Текст книги "Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах"

2. Дисциплинированная молодежь[5]5
  В английском названии главы Disciplined Youth содержится горькая ирония, поскольку речь в тексте идет о судьбе детей в пенитенциарных учреждениях нацистской Германии (по смыслу возможен перевод названия «Воспитуемая молодежь»). – Примеч. ред.


[Закрыть]

Твердо решив сплотить нацию для поддержки войны, нацистский режим все же не слишком полагался на всеобщую эйфорию, с которой немцы встретили победы 1940 г. Гитлер был далеко не единственным, считавшим, что причиной поражения Германии в Первой мировой войне стал коллапс тыла. Стремясь избежать его повторения, фюрер постоянно сдерживал тех, кто стремился ввести чрезвычайные меры военного времени, в том числе обязательную эвакуацию детей из городов или мобилизацию женщин на военные заводы. Страстно желая, чтобы немецкий народ провозгласил его национальным мессией, Гитлер вместе с тем испытывал неуверенность. Он опасался, что немецкому народу не хватит духа для тяжких жертв, и он откажется от своей исторической миссии – и от самого Гитлера, – если жертвовать придется слишком многим.

Эта настороженность и стремление заручиться общественным согласием повлияли на отношение режима к насилию и террору: если за первые 15 месяцев нацистского правления через концентрационные лагеря прошли более 100 000 человек, то к концу 1934 г. в них оставалось менее 4000 заключенных. Профсоюзные деятели и социал-демократы возвращались к своим партиям, а средства массовой информации тем временем работали над изменением репутации оставшихся лагерей. Из ключевого инструмента политического террора, сыгравшего важную роль в установлении диктатуры, к 1936 г. лагеря превратились в «жесткий, но справедливый» способ «перевоспитания» малочисленного безнадежного меньшинства, состоящего из закоренелых преступников, педофилов и коммунистов. Подчищенные фотографии узников Дахау, под конвоем марширующих на работу, должны были вызвать одобрение у читателей иллюстрированной нацистской прессы. Когда Великий Германский рейх отправился на войну, в стране насчитывалось 108 000 заключенных в государственных тюрьмах и еще 21 000 в концентрационных лагерях. К концу войны количество заключенных удвоилось, а число узников концлагерей возросло до 714 211 человек. Но, в силу расовых приоритетов режима и его стремления контролировать иностранных рабочих, немцы составляли лишь малую долю этого числа. О могуществе нацистского режима свидетельствовало то, что немцы, сидевшие в тюрьмах, были в основном мелкими преступниками, а не политическими противниками властей. Режим вполне успешно пресекал любые попытки помешать военным усилиям Германии, поэтому полиция могла сосредоточиться на борьбе с преступностью и охране общественного порядка, не отвлекаясь на политические перевороты.

Опасаясь разгула юношеской преступности, захлестнувшей страну во время Первой мировой войны и после нее, власти приняли ряд мер, втянувших немецких детей и подростков в борьбу за общественный порядок. Существовали система судов по делам несовершеннолетних и тюрьмы для несовершеннолетних. Кроме того, судам для взрослых предоставили право по своему усмотрению судить «совершивших серьезные преступления молодых правонарушителей» старше 16 лет. На практике из-за нехватки мест в военное время количество заключенных в молодежных тюрьмах оставалось низким. Скорее выросло число детей и подростков, переданных советами по делам молодежи в приемные семьи и исправительные заведения: в 1941 г. их количество достигло 100 000, что, вероятно, вплотную приблизилось к пределу емкости этой системы. Но, в отличие от сидевших в тюрьмах взрослых преступников, большинство этих детей и подростков не совершали никаких преступлений – их отсылали обычно в превентивных целях или просто потому, что усматривали в них угрозу для общества.

Устанавливая столь высокие стандарты поведения для детей, нацисты опирались на ряд распространившихся в Европе, Северной Америке и Австралии профессиональных теорий, гласивших, что воспитание уязвимых детей в развращающих условиях неизбежно ведет к социальному вырождению. Было принято считать, что детей лучше изъять из общества, пока еще есть шанс спасти их от порока, не дожидаясь, когда они превратятся в неисправимых преступников. Уделяя повышенное внимание профилактике правонарушений, власти не просто пытались бороться с молодежной преступностью – они хотели «спасти» молодых людей от влияния семьи и от самих себя. Очень важным считалось отсеять «своенравных» детей, прежде чем они успеют развратить своих сверстников. Война только укрепила подобные убеждения: чтобы не допустить брожения в тылу, помимо борьбы с нехваткой продовольствия требовалось любой ценой пресекать воровство, спекуляцию и молодежную преступность. Детей – расовое будущее немецкой нации – необходимо было защищать, и власти поставили перед собой задачу исключить из «народного единства» тех, кто мог представлять опасность для этого будущего. Чтобы получить разрешение вернуться в общество, такие дети должны были сначала доказать, что успешно «перевоспитались» [1].

