Текст книги "Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах"

Часть II. Расовая война

4. Жизненное пространство (Lebensraum)

Пронзительный рев и головокружительные пике «Штукас» поражали зрителей в немецких кинотеатрах и повергали в ужас беженцев, наводнивших польские дороги в сентябре 1939 г. Поляки в городах вскоре научились распознавать низкое гудение тяжелых бомбардировщиков, направлявшихся в сторону Варшавы, Познани и Кракова, древнего паломнического города Ченстохо́вы и Лодзи, яркой столицы ткацкого производства. С самого начала войны немцы не делали различий между военными и гражданскими целями, заставив весь мир узнать новое слово – «блицкриг». Со 2 сентября немецкая авиация взялась за Лодзь всерьез. Четырнадцатилетний Давид Сераковяк, копавший оборонительные траншеи в тяжелой глинистой почве за городом, уставший, но воодушевленный, присоединился к группе подростков, околачивавшихся возле здания городской администрации. Когда все они спрятались в бомбоубежище, он развлекал их, передразнивая вчерашнюю речь Гитлера в рейхстаге. Но убежищ на всех не хватало. Маленького Вацлава Майора и его друга Петрека спрятали в куче картошки крестьяне, приехавшие в город продавать овощи и фрукты. Когда Вацлав, набожный католический мальчик восьми лет, посмотрел вверх, чтобы увидеть, откуда летят бомбы, он решил, что Бог разгневался на них – на фоне неба он ясно увидел ряд черных крестов [1].

6 сентября Давид Сераковяк освободился после дежурства в час ночи и обнаружил, что в городе, покинутом полицией и всеми представителями власти, распространяется паника. Мирные жители обращались в бегство, семью и соседей Давида тоже охватил «психоз толпы, ведомой на бойню. Отец потерял голову – он не знает, что делать». Побывав на собрании своего еврейского квартала, Сераковяки решили не трогаться с места, и Давиду ничего не оставалось, кроме как наблюдать за массовым исходом. Первыми ушли местные призывники и резервисты, за ними «женщины с узлами на спине – одежда, постель, еда. Уходят даже маленькие дети». После этого Давид и его друзья иронично распределили между собой должности всех сбежавших начальников и командиров. К вечеру в город вступили организованные колонны Войска польского, за которыми следовало несколько драгоценных польских танков. На следующий день Давид и его друзья вышли на дорогу, ведущую на юг в Пабьянице, чтобы посмотреть на армию. Вопреки всему, они надеялись, что стройные ряды военных предвещают битву, которая сможет остановить наступление немцев и принесет такую же счастливую перемену фортуны, какая досталась французам на Марне в 1914 г. и полякам на Висле в 1920 г. (так с оптимизмом думал Давид). Удивительно хорошо разбиравшийся в политике для своих 14 лет, Давид Сераковяк обладал редким среди авторов дневников даром запечатлевать эмоциональный тембр каждого нового поворота событий. Наблюдение за изменениями в собственной судьбе стало его главным занятием на ближайшие три с половиной года [2].

Мириам Ваттенберг и ее семья, напротив, решили присоединиться к толпе людей, хлынувших из города. Как многие другие, они направились в Варшаву и лишь позднее узнали, что большинство из тех, кто последовал за польскими войсками по другой дороге, к Бжезинам, попали под обстрел «Штукас». У Ваттенбергов на четверых было три велосипеда, и еще один удалось купить у встречного крестьянина «за баснословную сумму в 200 злотых». Стояла прекрасная, по-летнему жаркая погода, и их всех ужасно мучила жажда, но, услышав в Сохачеве слухи о том, что немецкие агенты отравили колодцы, они не осмелились пить из них. Отец Мириам заметил недалеко от дороги дом, из трубы которого поднимался дым, и пошел попросить воды. Обнаружив на месте выбитые пулями окна и мертвого хозяина в постели, он взял на кухне большой чайник с водой и вышел. Они поехали дальше, чайник болтался на велосипеде. Когда они проезжали мимо первой попавшейся на пути колонны немецких военнопленных, солдаты нагло улыбались им, а их лица светились уверенностью [3].

