Текст книги "Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах"

Возвращаться в гетто евреев чаще всего заставлял голод. Жители деревень старались защититься от нападений лесных банд. Немецкие оккупанты применяли все более жестокие меры, банды становились все крупнее, и сельские поселения нередко оказывались втянуты в порочный круг репрессий и контррепрессий, типичных для партизанской войны. Деревенским старейшинам обычно приходилось лично выбирать из числа местных жителей и подневольных рабочих для отправки в Германию, и тех, кого можно было передать немцам для возмездия за местные акты сопротивления. Из посредников они превращались в надсмотрщиков [24].

Некоторые еврейские бойцы присоединялись к уже существовавшим партизанским отрядам (в марте 1944 г. в 4-й Белорусской партизанской бригаде, насчитывавшей 578 человек, евреев было почти столько же, сколько русских), другие беглецы из гетто создавали собственные автономные еврейские отряды. На рубеже 1942–1943 гг. еврейские группы в лесах были достаточно сильны, чтобы действовать совместно с советскими партизанами. Но они нередко ставили перед собой совершенно разные цели. Партизанский отряд Бельских – крупная группа численностью в 1200 человек – действовал самостоятельно, поскольку они хотели спасать жизни людей не меньше, чем сражаться с немцами. Как и в других группировках, бойцы в отряде Бельских обладали высоким статусом, но вместе с тем они принимали к себе (и кормили) старых и больных, а также обитавших в лесу детей. Предводитель отряда Тувья Бельский подал личный пример, во время перехода отдав детям свой хлеб. В 1943 г., когда мощь немцев начала ослабевать, отряд Бельских усиливался за счет людей, бегущих из последних гетто. Из Новогрудского гетто по тайному туннелю бежали 150 человек – часть новоприбывших принесли с собой инструменты, и вскоре крестьяне, опасавшиеся бандитов, начали ходить в лес, чтобы заказать нужные изделия из металла и кожи евреям-ремесленникам, которых нигде больше невозможно было найти [25].

За польскими, украинскими и советскими партизанскими отрядами нередко следовали большие группы осиротевших и брошенных детей. Эти беспризорники, бездомные дети, оставшиеся в живых после того, как их гетто или деревня были уничтожены в ходе борьбы с евреями или партизанами, бродили по лесам, пытаясь прокормиться орехами, грибами, ягодами и корой деревьев. Однако многие лесные отряды, опасаясь потерять мобильность из-за ватаги бездомных детей, прогоняли их, и дети рисковали быть застреленными не только немцами, но и советскими или польскими партизанами. Некоторые пытались приносить партизанам пользу: они помогали передавать сообщения и оружие через многочисленные немецкие блокпосты или шпионили за позициями и передвижениями немецких солдат. Помимо риска быть разоблаченными немцами, такие дети рисковали и жизнями доверившихся им партизан, которые также могли отомстить их родным при малейшем подозрении в предательстве. Подобно группам детей-контрабандистов в гетто, в вопросах выживания лесные дети нередко зависели друг от друга: их отряды становились для них новой семьей, где они с равной вероятностью могли взять на себя роль родителя или ребенка [26].

Дети в отряде Бельских, одетые в подогнанную по росту поношенную одежду старших, подражая им, играли между собой в немцев и партизан и проводили много времени, подсматривая за взрослыми и наблюдая подробности и превратности их взрослых отношений. Маленький мальчик по имени Гарфанк однажды рассмешил всех, когда утром вытянулся перед Тувьей по стойке смирно и объявил: «Командир, разрешите доложить: в нашей землянке происходило распутство». Пожалуй, единственным человеком из отряда Бельских, который мог беспрепятственно перемещаться по всей Налибокской пуще и переходить из одного партизанского отряда в другой, был доктор Хирш: в нем часто нуждались, чтобы делать аборты [27].

