Текст книги "Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах"

Единственный шанс быстро вырваться из Брайтенау давал патриотизм. Тогда личная эмоциональная жизнь подростков в кои-то веки звучала в унисон с общественными ценностями их опекунов. Патриотическое рвение усиливало в девочках стремление соответствовать общественным нормам, стать частью «народного единства». Но директору исправительного заведения больше всего импонировал именно патриотизм мальчиков, а в Министерстве юстиции уже согласились, что подросткам можно проходить свой испытательный срок на фронте. Они могли вызваться на службу добровольцами и, завоевав уважение директора, добиться отмены назначенного судом срока «социального попечения». В 1941 и 1942 гг. в немецкой армии было достаточно новобранцев, и мальчикам из исправительных заведений, желавшим поступить добровольцами в элитные подразделения – на флот или в авиацию, – отвечали отказом. Чтобы попасть в армию, им обычно приходилось терпеливо ждать, пока им исполнится 18 лет, при этом лучшее, на что они могли надеяться, – это танковые дивизии [55].

Балансировавшие на краю «народного единства» малолетние правонарушители и непутевые дети рисковали полностью выпасть из его рамок, а по мере того, как нацистская политика становилась все более жестокой и карательной, это падение имело все больше шансов оказаться фатальным. Оно могло окончиться голодом в карцере, молодежным концлагерем, приказом о стерилизации или психиатрической лечебницей. Принимавшее такие драконовские меры государство опиралось на широко распространенное в обществе мнение относительного того, как следует поступать с несовершеннолетними правонарушителями. Продвигаемый нацистами культ труда во многих случаях служил самым простым мерилом принадлежности к немецкой нации. В предвоенные годы полной занятости ужесточилось отношение к «отлынивающим от работы» и «асоциальным элементам». Труд сам по себе воспевали как добродетель, «красоте труда» посвящали праздники и фестивали, в цехах по-прежнему уважали самостоятельность квалифицированного рабочего. В концлагерях распределение на работу нередко означало разницу между жизнью и смертью. В тюрьмах труд отделял «асоциальных» и «чуждых обществу» сокамерников от тех, кто еще имел надежду на реабилитацию [56]. В исправительных заведениях готовность усердно трудиться отличала «обучаемых» от «необучаемых». Материалы личных дел воспитанников исправительных заведений наглядно свидетельствуют, что их всеми доступными способами приучали к одному – работать прилежно и без жалоб, невзирая на голод, насмешки и побои. Какие бы тайные желания ни питали на самом деле дети и подростки, какие бы навыки они ни перенимали друг у друга в исправительном заведении, все они должны были в первую очередь научиться «правильному отношению» к своим опекунам и работодателям, а также проявлять это отношение в своих письмах домой. По иронии судьбы, письма, не пропущенные цензурой из-за недостаточно покаянного тона, часто подтверждали, что администрация заведения полагалась не только на контроль внешнего поведения, но и на более сильного союзника: дети искренне боялись, что родители тоже их осуждают.

3. Медицинские убийства

В июле 1939 г. Гитлер попросил врача из своего окружения, Карла Брандта, навестить супружескую пару, несколько месяцев назад обратившуюся к нему с ходатайством об умерщвлении их тяжелобольного ребенка. Брандт посетил семью – батрака-лютеранина и его жену, живших в Помсене в Саксонии, – и 25 июля в реестре местной церкви появилась запись о смерти пятимесячного мальчика Герхарда Герберта К. от «сердечной недостаточности». Это было только начало: не прошло и месяца, как Рейхскомитет по регистрации серьезных наследственных и врожденных заболеваний обязал врачей сообщать обо всех новорожденных детях с врожденным слабоумием, синдромом Дауна, микроцефалией, гидроцефалией, спастическим параличом или отсутствием конечностей. Регистрационные формы направляли трем медицинским специалистам, один из которых – профессор Вернер Катель из Лейпцига – входил в коллегию, сделавшую заключение о Герхарде Герберте К. Три медицинских арбитра решали судьбу младенцев, не видя их, – просто ставили в регистрационной форме знак «плюс» (что означало смерть) или «минус» (жизнь). В их системе координат убийство считалось положительным исходом [1]. В результате этого предварительного исследования было умерщвлено около 5000 детей; количество психиатрических лечебниц, где создавались собственные Kinderfachabteilungen (так называемые «детские отделения»), постепенно росло, пока общее число заведений, участвующих в отборе и убийстве детей, не приблизилось к тридцати [2].