Высокопарные мысли о совершенствовании нации и расы на практике, как обычно, воплощались в приземленных, жестких и социально консервативных действиях. В марте 1940 г. вышел полицейский указ о «защите» молодых людей, запрещавший им посещать танцы, кабаре и парки развлечений после девяти часов вечера, «праздно шататься» после наступления темноты, а также пить и курить. Впрочем, такие меры применялись не ко всем. Дирк Зиверт из Оснабрюка прекрасно понимал, что нарушает комендантский час, когда отправлялся выпить вместе со своими друзьями и братом Гюнтером. Но Дирку повезло: он принадлежал к среднему классу, вырос в хорошем доме и прилежно делал домашнюю работу по латыни и греческому для своего Abitur, поэтому вместо того, чтобы приобрести репутацию отбившегося от рук пьющего подростка, он стал уважаемым лидером местного отделения гитлерюгенда. Далеко не каждый немецкий подросток чувствовал себя в «народном единстве» так же комфортно, как он. Тем временем чиновники по делам молодежи, которым поручили следить за соблюдением новых постановлений и обеспечением порядка, продолжали делать то же, что и раньше: старались выявить первые признаки нравственного разложения, чтобы пресечь в зародыше преступность и беспорядки. Чаще всего их внимание привлекали дети, прогуливавшие школьные занятия и бесцельно шатавшиеся по городу. Считалось, что девушки, праздно слоняющиеся по улицам, возможно, склонны к беспорядочным связям, а значит, в перспективе могут стать разносчицами венерических болезней. В мае 1939 г. суд по делам несовершеннолетних в Ханау отправил Эмми Краузе в исправительное заведение, когда выяснилось, что она пропускает школу вовсе не из-за болезни, а потому что «до поздней ночи слоняется по улицам с солдатами и другими молодыми людьми и посещает с ними танцевальные залы» [2]. Такие девушки, как Эмми, по мнению судов по делам несовершеннолетних и попечительских советов, представляли «угрозу обществу и опасность [дурного примера] для своих школьных товарищей». Мальчики, отказывавшиеся ходить в школу, в перспективе могли стать ворами и «закоренелыми преступниками». Образы распущенной девочки-подростка и нечистого на руку юнца, гоняющего на украденном велосипеде, оказались удивительно стойкими и просуществовали много лет [3].

Но даже при нацистах в Германии было недостаточно места и финансов, чтобы устранить эти потенциальные угрозы обществу, и такая стесненность в средствах повсеместно порождала определенный произвол. Обнаружив ночью на вокзале сбежавших из дома подростков, полицейские вместо того, чтобы начать расследование, нередко просто возвращали их домой, предварительно убедившись, что родители оплатят междугородный телефонный разговор. Но если вопрос о том, какие дети будут отправлены в исправительное учреждение, а какие нет, зависел от чистой случайности (и от принадлежности к тому или иному социальному классу), то после того, как решение принималось, процесс исправления происходил строго определенным и предсказуемым образом [4].

Одним из самых суровых исправительных учреждений был Брайтенау в Северном Гессене. Бывший бенедиктинский монастырь, расположенный в холмистой местности близ излучины реки Фульды, в 1874 г. Брайтенау был преобразован в работный дом для взрослых, а с 1903 г. служил исправительным заведением для особо трудных случаев. Его высокие барочные здания, крутые скаты крыш и внутренний двор с огромными воротами сами по себе производили внушительное и неприступное впечатление. По прибытии детей и подростков ожидали те же процедуры, что и взрослых заключенных и обитателей работного дома. У них забирали всю одежду и другое имущество и выдавали простую робу из коричнево-серой мешковины. Охранники носили списанные синие мундиры прусских офицеров, на которых вместо оригинальных пуговиц и знаков различия красовались эмблемы общинной администрации Касселя. У них были короткие кортики, а выводя заключенных на работу, они брали карабины с примкнутыми штыками. При нацистах им впервые выдали револьверы, в распорядок дня включили тренировочные стрельбы, а в 1937 г. отменили запрет стрелять по безоружным беглецам [5].