Пока выжившие белорусские евреи пытались как-то наладить жизнь в лесах, все следы их былого присутствия в городах и деревнях стремительно уничтожались. Немцы, словно полчища саранчи, опустошали землю дочиста. Повсюду они обвиняли коммунистов и евреев в том, что те грабили и эксплуатировали население, а затем начинали убивать и грабить сами. Это была одновременно и официальная политика, и частный бизнес. Высокопоставленный чин СС и полиции в Центральной России Эрих фон дем Бах-Зелевски изъял 10 000 пар детских носков и 2000 пар детских перчаток и отправил их через личный штаб рейхсфюрера СС семьям эсэсовцев в качестве рождественских подарков. Полевая почта и отбывающие в отпуск военные везли в Германию свертки с продуктами и награбленное у евреев добро. Побочные эффекты производимого немцами разорения распространялись все шире. Хотя дети вряд ли осознавали, откуда берутся те или иные вещи, в целом они могли иметь об этом хотя бы частичное представление. В детском саду в Дорнфельде в Галиции дети различали латунные ложки «из еврейских запасов» и алюминиевые из отделения во Львове: по сообщению воспитательницы, один трехлетний ребенок упорно отказывался есть свой суп, пока ему не дадут блестящую алюминиевую «немецкую ложку». Для этого малыша разница между латунью и алюминием, вероятно, была тесно связана с вопросом статуса и одобрения сверстников [28].

Гитлер «предрек» «уничтожение еврейской расы в Европе» еще 30 января 1939 г., а в сентябре 1941 г. нацистская партия вплотную взялась за осуществление пророчества фюрера. 16 ноября 1941 г. Геббельс опубликовал в престижном еженедельнике Das Reich, созданном по образцу британской газеты Observer, статью под названием «Евреи виновны», в которой провозгласил, что мировое еврейство ошибочно оценило находящиеся в его распоряжении силы и теперь постепенно двигается к уничтожению, на которое, по его замыслу, были обречены немцы. Через два дня Альфред Розенберг на пресс-конференции выразился еще более откровенно. Вместо «депортации евреев», как это было принято называть официально, он прямо заговорил о «биологическом искоренении всего европейского еврейства». Возможно, азарт, вызванный развязыванием долгожданной войны против евреев, оказался слишком силен, и как бы ни старались эти люди проявлять политическую осмотрительность в своих публичных заявлениях, их одновременно захлестывало огромное внутреннее желание заявить о своей причастности к принятым важным решениям. От читателей требовалась немалая проницательность, чтобы по одним лишь подобным высказываниям догадаться, что затасканные метафоры режима обрели новый практический смысл [29].

Новости о расстрелах на краю братских могил и уничтожении евреев, гражданских лиц и военнопленных постепенно просачивались в Германию, и людям стало известно многое из того, о чем они предпочли бы не знать. Разговоры солдат в отпусках, пересуды в письмах, тон которых менялся от исповедального до деловитого или даже хвастливого, открывали женам и родителям, матерям и подчас даже детям то, о чем молчали официальные источники. В 1941 г. упоминания о том, как евреев заставляли рыть себе могилы перед расстрелом, попали даже в сборник солдатских писем, опубликованный Министерством пропаганды [30].

Депортация евреев из Германии началась незадолго до того, как Геббельс опубликовал свою статью, и взрослые, которые хотели знать, довольно хорошо представляли себе, что с ними произошло. Михаэль Мейстер, юрист и ничем не примечательный член нацистской партии, создал обстоятельную фотохронику, рассказывающую о выселении мюнхенских евреев, их дальнейшей работе на строительстве в транзитном лагере возле вокзала Мильбертсхофен и, наконец, об их пребывании в концлагере. Тем самым Мейстер хотел задокументировать вклад, внесенный управлением муниципального хозяйства, в котором он работал, в очищение города от евреев. В Миндене близ Билефельда в конце ноября и начале декабря 1941 г. люди обсуждали, что случилось с евреями из их города. Они ехали в пассажирских поездах до Варшавы, «а дальше, – говорили люди, – их сажают в вагоны для перевозки скота… В России евреев заставляют работать на бывших советских заводах, а пожилых и больных евреев расстреливают…». В течение следующих полутора лет сведения о массовых расстрелах поступали в Германию непрерывным потоком, но власти, хотя и осознавали это, никак не могли этому помешать. Слишком много было таких случаев, и слишком много у них было зрителей и свидетелей. Если осенью 1939 г. расстрелы в Польше видели десятки тысяч немецких солдат, то сейчас убийства наблюдали собственными глазами сотни тысяч, даже миллионы. Кроме того, свидетели зачастую не могли удержаться, чтобы не сфотографировать увиденное или не написать об этом домой [31].