Чтобы, следуя известному завету Гитлера, сделать немецких юношей и девушек «выносливыми, как дубленая кожа, крепкими, как крупповская сталь, и быстрыми, как борзые», требовалось искоренить физические и умственные изъяны. Чтобы расцветала красота, в Германском рейхе не должно было быть места уродству. Хотя некоторые рассматривали «детские отделения» как долгосрочную меру и считали, что и после войны они еще долго будут нужны для уничтожения тех, кому не успели помешать родиться стерилизация и аборты, первоочередная задача проекта заключалась в устранении из психиатрических лечебниц пациентов, не способных внести вклад в военную экономику. Гитлер поручил Карлу Брандту и Филиппу Боулеру (человеку, выбравшему просьбу семьи К. из 2000 петиций, ежедневно поступающих в его канцелярию) организовать еще один, более масштабный проект. В декабре 1940 г. Брандт и Боулер заняли новое помещение на Тиргартенштрассе, 4. Секретную программу отбора и убийства взрослых пациентов психлечебниц они назвали просто «Т-4», по адресу заведения [3].

В первые шесть месяцев войны около 3000 пациентов психиатрических лечебниц были расстреляны и отравлены газом – в Померании и Западной Польше этим занимались два специальных подразделения СС и полиции. В других областях довоенного старого Рейха медицинские убийства представляли собой более бюрократизированную, но тем не менее достаточно быструю процедуру. После того как к группе медицинских арбитров, помогавших руководству «Т-4», присоединились ведущие психиатры и педиатры, количество обрабатываемых личных дел быстро увеличилось. В январе 1940 г. в бывшей каторжной тюрьме в Бранденбурге было продемонстрировано отравление газом, получившее затем широкое распространение как метод одновременного убийства не менее 20 пациентов[7]7
  Газовая камера для умерщвления людей в нацистской Германии впервые использовалась в октябре 1939 г. в Позене (Познани). В Бранденбургском центре эвтаназии с января 1940 г. для умерщвления использовался монооксид углерода. – Примеч. ред.


[Закрыть]. В следующие 18 месяцев пациентов из психиатрических лечебниц со всех концов страны направляли через перевалочные санатории для умерщвления в Графенек в Швабских Альпах, в Хартхайм близ Линца, в психлечебницу Зонненштайн близ Дрездена и в Бернбург. В январе 1941 г., через год после начала работы программы «Т-4», был открыт шестой центр в Хадамаре, заменивший Графенек [4].

Расположенная на склоне холма над городком Хадамар, лечебница возвышалась над укромной долиной, прорезанной руслом реки Лан между Марбургом и Франкфуртом, в краю небольших оловянных рудников, католических обрядов и сельской бедности. Приют в Хадамаре открылся в 1906 г., в то время, когда в области уже наблюдался экономический упадок. Главный приют, занимавший здание работного дома конца XIX в., освободили от пациентов в начале Второй мировой войны, чтобы отдать его под военный госпиталь. В дальнейшем это только облегчило превращение здания в психиатрический приют, особенно с учетом активной поддержки провинциальной администрации в Висбадене. В приюте осталось 25 прежних сотрудников, остальных привезли из Графенека и Берлина или наняли на месте. Пациенты приезжали по железной дороге и выходили на городской станции у подножия холма или прибывали на серых автобусах Общественной транспортной службы, которые доставляли их прямо на территорию приюта. Дальше пациентов отводили через боковой вход в светлую комнату с большими окнами на первом этаже, раздевали и проверяли у них документы. После беглого осмотра врач определял, какая причина смерти из 61 пункта в его списке лучше всего подходит пациенту. Затем новоприбывших фотографировали для постоянно пополняющейся коллекции образов душевнобольных и небольшими группами вели за угол к узкому лестничному пролету, спускавшемуся в маленькую белую душевую с кафельным полом и деревянными скамейками по бокам. Здесь их отравляли монооксидом углерода (угарным газом), а тела сжигали в двух печах крематория у противоположной стены подвала. С января по август 1941 г. в Хадамаре было отравлено газом 10 072 человека [5].

