Текст книги "Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах"

5. Великий крестовый поход

«Невероятные, замечательные новости!» – ликовал Давид Сераковяк в воскресенье 22 июня 1941 г.: он только что узнал о начатом накануне нападении Германии на Советский Союз. «Все еврейское гетто в Лодзи, – с большим волнением писал Давид, – наэлектризовано этим сообщением». Впервые начало казаться, что Гитлер открыл фронт, на котором быстро потерпит поражение. После падения Франции прошлым летом власть нацистов казалась непоколебимой, оптимистические слухи первых месяцев немецкой оккупации рассеялись без следа. Давид так привык скептически относиться к хорошим новостям в гетто, что не осмеливался поверить в начало войны с Советским Союзом до тех пор, пока в понедельник этот факт не подтвердила контролируемая Германией пресса. Только тогда он начал надеяться, что победоносная Красная армия вскоре освободит их [1].

Надежды Давида в конце концов сбылись. Красная армия победила, но до того, как это произошло, вермахт уничтожил большую часть ее сил в 1941 г. и захватил западную часть Советского Союза. Советские войска дошли до ворот Лодзи только 18 января 1945 г. К тому времени гетто было полностью уничтожено, а из 190 000 евреев, содержавшихся там за все время его существования, лишь несколько сотен вышли из укрытий, чтобы приветствовать своих освободителей. Сам Давид до этого дня не дожил [2].

Скорость и успех немецкого нападения на Советский Союз быстро привели Давида в отчаяние. «Со вчерашнего дня я совсем пал духом, – писал он 1 июля. – Неужели немцы так и будут без конца побеждать? Миф просто должен когда-нибудь разрушиться! Должен!» [3] После того как 19 июля Давид услышал, что немцы окончательно завоевали Белоруссию, взяли Смоленск и открыли дорогу на Москву, он решил занять мысли чем-нибудь другим и взялся за переводы еврейской поэзии на принятый в гетто язык идиш. Он выбрал стихотворение Саула Черниховского «Барух из Магенцы» (1902). В этом душераздирающем повествовании об избиении евреев в Средние века Черниховский пытался найти в их мученической смерти божественное утешение:

 
Увы, Господь мой, Ты передал
Овец Твоих, словно тварей ненавистных,
В руки чужаков, что надругаются над ними [4].
 

Из 3 миллионов немецких солдат, стянутых для нападения в июне 1941 г., многие в полной мере ощущали, что участвуют в исторических событиях. Заключенный в 1939 г. пакт между Советским Союзом и нацистской Германией вовсе не смягчил в немецком обществе яростных антикоммунистических настроений, сближавших нацистов с массой христианских консерваторов. В этом вопросе сторону режима принимали даже самые громкие его критики из консервативных и религиозных кругов. Август Клеменс, граф фон Гален, епископ Мюнстера, несмотря на ожесточенную вражду с нацистским режимом из-за роспуска католических монастырей в своей епархии и возмущение убийством пациентов психиатрических лечебниц в Германии, вместе с некоторыми другими католическими епископами молился об «успешной защите нашего народа от большевистской угрозы» [5].

Роберт Р., школьный учитель-католик из Южной Германии, служивший на Восточном фронте, решил, что обязательно будет вести дневник, в котором опишет немецкий крестовый поход против большевизма (во время французской кампании ему не удалось делать записи). На третий день он переправился через реку Буг, разделявшую немецкую и советскую зоны в Польше. Густая пыль, поднятая грузовиком, почти скрыла из вида сельские окрестности. 25 июня днем, когда он пытался вздремнуть, его разбудил звук двух выстрелов. Со злостью подумав, что кто-то стрелял в собаку, он встал, чтобы разобраться, и обнаружил толпу солдат, сгрудившихся вокруг могилы, которую выкопали для себя два русских пленных, прежде чем их расстреляли. Немцы сказали, что один из пленных открыл огонь после того, как сдался, а у другого нашли разрывные пули. Когда тела начали забрасывать землей, один русский какое-то время еще продолжал двигать рукой в тщетной попытке выбраться из могилы. Роберт вышел как раз вовремя, чтобы увидеть, как четверо других пленных копают еще одну могилу. Он с удивлением увидел, что к ней ведут раненого, которому не далее как сегодня утром он приносил чай. Раненого заставили лечь в яму, после чего унтер-офицер застрелил его. Когда солдаты заспорили о правомерности такого расстрела, Роберт услышал, что раненый был комиссаром. Набожный и вдумчивый человек, Роберт обнаружил, что в этой кампании происходит много такого, о чем он не может написать домой жене. Поэтому кроме писем он доверял свои мысли дневнику, которым надеялся однажды поделиться с женой и сыном Райнером [6].

