядущие поколения – слова, которые не могут его поразить… Из всего громадного пространства, которое называют будущностью, он видит всегда лишь один только наступающий день; он своей нищетой лишен возможности простирать свои интересы в будущее”. Кажется, именно о таких взглядах Радищев в оде “Вольность” напишет: “…чело надменное вознесши, царь… в народе зрит лишь подлу тварь”.

Зато, по мысли самого монарха, в таком огромном государстве, как Россия, только неограниченная власть может и должна позаботиться о процветании и “грядущих поколениях”, “действия людей направите к получению самого большего ото всех добра”. Это уже слова самого знаменитого политического трактата императрицы – Наказа, в котором дано четкое определение гражданского общества: оно, “как и всякая вещь, требует известного порядка; надлежит тут быть одним, которые правят и повелевают, а другим, которые повинуются”. Итак, “правящая и повелевающая” монархиня решила делать это вполне в предшествующих традициях (по словам Ивана IV, “московские самодержцы издревле сами владеют своим государством, а не бояры и не вельможи”).

“Торжествующая Минерва”

Именно с такой ноты началось новое царствование, которому было суждено стать эпохой в российской истории. Эпоха эта была богата событиями и идеями. В эту эпоху явились в России первое национальное законодательное собрание с открытыми дебатами (Уложенная комиссия) и первые учебные заведения для женщин (Смольный и Екатерининский институты), воспитательные дома для подкидышей (чтобы остались живы и получили образование) и дворянское самоуправление (губернские и уездные дворянские собрания).

Совершилось завоевание Крыма и утверждение России на Северном Кавказе, повлекшие за собой начало первой “священной войны” горцев – движения под предводительством шейха Мансура. Надолго запомнившаяся дворянам пугачевщина (по Пушкину– “русский бунт, бессмысленный и беспощадный”, который, однако, не был ни тем ни другим) и покупка знаменитых эрмитажных коллекций, положивших начало созданию первоклассного национального музея. Три раздела Речи Посполитой, в результате которых были присоединены литовские, украинские и белорусские земли, а само польское государство исчезло – вместе с остатками доброжелательного отношения Европы к России. Зато Российская империя вобрала в себя массу еврейского и польского населения, чем была заложена мина замедленного действия под этой самой империей. Новаторское законодательство, которое на 3/4 не было воплощено в жизнь, а воплощенное оформило в России сословный строй – всего за несколько лет до начала его крушения в Европе в результате Великой французской революции.

В эту эпоху родился полный смелых мыслей либеральный Наказ, над которым императрица трудилась несколько лет, и не менее смелая “ультралиберальная” (по выражению В. О. Ключевского) книга Радищева, за которую он был приговорен Сенатом к казни четвертованием. Запрещение пыток и цензуры (с некоторыми исключениями для наиболее волновавших Екатерину лиц и книг), впервые введенное в законодательство понятие собственности и замена подписи “раб” в официальных документах на “подданный”. Расцвет русского просветительства и масонства, появление консервативной и либеральной оппозиции, а под конец царствования и общественного мнения как серьезной силы, и первых представителей русской интеллигенции (в лице Радищева и Новикова, отправившихся соответственно в Сибирь и Шлиссельбургскую крепость, где к тому времени уже сидел шейх Мансур).

Вступившая на русский трон 34-летняя женщина была вполне сложившимся политиком, решительным и целеустремленным. Еще за семь лет до переворота она писала в тайной записке английскому послу: “… будьте уверены, что я буду царствовать или погибну”.

Честолюбие и жажда власти, железная воля и прагматизм, отличное знание человеческой натуры и умение играть на ее страстях и слабостях, сильно действующее как на мужчин, так и на женщин обаяние и замечательная начитанность, знакомство с передовыми идеями века и стремление хотя бы отчасти воплотить их на практике, прославить себя и страну – вот далеко не полный перечень достоинств этой редкой личности. При этом Екатерина II, как и Петр I, на которого она ориентировалась сознательно и бессознательно, была самоучкой и трудоголиком.

Ее рабочий день начинался в шесть утра, причем первые два-три часа она работала над своими сочинениями и государственными бумагами, затем шли аудиенции секретарей, вельмож и беседы с посетителями, обед (она никогда не ужинала), чтение и опять работа до вечера, пока не наступало время для прогулок, карт или театра – до десяти часов, когда императрица ложилась спать. И так каждый день на протяжении нескольких десятилетий. Поэтому Екатерина сумела оставить после себя десять томов изданного и почти 10 – неизданной переписки, написать великое множество законодательных, литературных, публицистических и мемуарных сочинений.

Она обладала несомненным литературным талантом – читая ее “Записки”, невольно подпадаешь под влияние созданного ею собственного позитивного образа трудолюбивой, разумной и чувствительной овечки, равно как и крайне негативного образа Петра III (в эту ловушку часто попадают литераторы и историки). Литературное творчество Екатерины насквозь публицистично и было важной частью ее политической деятельности. Первой на русском троне она поняла общественную силу литературы и стремилась использовать ее в политических целях.

Русское общество к 1760-м гг. достигло определенной степени зрелости после бурной петровской модернизации, развиваясь в русле ее основных идей и противоречий. Это было хорошо видно иностранцам, один из которых (английский посланник при русском дворе Джордж Маккартни) писал в 1767 г.: “На Россию надо смотреть не как на отдаленную сияющую звезду, но как на великую планету, вторгнувшуюся в нашу систему, чье место пока еще не определено, но чьи движения могут властно повлиять на орбиты других планет”.

Место российской планеты в европейской системе и предстояло определить. По чрезвычайно популярной в 1760-е гг. формуле, “Петр россам дал тела, Екатерина – души”. С чем, кстати, не поспоришь – с одной стороны, посеянное Петром могло взойти только спустя несколько поколений, с другой – деятельность его отдаленной преемницы немало тому способствовала.

Идеология царствования была сформулирована сразу же – как на бумаге (в уже цитировавшемся манифесте 6 июля 1762 г.), так и в образах художественных. Зимой 1763 г. в Москве состоялось грандиозное театрализованное шествие “Торжествующая Минерва”, призванное в аллегорических образах показать “гнусность пороков”, с которыми будет бороться императрица, и “славу добродетели”, то есть самой монархини в виде богини мудрости Минервы.