Степень осведомленности детей-подростков о происходящем в значительной степени зависела от того, что знали и что говорили им родители. 31 августа 1943 г. пятнадцатилетняя дочь берлинских социал-демократов Лизелотта Гюнцель признавалась на страницах своего дневника: «Мама сказала мне, что недавно многих евреев убили в лагерях, но я не могу в это поверить». Словно для того, чтобы убедиться, что реальность еще не окончательно разошлась с ее нравственными представлениями, она добавила: «Хорошо, что их больше нет в Германии, но убивать их!» Другая девушка из Берлина просто запомнила, что в то время родители завели привычку прекращать разговор, когда она входила в комнату; ее отец был нацистом и пастором. Десятки лет спустя она с горечью и замешательством вспоминала «дядюшку Леонгарда», пожилого еврея, который жил с ними в одном многоквартирном доме и читал ей волшебные сказки. Однажды он исчез навсегда, оставив ей только свой томик сказок Андерсена [32].

Многие мужья и отцы просто не могли заставить себя говорить с детьми о настоящей войне и возвращались к тем методам, которые так хорошо послужили им в первую зиму «Странной войны». Они пытались поддерживать непрочное чувство контакта с родными, описывая войну как своеобразное путешествие. 38-летнего отца Гизелы, работавшего в типографии в Лейпциге, призвали в 1941 г. и отправили охранять советских военнопленных в Грауденце в Западной Пруссии. Но в письмах к двенадцатилетней дочери в октябре 1942 г. он рассказывал только о том, как он безмятежно сидит у реки, наблюдая за проплывающими баржами и рыбаками с удочками [33].

Отец Ингеборг, отправленный на Восточный фронт как раз к тому времени, когда вермахт начал отступать из Советского Союза в 1943 г., писал домой в Рейнланд, что солнце здесь немилосердно печет с самого раннего утра, а в местных хижинах нет даже подобия водопровода: приметы нищеты, которые другие авторы писем от души бранили как признак коммунистической и еврейской эксплуатации, превращались в его письмах в экзотические подробности дальнего путешествия. Должно быть, Ингеборг хорошо чувствовала его радость жизни, когда он описывал, как ждет, пока его «туркменский солдат» принесет в ведре достаточно воды, чтобы он мог вымыться и побриться жарким летним утром. В типичной для путевых заметок манере отец Ингеборг легко переходил от описаний примитивного русского быта и необходимости носить нечистую воду из дальнего колодца («Теперь ты можешь себе представить, как сильно мы тоскуем о стакане воды из-под крана, как у вас в Г., и как ты должна благодарить Бога за то, что у вас на родине есть прекрасная чистая вода») к восхищению непривычной для европейского глаза красотой степи, где солнце на закате садилось в цветущие дикие травы. Несколько цветков он засушил и отправил домой – это уединенное мирное занятие, как и само написание письма, позволяло ему на время забыть о вынужденной близости и зависимости от своих сослуживцев и напоминало о связях с семьей и домом [34].