С момента открытия Брайтенау при Бисмарке и охранники, и подопечные этого заведения происходили из одних и тех же скромных слоев общества. Рабочий день составлял не менее 11–12 часов, а при Второй империи стал еще дольше, от 14 до 15 часов. Среди подопечных были нищие, бездомные, бродяги, безработные и преступники, которым по окончании тюремного срока давали дополнительный срок в работном доме, чтобы «приучить» их в новой жизни к нравственности, дисциплине и усердному труду. Воспитанники исправительного учреждения размещались в женском крыле работного дома. За опоздания на работу мало зарабатывавший и плохо обученный персонал наказывали штрафами. Заключенных наказывали увеличением срока пребывания в заведении, официально регламентированным переводом в карцер или неофициальными побоями. В этом заведении, созданном по образцу прусской армии и укомплектованном выпускниками ее казарм, обладавшие скудными привилегиями надзиратели ревностно следили за соблюдением мельчайших статусных различий между собой и теми, кого им было поручено «воспитывать».

Над входом одного работного дома Вены в XVIII в. красовалась надпись Labore et fame – «Работа и голод». И то и другое играло важную роль в управлении работным домом Брайтенау с самого его основания в 1874 г. Местным управляющим не нужно было быть ярыми нацистами или широко образованными блюстителями чистоты расы, чтобы с помощью голода и непосильной работы сломить волю подопечных. Но, по стечению обстоятельств, оба директора Брайтенау во времена Третьего рейха были старыми нацистами и вступили в партию еще до ее прихода к власти. Как многие другие чиновники по делам молодежи, Генрих Климмер, руководивший работным домом с 1933 до 1940 г., когда его отправили возглавить аналогичное учреждение в оккупированной Польше, и его преемник Георг Зауэрбир продвигались по службе в органах местного самоуправления. Лишенные адекватного финансирования практически с момента своего основания, работные дома, исправительные заведения и психиатрические лечебницы в Германии предоставляли возможность лишь для самой непримечательной административной и медицинской карьеры. Так же как их беспартийные современники из Совета по делам молодежи и их предшественники в Брайтенау, Зауэрбир и Климмер вышли из рядов провинциальной бюрократии. Возможно, им не хватало профессиональной подготовки, но они твердо придерживались консервативных провинциальных взглядов на нацизм и были готовы служить фюреру и народу, поддерживая авторитарную миссию государства и укрепляя патриархальный нравственный порядок [6].

23 августа 1940 г., вскоре после того, как Зауэрбир возглавил Брайтенау, он написал профессору психиатрии и директору Марбургской психиатрической лечебницы с просьбой порекомендовать какие-нибудь медицинские препараты, которые можно было бы подмешивать в пищу воспитанницам своего исправительного заведения, чтобы обуздать их «половое влечение». Директор Марбургской лечебницы с леденящей душу откровенностью ответил, что, по его личному опыту, при лечении «склонных к психопатии» девушек медицинские препараты совершенно бесполезны.

Достучаться до этих девиц, – писал он, – можно только дисциплинарными методами. Если такие вещи случаются здесь, мы укладываем их в постель и даем только суп на воде или сажаем на самую строгую диету до тех пор, пока они не станут маленькими и уродливыми. После этого долгое время все идет хорошо – до следующей вспышки подобного рода. По своему опыту могу сказать: лекарствами вы ничего не добьетесь. Я также рекомендовал бы вам в таких случаях поступать с этими девушками по всей строгости и безо всякого снисхождения. Это будет иметь самый быстрый успех. С наилучшими пожеланиями! Хайль Гитлер! [7]

Если незначительные нарушения дисциплины наказывались побоями – не предусмотренными уставом, но широко распространенными, – то за серьезные нарушения почти всегда назначали «арест» – одиночное заключение в карцере на урезанном пайке. Теоретически сажать в карцер без спального места на срок до четырех недель, при этом два дня из трех держать на хлебе и воде, можно было только взрослых, которых суд отправил на «исправление», например нищих и бродяг. Несовершеннолетних должны были сажать в карцер, самое большее, на 14 суток, а их паек урезали до трех четвертей. Но в годы войны несовершеннолетние в Брайтенау проводили под «арестом» до четырех недель – это был максимальный срок, положенный взрослым, и в два раза более долгий, чем предусматривали собственные правила учреждения [8].