В Варшаве Ваттенберги быстро поняли, что оказались в западне. Поначалу они с удобством расположились в квартире на Зелне улице, 31 – хозяева квартиры сбежали, но осталась горничная, которая подала им ужин из селедки, помидоров, масла и белого хлеба, постелив на стол белую скатерть, как в довоенные дни. Это был их первый полноценный ужин после отъезда из Лодзи. Однако прошло совсем немного времени, прежде чем им пришлось укрываться от налетов в подвалах, а в перерывах между немецкими бомбардировками выстаивать длинные очереди за хлебом. Затем снаряд угодил прямо в их дом, расположенный в опасной близости от телефонной станции, и им снова пришлось переезжать [4].

Давид Сераковяк сидел в парке и рисовал свою подругу, когда до него дошли известия о том, что Лодзь сдалась без боя. На улице Петрковской были замечены немецкие патрули. «Гранд-отель» уже украсили цветами, чтобы принять членов немецкого Генерального штаба. Давид наблюдал за тем, как 60-тысячное немецкое меньшинство Лодзи вышло на улицы, чтобы приветствовать первые отряды: «гражданские – мальчики и девочки – запрыгивали на проезжающие военные машины и радостно кричали “Хайль Гитлер!”». Тем временем Давид и все остальное христианское и еврейское польское население укрылись в своих домах. Оглядевшись вокруг себя в конце первого дня оккупации, он увидел и почувствовал, что «лица и сердца подернулись мраком, суровым холодом и враждебностью». В субботу прибыли основные силы, а в воскресенье оккупационные власти сделали свой первый ход: «Они хватают евреев и отправляют копать» [5].

В Борове-Горе, всего в 20 милях от Варшавы, десятилетняя Янина слышала, как обстреливают столицу. Горькие новости о поражениях приходили одна за другой, но наконец у нее появился повод сделать в дневнике радостную запись: 11 сентября стало известно о высадке британских войск на континенте. Девочка закричала: «Британцы идут!», а ее хорошенькая тетя Аньела станцевала польку-канкан. Янина начала представлять, как она выйдет навстречу толпе английских солдат, одетая в желтое платье из органзы, с большой тарелкой пончиков в руках и с дружелюбной улыбкой на лице. «Я буду говорить им “How do you do?” (тетя Аньела уже начала давать ей уроки английского), а они заметят, что у меня отличный английский». Уже 16 сентября пришла долгожданная новость: немцы «отброшены на западном фронте». Но французское и британское командование не выполнило тех обещаний, которые дали полякам их правительства: французское вторжение с запада остановилось сразу за Рейном, у Келя [6].

В военном отношении Польша потерпела поражение еще до вступления на ее территорию Советского Союза. Когда 17 сентября Красная армия пересекла восточную границу в соответствии с договором, который гитлеровский министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп заключил в Москве меньше месяца назад, это фактически лишило польскую армию возможности отступить под естественное прикрытие лесов и болот и перегруппироваться в глубине. Теперь любые части, отступавшие на восток, рисковали попасть в руки Красной армии, а упорная оборона Варшавы от немцев больше не имела никакой стратегической ценности. Продвигаясь на запад к согласованной с немцами демаркационной линии, Красная армия не встречала особого сопротивления и потеряла всего 2600 человек (для сравнения, потери вермахта убитыми и ранеными составляли 45 000 человек, а поляков – 200 000 человек). Хотя большая часть польских военных планов до 1938 г. была направлена на возобновление войны 1920 г. с Советским Союзом, советское продвижение стало для поляков неожиданностью. Многие сельские жители думали, что Красная армия идет воевать с немцами. И многие встречали Красную армию традиционными хлебом и солью, цветами или наскоро воздвигнутыми «триумфальными арками». В некоторых местах главы областной администрации даже призывали население относиться к Красной армии дружелюбно, потому что она союзник Польши [7].