Одиннадцатилетняя Ингеборг в ответ рассказывала отцу, как присматривает за братьями и сестрами, особенно за младшей Лотти, которая уютно прижималась к ней, пока она сидела у печки и писала письмо. Рассказы о детских играх Лотти в принцессу и грабителей, и о том, как она кричала «Ву-ву-ву!» собакам, окружившим их в парке, должно быть, позволяли ее отцу ненадолго перенестись домой. Он так дорожил письмами Инге, что не расстался с ними, даже когда его подразделение попало в плен в Румынии. Перед тем как война с русскими для него закончилась, он закопал письма под деревом. И они были для него достаточно важны, чтобы вернуться и выкопать их в 1950-х годах. Гизела из Лейпцига в Саксонии взволнованно писала отцу в Грауденц о том, как выбегала в пижаме искать пасхальные яйца. Когда писем от нее не было слишком долго, отец упрекал ее за «леность». Ища способ поддерживать контакт с близкими, он в конце концов решил сделать двенадцатилетнюю девочку своей тайной сообщницей и поручил ей купить подарок от него для своей матери к годовщине свадьбы [35].

На границе с Голландией война снова нарушила ход школьных занятий. На фронт призвали так много учителей, что одиннадцатилетняя Труди обычно возвращалась домой уже к одиннадцати часам. В остальном, заверяла она отца, у них все нормально. Единственными новостями дома были денежные сборы для солдат, новые цветные карты фронта в школе и множество русских военнопленных, пригнанных для работы в местной усадьбе. Военнопленные вызывали у детей любопытство и имели, по их словам, «глупый вид». Вместе с тем Труди знала, что они опасны. Описывая их, как если бы они были дикими животными в зоопарке, она рассказывала отцу, как один из них «ненадолго вырвался на свободу и убил женщину по соседству». «Его поймали, – продолжала она, – и наверняка уже расстреляли». Но в целом, уверяла она его в сентябре 1941 г., у них все в порядке, и семья сыта [36].

В 1943 г. Гитлер наконец согласился разрешить Департаменту труда мобилизовать на военные предприятия немецкую домашнюю прислугу. Во многих семьях, имевших полезные связи в партии, Департаменте труда или на оккупированных территориях, место прислуги почти сразу заняли девочки-подростки из Польши, России и Украины. По сравнению с миллионами иностранных подневольных рабочих, оказавшихся в Германии к лету 1943 г., 500 000 вынужденных горничных и нянек занимали в этой иерархии относительно привилегированную ступень. Кроме того, они завязывали с немецкими детьми более тесные контакты, чем фабричные рабочие, которым приходилось терпеть насмешки гитлерюгенда на улицах. Дети часто были слишком малы, чтобы осознавать границы, более чем очевидные для их нянь и родителей. Эдит П., которой в конце войны было всего несколько лет от роду, вспоминала, как тепло заботилась о ней словенская девушка по имени Франциска, привезенная отцом Эдит из концлагеря Равенсбрюк. Франциска брала ее на руки и ласково утешала по вечерам, когда собственная суровая и непредсказуемая мать оставляла плачущую девочку в ванной [37].

Для немецких детей история этих отношений начиналась с прибытия няни, которая появлялась у них на пороге, словно Мэри Поппинс из степей, в телогрейке, деревянных башмаках или сапогах, и с колтунами в волосах. Она не говорила по-немецки, никогда не видела туалета или ванны в помещении, и мать детей первым делом обычно старалась отмыть ее и внушить ей немецкие представления о гигиене. Для юных нянь вши и грязь были заключительной частью истории, в которой они укрывались в лесах после того, как их деревню сожгли, и прятались от военных, которые выслеживали их с собаками, грузили в вагоны для перевозки скота и отправляли в неопределенно долгий путь с крошечным запасом еды и воды. Андреасу Г. было семь лет, когда Настасья стала его няней в 1943 г. Ей было, вероятно, не больше 14 или 15 лет, но ему она казалась очень женственной и взрослой. Она приехала с Украины, и она ему понравилась. В отличие от предыдущих немецких нянь, она осталась с ним, и даже после того, как в следующем году ее перевели на военный завод, она приходила по воскресеньям навестить его. В нарушение всех правил, касающихся контактов между немцами и унтерменшами, она ела вместе с семьей в столовой, а не на кухне. Настасья и Андреас очень сблизились: она мыла ему голову в ванне и разрешала ему вволю плескаться, даже если после этого они оба становились мокрыми до нитки. И она тайно научила его русскому языку. С ней было весело, совсем не так, как с матерью – строгой и отстраненной женой офицера [38].