К несчастью для местных властей, из труб крематориев поднимались густые клубы дыма, только подтверждавшие неосторожную болтовню рабочих, отвечавших за избавление от тел. Заведение перевели в Хадамар в том числе и из-за того, что в Графенеке в Швабских Альпах, где газом успели отравить 9839 человек, его деятельность вызвала общественные волнения. Кроме того, само по себе огромное количество умерщвляемых приводило к небрежности при подделке свидетельств о смерти. Некоторым родственникам сообщали, что пациент умер от воспаления аппендикса, в то время как ему давно удалили этот орган. Даже при отправке родственникам картонных урн с прахом случались оплошности. Когда близкие находили в урне с предположительно мужским прахом женские шпильки для волос или получали урну якобы с прахом сына, которого на самом деле забрали из приюта две недели назад, они начинали задавать вопросы. В непосредственной близости от лечебниц отравление газом ни для кого не было секретом. В письме протеста, направленном рейхсминистру юстиции (католику), епископ Лимбургский Антониус Хильфрих упомянул игру местных детей, которые при виде проезжающих через Хадамар серых автобусов начинали хором выкрикивать: «Едут душегубки!» [6]

3 августа 1941 г. католический епископ Мюнстера граф Клеменс Август фон Гален с кафедры в церкви Ламберти прочел публичную проповедь против эвтаназии. Раскрыв все, что ему было известно об убийстве пациентов, Гален предложил задуматься, какая участь ждет пожилых, немощных и раненых ветеранов войны, «если мы провозгласим и будем применять на практике принцип, позволяющий убивать “непродуктивные” человеческие существа». Проповедь Галена произвела сильное впечатление на местных жителей. Ее повторяли в епархиальных церквях Мюнстерланда, а Королевские ВВС распространяли ее текст в виде листовок в других районах [7].

В застольных беседах Гитлер не раз клялся, что доберется до Галена, однако он понимал, что неразумно злить католиков Мюнстерланда, особенно после летней конфронтации с церковью по поводу принудительного закрытия монастырей. Фигурам меньшего масштаба не так повезло. Паула Ф., работавшая в отделе снабжения приюта Хадамар, была вызвана на допрос в гестапо и на полгода отправлена в концлагерь Равенсбрюк за то, что держала у себя экземпляр проповеди епископа Галена. Как и в других вопросах политического контроля в Третьем рейхе, применение террора и запугивания отличалось одновременно жестокостью и избирательностью: его целью было не уничтожить инакомыслящих, а сломить их и вернуть в систему. Возвратившись в Хадамар, Паула обнаружила, что потеряла не только работу – горожане начали избегать ее [8].

Программу «Т-4» приостановили, а затем свернули. Но ее главные фигуранты вскоре смогли применить свой опыт в новом и гораздо более масштабном проекте, разработанном СС для избавления от евреев в лагере Белжец в Польше. Ко времени своего окончания в августе 1941 г. программа «Т-4» перевыполнила план, изначально заключавшийся в убийстве 70 000 пациентов. Сотрудники «Т-4» удовлетворенно подсчитали стоимость сэкономленных для Рейха яиц, джема, сыра и картофеля и перешли к устранению 20 000 узников концлагеря. Но вместе с «Т-4» закончился лишь один этап программы медицинского умерщвления [9].