18 сентября Генрик Н. выглянул из окон родительского пансиона в Залещиках. В этот день, когда на смену золотой осенней погоде пришли монотонные дожди, два танка с грохотом вылетели из-за угла и встали на мосту, который обозначал границу между Польшей и Румынией. Местные жители завели разговор с красноармейцами, обращаясь к ним по-украински. Солдаты рассказывали всем, как дешевы спички в Советском Союзе, но явно получили указание не пускаться ни в какие другие сравнения. Поскольку день продолжался без происшествий, а провизию еще не подвезли, красноармейцы расслабились и набросились на еду, которую им дали в пансионе. «Мы узнали, – вспоминал Генрик четыре года спустя, – что в армии они не видели ни молока, ни яиц. И они все время просили “мёда” – так они называли варенье». Даже в обедневшей Восточной Польше люди быстро поняли, что их новые хозяева считают их привилегированными и зажиточными людьми [8].

20 сентября до десятилетней Янины из Борова-Горы дошли новости о том, что русские и немцы встретились в Брест-Литовске. «Мы убиты горем, – признавалась она в дневнике. – Варшава держится из последних сил». В тот день люди из деревни закопали у них в саду свои ружья. Янина вышла в поле, чтобы посмотреть на марширующих в сторону их деревни немцев, но те начали в нее стрелять. Она упала в траву и поползла в сторону дома, но тут ее напугала раненая корова, и девочка вскочила и побежала. Мать испытала такое облегчение, когда Янина благополучно добралась до дома, что выпорола дочь и заперла ее в комнате [9].

Тем временем обстрелы Варшавы усилились, и, поскольку в стране больше не оставалось внутренних районов, правительство покинуло столицу и отправилось в изгнание. Мэр, занимавшийся организацией обороны Варшавы, создал героический прецедент, который позднее помог созвать польскую подпольную армию после того, как неделю спустя город, наконец, будет вынужден капитулировать. Четырнадцатилетняя Мириам Ваттенберг и ее родители провели последнюю ночь осады в переполненном людьми подвале разбомбленного дома. Рядом с Мириам бился в конвульсиях на бетонном полу маленький мальчик: она чувствовала запах гангрены от застрявшего в его ране осколка снаряда. Когда 27 сентября в жуткой тишине распространилась новость о капитуляции, они вылезли из подвала и обнаружили, что спасатели-добровольцы уже начали искать выживших среди завалов и грузить мертвых в повозки. Закутавшись в одеяла, Ваттенберги пробирались мимо людей, деловито срезающих мясо с лошадиных туш. Некоторые животные еще дергались. Последняя квартира Ваттенбергов оказалась практически нетронутой, и консьерж пригласил их разделить с ним ужин: вместе они съели одного из последних лебедей из парка Красинских [10].

Вступив в молодую Польскую республику с запада и востока, Германия раздувала пламя этнической гражданской войны, используя обиды и ненависть межвоенных лет, чтобы как можно более основательно разрушить польскую государственность. На всенародных голосованиях о демаркации национальных границ после Первой мировой войны во многих городах и деревнях Западной Пруссии поляки получили крайне небольшой численный перевес. Избирательные кампании проходили на фоне роста насилия со стороны военизированных формирований с обеих сторон, что привело к долгосрочному разделению всех гражданских объединений строго по национальному признаку. На востоке поляки составляли меньшинство. В 1921 г. Польша захватила территорию Советской России и Литвы и приступила к колонизации своих новых восточных регионов. Подобно пруссакам и австрийцам до них, поляки переняли хорошо зарекомендовавшую себя практику предоставления субсидий и земельных участков для поощрения польских военных поселенцев. Но даже к 1939 г. этнические поляки составляли не более 5,2 миллиона из 13 миллионов польских граждан в восточных провинциях, ныне занятых Красной армией.