Наказание карцером часто приходилось приостанавливать и возобновлять позднее. Лизелотте Вильдт, возвращенной в Брайтенау в декабре 1943 г., за попытку побега назначили три недели «ареста». Ее сразу перевели в карцер, но две недели спустя решили, что она «не в состоянии» выдержать третью неделю, и дальнейшее наказание отложили до мая 1944 г. Другим повезло меньше. Вальтрауд Пфайль, пытавшаяся сбежать в Кассель летом 1942 г., умерла через месяц после того, как ее отправили обратно в Брайтенау. Рут Фельсманн скончалась в октябре 1942 г., через четыре дня после того, как закончилось ее двухнедельное пребывание в карцере. В августе 1944 г. в местной больнице в Мельзунгене обнаружили, что Лизелотта Шмитц потеряла в весе с 62 до 38 кг. В Брайтенау она заболела туберкулезом и вскоре умерла [9].

За этими смертями стояла вполне прозаичная бережливость государственного сектора, помноженная на типично нацистское бессердечие. В эпоху финансового кризиса Великой депрессии расходы на социальное обеспечение детей сократились с 45,2 миллиона марок в 1928–1929 гг. до 14,4 миллиона марок в 1932–1933 гг., и многим заведениям пришлось распустить своих подопечных. Когда в 1930-х гг. исправительные заведения снова заработали, управляющие поняли, что расходы необходимо ограничить. В 1937 г. в Брайтенау отправили рекордное количество подростков – 44 человека. В следующем году там содержалось уже 124 человека, из них 101 – девушки. Но чтобы оставаться в рамках бюджета, стоимость дневного рациона обитателей Брайтенау приходилось систематически сокращать – с 48 пфеннигов в 1934 г. до 35 пфеннигов в 1939 г. Также были отменены специальные пайки для больных. Для сравнения, на содержание детей, эвакуированных в сельскую местность, выделяли 2 марки в день. Указанные выше суммы означали крайне скудный рацион: согласно воспоминаниям одной из бывших подопечных Брайтенау, Доры З., их хватало на «два куска хлеба утром и пустой бульон в полдень и вечером (заправка в нем была большой редкостью)». Неудивительно, что мать Карла Баха утверждала, что ее пятнадцатилетний сын сбежал из Брайтенау, потому что его морили голодом. Это было в октябре 1939 г., еще до того, как в рамках жесткой экономии в условиях военного времени пайки урезали еще сильнее, а рабочее время увеличили сначала до 11, а затем до 12 часов в день. Нормирование продовольствия превратило отсидку в холодном карцере из психологического столкновения между заключенным и надзирателями в борьбу за физическое выживание [10].

Семьям, опрометчиво пытавшимся прямо высказывать администрации Брайтенау свои возражения, угрожали судебным преследованием за то, что они осмеливались писать «в столь бесстыдной манере». Почту воспитанников регулярно просматривали, и директор мог лично написать родителям ответ, советуя «выбрать другой тон», если они хотят «и дальше поддерживать переписку» со своими сыновьями или дочерями [11]. Управляющему могло оказаться не по вкусу даже то, что мать вставала на сторону дочери, выражала уверенность в ее невиновности и, проводя параллели со страстями Христовыми, призывала ее терпеливо переносить испытания, тем самым косвенно отводя исправительному заведению роль гонителей Христа:

Я сижу дома одна и думаю о тебе, мое невинное дитя, и горько плачу над твоими страданиями, но переношу их с терпением. Всех их настигнет кара… Они не ведают, что творят, и ты должна думать так же [12].

Но перевес был на стороне директора, поэтому девочка так и не прочла письмо своей матери. Через полгода, к тому времени, как ее освободили из Брайтенау, ее мать была приведена к полной покорности – она даже отправила директору благодарственное письмо с двумя сигарами. Управляющие, в свою очередь, уже имели о таких семьях заранее сформированное мнение. Психиатры, оценивавшие состояние девушек, обычно писали в досье, что мать «биологически неполноценна», а отец – «неполноценный, легко возбудимый человек» [13]. Подобные столкновения с семьей только укрепляли местные советы по делам молодежи и руководство исправительных заведений в мысли, что перевоспитать таких родителей и детей может только специализированное учреждение. В случае необходимости они были готовы через суд полностью лишить родителей права законной опеки над ребенком. Семьи могли надеяться на успех, только если им удавалось привлечь внимание других государственных или партийных органов к болезням или смерти своих детей, но и в этом случае опекуны из Брайтенау обычно блокировали дальнейшее расследование, утверждая, что девушки сами отказывались от своего пайка, отдавали еду другим или просто пристрастились к курению [14].