На следующий день пулеметное подразделение Роберта выдвинулось к линии фронта. Проезжая мимо деревни, он увидел мужчин-гражданских, копавших большую яму. Неподалеку стояли женщины и дети, «всего около 20 человек», как отметил он в дневнике. «Казнь?» – спрашивал он себя. Грузовик промчался дальше и вскоре достиг участка дороги, где в канавах по обе стороны было полно военной техники, расстрелянных машин и расчлененных лошадиных туш. В полях слева и справа попадалось все больше и больше убитых, среди них множество мирных жителей. К вечеру, направляясь в сторону Минска, они обнаружили по обе стороны дороги свежие могилы немецких солдат. Позади с правой стороны осталась братская могила. Одни говорили, что там лежало 50 немцев, другие утверждали, что это были русские [7].

28 июня подразделение Роберта впервые вступило в бой. Пытаясь прорвать укрепленный рубеж между Столбцами и Койдановом, они укрылись в канаве у дороги, где попали под шквальный огонь. Попытавшись заговорить с товарищами, Роберт обнаружил, что после прыжка в яму его рот набит землей. Перед ними стояло поле высокой золотой пшеницы, на котором должна была закрепиться разведывательная группа. Позади них на дороге ярко пылал бензовоз. Позднее, когда они считали своих убитых и раненых, Роберт забеспокоился, заметив бегающих вокруг деревянного дома неподалеку цыплят и гусят. Когда он опаской заглянул внутрь, его встретили беспомощные взгляды малолетних детей, задыхающихся от удавок. По полю, подняв руки, к дому бежали мальчик и девочка постарше, оба бледные и заплаканные. Они взглядами спросили, можно ли им войти в дом. Роберт был так потрясен, что ответил им по-французски, на языке своей последней военной кампании [8].

В тот же день Роберт записал в дневнике, что слышал, будто фюрер отдал приказ, запрещающий самовольно казнить пленных. «Я доволен. Наконец-то! – прокомментировал он. – Я видел множество расстрелянных, лежавших с поднятыми руками, без оружия и даже без ремней. Я видел по меньшей мере сотню таких случаев». Только за первые две недели группа армий «Центр», в которой служил Роберт Р., взяла в плен более 300 000 человек в двух крупных боях под Белостоком и Минском [9].

Роберт Р. ошибался. Отданные фюрером приказы говорили прямо противоположное тому, что он себе представлял. Гитлер не раз напоминал своим старшим командующим, что они ведут завоевательную войну, войну на уничтожение, и немецкие солдаты не должны рассматривать красноармейцев как достойных «товарищей», заслуживающих уважения. С самого начала кампании от командиров частей не требовали наказывать солдат, совершавших преступления против мирного населения или военнопленных. Айнзацгруппам предписывалось расстреливать на месте всех комиссаров, евреев-коммунистов и сотрудников государственных учреждений, и командирам предоставлялось право самим решать, насколько широко трактовать эти приказы. Встречая цыган синти и рома, некоторые айнзацгруппы казнили их без всякого приказа [10].