Украинскому большинству на востоке Польши не требовалось особого приглашения, чтобы начать сводить старые счеты. Противостояние польских военных колонистов и украинцев отмечено бесчисленными поджогами, избиениями и отдельными убийствами. Польская армия дважды, в 1930 и 1936 гг., вмешивалась в происходящее и проводила жестокие усмирительные акции. В преддверии наступления советских войск красная авиация начала разбрасывать в этих областях листовки, одну из которых подобрал в Кшеменце тринадцатилетний Здислав Ягодзинский, «призывая крестьян избивать помещиков и захватывать их имения». Генрик Н. вспоминал, как «украинские банды нападали на возвращавшихся польских солдат, отнимали у них одежду и отпускали домой избитыми и голыми». Крупные подразделения Войска польского, не желая попасть в плен, направлялись к румынским или венгерским границам, чтобы оказаться задержанными на нейтральной территории. По дороге они в отместку подожгли несколько деревень в преимущественно украинском районе Полесья и перебили их жителей. Для многих приход советской власти означал восстановление порядка [11].

Во многих западных районах, вновь присоединенных нацистами к Рейху, смешанные общины поляков, немцев и евреев захлестнула волна насилия. В маленьком западнопрусском городке Кониц ополчение, состоявшее из немцев-протестантов, сразу начало нападать на своих соседей, поляков-католиков и евреев. 26 сентября они расстреляли 40 поляков и евреев. На следующий день убили польского священника, через день – 208 душевнобольных из Коницкой лечебницы. В октябре и ноябре были расстреляны 200 пациентов еще одного психиатрического заведения по соседству. К январю при содействии вермахта и гестапо местные ополченцы убили в Конице и окрестных деревнях 900 поляков и евреев [12].

В 1900 г. Кониц был преимущественно немецким и прусским городом. В том же году немецкая и польская общины объединились и устроили погром в процветающей еврейской общине, обвинив евреев в ритуальном убийстве (вера в то, что евреи убивают христианских детей и используют их кровь для религиозных обрядов, до тех пор была широко распространена в некоторых районах Польши). Несмотря на это, в 1919 г. Ассоциация еврейских общин Западной Пруссии заявила о своей несомненной верности «немецкому миру» и осудила «польский произвол и нетерпимость». Двадцать лет спустя их истребили не кто иные, как соседи-немцы [13].

В бывшем регионе Западной Пруссии в окрестностях Бромберга подобные массовые убийства были далеко не единичным явлением. При отсутствии точных цифр некоторое представление о количестве жертв дает тот факт, что в первые месяцы в этой местности убили не менее 65 000 человек – сохранившиеся сведения касаются только крупных массовых убийств, в которых гибло более 1000 человек. Почти половина этих людей пала от рук местных немецких ополченцев. В таких городах, как Бромберг, где в первые дни войны отступающие части польской армии нападали на этнических немцев, убийства нередко были продиктованы диким страхом, многократно усиленным зловещими и сильно преувеличенными россказнями немецкой пропаганды. В Риппине польских заключенных истязали по дороге в тюремные камеры, вбивали им в спину гвозди и выкалывали штыками глаза. Когда польские мужчины укрылись в лесах, некоторые местные немцы начали охотиться на польских женщин и детей. В самом Бромберге бойскаутов, служивших курьерами и разведчиками Войска польского, выстроили у стены рядом с иезуитской церковью на городской площади и расстреляли вместе со священником, который пытался провести для них последний обряд [14].