В Саксонии один из медицинских руководителей программы «Т-4» Пауль Ниче экспериментировал с другими методами убийства. В приюте в Лейпциг-Дозене он пытался давать пациентам люминал. В Гросшвайднице еще 5000 пациентов были убиты смесью лекарственных препаратов и голодом (это происходило параллельно основной программе умерщвления газом «Т-4»). Подобные эксперименты подготовили почву для более децентрализованного и незаметного убийства. Газовая камера в Хадамаре прекратила работу, а крематорий был демонтирован после того, как в августе 1941 г. вышел приказ о прекращении деятельности заведения. Но почти год спустя, в августе 1942 г., в Хадамаре собралась новая команда, во главе которой встали неизменно вежливый 66-летний доктор Адольф Вальманн и главный управляющий Альфонс Кляйн. Отныне взрослых пациентов сразу по прибытии делили на тех, кто мог работать, и тех, кто не мог, и последним давали три раза в неделю похлебку из крапивы до тех пор, пока они не умирали от голода. Более 90 % отправленных туда в период с августа 1942 г. по март 1945 г. пациентов – не менее 4400 человек – погибли. Чтобы местных жителей больше не тревожили предательские столбы дыма над крышей крематория, убитых хоронили в земле.

Медицинское умерщвление сосредоточилось в Померании, Гессен-Нассау, Саксонии и Баварии; наиболее известными заведениями такого рода стали приют Мезериц-Обравальде в Померании и Хадамар в Гессен-Нассау. Несмотря на то что приюты других провинций отправляли своих пациентов туда, проблема голода в местных лечебницах стояла все так же остро. Почти половина пациентов, погибших на этом этапе существования программы медицинского умерщвления, просто угасла от голода в тех заведениях, где не было специальных приспособлений для убийства. В целом, согласно оценкам, в Рейхе было убито 216 400 душевнобольных, причем жертв завуалированных форм убийства было больше (согласно оценкам, 87 400 человек), чем отравленных газом в рамках программы «Т-4» в 1939–1941 гг. [10]

Столь же безостановочно продолжались убийства детей-инвалидов. В отличие от отравления газом взрослых, убийство детей с самого начала старались совершать скрытно. Для этого врачи и младший медперсонал использовали различные коктейли препаратов: в вечернюю еду подмешивали порошок люминала, делали детям инъекции морфия-скополамина или давали таблетки люминала и трионал. При симптомах острой пневмонии или бронхита это, как правило, делало смерть долгой и мучительной – агония могла затянуться на несколько дней. Альфреду Фолькелю, юноше полуеврейского происхождения, отправленному в Хадамар в 1943 г., поручили сортировать детскую одежду на одном из чердаков здания. По дороге туда ему приходилось проходить мимо запертой палаты, из которой доносились «предсмертные хрипы» 20–30 голодных и истощенных детей, боровшихся за каждый глоток воздуха под неумолимым действием медикаментов. До сих пор не установлено, сколько детей было среди жертв программы медицинских убийств, но их количество определенно исчислялось десятками тысяч [11].

Все причастные к медицинским убийствам стремились сохранять дело в тайне и держать в неведении семьи жертв. В основном успех этих усилий зависел от манипулирования обычными бюрократическими процедурами – так, родным намеренно с опозданием сообщали о каждом новом переводе пациента в один из промежуточных приютов по дороге в заведение смерти, такое как Хадамар, до тех пор, пока не становилось слишком поздно. Некоторые приюты, например Кальменхоф в Идштайне, полностью запрещали посещения, обычно под тем предлогом, что железная дорога зарезервирована для военных нужд. Но в основном сведения, которые привели к общественным протестам в 1941 г., люди получали благодаря внутренним бюрократическим утечкам, а также от осведомленных о происходящем местных жителей. С возобновлением медицинских убийств в 1942 г. чиновники стали уделять больше внимания вопросу секретности, а властям тех провинций, откуда прибывали пациенты, больше не сообщали названия приютов, в которые их переводили. Приходилось скрывать экономию бюджета в приютах: миллионы марок утаивали в «строительных фондах», а излишки реинвестировали в гражданские проекты, в числе которых были ряд памятников, провинциальная библиотека Нассау и провинциальный оркестр Рейна-Майна [12].