Еще одним способом доказать Рейху свою финансовую состоятельность для Брайтенау был наем рабочей силы. После того как процесс перевооружения полностью поглотил целую армию безработных, в 1935 г. Брайтенау, как и другие пенитенциарные заведения, снова начал предлагать дешевую рабочую силу для нужд немецких фермеров и предприятий. В 1940 г. острая нехватка рабочих рук заставила власти поднять ставки – теперь за одного работающего подопечного заведение получало не одну, а четыре марки в день. Сами подопечные работного дома и исправительного заведения получили крошечную долю от этой суммы: из 138 707 марок, заработанных Брайтенау в 1941 г., им было выплачено всего 6645 марок. Тем не менее многие охотно соглашались работать вне стен заведения на земле. Весной 1942 г. Анни Нагель писала сестре:

Дорогая Лина, я так несчастна из-за того, что из всех вас я единственная, кому приходится сидеть в таком заведении. Если бы только кто-нибудь мог проявить ко мне доброту и помочь, устроить так, чтобы я выходила работать наружу [15].

Хотя рабочий день вне Брайтенау фактически еще увеличивался, поскольку к положенным 12 часам работы добавлялось время на дорогу туда и обратно, многие предпочитали этот вариант из-за возможности собрать немного провизии на фермах или получить немного лишней еды у гражданских рабочих на фабриках [16].

Возвращение в ряды «народного единства», как правило, происходило медленно и трудно. Значение имели послушание, труд и смирение. Воспитанники исправительного заведения не знали, сколько еще им предстоит находиться в заточении и когда можно надеяться на освобождение. Власти имели полномочия ради «перевоспитания» держать подростков взаперти до совершеннолетия. Даже когда им исполнялось 19 лет, можно было подать новый запрос, чтобы подростка не выпускали до тех пор, пока ему или ей не исполнится 21 год, как это случилось с Лизелоттой Шерер. Не зная, сколько продлится их приговор, подростки и дети чувствовали себя отрезанными от знакомого мира с того самого мига, как вошли в ворота Брайтенау и отказались от своей одежды и имущества. Аннелиза Гримм в письме домой предупреждала, что сойдет с ума, если ее вскоре не выпустят на свободу. Под Рождество 1943 г. четырнадцатилетний Рудольф Шрамм, охваченный мучительной ностальгией и раскаянием, соглашался, что не заслуживает того, чтобы его родители потратили 30 марок на долгую поездку на поезде, чтобы навестить его [17]. «Воспитанники» исправительных учреждений имели право всего на одно пятнадцатиминутное свидание раз в полтора месяца, и многим семьям было нелегко организовывать эти редкие визиты во время войны, когда отцы отсутствовали, а матерей обременяли работа и другие дети. Рудольф боялся, что даже собственные родители отвергли его:

Дорогие родители, пожалуйста, не думайте обо мне плохо за то, что я так плохо пишу. Здесь так холодно, что у меня очень замерзли пальцы. Я все еще в обители несчастья, но вы поверьте мне, дорогие родители, я совсем не такой плохой, как вы, должно быть, обо мне думаете [18].

3 декабря, с трудом дописав свое письмо, Рудольф Шрамм осознал, что и на это Рождество он останется в Брайтенау. Полуграмотное послание передает всю глубину его страданий и отчаянное желание сделать так, чтобы семья о нем не забывала:

…значит, и на Рождественские праздники я тоже еще не попаду домой. Пожалуйста, не забудьте обо мне на Рождество, пришлите мне что-нибудь. Может быть, на этот раз вы сможете прислать половинку штоллена [немецкий рождественский пирог] и немного имбирного кекса или горсть печенья и пару конфет… [19]

Исток этих мечтаний лежал в голоде и одиночестве. 25 мая 1942 г., за неделю до своей смерти, Анни Нагель писала сестре, умоляя ее прислать какой-нибудь еды:

Лина, а еще пришли мне что-нибудь поесть. Самое главное – хлеб, сахар, варенье, зельц, масло, манную крупу, миндальное масло, мед, лимоны, сосиски и сыр [20].