После установления «немецкого порядка» террор не прекратился – напротив, он только усилился. Массовые казни координировало Главное управление имперской безопасности – новый центральный аппарат СС и полиции в Берлине. С конца октября 1939 г. до начала 1940 г. эти люди проводили «акцию против интеллигенции», претворяя в жизнь гитлеровские (и свои собственные) представления о том, какой должна быть жизнь в их польской колонии. Попавшие в эту расплывчатую общую категорию учителя, священники, ученые, бывшие офицеры и чиновники, землевладельцы, бывшие политики и журналисты подлежали казни без суда и следствия или депортации в концентрационные лагеря, где проводились дальнейшие массовые казни. Руководствуясь собственным пониманием идеологических принципов, ополченцы и айнзацгруппы СС, не требуя дальнейших разъяснений, распространяли «акцию» на евреев и душевнобольных. Один из немногих польских свидетелей массовых расстрелов в лесу под Тришеном (Трыщином) после войны сообщил следователям, что среди их жертв были даже мальчики в школьной форме. Но для него худшим стал тот момент, когда он «увидел подъехавший грузовик с 20–30 польскими девушками в возрасте от 16 до 18 лет, одетыми в униформу скаутов. Все они были смертельно бледные, исхудавшие и едва держались на ногах, скорее всего от голода». Их заставили лечь в траншею и убили выстрелами в затылок. Расстрелы продолжались до тех пор, пока все оборонительные траншеи, вырытые чуть больше месяца назад, чтобы помешать немецкому вторжению, не превратились в братские могилы [15].

Вскоре ополченцы выработали метод, позднее во время войны перенятый айнзацгруппами СС и их вспомогательными подразделениями: они делили большие группы жертв на маленькие, легко контролируемые партии, заставляли людей буквально ложиться лицом вниз в собственные могилы и стреляли в затылок. На Украине, в Белоруссии, Прибалтийских государствах и в Югославии, так же как и здесь, в Польше, эсэсовцы и их местные помощники, немецкая армия и немецкая полиция применяли один и тот же метод массовой казни, когда небольшая группа убийц расстреливала своих жертв поодиночке. Этот метод, впервые доведенный до совершенства в Западной Польше, унес жизни 2,2 миллиона евреев и многих миллионов советских солдат и мирных жителей. Как позже на территории Советского Союза, так и в начале войны в Польше, преступники не могли решить, в самом ли деле они хотят, чтобы их деяния оставались в тайне. Во многих городах и деревнях им приходилось сталкиваться с потрясенными или, наоборот, заинтересованными немецкими солдатами. Одни выражали негодование, протест и отвращение, другие вызывались помочь. Многие просто делали фотографии. Поскольку новости о происходящем постепенно просачивались в Германию, геббельсовская пропаганда постаралась представить эти злодейства как законное возмездие за массовые убийства этнических немцев поляками [16].

В середине 1930-х годов империя концентрационных лагерей СС была невелика, а ее возможности для истребления евреев ограничены: в это время нацистский режим занимался в основном усмирением внутренних врагов и пока еще действовал с оглядкой на мнение иностранных держав. Но после начала войны Гитлер спустил с цепи самых радикальных сторонников расового завоевания. Стекаясь в СС и созданную Генрихом Гиммлером службу безопасности, эти люди запустили волну убийств гражданских лиц, беспрецедентную даже в их собственной кровавой истории. Когда генерал Бласковиц обратился к Гитлеру с личным протестом против этого произвола, фюрер встал на сторону СС. После того как в ноябре 1939 г. было распущено стотысячное ополчение, состоявшее из этнических немцев, многие из них охотно пошли служить в СС или полицию, а руководители айнзацгрупп СС возглавили новые отделения гестапо и службы безопасности в Польше. Поляки были национальными, а теперь еще и расовыми врагами, и если в Германии насилие нацистов еще удерживалось в каких-то рамках, то в Польше никакие ограничения не имели силы – там вместе с матерями убивали и маленьких детей [17].