Убийство с помощью медицинских препаратов должно было убедить тех немногих родственников, которым удалось одолеть бумажную волокиту и добраться до приюта раньше, чем детей похоронят, что их дети умерли естественной смертью. Их хоронили, по крайней мере, с подобием богослужения, хотя местный пастор в Идштайне недоумевал, почему детские гробы на телеге, которая проезжала мимо его дома к кладбищу, всегда выглядят одинаково. На самом деле это был один и тот же гроб. Подростку с легкой степенью инвалидности, приставленному к мелким хозяйственным работам в психиатрической лечебнице города Кальменхоф, поручили сделать в днище гроба люк, чтобы тело можно было опустить в могилу, а гроб позднее извлечь и снова пустить в дело [13].

В той мере, насколько «практика эвтаназии» стала достоянием общественности, она породила глубокий раскол общественного мнения и привела едва ли не к самым откровенным протестам за время войны. Вопрос грозил восстановить против нацистского режима и видных медицинских специалистов большую часть немецкого общества, поскольку понятие «пользы для общества» явно противоречило представлениям о святости жизни. Для медицинских арбитров, ставивших в личном деле плюс или минус, решающим фактором при вынесении вердикта служила трудоспособность пациента. Сходные бюрократические критерии действовали и в других местах. В исправительных заведениях, тюрьмах и концлагерях способность к труду отделяла «поддающихся перевоспитанию» членов «народного единства» от «асоциальных» и «чуждых обществу» элементов, и это не вызывало никакого общественного резонанса. Но использование нетрудоспособности в качестве критерия для казни душевнобольных было совсем другим делом, и с самого начала медицинские умерщвления производили исходя из предположения, что немецкая общественность не одобрит такие меры. Хотя «практика эвтаназии», как ее любили называть, требовала сотрудничества широкого круга профессионалов, включая высокообразованных представителей протестантской и католической церквей, она вызвала самую острую и самую широкую критику режима, с которой тот столкнулся за всю войну.

В 1930-х гг. расходы на питание и другие нужды в психиатрических лечебницах сократились так же основательно, как в работных домах и исправительных заведениях, и в них точно так же сложилась культура управления, ориентированная прежде всего на бухгалтерский баланс. Насильственная стерилизация пациентов, возможно, защищала немецкое общество от «вырождения» и превращения в «нацию идиотов», но не сокращала число пациентов и не освобождала больничные койки для военных. Во время Первой мировой войны немецкие психиатры, наблюдавшие за тем, как 71 000 их пациентов умирали от голода и сопутствующих болезней, научились мыслить в категориях национальной идеи и долга перед государством, а не перед отдельным пациентом. Попытку радикально переосмыслить концепцию «убийства из милосердия» сделали Карл Биндинг и Альфред Хохе в брошюре «Разрешение на уничтожение жизни, недостойной жизни» (1920), представив его законным средством, позволяющим обществу избавляться от «бесполезного балласта». Но в 1920-х гг. медицинское сообщество еще восставало против одной только мысли об индивидуальной эвтаназии и не было готово к такому ущемлению прав личности, даже если многие в целом соглашались, что пациенты психлечебниц часто ведут вегетативное и бесполезное существование. Под ударами молота Великой депрессии все больше медиков было готово говорить о своем долге с точки зрения общенационального военного положения, а наиболее радикально настроенные директора приютов, такие как Герман Пфанмюллер и Фридрих Меннеке, и некоторые высокопоставленные провинциальные чиновники, такие как Вильгельм Траупель, восприняли новую идею «убийства из милосердия» с большим воодушевлением. Но даже если Пфанмюллер более или менее открыто излагал свои взгляды перед группами СС или гитлерюгенда, посещавшими его психиатрическую лечебницу в Баварии, широкой огласки эти обсуждения не получили [14].