В сентябре 1939 г. на немецкое общество и армию обрушился шквал пропаганды о расправах поляков над этническими немцами. Теперь в средствах массовой информации рассказывали о необходимости отомстить за советские злодеяния, такие как бойня в Львовской тюрьме, устроенная отступающим НКВД. Многие немецкие солдаты в письмах домой в частном порядке подтверждали сообщения газет и радио. Как выразился один из них, «на сей раз этой богоненавистнической власти непременно будет положен конец»; он сам видел «доказательства злодеяний евреев и большевиков, в которые раньше едва ли верил… Конечно, вы понимаете: это вопиет о мести, и эту месть мы, разумеется, совершим». В тылу реагировали точно так же, и раздавались голоса, требовавшие того, что служба безопасности весьма охотно называла «радикальным решением еврейского вопроса в тылу в ответ на ужасы еврейско-большевистских зверств на Восточном фронте» [11].

Кроме того, пропагандисты использовали в своих интересах еще один сильный образ – Flintenweib, женщины с оружием, воспринимавшийся как коммунистическое извращение естественного порядка вещей. В советских войсках на передовой действительно было много воюющих женщин: когда летом 1941 г. некоторых из них захватили в плен, немецкие солдаты толпились вокруг, чтобы увидеть и сфотографировать их. С ними нередко обращались как с нерегулярными частями – многих расстреливали на месте, не задумываясь. Пока пропаганда противопоставляла домашнему идеалу немецкой жены и матери образ жестокой и неукротимой русской женщины из степей, солдатами вермахта овладевало боязливое восхищение. Коммивояжер средних лет из Бремена в письме жене сообщал, что его полицейскому батальону передали Flintenweib, поручив разобраться с ней. По его словам, это была «женщина лет двадцати, смуглая, неприступного вида, в форме и высоких сапогах». «Ужасно, когда женщины занимаются такими вещами», – добавил он. Он был совершенно уверен, что его товарищи расстреляют ее. Второй выпуск Wochenschau за время советской кампании представил немецкой киноаудитории пленную Flintenweib, вызвав реакцию, невиданную со времен кадров с чернокожими солдатами среди французских пленных в 1940 г. По словам докладчиков из полиции безопасности, большинство зрителей сошлось во мнении, что таких женщин «не следует оставлять в живых» [12].

27 октября 1941 г. Роберт Р. впервые получил приказ лично принять участие в «усмирительной акции». Пока его люди под дулами автоматов выгоняли мирных жителей в степь, а затем выпускали ракеты по соломенным крышам, чтобы поджечь деревню, Роберт трясся от ужаса и непрерывно молился. Он кричал, приказывая отогнать женщин и детей, и чувствовал себя так, «как будто вот-вот расплачется». Из всего этого в письме на следующий день он мог рассказать Марии только о желании плакать, оставив остальные подробности для страниц дневника. Вероятно, она даже не догадывалась, что именно вызвало у него это внезапное признание в слабости [13].

Чувство стыда, вызванное эксцессами немецкого крестового похода, росло, но Роберт по-прежнему был твердо убежден, что в основе своей этот поход оправдан. Достаточно было увидеть русских раненых, брошенных товарищами на поле боя, чтобы задуматься, как дешево ценится жизнь в России. Роберт снова и снова возвращался к мысли о том, что, сражаясь на этой войне, исполняет не только патриотический, но и отцовский долг. И если благодаря этому его двухлетнему сыну Райнеру не придется в будущем воевать здесь самому, он был готов делать это снова и снова. 22 июня 1941 г. Роберт вместе со всеми остальными жителями Германии узнал, что вермахт напал на Советский Союз, чтобы предотвратить неминуемое нападение большевиков. Как и большинство немцев, он, по-видимому, поверил в это. Но сама по себе потребность повторять эти доводы говорила о том, сколько эмоциональной энергии ему приходилось тратить на самооправдание. Проблема отчасти заключалась в том, писал он Марии, что во всех русских женщинах и детях он видел ее и Райнера. Когда 20 августа его отряд взял деревню Почеп, его вновь охватило чувство жгучего стыда: старики, женщины и дети целовали ему руки, обнимали его сапоги и плакали от благодарности, когда он сказал им, что никто не будет расстреливать их или сжигать [14].