Пока Анни самозабвенно мечтала о варенье, сосисках и лимонах, ее организм терял жизненно важные витамины и жиры. Вместе с тем еда, о которой она умоляла сестру, была чем-то вроде эмоционального спасательного круга, осязаемым проявлением заботы и любви в тот момент, когда она потеряла надежду и на то и на другое. В декабре 1943 г. Рут Бухгольц прислала матери список того, что хотела бы получить для адвент-календаря: рождественское печенье, яблоки, заварной крем, сахар, бульонные кубики, концентрированная подливка в кубиках, уксус, соль, перец, лук, чай, кофе, овсяные хлопья, манная крупа, мед, сливочное масло, сало, колбаса, хлеб, булочки и зубная паста. Поняв, что совсем замечталась, она поспешно добавила: «Я очень надеюсь, что, по крайней мере, на этот раз мои желания исполнятся, потому что я их записала. Но я знаю, что у тебя не так много средств и тебе нужно откладывать». В последнем предрождественском письме-пожелании она снова не смогла справиться с мыслями, порожденными голодом: «И еще больше всего на свете я хочу есть». На этот раз она представляла себе чернику, зеленые гессенские клецки с соусом и мясо [21].

Хотя в исправительном заведении по-своему отмечали Рождество, наряжали елку и устраивали торжественную раздачу посылок и писем, которым удалось пройти цензуру, этот праздник всегда ассоциировался с домашним очагом, и от этого подопечные особенно остро ощущали свое бедственное положение. Тоска по дому и зависть к чужим подаркам и письмам создавали взрывоопасную смесь эмоций. Дора З. вспоминала, что настроение в женском крыле, где содержались несовершеннолетние, особенно портилось в канун Рождества, в то время, когда по всей Германии празднования были в разгаре, а семьи собирались вокруг домашних елок, украшенных свечами или огоньками, в самой большой (или просто единственной) комнате дома, складывали под елку подарки и пели рождественские гимны. Женщины плакали от тоски по дому, между подростками то и дело вспыхивали ссоры и начинались драки. Охранников отправляли в женское крыло наводить порядок, что они и делали с типичной для них грубостью, избивая всех женщин подряд без разбора [22].

Многие дети не выдерживали такого давления. Самой простой реакцией на внушающий постоянный страх репрессивный режим был побег, но он почти всегда заканчивался неудачей. Герберт Пфлаум сбежал из Брайтенау, когда утренние бригады рабочих выезжали за ворота. Ему потребовалось три дня и четыре украденных велосипеда, чтобы добраться до квартиры своей матери в Шмёльне. Примерно через десять минут после того, как он оказался дома, туда явился полицейский, чтобы арестовать его. Власти, искавшие беглецов, в первую очередь проверяли их дома. Когда в мае 1942 г. четырнадцатилетний Рудольф Шрамм сбежал из исправительного заведения в Хоенлойбене, полиция в конце концов обнаружила его дома – он прятался в шкафу с одеждой своей матери. Через два месяца он снова сбежал к ней, и во время повторного задержания получил от двух работниц социального обеспечения настолько серьезные травмы, что ему потребовалась госпитализация [23].

В Германии, как и в других странах Европы, выслеживать беглецов полиции помогали удостоверение личности и регистрация по определенному адресу. Все чиновники в департаменте лесного хозяйства, на железных дорогах, в почтовых службах или муниципалитетах должны были сотрудничать с полицией. Для тех, кто пускался в бега, – неважно, были они евреями, скрывающимися от репрессивного аппарата гестапо и СС, или просто беглецами из исправительных заведений, – часто труднее всего оказывалось ускользнуть от этих несложных, но повсеместно распространенных средств контроля. Беглецам приходилось выбирать, постоянно переезжать с места на место или стараться попасть домой и там затаиться. У некоторых не было и такого выбора – им приходилось переезжать, потому что они оказались без крыши над головой. Именно так произошло с Вальтрауд Пфайль: когда ее официально отпустили из Брайтенау, ее приемные родители были поглощены скандальным разводом и не согласились пустить ее в дом. Четыре месяца она путешествовала, успев за это время побывать в Мюнхене, Инсбруке и даже в городке Берхтесгаден у подножия горного убежища фюрера, пока наконец ее не арестовали на улице в Нюрнберге и не отправили обратно в Брайтенау. В каждом из этих мест Вальтрауд полностью зависела от незнакомцев: ее шаткое благосостояние опиралось на эпизодические нелегальные заработки, счастливый случай, благотворительность и в первую очередь мимолетные сексуальные связи. И ей постоянно приходилось двигаться дальше [24].