Геббельс осознавал, что немецкое общество не готово одобрить подобный крайний утилитаризм в отношении права на жизнь. В вопросе «убийства из милосердия» ему пришлось отказаться от прежних заготовок, наподобие ранней нацистской псевдодокументальной пропаганды, критикующей растрату ресурсов на «идиотов» и рассказывающей о преимуществах принудительной стерилизации. Нацистские педагоги-методисты разрабатывали для школьников арифметические задачи, в которых предлагали сравнить, сколько налогов тратится на брачные ссуды и сколько – на пациентов психлечебниц, но люди в большинстве своем по-прежнему считали инвалидность несчастьем. И, как показала неблагоприятная общественная реакция на принудительную стерилизацию, как бы сильно люди ни стыдились своей инвалидности, в обществе существовал широко распространенный страх, что это может случиться с каждым. Не случайно, когда Гален выступил с проповедью против тайного убийства пациентов психлечебниц, он уделил большое внимание именно этому пункту. Никто из утративших трудоспособность не был застрахован от «убийства из милосердия» – ни солдат, тяжело раненный в бою, ни рабочий, подорвавший здоровье, работая ради нужд фронта, ни пожилой человек, нуждающийся в уходе, не могли чувствовать себя в безопасности. Сложная, но достаточно обширная система общественного здравоохранения была одним из выдающихся достижений немецкой государственной политики, и социал-демократическое рабочее движение наряду с церковными благотворительными организациями играло в ней крайне активную роль. То, что казалось оправданным некоторым бюрократам и медицинским работникам, одержимым нормированием и с головой погруженным в культуру расовой полноценности, неявным образом нарушало устоявшийся общественный договор о праве на заботу, а также глубоко укоренившиеся этические представления о неприкосновенности жизни [15].

Решив мягко подготовить общественное мнение, Геббельс заказал снять фильм об эвтаназии женщины, медленно и мучительно умирающей от рассеянного склероза. Высокобюджетный фильм Вольфганга Либенайера «Я обвиняю» с мощной музыкой Норберта Шульце и звездным составом актеров вышел летом 1941 г. К январю 1945 г. его посмотрели 15,3 млн человек. Присяжные в фильме повторяли доводы о пользе для общества и нормировании ресурсов во время войны, однако в центре внимания была эмоциональная драма. Обсуждая психологически захватывающую дилемму о праве женщины выбирать собственную смерть и праве врача помочь ей, многие зрители задумывались о целесообразности закона, разрешающего эвтаназию. Но они, как правило, не связывали этот вопрос с совершенно другим видом медицинского убийства, которое уже происходило в стране. Епископ Конрад из Пассау разослал пастырское письмо, разъясняющее эту связь, и в Мюнстерланде, где проповедь Галена получила широкое распространение, люди связали сюжет с тем, что уже знали о медицинских убийствах; в этом регионе прокат фильма провалился [16].

Несмотря на публичные протесты 1940 и 1941 гг., сведения о медицинских убийствах оставались крайне фрагментарными. Большинство родителей детей-инвалидов жили достаточно далеко от приютов и имели довольно смутное представление о том, что в них происходит. Многие к тому же вели замкнутый образ жизни и, вероятно, даже не были знакомы с другими семьями детей-инвалидов. Когда 12 марта 1943 г. фрау Валли Линден расписалась в документах, получая вещи своего умершего сына Дитриха, она ни словом не упомянула, что сомневается в его естественной кончине. Чем дальше от лечебниц, тем менее ясной становилась картина. Ничего не подозревавшие родители руководствовались прежним опытом общения с персоналом лечебницы. Хотя в задачи управляющих Хадамара входило, в числе прочего, отделываться от запросов родственников, очень немногие из них на самом деле задавали сложные вопросы [17].