Даже те польские дети, которые не видели или почти не видели насилия, быстро познакомились с новыми измерениями ужаса. В сентябре 1939 г. страх приносило само слово «война», постоянно звучавшее по радио и не сходившее с уст взрослых. Польские мальчики играли в войну так же, как мальчишки в любой другой стране, и всегда воображали себя победителями, а некоторые в самом деле участвовали в боевых действиях или служили посыльными. Но для многих детей война была совершенно новым понятием и переживанием. Для десятилетней Янины из Борова-Горы в первые две недели сентября война складывалась главным образом из радиотрансляций, перемежаемых молитвами дедушки, танцем тети, ее собственными уроками английского и радостным ожиданием прибытия французов и британцев. Для Ванды Пшибыльской война была связана с розами. Девятилетняя девочка не могла понять, почему это странное слово заставило ее мать так горько плакать в окружении белых роз, наполняющих родительский сад густым ароматом. Однажды вечером мать зашла в спальню, которую Ванда делила с сестрой, и сказала девочкам, что все потеряно. Вызывая в памяти это событие пять лет спустя, Ванда вспомнила, что тогда ощутила глубокую растерянность. В 1939 г. она не могла понять ни самого слова, ни слез матери. Вскоре немцы заняли их деревню Петркув-Куявски между Бромбергом и Кутно и арестовали ее отца, учителя местной школы [18].

Янина познакомилась со страхом в тот день, когда немцы заняли Борова-Гору, но в том кошмарном сне, о котором она написала в дневнике, не было ни мычания раненой коровы, ни даже выстрелов, из-за которых ей пришлось ползти домой, прячась в высокой луговой траве. Ей снился мертвый немецкий солдат. Незадолго до Рождества они вместе с другими деревенскими детьми наткнулись в лесу на его тело, выступающее из-под снега. За несколько дней до этого они с большим удовольствием слепили снеговика, похожего на Гитлера, а затем уничтожили его. Испугавшись, что, если немцы обнаружат тело солдата, за этим последуют репрессии, жители деревни пошли ночью в лес, чтобы тайно похоронить мертвеца. Отец строго запретил Янине рассказывать кому-нибудь о том, что произошло, и страхи взрослых только усилили собственный страх девочки. С той ночи она начала видеть во сне мертвого солдата. «Мне снится, что я пытаюсь бежать по глубокому снегу и спотыкаюсь о сапог убитого солдата. Прошлой ночью этот сон снился мне три раза, – записала девочка в дневнике 22 декабря. – И каждый раз я просыпалась вся в поту». Снег растаял, пришла весна, но Янина вспоминала мертвого солдата каждый раз, когда шла по лесу, – разглядывая ковер из мха и прошлогодних сосновых иголок у себя под ногами, она гадала, где он может лежать. Оккупация показала детям, что значит страх, даже нагляднее, чем сами военные действия. И первым уроком для них стало неожиданное бессилие взрослых, которые всегда казались такими могущественными [19].

Вскоре изменились и привычные военные игры мальчиков. Если немецкие дети просто добавили в свои игры французские кепи и эполеты, то в Польше ход игры теперь определяла сама повседневная реальность. Дети начали различать марки револьверов и пулеметов. В Бромберге дети от четырех до шести лет инсценировали казни на городской площади, одаривая самыми бурными восторгами тех, кто перед «смертью» кричал: «Еще Польша не погибла!» В Варшаве мальчики играли в освобождение заключенных, но было замечено, что они разыгрывают допросы в гестапо и в ходе этой «дикой» игры дают друг другу пощечины. Реальность вторгалась в игру: детей одинаково влекли примеры героического сопротивления и демонстрация силы завоевателей [20].

Страх, зависть и ненависть все глубже пропитывали общество, однако в Центральной Польше это выражалось не в массовых убийствах, а в мелких повседневных событиях. С приходом вермахта в Лодзь евреи стали считаться законной добычей. Давид Сераковяк наблюдал из своего окна, как еврейских женщин били и унижали на улице, а мужчин бесцеремонно угоняли на принудительные работы. Когда Ваттенберги вернулись из Варшавы, отец Мириам, известный антиквар, не раз получал от офицеров вермахта предложения «продать» им картины. Но самыми частыми и бессовестными посетителями были их немецкие соседи, семья железнодорожника, приходившие «попросить» у них постельное белье и другие предметы домашнего обихода [21].