Внутреннее моральное напряжение усугублялось растущим предчувствием собственной смерти и скорбью по погибшим товарищам. Перед сражением в Почепе Роберт спал беспокойно. Ему приснилось, что они с Марией пришли на панихиду в соборе в Эйхштате. Во сне он указал ей на множество могил: «Смотри, их так много!» Потом он долго стоял на коленях перед алтарем, пока кто-то грубо не потребовал, чтобы он освободил место. Во время ссоры он потерял из виду Марию, а потом вдруг заметил, что в соборе появилось почтовое отделение, где служащие с бешеной скоростью сортируют солдатскую почту. Пока он искал Марию в переполненном помещении, люди спрашивали его, правда ли, что он тоже умер. «Нет, – отвечал он во сне, – я ведь жив!» Опустившись на колени у передней скамьи – «которую, как я посчитал, оставили специально для меня», – Роберт поймал себя на мысли: «О, теперь я больше не увижу Марию». Исполненный предчувствия смерти, сон Роберта отражал еще одно чувство, постепенно все отчетливее проступавшее в его дневнике и письмах к жене: чувство оторванности от дома и местного сообщества, вызванное беспощадной жестокостью войны. Пока он боролся с внутренними моральными дилеммами, чувство стыда, уныния и внутреннего напряжения росло, и жена с маленьким сыном стали для него средоточием всех надежд. Сын Райнер, о котором Роберт Р. так часто спрашивал в письмах и чьи детские открытия приносили ему столько радости, не являлся ему во сне. Мальчик родился в 1939 г. в ночь мобилизации немецких солдат. Когда Роберт внезапно приезжал домой в редкие отпуска, Райнер прятал вещи в больших сапогах незнакомца, сидевшего в комнате его матери [15].

4 декабря Роберт получил смертельное ранение под Каширой. Товарищи несли его 8 км, пока не нашли подходящее место для захоронения. Проявив подобающее уважение (или невольную иронию), они похоронили его у входа в школу. Четыре простые тетради с его дневником доставили домой Марии. Но одно желание Роберта не сбылось: его дневник так и не стал семейной хроникой. Хотя полвека спустя Мария разрешила двум местным историкам опубликовать дневник мужа, она никогда не показывала эти записки Райнеру [16].

Не все немецкие солдаты были одинаково готовы делиться с близкими подробностями той войны, которую они вели на Востоке. Попытка Роберта Р. говорить одновременно от имени своего гражданского и военного «я» в письмах домой и в дневнике-исповеди выглядит поразительно. Но большинство воюющих не проводили такой четкой грани между фронтом и тылом. Приспосабливаясь к жизни на Востоке, они нередко обнаруживали, что им нужно как-то объяснить свои действия близким. Cорокалетний продавец из Бремена, служивший в 105-м полицейском батальоне, в письме к жене непринужденным тоном рассказывал о том, как его подразделение участвовало в «полном уничтожении местных евреев», включая «мужчин, женщин и детей». Затем, как будто признавая нравственную неоднозначность случившегося, он посоветовал ей «не слишком задумываться об этом». Он также все время напоминал ей, чтобы она не рассказывала о таких вещах дочери. В то же время он с гордостью упоминал о любительском фильме, который снимал для них, о подвигах своего подразделения в СССР. Как-то раз этот эгоистичный, бесчувственный, но физически брезгливый клерк набрался смелости, чтобы посмотреть на одну из многочисленных казней, которые проводили его товарищи. Это, написал он жене, он тоже заснял для семейного архива. Хотя, наверное, будет лучше, добавил он со свойственной ему нерешительностью, если они отложат просмотр «на потом». Такие люди, как он, относились к моральной и эстетической стороне вопроса совсем не так, как Роберт Р. Вместо того чтобы подвергать себя моральному стрессу, пытаясь разграничить то, о чем они писали домой, и то, что писали только для себя, как это делал Роберт, они предоставляли женам самим решать, какую часть их писем можно прочитать детям. Они не проводили грань между фронтом и тылом, препоручая эту задачу близким на родине, где эта цензурная черта обычно проходила между взрослыми и детьми [17].