Почему лишь немногие родители сомневались в выданном им поддельном свидетельстве о смерти? Они боялись задавать вопросы? Или родители – как заявляли на послевоенных трибуналах многие врачи, занимавшиеся «эвтаназией», – испытывали облегчение, когда у них забирали ребенка-инвалида, и предпочитали не знать правду? По некоторым данным, оба этих фактора сыграли свою роль в реакции некоторых семей, но чтобы понять, что пережили такие семьи, нужно начать не с заявлений, сделанных после войны, и даже не с того момента, когда им приходила телеграмма, сообщающая о смерти ребенка. Это был уже завершающий этап долгой истории, и ему предшествовало длительное время пребывания в лечебницах, в течение которого дети и их родители привыкали к реалиям специализированных учреждений.

Одним из таких заведений был приют Протестантской внутренней миссии в Шойерн-бай-Нассау. Карл Тодт, директор Шойерна, быстро понял, что от него требуется. На него давили с трех разных сторон. Председатель Центрального комитета Внутренней миссии пастор Константин Фрик был горячим сторонником «эвтаназии» и не останавливался ни перед чем, чтобы заставить строптивых директоров подчиниться. На совещании директоров региональных лечебниц, состоявшемся в Берлине 20 марта 1941 г., Тодт узнал, что Гитлер издал приказ, санкционирующий убийство пациентов. Но к этому времени он и его сотрудники уже были глубоко вовлечены в «практику эвтаназии» и отправляли детей, отданных под их опеку, на смерть сначала в санаторий Эйхберг, а затем в Хадамар. Из 370 детей, находящихся на попечении в Шойерне, 228 были отправлены на смерть в Хадамар, из них 89 – в период с января по август 1941 г. и 139 – с августа 1942 г. по март 1945 г. Кроме того, Шойерн служил одним из перевалочных пунктов для детей-пациентов, направленных в Хадамар из приютов Рейнской области и Гамбурга [18].

Ключевую роль в интеграции Шойерна в сеть заведений смерти сыграли власти Висбадена. Фридрих Бернотат, провинциальный чиновник, отвечавший за лечебницы и приюты, активно поддерживал идею медицинских убийств и был готов добиваться содействия коллег любыми способами, в том числе лестью, угрозами и уговорами. При этом Бернотат не просто пытался убрать с дороги тех, кто ему мешал. Бывший улан из Восточной Пруссии, после Первой мировой войны устроившийся в провинциальную администрацию, Бернотат с удовольствием пользовался своими связями в нацистской партии и СС, чтобы отправлять врагов и конкурентов в ряды вермахта, и однажды даже сумел устроить так, что его старого соперника (и такого же энтузиаста «эвтаназии») Фридриха Меннеке отослали на Восточный фронт. Бернотат всегда мог пригрозить, что не направит в лечебницу пациентов, получающих государственное финансирование, а без них Шоейрну, как частному религиозно-благотворительному учреждению, грозил финансовый крах. В результате уже в 1937 г. Тодт согласился передать приют под контроль Бернотата [19].

Программа медицинских убийств позволяла таким людям, как Бернотат, делать карьеру и проявлять идеологическое рвение. Если большинство чиновников от здравоохранения, по-видимому, участвовали в происходящем, не задавая неудобных вопросов, но без особого энтузиазма, бюрократы наподобие Бернотата помогали связать Берлин с провинциями, а государственную администрацию с местными гауляйтерами. Возглавив в 1943 г. провинциальное управление по делам молодежи и исправительным учреждениям, Бернотат сразу начал искать способ наладить связи между находившимися в его ведении лечебницами, исправительными учреждениями и детскими домами. Первая возможность представилась в мае, когда он помог чиновникам Министерства внутренних дел в Берлине избавиться от 42 детей-мишлингов (наполовину евреев), организовав их перевод из детских домов в Хадамар. Альфред Фолькель был одним из пятерых детей, кому посчастливилось освободиться благодаря стороннему вмешательству. Он вспоминал, как один или два раза в неделю некоторых детей вызывали в «канцелярию», откуда они не возвращались. Когда ему поручили сортировать их одежду, он понял, что с ними случилось. Хотя «арийских» воспитанников исправительных учреждений отправляли на смерть в Хадамар крайне редко, Бернотат в 1943 и 1944 гг. начал создавать механизмы, позволяющие интегрировать исправительные учреждения в общую систему медицинских убийств. Подопечных, не проявлявших никаких признаков «улучшения», с того времени можно было отправить в «трудовые воспитательные лагеря» для молодежи, гиммлеровские молодежные концлагеря в Морингене и Укермарке, или убить в лечебнице Хадамар. В этом качестве, а также как средство устранения новорожденных инвалидов, «эвтаназия», по всей видимости, должна была стать постоянной частью нацистской системы «социального благосостояния» [20].