Однажды Андреас напугал Настасью, выкрикнув по-русски: «Руки вверх!», когда они играли в солдатиков на полу. Этой фразе она его не учила. Хуже того, она нашла комиссарскую красную звезду, которую ему прислал отец. Что бы ни значили такие моменты для Настасьи, для семилетнего Андреаса в 1943 г. красная звезда была всего лишь новым аксессуаром для военных игр, таким же, как французское кепи, которым Кристоф так дорожил в Айзерсдорфе в 1940 г. Позднее Андреас признавал, что благодаря семье и школе у него уже сформировался образ русских как «большевистских недочеловеков», но к ней это не имело никакого отношения. Для него Настасья оставалась добрым и веселым товарищем по играм. Может быть, она и научила его русскому языку, но она не была одной из «тех русских». И он не доносил на нее, когда спорили о том, кто победит в этой войне [39].

Возможно, игровые «сражения с русскими» помогали мальчикам утверждать свою мужскую идентичность в преимущественно женском окружении. Лутц Нитхаммер очень обрадовался, когда отец прислал ему из Белоруссии деревянный паровозик, и даже выбрал его в числе тех немногих игрушек, которые взял с собой, когда их эвакуировали из Штутгарта в Шварцвальд. Ярко раскрашенный паровозик с черной немецкой надписью «MOGILEW» на передней панели символизировал детство Лутца в «женском гнездышке». Но это не помешало четырехлетнему мальчику заявить о приехавшем в отпуск отце: «Ему пора идти». Напротив, Лутц был только рад играть роль «главы дома» в отсутствие отца [40].

Когда девятнадцатилетний Карл Хайнц Тимм узнал, что его младший брат Уве хочет «перестрелять всех русских, а потом сложить их в большую кучу», он в ответном письме домой в Гамбург пообещал трехлетнему мальчику, что обязательно поиграет с ним, когда приедет домой в отпуск. Еще через три дня молодой солдат в письме родителям с некоторым удивлением описывал теплый прием, который устроили его отряду украинские девушки в Константиновке: «Очевидно, люди здесь еще не имеют никакого понятия об СС». Карл Хайнц, солдат дивизии СС «Тотенкопф», видевший в фигуре одинокого русского часового «пищу для своего пулемета», играл в войну совсем иначе, чем его трехлетний брат, но каждый из них в мыслях продолжал идеализировать другого. Тем временем другие мальчики привносили в свои военные игры новые веяния времени, изображая, как пленным стреляют в затылок. При этом они имели в виду не айнзацгруппы – это название тогда мало кто знал, – а устрашающую советскую тайную полицию НКВД. Выстрел в затылок стал символом и квинтэссенцией большевистского террора и в этом смысле представлял собой чрезвычайно захватывающий сюжет для исследования жестокости врага [41].