Неудивительно, что многие предпочитали возвращаться к семье, даже если семья была далека от идеала. Иногда власти даже не считали нужным отправить с проверкой работников социального обеспечения – оказывалось достаточно простого письма. На следующий день после того, как Вальтрауд Бранд сбежала из исправительного заведения в Бад-Кёстрице, директор прислал ее родителям письмо с предупреждением: «Если Вальтрауд появится у вас или вам станет известно о ее местонахождении, вы обязаны сообщить об этом нам и местному Совету по делам молодежи – в противном случае вы совершаете уголовно наказуемое преступление». В тот раз полиция схватила Вальтрауд Бранд на станции в Эрфурте, где она пыталась сделать вид, что потеряла билет на поезд. Но очевидно, подобные письма все же давали желаемый результат. Потому что, когда Вальтрауд снова сбежала – в тот же самый день, когда ее вернули в Бад-Кёстриц, на сей раз выпрыгнув из окна туалета в одном нижнем белье, – ее сдал обратно собственный отец. Согласно записи в ее личном деле, она «монотонным голосом, как будто все это не имело для нее никакого значения… рассказывала, как она сбежала в одном белье, как ехала курьерским поездом, где все люди глазели на нее, и как отец избил ее, когда она вернулась домой». Власти, озабоченные недостатком дисциплины в семьях, почти всегда реагировали на домашние побои благосклонно [25].

Конечно, были и такие семьи, которые изо всех сил боролись за своих детей, не давая снова взять их под стражу. Когда 22 июля 1939 г. секретарь совета по делам молодежи, социальный работник и старший сержант полиции пришли, чтобы вернуть Марию Гербер в исправительное заведение, она «спряталась на кухне за спиной своей невысокой, но коренастой и крепко сложенной матери». Ее тринадцатилетний брат Вальтер, ее жених и ее двадцатисемилетний брат Генрих тоже встали на защиту Марии, вынудив чиновников отступить и дожидаться полицейского подкрепления. Более того, месяц назад ее мать, торговка с франкфуртского рынка, организовала побег дочери на машине из исправительного заведения в Хомберге и сумела обойти полицейский блокпост, выставленный на новой автомагистрали специально, чтобы поймать их [26].

Родители Марии изначально согласились отправить ее в исправительное заведение в мае 1938 г., незадолго до ее шестнадцатого дня рождения, – вероятно, как раз в то время, когда ее беременность стала заметной. Роды произошли в январе 1939 г. Юной матери разрешили кормить новорожденного первые 10 недель, а затем разлучили с ребенком и отправили домой в Хомберг. К середине июля Альфред Брум согласился признать себя отцом ребенка, выплачивать алименты и даже, по-видимому, жениться на Марии. Но, поскольку она была несовершеннолетней на общественном попечении, постольку для вступления в брак ей требовалось разрешение суда по опекунству. Однако вместо того, чтобы воссоединить Марию, Альфреда и их ребенка, суд по делам о наследственных заболеваниях решил рассмотреть запрос о стерилизации Марии, поданный, вероятно, советом по делам молодежи. Слушание было назначено на 18 июля – в это время Мария еще пряталась во Франкфурте. Ее арестовали 22 июля и немедленно отправили в приют святой Моники, где было установлено, что на этот раз она не беременна. Затем ее отвезли в психиатрическую лечебницу в Хадамаре, где врач тщательно изучил ее состояние по требованию суда по делам о наследственных заболеваниях, чтобы принять решение о стерилизации. Решающую роль в случае Марии сыграла «проверка умственных способностей» – чтобы пройти ее, требовалось многое знать наизусть, бегло считать в уме и говорить без ошибок. Кроме того, в ходе проверки задавали вопросы общего исторического и политического характера («Кто такой Бисмарк? – В прежние времена он был как наш фюрер»), а затем предлагали ответить на нравственные вопросы, например: «Почему не следует распространять ложные слухи? – Потому что дальше они исказятся еще сильнее. – Можно ли заниматься шпионажем? – Нет. – Почему нет? – Потому что это измена Отечеству» [27].