Еврейских мужчин с самого начала расстреливали независимо от того, занимали ли они какие-либо официальные должности и были ли членами коммунистической партии, но до конца августа некоторые подразделения СС и полиции расстреливали и женщин, и детей, в то время как другие подразделения от этого воздерживались. 22 августа 1941 г. около 15 часов 30 минут в тихое место у леса неподалеку от небольшого украинского городка Белая Церковь, примерно в 70 км от Киева, приехал трактор с прицепом. На месте уже ожидала группа украинских ополченцев под командованием оберштурмфюрера СС Августа Хефнера. Как он отмечал в воспоминаниях, ополченцев била крупная дрожь. Трактор привез 80–90 детей в возрасте от нескольких месяцев до шести-семи лет. Взрослых среди них не было. Детей, вспоминал Хафнер, выстроили на краю заранее приготовленной могилы и расстреляли так, чтобы они упали в нее. Украинцы не целились (возможно, не могли) ни в какую конкретную часть тела, поэтому многие дети перед смертью получили по четыре-пять ранений. «Поднялся неописуемый крик и плач, – писал Хефнер. – Мне особенно запомнилась маленькая светловолосая девочка, которая схватила меня за руку. Ее тоже потом застрелили» [18].

Два дня назад, 20 августа, этих детей обнаружили в двух небольших комнатах на первом этаже дома, стоящего в одном из переулков Белой Церкви. Немецких солдат, расквартированных по соседству, беспокоил плач детей, которых привезли туда днем ранее. Войдя в дом, немцы обнаружили в двух комнатах детей, сидящих и лежащих на полу среди собственных фекалий. Солдаты 295-й пехотной дивизии были потрясены и обратились за помощью к своим военным капелланам, протестанту и католику. Те сообщили о детях стоящим выше в иерархии дивизионным капелланам, протестанту Корнманну и его католическому коллеге доктору Ройссу. Оба в тот же день побывали в доме, где, согласно немедленно поданному Ройссом рапорту, увидели следующее:

…множество детей, часть из них полуголые, у многих по ногам и животам ползают мухи. Некоторые дети постарше (двух, трех, четырех лет) соскребали со стен побелку и ели ее. Двое мужчин, по виду евреев, пытались навести в комнатах порядок. Стояла ужасная вонь. Маленькие дети, особенно те, которым было всего несколько месяцев от роду, беспрерывно плакали и хныкали.

В помещении «не было ни капли питьевой воды, – подтвердил вермахтоберпфаррер Корнманн, – и дети сильно страдали из-за жары». «Прибывшие солдаты, – сообщил Ройсс подполковнику Гельмуту Гроскурту, штабному офицеру пехотной дивизии в Белой Церкви, – были, как и мы, явно потрясены этими неимоверными обстоятельствами и выразили свое возмущение».

Все это были еврейские дети, чьих родителей в течение предыдущих 11 дней расстреливала айнзацкоманда СС 4а. Накануне вечером три грузовика детей уже отвезли на казнь. Гельмут Гроскурт немедленно отправился в указанный дом вместе с доктором Ройссом, офицером артиллерийской службы и переводчиком, и нашел, что дело обстоит именно так, как описал Ройсс. Пока он находился там, прибыл обершарфюрер полиции безопасности Ягер и подтвердил, что «родственники детей расстреляны, и дети также должны быть уничтожены». Не желая допускать этого, Гроскурт сначала предложил обратиться к местному командующему, фельдкоменданту подполковнику Ридлю. Когда Ридль одобрил действия айнзацкоманды СС, Гроскурт решил действовать через его голову и подал рапорт главнокомандующему группой армий «Центр» фельдмаршалу фон Рейхенау в штаб 6-й армии. Тем временем Гроскурт отправил своих людей, чтобы они остановили грузовик, в который эсэсовцы уже погрузили детей, и разогнали украинских ополченцев, мешавших передавать в дом для детей еду и воду.