Война в СССР затягивалась, и список павших «героической смертью» на Восточном фронте становился все длиннее. Статистику можно было скрыть, но газетные колонки, отведенные под некрологи, неуклонно росли; мать Гретель Бехтольд начала вырезать их после того, как ее сын погиб на войне в 1940 г. Худшие страхи, высказанные в начале русской кампании, постепенно сбывались: война становилась слишком долгой и слишком дорогой. Маленьким детям было нелегко осознать смерть даже при непосредственном столкновении с ней, а на расстоянии окончательная потеря того, к чьему отсутствию они уже успели привыкнуть, воспринималась ими в основном через боль и горе старших. Через месяц после того, как Гертруда Л. получила известие о смерти мужа, поминальную службу о нем отслужил тот же священник и в той же церкви, где их обвенчали восемь лет назад. Во время проповеди, пока прихожане в переполненной церкви тихо плакали, Гертруда сидела, глядя прямо перед собой сухими глазами. Пфаррер Куровский прямо задал ей вопрос о вере. «Вы должны спросить себя, – сказал он, – есть ли на свете Господь Бог, если он допускает, чтобы любящий супруг столь молодой женщины умер, а четверо детей потеряли отца?» Другая вдова могла бы усомниться, но Гертруда нашла утешение в ответе священника, вернувшем ее в знакомое русло веры и поклонения. «Бог, – объявил священник всем присутствующим, – не возлагает на нас бремени большего, чем мы способны вынести». Было 3 мая, церковь стояла, украшенная ветками лавра. Выходя на улицу, прихожане проходили мимо одинокой стальной каски и составленных пирамидой винтовок, представлявших павшего солдата и его отсутствующих товарищей. Эти предметы напоминали собравшимся о том, что он погиб в благородной борьбе. Прихожане должны были оплакивать его и вместе с тем гордиться его смертью [42].

Подобные проявления горя давали повод для встречи всей общины – на поминальную службу собирались соседи, семья и друзья. Но детям, которым приходилось подолгу сидеть молча и неподвижно в неудобной жесткой одежде, эти похороны без тела, должно быть, казались гнетущими. Маленький сын Гертруды Л., Манфред, почувствовав, что больше не может выносить мрачную атмосферу на поминках отца, подергал за руку свою тетю Сельму и предложил лучше спеть всем хором «Все мои утята» или другую детскую песенку. То, что утешало его мать, ему самому казалось утомительным и, возможно, пугающим [43].

Богослужения в «Дни памяти героев» в первые годы войны нередко были настолько перегружены эмоциями и пафосом, что даже дети, не потерявшие родных, могли до слез растрогаться, слушая песню Ich hatt’ einen Kameraden или глядя на то, как для умерших зажигают ритуальные свечи. Но в 1942 г., когда потери немцев на Восточном фронте начали расти, режим решил, что людям нужно взбодриться. Геббельс кардинально изменил расписание радиопередач и приказал отдавать больше эфирного времени легким развлекательным программам. Несмотря на недовольство скорбящих, он счел нужным выдавать пафосные воззвания режима ограниченными порциями [44].

В попытке преодолеть пропасть между тылом и фронтом, немецкие радиостанции передавали воюющим мужчинам семейные поздравления в программах Blinkfeuer Heimat и Gruss aus der Heimat, а также в самой популярной передаче военного времени – воскресной музыкальной программе по заявкам Wunschkonzert. В День матери и на Рождество на радио устраивали сеансы прямой связи между матерями и сыновьями, мужьями и женами. Во время 500-го выпуска ежедневной программы Kameradschaftsdienst («Товарищеская служба»), выходившей между 5 и 6 часами утра, на радио даже организовали бракосочетание, пригласив для этого, как в сказке, 12 женихов и невест. Невесты произносили клятвы в прямом эфире, а ведущие описывали их свадебные платья и букеты лилий новоиспеченным мужьям на дальних рубежах [45].

Слушая немецкие радиоканалы, солдаты находили утешение в сентиментальных легких передачах, хотя время от времени жаловались в письмах на радио, что «молодые дамы» называют их Kameraden (товарищами, сослуживцами), как будто «домашний фронт» утратил всякое чувство приличия и уважения к самобытной мужской чести. Это был, пожалуй, самый заметный отголосок противоречий, наполнявших ту образную и эмоциональную пропасть, которая разверзлась между мужчинами на фронте и их оставшимися дома близкими. Тогда эта пропасть стала гораздо шире, чем в первые годы войны. Мужчины видели и делали так много того, для чего у них не было приемлемых слов [46].