Однажды октябрьским воскресным утром в дверь Сераковяков постучали. Открыв, они увидели, что это офицер немецкой армии и два полицейских пришли обыскать их квартиру. Отец Давида, как раз совершавший молитву, затрясся от страха – посетители застали его с наброшенным на голову молитвенным покрывалом и повязанными на руку и на лоб филактериями (тфилинами). Но вместо того, чтобы скрутить отца, как ожидала вся семья, офицер просто осмотрел их кровати, спросил, водятся ли у них клопы и есть ли в доме радиоприемник. Явно разочарованные скромностью жилища (где, как с иронией заметил Давид, они «не смогли найти ровно ничего стоящего»), представители власти ушли [22].

В следующую субботу Давид тихо читал книгу, когда вбежала его мать и сказала, что немецкие офицеры снова ищут у евреев радиоприемники. Хотя владеть ими пока официально не запрещали (соответствующий указ издали только в середине ноября), обыски нередко служили предлогом для грабежа. Посетители снова не нашли у Сераковяков ничего ценного, а обстоятельства семьи были таковы, что ни один немец не захотел бы завладеть их квартирой. Но они увели с собой Давида и заставили его таскать вещи, которые немного позднее конфисковали у богатых евреев с площади Реймонта. Давид едва мог поднять корзину с пожитками, которую ему пришлось нести от дома доктора. Во время этого визита полицейского сопровождал мальчик примерно того же возраста, что и Давид. Через три дня, 31 октября, мальчик снова вернулся, на этот раз с офицером СС, офицером вермахта и военным полицейским. Они выпотрошили гардероб и забрали бритву Давида и два старых лезвия, а затем потребовали деньги и новое нижнее белье. «Парень-ариец, – заметил Давид, – проводивший эту экскурсию, шепнул разочарованному офицеру, что тот должен, по крайней мере, забрать меня на принудительные работы, но офицер ничего ему не ответил». Мать Давида тряслась от страха еще долго после того, как они ушли. Мальчишке, по-видимому, понравилось третировать евреев – он каждый день приводил для обыска новых людей [23].

Чтобы Давид не угодил в неприятности, мать заставляла его что-нибудь съесть и быстро отправляла в школу. Но и в школе дела шли неважно. Директор исключил Давида и девять других мальчиков из его класса за неуплату и согласился принять обратно только после того, как одна женщина, друг семьи, собрала достаточно денег, чтобы оплатить его занятия до декабрьских каникул. Ссора с директором разворачивалась публично, и Давид уходил, кипя от ярости и унижения. «Я проклинал его в душе своей изо всех сил и поклялся рассчитаться с ним когда-нибудь “при другом общественном строе”», – пообещал себе Давид (иначе говоря, он решил отложить свою месть до победы коммунистов) [24].

8 ноября Давида ждал новый странный опыт – он отправился в школу «в повседневной одежде и без школьного значка, этого гордого украшения ученика». Лодзь только что присоединили к той области Западной Польши, которая была аннексирована Великим Германским рейхом, и накануне в немецкой газете объявили о новых ограничениях. Евреям запрещалось передвигаться по главной улице города – Петрковской и носить какую бы то ни было униформу, включая брюки с лампасами и школьные пиджаки с блестящими пуговицами. 10 ноября, накануне национального дня Польши, 22 человека из Совета еврейской общины арестовали и – хотя Давид об этом еще не знал – казнили. 15 ноября сожгли одну из синагог, потому что у Совета еврейской общины не нашлось 25 миллионов злотых, которые требовали для выкупа. Но когда Давид узнал, что местных немцев приглашают вступать в ополчение, его опасения по поводу того, на что они окажутся способны, если оккупационная власть ослабеет, начали перевешивать его страх перед немецкими солдатами и администраторами Рейха [25].