К тому времени, когда родители получали известие о смерти ребенка, они обычно успевали проникнуться доверием к врачам-психиатрам и сиделкам. В промежуточный период, нередко длившийся годами, отношения родственников с персоналом лечебниц постепенно развивались через редкие посещения и более частый обмен письмами, создавая собственную сложную динамику тревоги, надежды, гнева и доверия. В большинстве случаев обман семьи основывался именно на эксплуатации этого с трудом завоеванного доверия. Во всех историях детей с тяжелыми формами инвалидности присутствовала семейная трагедия, иногда случившаяся еще до рождения больного или страдающего выраженными нарушениями развития ребенка. Некоторые матери-одиночки отказывались от детей сразу после родов, но большинство родителей все же пытались воспитывать их самостоятельно, даже после того, как понимали, что с ними что-то не так. Но когда дети начинали проявлять агрессию, ломали вещи или нападали на окружающих, родители осознавали, что они больше не в силах одинаково заботиться о потребностях ребенка-инвалида и своих здоровых детей [21].

Война еще больше усложнила жизнь семей, заставляя матерей, по сути, воспитывать детей в одиночку. Тем, кто работал вне дома, как это было во многих бедных городских семьях, приходилось труднее всего. Некоторые рассматривали передачу ребенка в психиатрическую лечебницу как временную тактическую уступку и рассчитывали забрать его оттуда в конце войны – точно так же, как бедняки начиная с XVIII в. на время отдавали своих детей в приюты до тех пор, пока дела семьи не пойдут на лад. Вилли Лоренцу, попавшему в лечебницу в Шойерне в декабре 1937 г., было 18 месяцев. Его мать утонула, стирая белье на реке Лан в начале этого года, а отец, живший в нищете, пытался и, очевидно, не смог самостоятельно воспитывать сына. В феврале 1941 г. отец (к тому времени снова женившийся) попытался восстановить опеку над Вилли. Но администрация лечебницы в Шойерне, активно участвовавшей в программе детской «эвтаназии», отклонила запрос местного отдела социального обеспечения, заявив, что «ребенок демонстрирует высшую степень слабоумия (идиотии) и, бесспорно, требует специализированного ухода». В заключение они написали: «Как следствие, для него совершенно недостаточно семейной заботы, в том числе в доме его отца. Ребенку необходим и, вероятно, для него неизбежен специализированный уход в соответствующем заведении на постоянной основе». Два года спустя Вилли Лоренца перевели в Хадамар и там убили. Семья Вилли, как и многих других пациентов психиатрических лечебниц, была бедной. Матери в таких семьях чаще страдали от несчастных случаев, работая во время беременности, и получали менее качественную медицинскую помощь до родов и в первые месяцы жизни ребенка. В целом, имея меньше времени, денег и доступа к информации, чем их современники из среднего класса, семьи рабочего класса имели и меньший выбор. И, поскольку дети из низших классов в исправительных заведениях составляли большинство, у них было больше шансов попасть в поле зрения врача, ищущего у пациентов признаки «слабоумия» или «идиотизма» [22].