Когда на восточных территориях местным жителям раздавали принадлежавшую евреям одежду и мебель, инструменты и сельскохозяйственный инвентарь, это в первую очередь превращало их в соучастников убийства. Даже если соседи евреев в таких городах, как Слоним, не одобряли преследования, позднее они охотно занимали пустующие квартиры в гетто. Раздачи имущества также несколько облегчали намеренно созданный немецкими оккупантами дефицит промышленных товаров, особенно одежды и обуви. Еще до начала военной кампании немецкие политики вынесли советским городам смертный приговор. Когда в декабре 1940 г. были составлены первые планы вторжения в Советский Союз, Министерство сельского хозяйства сразу предложило оставить до 30 млн советских граждан на голодную смерть, чтобы прокормить немецкую армию, не создавая нагрузки на собственный тыл. Защищать следовало только богатые сельскохозяйственные и горнодобывающие районы, которые могли принести пользу Германии [47].

Когда немецких солдат завалило снегом в первую зиму кампании, они принялись безжалостно опустошать сельскую местность, изымая скот и зерно, лошадей и сани, зимнюю одежду, снегоступы, лыжи, меха и сапоги. Даже когда местное население уже голодало, немолодой продавец из Бремена, служивший в 105-м полицейском батальоне, с видимым удовольствием отсылал домой продукты для своей семьи. Он старался упаковывать их в мелкие свертки, чтобы они не привлекали слишком много внимания, и при любой возможности отправлял около десятка посылок весом в 1–2 кг. Без сомнения, он утешал себя тем, что, находясь так далеко от родных, в столь трудных обстоятельствах остается примерным отцом и кормильцем семьи [48].

В Германии Volksgenosse – людей немецкой либо родственной крови – также призывали отказаться от мехов и лыж, а активность гитлерюгенда и Союза немецких девушек могла дать населению общее представление о масштабах кризиса. Тем временем в Варшавском гетто под Рождество прошла принудительная реквизиция мехов: было собрано 16 654 шубы и подбитых мехом пальто, 18 000 меховых жакетов, 8300 муфт и 74 446 меховых воротников. Польское подполье веселилось, расклеивая плакаты с изображением немецкого солдата, кутающегося в женский лисий воротник и греющего руки в женской муфте [49].

В первые месяцы кампании, видя в кинохронике длинные колонны пленных красноармейцев, немецкие кинозрители волновались, кто будет всех их кормить, и опасались, что немцам, возможно, будут урезать пайки. К началу 1942 г. из 3,3 млн захваченных советских военнопленных умерли 2,5 млн. Десятки тысяч были расстреляны в печально известных фортах, таких как IX форт в Каунасе, но большинство умерли от голода. В апреле 1942 г. в старом Рейхе действительно на пять месяцев сократили продовольственные пайки для немецких гражданских лиц, что сразу ухудшило настроение в обществе. Но это сделали для того, чтобы помочь вермахту, а не ради военнопленных. Как обычно в Третьем рейхе, самое тяжелое бремя ложилось на плечи других [50].

Хотя польское сельское хозяйство уже сильно пострадало от принудительного вывоза рабочих в Германию, с некоторых пор Польше приходилось поставлять в Германию большие квоты продукции, и эта тенденция распространилась на все оккупированные территории Восточной и Западной Европы. От острой нехватки продовольствия, спровоцировавшей инфляцию на черном рынке и голод, больше всего пострадали те, кто был заперт в тюрьмах, попечительских заведениях, гетто и лагерях для военнопленных, то есть лишен прямого доступа к сельской местности, а часто и к черному рынку. Вопреки предположениям немецких специалистов, наибольшее число голодных смертей пришлось не на массово голодающее городское население на Востоке, а на обитателей тюрем. Повсюду одинаково резко возросла детская смертность, поскольку в рационе населения стало заметно меньше жизненно важных жиров; в Польше это способствовало абсолютной убыли населения, начавшейся в 1942–1943 годах [51].