Излагая Рейхенау свои доводы, Гроскурт был не совсем уверен в своей позиции. Хотя он действительно «спросил фельдкоменданта, считает ли тот, будто оберштурмфюрер тоже получил от высшего руководства приказ уничтожать детей наравне со взрослыми», он не осмелился представить свое стремление защитить детей как однозначное проявление гуманизма. Вернее сказать, в нацистской системе ценностей убийство больше не связывалось напрямую с понятием бесчеловечности. По словам Гроскурта, для вмешательства были и другие основания. Прежде всего, о запланированной казни детей стало широко известно. Войска, дислоцированные поблизости, утверждал он, были возмущены подобным обращением с детьми и «ожидали, что их офицеры как-то воспрепятствуют этому». Наряду с этой прагматической причиной он упомянул о гуманизме, но в несколько минорном ключе: «Младенцев и детей постарше следовало бы немедленно уничтожить, – написал он в заключительной части своего рапорта от 21 августа, – дабы избавить их от этой нечеловеческой агонии». К этому времени Рейхенау уже подтвердил, что тоже считает необходимым уничтожить детей, как того требовали Хефнер и полиция безопасности. Но Гроскурт, даже загнанный в угол коллективной мощью СС и полицейских властей, военной администрации и своего главнокомандующего, не смог удержаться, чтобы не указать на моральную разницу между казнями партизан и казнью мирных женщин и детей. Подобные меры, утверждал он, «ничем не отличаются от зверств противника, сведения о которых постоянно получают наши войска». «Об этих событиях, – продолжил Гроскурт, – неизбежно станет известно в тылу, где их будут сравнивать со зверствами в Лемберге [Львове]».

Рейхенау предсказуемо пришел в ярость. Уделив особое внимание попытке Гроскурта приравнять его действия к большевистскому террору, фельдмаршал осудил ее как «некорректную, неуместную и в высшей степени дерзкую». Отметив, что рапорт уже прошел через множество рук, он заключил, что «было бы гораздо лучше, если бы он вообще не был написан». Пять недель спустя, 28 сентября, айнзацгруппа С телеграфировала с его участка фронта: «Приняты меры для регистрации всех евреев, запланирована казнь не менее 50 000 евреев. Вермахт приветствует меры, требует радикальных действий». В течение следующих двух дней вооруженные украинские ополченцы и члены зондеркоманды 4а согнали 33 771 киевского еврея в овраг Бабьего Яра и убили их одного за другим выстрелами в затылок. 10 октября фельдмаршал фон Рейхенау отдал своим войскам общий приказ оказывать всяческое содействие в уничтожении евреев. Через два дня командующий группой армий «Юг» фельдмаршал фон Рундштедт разослал приказ Рейхенау всем своим командирам. После того как Гитлер выразил восхищение «превосходной» формулировкой Рейхенау, верховное командование армии приказало всем подчиненным командирам распространить аналогичные приказы в своих подразделениях. Гельмут Гроскурт продолжил служить в 6-й армии и погиб под Сталинградом. Его вмешательство, довольно быстро подавленное, не шло ни в какое сравнение с возражениями генерала Бласковица против действий СС в Польше в 1939 г., которые тот довел до самого Гитлера. Это была другая война [19].

В воскресенье 9 ноября 1941 г. Льва Абрамовского разбудили звуки стрельбы на улицах небольшого белорусского городка Миргород. Под крики матери семья выбежала на улицу и присоединилась к бегущим в панике соседям. Лев был босиком – он успел надеть только галоши. Его старшая сестра Злата вместе с мужем несли своих маленьких сыновей, а у его матери на руках сидели его трехлетние сестры-близнецы Лея и Бриандель. Но он сам, его сестра и трое братьев могли передвигаться бегом. Вся семья направилась к еврейскому кладбищу. По дороге многих беглецов застрелила местная полиция. Лев укрылся в сарае недалеко от кладбища и забрался на сеновал, откуда были хорошо видны еврейское и татарское кладбища и заброшенный замок графа Мирского [20].