С 18 ноября всех лодзинских евреев обязали носить желтые повязки. Не рискуя выходить на улицу, Давид оставался дома. Первые сообщения звучали обнадеживающе: «Поляки опускают глаза при виде евреев с нарукавными повязками. Друзья уверяют нас, что это ненадолго». Однако к началу декабря ходить в школу уже почти не имело смысла. Учителя пропадали после массовых арестов, уроков почти не было. К 11 декабря даже этот мальчик, почти каждая страница дневника которого свидетельствовала о его тяге к книгам и знаниям, ощутил глубокое разочарование: «Я совсем не хочу больше ходить на эти замещающие чтения и сокращенные уроки». В тот же день семью Давида настиг новый страх. Его отец поспешно вернулся домой с известием, что в шесть часов вечера начнется депортация евреев из Лодзи. Следуя примеру соседей, они начали собирать вещи. Один только Давид объявил, что все это дикие слухи, и улегся спать. Но к вечеру 13 декабря Еврейский совет подтвердил, что через четыре дня начнется запланированная депортация всего населения. Те, кто, подобно дяде Давида, мог заплатить за место в машине или повозке, бежали на юг, в Чехию и Моравию, или выбирали более опасный путь на восток, в советскую зону. Но Сераковяки, не имевшие даже меноры, чтобы зажечь свечи на Хануку, не могли позволить себе уехать. Свою первую праздничную свечу они зажгли в полой картофелине с фитилем, скрученным из ваты [26].

В то время как жизнь лодзинских евреев становилась все хуже и хуже, новости, доходившие до ушей Давида, делались все лучше и лучше. Люди утверждали, что 19 ноября слышали репортаж Би-би-си о семичасовом бое между советскими частями и немцами под Львовом. За день до этого две тысячи британских самолетов сбросили бомбы на Берлин, превратив его во вторую Варшаву. 1 декабря люди говорили, что Гамбург оккупирован английскими воздушно-десантными войсками, Берлин охвачен огнем, Рейнская область лежит в руинах, а Данциг горит. Давид отмахивался от этих новостей. «Красивые картинки, – с сожалением замечал он, – только чем они нам помогут?» Но пока цены на продовольствие продолжали расти, угля оставалось все меньше, на улицах становилось все опаснее, а новости о депортациях звучали все более пугающе, тайные владельцы радиоприемников давали людям новую надежду. Гитлер после своей речи в рейхстаге в начале октября больше ни разу не выступал на публике: должно быть, он умер или его отстранили от власти [27].

По городу носились противоречивые слухи, озадачивавшие не только евреев. Недавно созданное Управление СС по вопросам переселения оказалось в затруднительном положении. В ноябре 1939 г. Лодзинский район был присоединен к другим польским округам, вошедшим в состав новой немецкой рейхсгау Вартеланд. Таким образом, в Великий Германский рейх влились еще 300 000 евреев из области, на протяжении XIX в. находившейся под властью Российской империи. В период с 1 по 17 декабря СС завершили депортацию всех евреев из западной – бывшей прусской – части Вартеланда. Однако, несмотря на все приложенные усилия, нехватка угля в зимнее время вынудила их досрочно свернуть операцию и оставить лодзинских евреев на месте. В качестве промежуточной меры 19 января 1940 г. Управление СС по переселению решило создать временное гетто для размещения 160 000 евреев города Лодзь. Это было первое из созданных в Польше крупных гетто, и следующие два года оно оставалась вторым по величине центром содержания евреев в Европе. 30 апреля 1940 г. ворота нового гетто в захудалом северном районе города окончательно закрылись, и с этих пор Давид Сераковяк и его родители были вынуждены ютиться в переполненных кварталах – все, что осталось от еврейской Лодзи. Выйти оттуда ему больше не удалось [28].