Старейшина Лодзинского гетто Хаим Румковский выделил для детей участки, которые они могли вскапывать на свежем воздухе, в привилегированном районе Марысин. Время от времени он приказывал выдавать школьникам дополнительные порции еды. Но Давид Сераковяк в дневниковых записях все чаще упоминал «непрекращающееся чувство голода». Несмотря на все попытки пополнить семейный бюджет – Давид давал частные уроки польского, французского, немецкого языка, математики и иврита по дороге домой из школы или принимал учеников на подоконнике в их переполненной комнатке, – цены продолжали расти. Инфляция усугубилась с притоком в Лодзинское гетто новых обитателей: в ноябре 1941 г. из Рейха депортировали 20 000 богатых и хорошо одетых евреев, и хотя они привезли с собой «чудесный багаж и целые телеги хлеба», приспосабливаясь к реалиям польского гетто, они начали быстро скупать местные припасы, обедняя себя и большинство других жителей.

Череда немецких побед спровоцировала в гетто зловещее затишье: открылось больше мастерских, чтобы удовлетворить потребности военной экономики Германии, разговоры о войне стихли. Даже Давид обнаружил, что ныне больше думает о своих личных делах и о предстоящей ему инициации – он окончил еврейскую гимназию с самыми высокими оценками по всем предметам, кроме гимнастики. В последний школьный день его охватила смесь ностальгии и меланхолии. В кои-то веки он позволил себе перестать напряженно думать о войне и судьбах общества и «растрогаться из-за такого пустяка… потому что это моя собственная жизнь, и в ней начинается новая эпоха». Он все еще надеялся поступить в лицей, но поскольку в школах учились чешские, австрийские и немецкие евреи, а конкуренция за рабочие места возросла, лучшее, что он мог сделать, это получить благодаря имеющимся связям работу в шорной мастерской. Расовое клеймо так или иначе затрагивало всех. Новоприбывшие йекке (как называли евреев из Германии) давали сатирикам и певцам гетто достаточно нового материала для творчества; 5000 синти и рома, прибывших одновременно с ними, отправили на карантин в отдельный вспомогательный лагерь под контролем администрации гетто. Через несколько недель после этого они начали гибнуть от голода и тифа, а детская смертность среди синти и рома достигла огромных размеров [52].

Советская кампания выявила не только военное высокомерие Гитлера – она обнажила невозможность проведения грандиозной политики расовой колонизации. Даже если вермахт не смог победить Красную армию в ходе блицкрига, он уже захватил гораздо больше земель «жизненного пространства» (Lebensraum), чем можно было свободно заселить немцами. Поэтому требовалось найти больше немцев. Уже в сентябре 1941 г. Генрих Гиммлер отправлял немецкие расово-биологические комиссии обыскивать детские дома в Белоруссии не только для того, чтобы обнаружить спрятанных там еврейских детей, но и для поисков детей, подходящих для германизации. Их цель, как объяснил рейхсфюрер СС, состояла в том, чтобы «дистиллировать» каждую «каплю хорошей крови» из расовой «мешанины» восточных наций, забирая детей с согласия родителей или без оного. Это означало новые депортации. В первый период немецкого правления в Польше с 1939 по 1941 г. Управление СС по переселению, запасшись вагонами для перевозки скота, пыталось изменить расовую демографию, выселяя поляков и евреев и ввозя вместо них немцев. При этом между немецкими администрациями разных областей возникало немало споров о том, насколько строго следует применять систему национальной классификации, а число поляков, которых стали считать немцами, в разных гау радикально различалось. Но только после нападения на Советский Союз СС запустили амбициозный проект индивидуальной германизации детей. Пока СС убивали евреев за «расовую нечистоту», их собственные критерии «принадлежности к немецкой расе» начали размываться [53].