Тем же утром Регина Бедынска, дочь польского школьного учителя, увидела, как в город прибывают на грузовиках немецкие солдаты из Столбцов. В отличие от Белостокской области или Прибалтийских государств, здесь местное население не стало устраивать погромы и резать своих евреев, и немцам пришлось заняться этим самим. Непосредственно убийствами занимался отряд местной полиции, группа из примерно 30 добровольцев, сформированная в первые две недели немецкой оккупации из местных белорусов, среди которых были несколько поляков и татар. У некоторых из них родственники были депортированы при советской власти, другие известны как агрессивные антисемиты. Регина видела, как они убивали евреев на скотобойне. Семью 13-летнего Якова Липшица пригнали на городскую площадь немецкие солдаты и местная полиция. Когда полиция открыла огонь, и мать закричала ему бежать, Яков побежал. Его мать, брат и сестра были убиты очередями из двух пулеметов, установленных на углах площади. Достаточно маленький, чтобы проскользнуть под лестницей разрушенной аптеки, Яков видел, как сотни людей хлынули на переполненную площадь. Затем на площадь задним ходом въехал крытый грузовик, еще один полицейский откинул брезент и начал стрелять из спрятанного под ним пулемета в охваченную паникой толпу евреев [21].

Лев Абрамовский со своего сеновала видел, как огромную колонну евреев, растянувшуюся до деревенского костела, вели к песчаному карьеру возле замка, откуда строители обычно брали песок. Он видел, как на еврейском кладбище расстреляли его мать и отца, двух его братьев, Мотю и Элию, его сестру Злату и ее мужа Есифа Ланду. Он видел, как маленьких детей его сестры взяли за ноги и убили о надгробные плиты. Позже в тот же день белорусские полицаи и немецкие жандармы вошли в сарай и начали тыкать штыками наваленную на полу солому. Льва и его брата Беру, найденных на сеновале, присоединили к колонне евреев, ожидающих смерти в песчаном карьере возле замка.

Их охраняли слишком бдительно, поэтому шансов сбежать было немного. По дороге к месту казни, которое Лев так ясно видел со своего сеновала, их подгоняли тычками и побоями. Впереди слышался грохот четырех или пяти крупнокалиберных пулеметов. Вокруг раздавались рыдания, мольбы и молитвы гонимых на смерть. Когда Лев приблизился к месту казни, сгущались сумерки. У него на глазах еврей по прозвищу Безумный Ешиль, один из тех, кого заставили пересыпать землей сброшенные в яму тела, повернулся и бросился с лопатой на полицейского, но был немедленно застрелен и упал в братскую могилу, не успев дотянуться до своего убийцы. Лев и его брат оказались в последней группе. Стоя рядом друг с другом и глядя через край ямы в ожидании того момента, когда пулеметы позади них откроют огонь, они видели, как вздымающаяся масса мертвых и умирающих истекает струями крови. Брат Льва Бера погиб мгновенно. Лев упал вместе с ним, опрокинутый тяжестью стоявших позади него людей. Сверху на него упало еще пять или шесть человек, и он потерял сознание.

Когда Лев пришел в себя, его окружали теплые тела и теплая кровь. Почувствовав приток холодного воздуха, он начал пробираться в этом направлении наверх сквозь темную слежавшуюся массу мертвых тел и выбрался из ямы. Падал легкий снежок, полиция уже уехала. Только один человек стоял неподалеку и молился, но при виде Льва убежал. Оглушенный и плачущий Лев вдруг почувствовал озноб и начал умываться снегом. Затем его стошнило кровью, которой он наглотался в яме. Потом он понял, что потерял в яме галоши, и сделал обмотки для ног из найденного на земле пиджака, после чего, спотыкаясь, пустился наконец по дороге, ведущей из города. Он укрылся в сарае у лесника, которого знал его отец. На следующий день его нашли, вымыли, дали чистую одежду и посадили отогреваться на русскую печь. Лев безостановочно судорожно рыдал, пока ему не дали успокоительный отвар. Лесничий даже растер барсучьим жиром замерзшие пальцы Льва. Но мальчик так и не смог поесть – его сразу выворачивало наизнанку. Следующие два дня Лев пережидал у лесничего, пока тот выяснял, что происходит в Миргороде. Узнав, что те, кому удалось выжить, вернулись в гетто, и их оставили в покое, а его старший брат Янкель, которого в день расправы не было в гетто, тоже там, Лев пошел обратно в Миргород и присоединился к выжившим. Среди них он нашел еще двух своих сестер, Эльку и Лею.

Лев оставался в гетто до августа 1942 г. На этот раз евреи заблаговременно получили предупреждение о погроме, и небольшая группа вооруженных евреев в гетто ночью пробила дыру в каменной стене замка, где их держали взаперти. По стечению обстоятельств Лев спал как раз на той лестничной площадке, где проделали дыру, и сбежал, не успев отыскать двух своих сестер. Пока группа с оружием пыталась отогнать тех, у кого, как и у Льва, оружия не было, эта вторая группа из примерно 20 безоружных евреев направилась к татарскому кладбищу и дальше в лес. Там Лев присоединился к партизанам.

По сообщениям немецких военных, в ноябре 1941 г. в сельской местности Белоруссии было полно евреев. Немцы регулярно прочесывали местность вдоль бывшей советско-польской границы и железной дороги Минск – Брест. При этом евреи в других гетто, таких как Барановичи, отказывались верить рассказам о массовых убийствах, которые приносили выжившие из Городища, Лаховиц и Ансовичей, и даже когда немцы явились, чтобы произвести отбор, продолжали надеяться, что их пощадят. В Слониме, по наблюдению местного русского учителя, многие евреи-ремесленники и знающие немецкий язык полагали, будто обладают незаменимыми навыками. В Барановичах 140 из 157 арестованных во время облавы в августе 1941 г. евреев имели документы, с которыми, по их мнению, полиция безопасности должна была считаться. Но полиция не собиралась этого делать. Лев Абрамовский был не единственным, кто вернулся в гетто после бойни. Даже в новом 1943 г. многие обитатели гетто в Ивье поверили немецким обещаниям и добровольно вернулись из лесов [22].

Белорусские равнины славились гибельными болотами, одинаково опасными и для охотников, и для дичи. Но евреи смогли найти для себя убежище в диких лесах региона. Фрида Нордау и ее семья выкопали в лесу две землянки. Они прятались в одной, а другую, пустую, забрасывали для маскировки ветками, чтобы заставить облавщиков думать, будто жильцы ушли. В лесах скрывалось полно беглецов, особенно красноармейцев, так или иначе сумевших спастись из плена. Хотя в то время лесные группы были еще слишком слабы и дезорганизованы, чтобы всерьез беспокоить немцев, эти небольшие формирования представляли опасность друг для друга, поскольку конкурировали за продовольствие и контроль над лесами. В Восточной Польше и Белоруссии немецкая служба безопасности сообщала о многочисленных столкновениях между польскими и еврейскими отрядами, обычно заканчивавшихся полным уничтожением проигравшей стороны. Когда на более поздних этапах оккупации представители белорусской администрации, полиции и прочих созданных немцами националистических организаций начали переходить на сторону партизан, они принесли с собой прежние антисемитские взгляды и привычку видеть во всех евреях шпионов и отравителей колодцев. Дела были настолько плохи, что некоторые командиры партизанских бригад в докладах советскому начальству сообщали, что им удается сдерживать ненависть к евреям в своих частях только под угрозой смертной казни [23].